CC BY
36^ „ ВОПРОСЫ НАЦИОНАЛИЗМА 2014 № 1 (17)
СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВ
Владимир Соловьёв и Константин Леонтьев против национализма
Заметки ангажированного историка
Светлой памяти Анатолия Петровича Ланщикова
В известной мне литературе, посвя-щённой русской общественной мысли конца XIX в., удивительным образом не зафиксирован совершенно очевидный, лежащий на поверхности и в то же время смотрящийся парадоксом факт. Два виднейших русских мыслителя той эпохи — Владимир Сергеевич Соловьёв (1853-1900) и Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) практически одновременно, будто сговорившись, выступили в печати с развёрнутой критикой национализма вообще и русского в частности.
В феврале 1888 г. в журнале «Вестник Европы» появилась программная статья Соловьёва «Россия и Европа», содержавшая погромную (и не слишком добросовестную) критику одноимённой книги Н.Я. Данилевского. Далее, в 1889-1891 гг. последовала целая серия работ философа (за редким исключением, в том же издании), разоблачавшая те или иные проявления русского национализма в прошлом и настоящем. Все эти публикации в дальнейшем стали основой третьего издания (1891) известной книги Соловьёва «Национальный вопрос в России» и вызвали оживлённую полемику в русской печати.
В сентябре-октябре того же 1888 г.
в газете «Гражданин» была опубликована статья Леонтьева «Национальная политика как орудие всемирной революции (Письма к О.И. Фуделю)», направленная против теории и практики европейского политического национализма и его применимости к России. Тема была продолжена мыслителем в ноябре 88-го — феврале 89-го в статье «Плоды национальных движений на православном Востоке» (тоже в «Гражданине»). Обсуждение этих публикаций было куда локальнее, чем со-ловьёвских, но, тем не менее, немногочисленные отклики на них заставили Леонтьева до конца жизни работать над разъяснением своих мыслей по национальному вопросу (не опубликованные при его жизни работы «Культурный идеал и племенная политика. Письма г-ну Астафьеву» и «Кто правее? [Письма к Владимиру Сергеевичу Соловьёву]»).
Сразу же дезавуирую возможные конспирологические версии. История публикаций соловьёвских и леонтьев-ских текстов хорошо документирована и изучена специалистами — ни о какой спланированной одновременности этих демаршей не может быть и речи. Тем интереснее «странное сближенье» двух вроде бы столь различных корифеев отечественного любомудрия. Особую пикантность ему придаёт то, что Леонтьев всё в том же 88-м высту-
пил в качестве оппонента Соловьёва, защищая от него (пусть и весьма дипломатично) Данилевского (статья «Владимир Соловьёв против Данилевского» — «Гражданин», апрель — июнь). Соловьёв и Леонтьев критиковали национализм вроде бы исходя из совершенно разных оснований, нигде друг на друга не ссылаясь. Но неужели перед нами просто случайное совпадение? Ответу на этот вопрос и посвящена данная работа.
Но прежде чем перейти к конкретному анализу, два слова о посвящении. Анатолий Петрович Ланщиков (19292008) — известный русский литературный критик и публицист, с которым я много лет назад имел честь несколько раз лично общаться. Именно ему принадлежит первая в России после 1917 г. попытка разобрать воззрения В.С. Соловьёва (и отчасти К.Н. Леонтьева) на национальный вопрос с русской национальной точки зрения в статье «Национальный вопрос в России» (журнал «Москва». 1989. №6).
Соловьёв
Владимир Соловьёв выступал против национализма и до 1888 г., начиная с работы «Великий спор и христианская политика» (1883). Первое издание «Национального вопроса в России» (1884), включавшее в себя такие его тексты как «О народности и народных делах России», «Любовь к народу и русский народный идеал» и др., уже пронизано антинационалистическим пафосом. Но общественный резонанс от этих публикаций нельзя даже сравнить с эффектом от «России и Европы» и её продолжений.
Дело в том, что до появления в печати данной работы Владимир Сергеевич считался ярким — хотя и неортодоксальным — представителем славянофильско-консервативного лагеря, его главной философской надеж_ дой. Указанные статьи 83-84 гг. печа-
82 тались в славянофильской «Руси» и «Известиях Санкт-Петербургского
Славянского благотворительного общества», консервативном «Православном обозрении». Да, с ними спорили И.С. Аксаков, А.А. Киреев, А.М. Иванцов-Платонов, тот же Данилевский — но это была «внутрипартийная дискуссия», «спор славян между собой»: младшее поколение, как ему и положено, призывало к обновлению, старшее, что тоже естественно, защищало устоявшиеся догматы.
Публикация в «Вестнике Европы» М.М. Стасюлевича — главном журнале либеральных западников — была воспринята как разрыв Соловьёва с его прежними соратниками, как переход во враждебный стан. (Характерно, что первое издание «Национального вопроса...» печаталось в типографии М.Н. Каткова, а второе и третье — уже в типографии Стасюлеви-ча.) И не только из-за самого факта выбора в качестве дискуссионной площадки антагонистического издания, — прежний славянофил в значительной мере сменил дискурс, щедро разбавив православно-историософскую терминологию либерально-гуманистической риторикой. На одной из первых же страниц «России и Европы», словно пропускной пароль, красовалась архетипически-либеральная «борьба прогрессивных идей с тёмными силами современности (курсив мой. — С.С.)» !.
Былые союзники-оппоненты сделались теперь для философа врагами, проповедниками «антихристианского и безыдейного национализма»2. Начав с атаки на учение Данилевского («обдуманную и наукообразную систему национализма»)3, он обрушился затем на «родоначальников нашего национализма»4 — ранних славянофилов («глубочайшею основою славяно-
1 Соловьёв В.С. Соч.: в 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 334-35. (Далее: Соч.-1989).
2 Там же. С. 494.
3 Там же. С. 337.
4 Там же. С. 469.
фильства была не христианская идея, а только зоологический патриотизм, освобождающий нацию от служений высшему идеалу и делающий из самой нации предмет идолослужения»)5 и на Каткова как публициста, будто бы утвердившего «славянофильскую доктрину на ее настоящей реальной почве <...> в ее прямых логических последствиях», а именно, очистившего «от посторонних [т.е. христианских] примесей» славянофильский «языческий культ народа» и создавшего русский «национально-государственный ислам», где предметом поклонения является «всевластное государство»6. Далее изничтожению подверглись современные «зоологические националисты», посмевшие вступить с «поборником вселенской правды» в полемику, — Н.Н. Страхов, Д.Ф. Самарин, П.Е. Астафьев. Таким образом, практически вся традиция русского национализма XIX в. (во всяком случае, её преобладающая, славянофильско-кон-сервативная часть) подверглась систематической и изощрённой дискредитации.
Главным пунктом обвинения Владимира Соловьёва по делу русского национализма был якобы антихристианский характер последнего. Логика «прокурора» следующая.
«Национальность» или «народность» как индивидуальное начало каждой нации (народа) — «есть положительная сила», подобно отдельной человеческой личности. Национализм же — это национальный эгоизм, столь же безнравственный, как и эгоизм личный: «<...> народность (курсив в цитатах здесь и далее, кроме особо оговорённых случаев, принадлежит их авторам. — С.С.) и национализм две вещи разные (так же как личность и эгоизм), <...> усиление и развитие народности (так же как и личности) в ее положительном содержании всегда же-
лательно, тогда как усиление и развитие национализма (равно как и личного эгоизма) всегда вредно и пагубно; <...> отречение от своего национального эгоизма вовсе не есть отрицание своей народности, а, напротив, ее высочайшее утверждение, согласно евангельскому слову: "Кто будет стараться спасти душу свою, погубит ее, а кто погубит ее, тот оживотворит ее" (Ев. от Луки, 17, 33)»7.
Кроме того, оказывается, «для христианина <...> есть очевидная истина», что «человечество относится к племенам и народам, его составляющим, не как род к видам, а как целое к частям, как реальный и живой организм к своим органам или членам, жизнь которых существенно и необходимо определяется жизнью всего тела». Этот взгляд, по уверению Владимира Сергеевича, «со времен ап. Павла (а отчасти и Сенеки) разделялся лучшими умами Европы, а в настоящее время становится даже достоянием положительно-научной философии». Само собой, эгоизм «органа» в отношении «тела», «части» — в отношении «целого» — вещь не только безнравственная, но и нелепая, следовательно, «всякая частная группа, национальная или племенная, есть лишь орган (орудие) человечества» и «наши обязанности к народу или племени, т.е. к орудию, существенно обусловлены высшими обязанностями по отношению к тому, для чего это орудие должно служить. Мы обязаны подчиняться народу лишь под тем условием, чтобы он сам подчинялся высшим интересам целого человечества»8.
Таким образом, христианство, по Соловьёву, призывает любой христианский народ к отречению от национализма (национального эгоизма) и к осуществлению не «языческой» политики, где руководствуются «своими особенными интересами и правом
5 Там же. С. 630-631.
6 Там же. С. 466-469.
7 Там же. С. 592.
8 Там же. С. 269, 380-381.
83
силы», а политики «христианской», «чтобы ко всем общественным и международным отношениям применять начала истинной религии, решать по-христиански все существенные вопросы социальной и политической жизни»9. Не только личность должна совершать подвиг самоотречения во имя христианской истины, но и целый народ: «<...> каждый народ должен думать только о своем долге, не оглядываясь на другие народы, ничего от них не требуя и не ожидая»10. Кроме того, «каждый народ по особому характеру своему назначен для особого служения»11, осуществление которого и есть смысл его бытия.
Применительно к России (которую философ трактует как «славянофинскую народность, оплодотворенную германцами»12, а русское государство — как «зачатое варягами и оплодотворенное татарами»13) это значит, что, во-первых, русские обязаны поступать по-христиански даже в отношении враждебных народов. Например: «История связала нас с братским по крови, но враждебным по духу народом, передовая часть которого ненавидит и проклинает нас. В ответ на эту ненависть и на эти проклятия Россия должна делать добро польскому народу»14. (То же и в отношении евреев.) А во-вторых, и это главное, русским предстоит великая религиозная миссия — «церковное примирение Востока и Запада»15, т.е. инициатива и реализация воссоединения христианских церквей под главенством римского папы («папизм» Соловьёва в его российских публикациях был, разумеется, завуалирован, но в его изданных в Париже на французском языке кни-
9 Там же. С. 411.
10 Там же. С. 273.
11 Там же. С. 269.
12 Там же. Т. 2. С. 566.
13 Там же. Т. 1. С. 299.
14 Там же. С. 274.
15 Там же. С. 295.
гах «Русская идея» (1888) и «Россия и Вселенская церковь» (1889) он явлен вполне откровенно).
Владимир Сергеевич не слишком затруднял себя доказательствами своих тезисов: «Цель России — не здесь, а в более прямой и всеобъемлющей службе христианскому делу, для которого и государственность, и мирское просвещение суть только средства. Мы верим, что Россия имеет в мире религиозную задачу. В этом ее настоящее дело <...>»16. «<...> если допустить — да и трудно не допустить, — что коль скоро воссоединение Восточной Церкви с Церковью Запада входит в общий план христианской политики, то очевидно, что именно Россия <... > призвана сыграть главную роль в этом событии. Я ничего не могу изменить в тех исторических обстоятельствах, которые определяют обязанности России по отношению к христианскому человечеству, и мои патриотические чувства вдохновляются лишь желанием видеть свою страну хорошо исполнившей свой долг»17.
Ручательством того, что русский народ способен исполнить указанную миссию, является то, что он в своей истории уже демонстрировал способность к «национальному самоотречению» (вообще, «все хорошее у нас в России» основано «на забвении национального эгоизма»18): «<...> прошедшее русского народа представляет два главных акта национального самоотречения — призвание варягов и реформа Петра Великого. Оба великие события, относясь к сфере материального государственного порядка и внешней культуры, имели лишь подготовительное значение, и нам еще предстоит решительный, вполне сознательный и свободный акт национального самоотречения <...>»19.
16 Там же. С. 289.
17 Там же. Т. 2. С. 269.
18 Там же. Т. 1. С. 299.
19 Там же. С. 261.
Единственное препятствие к осуществлению «национальной исторической задачи» России, её «нравственного долга» — русский национализм, «который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, т.е. желает ему зла и гибели. Истинная любовь к народу желает ему действительного блага, которое достигается только исполнением нравственного закона, путем самоотречения. Такая истинная любовь к народу, такой настоящий патриотизм тем более для нас, русских, обязателен, что высший идеал самого русского народа (идеал "святой Руси") вполне согласен с нравственными требованиями и исключает всякое национальное самолюбие и самомнение...»20.
Поэтому-то и обрушился Соловьёв со столь резкой критикой на мыслителей-националистов от Хомякова до Страхова, а в особенности на Данилевского, теория культурно-исторических типов которого подводила под русский национализм претендовавшее на научность обоснование. Разумеется, для опровержения последнего (а тем более на страницах «Вестника Европы») философу понадобились доводы не только «от религии», но и «от науки». У нас здесь нет возможности подробно их разбирать, тем более что полемика вокруг идей Данилевского уже не раз делалась предметом тщательного исследо-вания21. Но на одном важном и деликатном моменте всё же остановиться нужно.
20 Там же.
21 См., напр.: Балуев Б.П. Споры о судьбах России: Н.Я. Данилевский и его книга «Россия и Европа». М., 1999; Ефремов А.В. Борьба за историю: Концепция Н.Я. Данилевского в оценке современников. М., 2006; Фатеев В.А. «.В Страхове я вижу миниатюру современной России»: Полемические заметки об отношениях Н.Н. Страхова и Вл. С. Соловьёва // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2010. Т. 11. Вып. 1.
Речь идёт о громком соловьёвском разоблачении «плагиата», сделанного Данилевским: дескать, он свою теорию культурно-исторических типов заимствовал у немецкого историка Генриха Рюккерта. До сего дня это заимствование считается вполне доказанным. Между тем ещё Страхов в изумлении обнаружил, что его оппонент просто-напросто сфальсифицировал в своём переводе цитаты из Рюккерта: «Подчёркнутых слов <... > нет в тексте Рюккерта; слова эти вставлены переводчиком, как будто бы для пояснения текста, но в сущности для того, чтобы придать ему иной смысл. Взять термин Данилевского [культурно-исторический тип] и вставить его в самый текст Рюккерта — это переходит всякие границы (выделено мной. — С.С.)»22. Можно, конечно, не верить Страхову, но в 1955 г. американский славист Р.Е. МакМастер подтвердил его вердикт. Он сверил тексты Рюккерта и Соловьёва и показал, что последний «неожиданно повёл себя легкомысленно и для доказательства собственной правоты пошёл даже при переводе на русский язык на некоторое "редактирование" текстов Г. Рюк-керта, что сильно меняло их смысл»23.
Впрочем, Владимир Сергеевич любил уличать в плагиате у западных авторов и других националистов, саркастически комментируя: вот-де, обличают Европу, а сами-то всё оттуда берут! Так, он настаивал на прямом влиянии на И. Аксакова и, в особенности, на Каткова политических идей Жозефа де Местра (Катков будто бы целиком взял у последнего «все руководящие идеи своей политиче-
22 Страхов Н.Н. Борьба с Западом. М., 2010. С. 490.
23 Подробнее см.: Фатеев В.А. Указ. соч.
С. 123-125. Там же (с. 125) даётся ссылка на
МакМастера: MacMaster R.E. The Question
of Heinrich Ruckert's Influence on Danilevsky // American Slavic and East European Review. Feb. 1955. P. 59-66.
ской мудрости»24). Приведя несколько цитат из де Местра, Соловьёв, однако, почему-то не дал параллельно аналогичные места из Аксакова и Каткова (а есть ли они?). Философские и богословские идеи славянофилов, по его утверждению, заимствованы у ряда французских и немецких авторов (например, Ж.Б. Борда-Демулена, чьим «популяризатором» якобы являлся Хомяков). Разоблачитель обещал подкрепить данный тезис соответствующими цитатами, да так и не удосужился этого сделать.
Между прочим, В.В. Розанов как-то предложил: неплохо бы самого Соловьёва проверить на предмет плагиата «с источниками в руках»25. А Страхов ещё в 1878 г. в письме Л. Толстому по поводу «Чтений о Богочеловечестве» отмечал в последних «пантеизм, совершенно похожий на гегелевский, только со вторым пришествием впереди», а также «Каббалу, гностицизм и мистицизм»26.
Об огромном влиянии гностицизма на философию Соловьёва теперь, после выхода в свет фундаментальной монографии А.П. Козырева «Соловьёв и гностики» (2007), гадать не приходится. Но не менее значительным было и влияние немецкого идеализма. В работе, вышедшей в 1934 г. на французском языке (русский перевод 2007 г.), «Религиозная метафизика Владимира Соловьёва» знаменитого философа Александра Кожева (русского эмигранта А.В. Кожевникова) самым тщательным образом показано, что «почти все метафизические идеи» «Пушкина русской философии» восходят к Шеллингу (причём это, как правило, «очень обедненный и упрощенный парафраз»), «но примечателен тот факт, что было бы на-
24 Соч.-1989. Т. 1. С. 482.
25 Розанов В.В. Собр. соч. Литературные
_ изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев. М.,
86 2001. С. 127.
_ 26 См.: Фатеев В.А. Указ. соч. С. 117.
прасным искать это имя в сочинениях Соловьёва»27.
После этого маниакальные соло-вьёвские поиски плагиатов смотрятся более чем двусмысленно.
Или вот ещё характерный образчик полемических приёмов Владимира Сергеевича. Нужно было ему дискредитировать славянофильство, и он ничтоже сумняшеся выстраивал такую цепочку: консерваторы-государственники 1880-х гг. вроде К.Н. Яроша оправдывают деспотическую власть и воспевают Ивана Грозного; эти консерваторы — последователи Каткова; Катков — последователь славянофилов; следовательно, славянофилы стоят у истоков данного безнравственного явления. Между тем, как отлично показал в своём возражении Соловьёву Д.Ф. Самарин, славянофилам вообще не была свойственна апология сильного государства, а уж тем более Ивана Грозного (с осуждением которого печатно выступали Хомяков и К. Аксаков), а катковский культ государственности вырос из совершенно противоположных источников — из западнической «государственной школы» историографии, где как раз нередки были положительные оценки Грозного, в том числе и в трудах родного отца философа — Сергея Михайло-вича28. Всё это автор «Оправдания добра», разумеется, знал, но для сокрушения рёбер противника29 чего не сделаешь...
Или: только на основании фрагмента из «Былого и дум» Герцена, в котором пересказаны слова И. Киреевского о том, что Иверская икона как бы
27 Кожев А. Атеизм и другие работы. М., 2007. С. 182, 187 и др.
28 См.: Самарин Д.Ф. Поборник вселенской правды. М., 1890. С. 34 — 55.
29 «В. Соловьёв в своем "Национальном вопросе" и не ставил задачей решить вопрос, хороши или дурны славянофильские взгляды <...>, а просто сокрушал ребра Каткову и К°» // Эрн В.Ф. Соч. М., 1991. С. 164.
«намагничена» народными молитвами, делается вывод: православие для славянофилов было только «атрибутом народности», а не «вселенской истиной» (при этом теснейшая духовная связь того же Киреевского со старцами Оптиной пустыни, естественно, не упоминалась)30.
Соловьёв совершенно сознательно шёл на эти подтасовки, ибо для победы его излюбленной идеи всемирной теократии, которой очень мешал русский национализм, все средства были хороши. Об этом он прямо писал в частном письме к Страхову: «Когда в каком-нибудь лесу засел неприятель, то вопрос не в том, хорош или дурен этот лес, а в том, как бы его лучше поджечь»31.
Как охарактеризовать подобные полемические приёмы? Думаю, что иначе как шулерскими их назвать нельзя. Это приёмы журналиста из жёлтой прессы. Но ведь Соловьёв был учёным, доктором философии. До сих пор он у нас ходит в светочах мысли и моральных эталонах.
Но если отвлечься от этической стороны дела и сосредоточиться на собственно содержательной стороне, то и здесь Владимир Сергеевич выступает, в лучшем случае, как бойкий публицист, но уж не как глубокомысленный философ. Даже преданные поклонники Соловьёва позднее признавали, мягко говоря, слабую фундированность его историософских фантазий: «<...> бросается в глаза необычайная шаткость тех оснований, которые приводятся Соловьёвым в подтверждение особой теократической миссии русского государства»32; «<... > это уже не теория, а фантастика, не учение об исторической необходимости, а чистейшая утопия и не деловой анализ текущего момента исто-
рии, а романтика и мечта, если не просто сказка или роман»33.
Как может профессиональный философ, трактуя тему «политика и нравственность», по сути полностью игнорировать многовековую традицию европейской политической мысли, немало потрудившейся над этой проблемой? Между тем мы не найдём в «Национальном вопросе.» ссылок (пусть и полемических) ни на Макиавелли (разве только жупел «варварский макиавеллизм»34), ни на Гоббса, ни на Гегеля. Ничего не было написано на сей счёт заслуживающего внимания до Соловьёва с его «христианской политикой»!
Как можно, всерьёз рассуждая о политике, переносить этические требования, адресованные отдельной личности, на народы и государства?
Или: уподобление человечества организму, а народов — органам последнего, используемое философом не как метафора, а как объяснительная модель, которой якобы привержены «лучшие умы» всех времён и народов. — Иначе как курьёзом этот перл не назовёшь, о чём исчерпывающе написал ещё Страхов:
«Слова организм, органический употребляются беспрестанно, но многих они сбивают с пути правильного понимания. Не нужно никогда забывать, что эти выражения часто указывают только аналогию, только уподобление действительным организмам. Когда мы говорим о движении дел в каком-нибудь ведомстве, о механизме какого-нибудь управления, то, конечно, никто не воображает, что в присутственных местах вместо живых чиновников находятся мертвые винты, рычаги и колеса, которыми и производится дело. То же самое различие нужно делать и при употреблении терминов орган, органический и т.д. По аналогии с
30 См.: Самарин Д.Ф. Указ. соч. С. 10-15.
31 Цит. по: Фатеев В.А. Указ. соч. С. 122.
32 Трубецкой Е.Н. Миросозерцание
Вл. С. Соловьёва. Т. 1. М., 1995. С. 487.
33 Лосев А.Ф. Владимир Соловьёв и его время. М., 1990. С. 303.
34 Соч.-1989. Т. 1. С. 547.
87
известными явлениями можно назвать организмом государство, армию, школу, департамент, но еще лучше — народ, язык, мифологию, семейство, всякую форму, которая растет сама собою, где намеренность и сознательность отступают на задний план. Но не отличать всего этого от действительных организмов было бы большой нелепостью. <... > Если человечество есть организм, то где его органы? На какие системы эти органы распадаются и как между собою связаны? Где его центральные части и где побочные, служебные? <... > Какое же право мы имеем называть что-нибудь организмом, если не можем указать в нём ни одной черты органического строения?»35.
Стоит вчитаться в ответную реплику Соловьёва, чтобы почувствовать разницу уровней философской культуры оппонентов:
«Когда г-н Страхов пишет свои рассуждения, непосредственно наглядными деятелями являются тут его пальцы, водящие пером по бумаге, но это не мешает, однако, истинным производителем его писаний признать его единое я, невидимое само по себе, но являющее свою реальность в общей и реальной связи его действий. Подобным образом и единое человечество, хотя и не действует непосредственно ни в каком историческом явлении, тем не менее обнаруживает свою совершенную реальность в общем ходе всемирной истории. А что органами человечества являются живые и относительно самостоятельные существа, то ведь и пальцы г-на Страхова не вовсе лишены жизни и раздельности, и абсолютной разницы тут нет»36.
Нельзя не согласиться со Страховым в том, что «трудно найти рассуждение более ошибочное и более фантастическое, чем приведенные строки»37. Не
только философская логика, но и элементарный здравый смысл здесь явно на его стороне.
Или возьмём политическое прогнозирование Соловьёва. Для него «принцип национальностей» есть «низший принцип», проявление «реакции», противоречащее «разумному ходу истории», «попятное движение», над которым давно «возвысилось. европейское сознание»38. Более того, философ пророчил вообще скорое исчезновение национальных государств: «<... > я не верю в будущность самостоятельных государств. Ведь одной европейской войны было бы достаточно, чтобы смести нынешние политические границы среди христианского человечества и уготовить пути для Всемирной монархии — Христовой, если государи и народы исполнят свой долг, или же, в противном случае, — антихристовой»39.
И кто оказался прав — «Пушкин русской философии» или скромный генерал А.А. Киреев, просто описавший очевидное: «<...> националистические теории постоянно распространяются и усиливаются. Будущность — принадлежит им <... > История Европы со времени Венского конгресса есть лишь осуществление националистической идеи <...>»40?
«Что народность в форме национального государства есть крайнее, высшее выражение социального единства — это никогда не было и не может быть доказано по совершенной произвольности такой мысли»41, — утверждал Владимир Сергеевич, но историческая практика последних двух столетий доказала эту мысль стопроцентно, и даже сейчас, в эпоху глобализации, дело обстоит именно так.
88
35 Страхов Н.Н. Избранные труды. М., 2010. С. 409-412.
36 Соч.-1989. Т. 1. С. 590 — 591.
37 Страхов Н.Н. Борьба с Западом. С. 503.
38 Соч.-1989. Т. 1. С. 354-357.
39 Там же. Т. 2. С. 271.
40 Киреев А.А. Славянофильство и национализм. Ответ г. Соловьёву. Пг., 1890. С. 1011.
41 Соч.-1989. Т. 1. С. 601.
Заметим также, что само соловьёв-ское толкование понятия «национализм» как «зоологического» «национального эгоизма», отрицающего человеческую солидарность, совершенно субъективно. Вот характерный образчик его рассуждений: «Мы различаем народность от национализма по плодам их. Плоды английской народности мы видим в Шекспире и Байроне, в Берклее и в Ньютоне; плоды же английского национализма суть всемирный грабеж, <... > разрушение и убийство. Плоды великой германской народности суть Лессинг и Гёте, Кант и Шеллинг, а плод германского национализма — насильственное онемече-ние соседей от времен тевтонских рыцарей и до наших дней»42. Но ведь с тем же успехом можно сказать, что английский национализм выразился в создании одного из самых процветающих государств мира, а немецкий — в объединении Германии при Бисмарке. Как верно заметил известный русский историк П.Н. Ардашев, у Соловьёва национализм смешивается с «национальной исключительностью и ксенофобией», меж тем как суть национализма — в «альтруизме на почве национальной солидарности»43, — это определение вполне соответствует современным научным интерпретациям национализма.
Таким образом, отрицание национализма у Соловьёва не подкрепляется серьёзными философскими или политологическими доказательствами — это отрицание основано лишь на его религиозной вере. Но и вера его не только для атеистов и агностиков, но и для православных христиан не может быть убедительным доводом, ибо с точки зрения традиционного Православия она смотрится, в лучшем случае, как частное богословское
мнение, в худшем — как ересь. Владимир Сергеевич явно мнил себя религиозным пророком44, но истинность его пророчества признана только им самим и немногочисленным кружком его приверженцев, остальные же православные вольны расценивать это учение как угодно, в том числе и как лжепророчество.
В статье «Русская идея» Соловьёв провозглашал: «...идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности»45. Но, по меньшей мере, произвольно делать из этого вывод о том, что именно ему, В.С. Соловьёву, Бог открыл то, что Он думает, например, о русской нации46. Однако именно на данном допущении собственно и базируется вся аргументация философа.
Между тем, исходя из христианского вероучения, возможно и совершенно иное отношение к национализму — позитивное, что хорошо продемонстрировал Страхов, давший вполне убедительное христианское обоснование национализма:
«Что касается до начала народности, то положительная сторона его очень ясна. Положительное правило здесь будет такое: народы, уважайте и любите друг друга! Не ищите владычества над другим народом и не вмешивайтесь в его дела!
Эти требования станут нам яснее, если посмотрим, к чему именно они должны быть прилагаемы. Начало народности имеет силу главным обра-
42 Там же. С. 269.
43 Ардашев П.Н. Национализм на Западе. Его историческое происхождение и главнейшие моменты его развития. Киев, 1911. С. 9.
44 См. выразительное описание пророческой мании Соловьёва в воспоминаниях Л.А. Тихомирова: Тихомиров Л.А. Тени прошлого. М., 2007. С. 599-605.
45 Соч.-1989. Т. 2. С. 220.
46 К.Н. Леонтьев иронизировал по поводу этого пассажа: «Кто ему открыл, что думает Бог об России?» // Пророки Византизма. Переписка К.Н. Леонтьева и Т.И. Филиппова (1875-1891) / Сост. О.Л. Фетисенко. СПб., 2012. С. 559.
89
90
зом как поправка или дополнение идеи государства. Государство есть понятие преимущественно юридическое — люди живут, связанные одной властью и подчиненные одним законам. Это понятие долго имело силу в своем отвлеченном виде. Для государства все равно, к какой народности принадлежит тот или другой его подданный; но мы теперь знаем, что для подданных это не бывает и не может быть равно. И вот, в начале нынешнего века стала возникать сознательная идея <... > что наилучший порядок тот, когда пределы государства совпадают с пределами отдельного народа. <...> Европа ищет для себя самого естественного порядка и все тверже и спокойнее укладывается в свои естественные разделы <... > Г. Соловьёв смотрит на это с негодованием; он видит в этом некоторое возвращение языческого начала, "националистическую реакцию". Как жаль, что он так высоко залетел! Если подойти к делу ближе, то мы увидим, напротив, что одухотворение мира подвигается несколько вперед. Теперь мы требуем, чтобы государство не было только мертвой, сухой формой, чтобы оно имело живую душу, чтобы его подданные соединялись не одними узами закона, а были связаны мыслями и желаниями, родством физическим и нравственным. Нашему веку свойственно уменье понимать и ценить всякие духовные связи и духовные формы. Мы знаем теперь, что языки людей, их обычаи, нравы, вкусы, песни, сказки и т.д., что все это не произвольные, случайные выдумки, а все тесно связано и растет в этой связи, развиваясь под влиянием глубокого единства. В силу таинственного морфологического процесса род людской разделился на племена, и каждое из них представляет не только особую внешнюю форму, но и особую форму душевной жизни, самый ясный признак которой состоит в особом языке. Принцип национальности и состоит в стремлении к тому, чтобы не чинилось насилие этому че-
ловеческому развитию, чтобы не была разрываема естественная связь между людьми и не были они сковываемы против их воли.
Национализм нашего века вовсе не похож на национализм древнего мира. У язычников, можно сказать, всякий народ хотел завладеть всеми другими народами; у христиан явилось правило, что никакой народ не должен владеть другим народом. Современное учение о народности, очевидно, примыкает к учению любви и свободы»47.
При этом нужно сказать, что далеко не всё в полемике Соловьёва против националистов было абсурдно или несправедливо. С его критикой положения Православной Церкви в России и многих других общественных язв последней были согласны и сами его оппоненты. Более того, история не оправдала надежду Данилевского и Страхова на возникновение нового, славяно-русского культурно-исторического типа. Соловьёв оказался в целом прав в оценке России как части (пусть и очень своеобразной) европейской цивилизации. Но эта правота нисколько не означала истинности основных идей Владимира Сергеевича: 1) необходимости соединения христианских церквей под папским руководством; 2) отрицания национализма как регрессивного принципа, — напротив, именно на нём и стала основываться европейская цивилизация с середины позапрошлого столетия.
Леонтьев
К.Н. Леонтьев начал выступать с критикой национализма ещё в 1870-х гг., в связи с проблемой болгарского церковного раскола (отпадение Болгарской церкви от Константинопольского патриархата), которой была посвящена значительная часть его публицистики того времени. Но попытка написать сочинение, которое
7 Страхов Н.Н. Избранные труды. С. 404-
бы синтезировало его разрозненные мысли и наблюдения о зловредности «племенной политики», была предпринята им только в 1888 г. и по довольно случайному поводу. Молодой друг мыслителя О.И. Фудель (в будущем священник Иосиф Фудель) попросил его в письме разъяснить идею, вскользь брошенную в «Византизме и славянстве» (1875), о коренном родстве национализма и «либерального демократизма». Константин Николаевич с энтузиазмом взялся за ответ, в результате переросший в большую работу («Национальная политика.»), которой была оставлена изначальная эпистолярная форма48; вскоре последовало продолжение («Плоды национальных движений.»).
Логика Леонтьева исходит из его основополагающего утверждения, что национальное — есть эстетическое своеобразие того или иного народа, его особый стиль жизни. В традиционных — сословных, монархических, религиозных обществах, не знавших демократии и политического национализма («когда <...> народы были руководимы вождями, еще не пережившими "веяний" XVIII века», когда «важны казались права веры, права религии, права Бога; права того, что Владимир Соловьёв так удачно зовет Бого-властием»4Э), это своеобразие процветало. Победы же национальных движений в XIX столетии (когда «прежде всего важными представляются права человека, права народной толпы, права народовластия»50) везде приводят к победе демократии на
48 Подробнее об истории написания, изданиях «Национальной политики.» и общественной реакции на неё см. комментарии О.Л. Фетисенко к современному академическому переизданию работы: Леонтьев К.Н. Полное собрание сочинений и писем: в 12 т. Т. 8. Кн. 2. СПб., 2009. С. 1123-1145 (Далее: ПСС).
49 ПСС. Т. 8. Кн. 1. СПб., 2007. С. 554-555.
50 Там же. С. 555.
единый европейский манер и к гибели прежнего национального своеобразия.
«Тогда, когда национализм имел в виду не столько сам себя, сколько интересы религии, аристократии, Монархии и т.п., тогда он сам себя-то и производил невольно. — И целые нации, и отдельные люди в то время становились все разнообразнее, сильнее и самобытнее.
Теперь, когда национализм ищет освободиться, сложиться, сгруппировать людей не во имя разнородных, но связанных внутренне интересов религии, монархии и привилегированных сословий, а во имя единства и свободы самого племени, результат выходит везде более или менее однородно-демократический. <... >
Национализм политический, государственный становится в наше время губителем национализма культурного, бытового»51.
Таким образом, утверждает Леонтьев: «"Движение современного политического национализма есть не что иное, как видоизмененное только в приемах распространение космополитической демократизации".
У многих вождей и участников этих движений XIX века цели действительно были национальные, обособляющие, иногда даже культурно-своеобразные, но результат до сих пор был у всех и везде один — космополитический»52.
Эта идея щедро иллюстрируется автором примерами из недавней истории.
Скажем, в Греции после обретения независимости от турок «творчества не оказалось; новые эллины в сфере высших интересов ничего, кроме благоговейного подражания прогрессивно-демократической Европе, — не сумели придумать»53: «ничего особенно национального, кроме политического патриотизма; ничего творческого, ничего поражающего. Ничего, кроме самой
51 Там же. С. 558.
52 Там же. С. 500.
53 Там же. С. 502.
обыкновенной европейской демократии... Современная, довольно грубоватая французская буржуазность, переведенная на величавый язык Иоанна Златоуста и Фукидида, — и только»54.
Объединившаяся Италия «стала больше прежнего похожа на Францию и на всякую другую европейскую страну» и «обезличилась культурно». «Как явление культурное, она на глазах наших утрачивает смысл свой; ибо, конечно, не ей предстоит впредь вести за собою Европу, не ей творить, — нового творчества у нее впереди не будет; сохранить же поучительную поэзию старого своего творчества <...> она не смогла, увлекшись жаждой приобрести ту политическую силу, которая целые века не давалась ей при раздроблении и зависимости»55.
Бисмарковская единая Германия стала «изменяться к худшему в отношении собственно национальном — культурном, по мере возрастания политического единства, независимости и международного преобладания»56; «торжество национальной, племенной политики привело и немцев к большей утрате национальных особенностей; Германия после побед своих больше прежнего, так сказать, "офранцузилась" — в быте, в уставах, в строе, в нравах; значительные оттенки ее частной, местной культуры внезапно поблекли»57.
«Демократический европеизм, безверие, поругание Церкви — вот нынешняя жизнь "сюртучного" сербского общества. В этом обществе нет и тени чего-нибудь стоящего внимания с культурно-национальной стороны»58. В ту же сторону движутся и Румыния с Болгарией.
Этой «всемирной космополитической революции» и «русские, к несча-
стью, стали служить с 1861 года»59. «Все то, что начало нравиться в 60-х годах, — подозрительно. <... > пробуждение <... > племенного чувства у нас совпадает по времени с весьма искренним и сильным внутренно-уравнительным движением (эмансипации и т.д.). Мы тогда стали больше думать о славянском национализме и дома, и за пределами России, когда учреждениями и нравами стали вдруг и быстро приближаться ко все-Европе. ..»60.
Леонтьев с грустью констатирует: «не удавалось за последние 30-40 лет все церковное, все самодержавное, все аристократическое, все охраняющее прежнее своеобразие и прежнюю богатую духом разновидность»61; «все то, что противится политическому движению племен к освобождению, объединению, усилению их в государственной отдельности и чистоте, — все то побеждено, унижено, ослаблено»62. Традиционалистские ценности перестают вдохновлять народы и вынуждены приспосабливаться к торжествующему «племенному началу»: «За настоящую веру уже не прольется нынче кровь! Чтобы разогреть людей и заставить их пролить кровь будто бы за веру, надо под веру "подстроить" как-нибудь племя»63.
Леонтьевское сочувствие к противникам «всемирной революции» доходит до того, что распространяется на Австрию, на поляков с их «реакционными», «аристократическими» восстаниями против России64 и даже на турок: «Исчезает из истории еще одно старое, знакомое зло или, вернее, полузло, полублаго, — ибо этот враждебный Христианству турецкий мир, построенный сам на весьма идеальном начале, был
92
54 Там же. С. 567.
55 Там же. С. 510.
56 Там же. С. 512.
57 Там же. С. 530.
58 Там же. С. 610.
59 Там же. С. 538.
60 Там же. С. 519.
61 Там же. С. 539.
62 Там же. С. 518.
63 Там же. С. 528.
64 Там же. С. 504, 520-521.
все-таки значительным препятствием к распространению зла несравненно большего, — то есть общеевропейского утилитарно-безбожного стиля общественной жизни»65. Наибольших похвал удостаиваются те деятели европейской политики XIX века, которые так или иначе пытались бороться против национально-демократических движений: Меттерних, Николай I, Нессельроде.
Несмотря на всю видимую разницу мировоззренческих основ, у Леонтьева, как и у Соловьёва, важнейший объект критики — славянофилы — и классики, и эпигоны. Но в этом случае им достаётся не за «зоологический патриотизм», а за либерализм: «<...> славянофилы были все либералами <...> Сами себя они никогда либералами на европейский лад признать не хотели и против этого рода европеизма даже постоянно писали <... > Но быть против конституции, против всеобщей подачи голосов, против демократического индивидуализма, стремящегося к власти, и быть в то же время за бессословность, за политическое смешение высших классов с низшими — значит отличаться от новейшей Европы не главными и существенными чертами социального идеала, а только степенью их выразительности. При мало-мальски благоприятных условиях для демократических сил равноправность гражданская переходит в равенство политическое, и свобода личная присваивает себе скоро власть конституционную»66.
Поэтому, оказывается, Николай I был совершенно прав в своих гонениях на славянофилов, т.к. прозорливо чувствовал, «что под боярским русским кафтаном московских мыслителей кроется обыкновенная блуза западной демагогии»67. История его оправдала, ибо не идея национально-
го своеобразия, составляющая, с леон-тьевской точки зрения, главную ценность славянофильства, получила влияние в русском обществе, а «почти исключительно лишь то, что в нем было общего с новейшим европейством»: во внутренней политике — «идеи бессословности и смешения», во внешней — «слепая вера в славян и племенной национализм». Таким образом, «в жизнь от 60-х до 80-х годов из славянофильства переходило все то, что было в этом учении русским только по языку, а по духу и плодам своим от эгалитарно-либерального западничества мало отличалось»68.
Единственное практическое последствие славянофильского учения, одобренное Леонтьевым, — сохранение и укрепление крестьянской общины, ибо «эта прекрасная идея и это спасительное учреждение — не либеральны! Они именно носят на себе тот характер промышления о народе, которого требует от высших властей истинное христианство: нелиберально гуманный, принудительно любящий, деспотически заботливый, разуму личному и собирательному рабочей толпы не доверяющий характер »69.
В противовес «либеральному разрушению» Леонтьев призывал «стремиться со страстью к самобытности духовной, умственной и бытовой»70, что на практике подразумевало: во внутренней политике — неограниченность самодержавия, возрастание самостоятельности и общественной роли Православной Церкви, укрепление сословной сегрегации, усиление власти дворянства над крестьянством на местах, неотчуждаемость земельной собственности (как у помещиков, так и у крестьянских общин), государственное регулирование отношений между «трудом и капиталом»; во внешней — критическое отношение к политиче-
65 Там же. С. 592-593.
66 Там же. С. 577-578.
67 Там же. С. 579.
68 Там же. С. 581-582.
69 Там же. С. 582
70 Там же. С. 539.
скому панславизму, использование его только по необходимости, как инструмент для создания в будущем Восточного союза во главе с Россией с центром в Константинополе71.
Как уже говорилось выше, бурной реакции на леонтьевские работы 1888-1889 гг. о национальном вопросе не последовало, что объяснялось мар-гинальностью статуса их автора в тогдашнем литературном мире. Наиболее развёрнуто ответил на них А.А. Киреев в статье с говорящим названием «Народная политика как основа порядка» (1889), не блистающей особым глубокомыслием, но порой на уровне здравого смысла очень дельно дезавуирующей поверхностно-эстетский, «туристский» подход Константина Николаевича к проблеме соотношения национального своеобразия и национальной независимости/единства:
«<...> недостаточно справляться с своим собственным мнением, не худо справиться и с мнением тех, которым хочешь благодетельствовать; а в этом отношении мнения заинтересованных лиц будут очень несходны с мнением г-на Леонтьева. Положим, они во многом ошибаются, но во многом они и правы, хотя бы, напр., итальянцы, избавленные от австрийского подданства. Помню характеристический ответ одного образованного и богатого ломбардского фермера, с которым я говорил о положении дел в 1879 году; я спрашивал его, как ему и его соотечественникам живётся при новых условиях? Eh, caro Lei, ответил он весело: Si mangia margo — ma siamo liberi! [Постничаем — но свободны!] Это освобождение от чужестранного ига — такое великое благо, за которое можно заплатить дорогую цену, несравненно более дорогую, нежели поэтичность,
94
71 Подробнее о «позитивной» программе Леонтьева см.: Сергеев Сергей. «Окончательное смешение» или «новое созидание»? Проблема социализма в мировоззрении К.Н. Леонтьева // Роман-журнал. 2003. №7.
своеобразность, картинность; а ведь национальная идея, на которую нападает г. Леонтьев, и имеет преимущественно в виду, кроме группировки государств по племенам, ещё и освобождение земли от ига иноземца там, где оно еще существует»72.
(Следует, кстати, добавить, что Леонтьев странным образом не распространил свою манию своеобразия на русскую историю — следуя его логике, можно сказать, что лучше бы Россия сохранилась в формате удельной системы, а то и под монгольским игом — ведь это было бы гораздо своеобразней, чем единая, централистская Российская империя.)
Консервативный философ П.Е. Астафьев мимоходом упомянул «Национальную политику. » в своей статье «Национальное самосознание и общечеловеческие задачи» (1890), заметив, что леонтьевские «нападения» «не страшны для национального идеала», ибо одновременность побед либеральной демократии и национальных движений «ничего сама по себе не доказывает», а то «обстоятельство, что национальным началом было возможно воспользоваться, как орудием революции, ничего не говорит или же говорит против всех начал и сил жизни вообще, ибо все они могут быть и бывали орудиями и революции, и эволюции»73.
Леонтьев отреагировал на это упоминание заметкой в «Гражданине» — «Ошибка г. Астафьева», на которую последний ответил довольно грубой и невнятной статьёй в «Московских ведомостях» «Объяснение с г. Леонтьевым», что послужило причиной для фактического разрыва отношений между обоими интеллектуалами. Подробному разъяснению свой позиции в контексте полемики с Астафьевым Леонтьев посвятил неопубликованные
72 Киреев А.А. Народная политика как основа порядка. (Ответ г. Леонтьеву). СПб., 1889. С. 15-16.
73 Русское обозрение. 1890. №3. С. 277.
при его жизни работы «Культурный идеал и племенная политика.» и «Кто правее?..».
Среди прочих отзывов на «Национальную политику.» в качестве курьёза можно привести пассаж из передовицы славянофильской газеты «Свет» (14 апреля 1889 г.): леонтьевская статья именовалась «дикой по своей бестолковости», а в личности самого её автора подчёркивалось «болезненно настроенное воображение, объясняющее его психопатические парадоксы»74.
Леонтьев честно признавался, что не в силах объяснить внутренних пружин того феномена, который он описал: «Для меня самого это остается самой таинственной психологической загадкой <... > Политические результаты видны; течение событий — ясно, хотя и весьма извилисто. Причины загадочны.»75. Но следует признать, что, при всей сомнительности леон-тьевских методологии и общественного идеала, факт взаимосвязи национальных движений и распространения либеральной демократии зафиксирован мыслителем абсолютно верно, ныне — это общее место, а тезис его оппонентов насчёт простой одновременности данных явлений выглядит неубедительно.
Говоривший, в отличие от Соловьёва, не от имени Бога, а только от себя76, основывавший свои выводы не на историософских фантазиях, а на анализе политической эмпирики, Константин Николаевич несравнимо больше Владимира Сергеевича сказал внятного и верного о Современности. Но совсем
74 Цит. по: «Преемство от отцов». Константин Леонтьев и Иосиф Фудель: Переписка. Статьи. Воспоминания / Сост. О.Л. Фе-тисенко // ПСС. Приложение. Кн. 1. СПб., 2012. С. 526.
75 ПСС. Т. 8. Кн. 1. С. 501.
76 «Мои пророчества тем уже лучше его —
пророчеств, что <...> я не берусь говорить за Бога, а говорю только от себя <...>» // Пророки Византизма. С. 560.
другое дело — его тотально негативная оценка последней, её полное отрицание ради сохранения основ традиционного общества. В этом смысле Леонтьев — утопист, не меньший, чем Соловьёв.
«Странное сближенье»
Утопия Леонтьева, кстати, тоже имеет религиозно-теократический оттенок, только вместо соединения Церквей под властью папы он чаял сосредоточения независимого от государственной власти православного церковного управления в Константинополе после его взятия русскими войсками — своего рода православный «папизм». Однако интересно, что «пророк византизма» не отрицал вовсе и соловьёвский вариант теократии.
В письме Фуделю от 6-23 июля 1889 г. он писал: «<...> что же касается до <...> призвания России <...> исключительно религиозного — стать и орудием и почвой примирения Церквей — как желает и надеется Влад[имир] Соловьёв, — то над этим нельзя не задуматься — ! Это исключительное и одностороннее призвание (в глазах именно верующего человека) до того должно быть высоко, — что приходит естественное сомнение, не личный грех ли даже будет препятствовать этому, если бы в русском обществе оказалась бы когда-нибудь к соединению с Римом действительная наклонность. — Сказать, что это решительно и никогда невозможно, — было бы большой ошибкой. Так, я полагаю, должен даже думать всякий истинно-верующий Православный человек»77. Духовное чадо оптинских старцев явно испытывало идеологические и эстетические симпатии к «латинству»: «<...> мне лично Папская непогрешимость ужасно нравится! <...> Я, будучи в Риме, не задумался бы у Льва XШ-го туфлю поцеловать, не только что руку <... > Рим-
' «Преемство от отцов». С.
95
ский Катол[ицизм] нравится <...> моим искренно-деспотическим вкусам и моим наклонностям к духовному послушанию <...>»78.
При этом Леонтьев не одобрял соло-вьёвских нападок на русский национализм, понимаемый им как стремление к национальному своеобразию. Зная, что Владимиру Сергеевичу «культурное обособление России — ненавистно, как помеха слиянию с католиками»79, Константин Николаевич, полагал, однако, что это помеха мнимая, ибо «Россия, проживши век или века (а может быть, и меньше) — в некотором насыщении — своим национализмом и чувствуя все-таки, что и этого как-то недостаточно — для достижения исторической апогеи ее, — легче после этого, чем до этого — может пожелать главенства Папы. <... > На что и самому Папству — Россия как две капли воды похожая на ту самую либеральную Европу, которая вот уже 100 лет, как гонит Папство!»80
Леонтьев защищал от Соловьёва теорию культурно-исторических типов Данилевского, считая, что «культурные типы были и есть» (хотя «из этого еще не следует, что они всегда будут »)81; признавал «недобросовестной» его полемику против славянофильства, особенно отмечая её «злорадный и ядовитый тон» и «несомненную наглость подтасовок»82; взгляды автора «Национального вопроса. » на политику поражали отставного дипломата «ребячеством своим или наглым притворством»83. Но, в конечном счёте, всё это он ему прощал, о чём очень точно написал позднее постоянный адресат наиболее откровенных леонтьевских писем 1888-1891 гг. И.И. Фудель: «К. Леонтьев находил-
96
78 Там же. С. 268.
79 Там же. С. 240.
80 Там же. С. 266.
81 Там же. С. 286.
82 Там же. С. 265.
83 Там же. С. 273.
ся все время под обаянием личности Вл. Соловьёва. Этого он нисколько не скрывал, а по свойственной ему прямоте публично высказывал и, как влюбленный, смотрел на предмет своей страсти слишком большими глазами, преувеличивая его достоинства и стараясь найти оправдание его недостаткам. Под личностью я разумею, конечно, не только душевный склад лица, но и его умственное своеобразие. <... > Он прощал Соловьёву все его беспощадные нападки на славянофильство и на Данилевского с его теорией культурных типов, прощал ему союз с либералами и его борьбу с национализмом, прощал все ради той мечты о призвании России через соединение Церквей, которую Соловьёв с таким искусством и силою облекал в плоть и кровь в своих вдохновенных "творениях", как выражался Леонтьев, о теократии»84.
Характерно, что именно Соловьёва, как высшего арбитра, Леонтьев просил печатно «рассудить» его в споре с Астафьевым, и работа «Кто правее?. » была специально написана в форме писем к нему (сначала пообещавшему выступить в этой роли, а потом не слишком-то красиво от неё отказавшемуся). Лишь только после появления соловьёвского реферата «О причинах упадка средневекового миросозерцания» (1891), в котором доказывалось, что неверующие либералы-прогрессисты сделали для распространения христианства больше, чем номинальные христиане, чаша терпения «русского де Местра» переполнилась, и он решился на разрыв со своим кумиром.
Всё это тем более поразительно, что сегодня кажется очевидным безусловное интеллектуальное превосходство Леонтьева над Соловьёвым. Думаю, что причина самоуничижения Константина Николаевича в том, что для его религиозной оптики богословская рефлексия была явлением
4 Там же. С. 401, 405.
по адресу Николая I за его репрессии против славянофилов, а в 1895 г. Соловьёв пишет панегирическую заметку «Памяти императора Николая I» (1895), в которой этот император, среди прочего, восхваляется за посадку в Петропавловку Ю.Ф. Самарина, якобы выступавшего «с проповедью насильственного введения православия и русской народности в Прибалтийских губерниях»87 (те, кто читал самаринские «Письма из Риги», ставшие причиной самаринского ареста, знают, насколько мало соответствует данная формулировка их действительному содержанию).
Одной из важнейших тем соло-вьёвской публицистики этого периода (впрочем, поднятой ещё в «Национальном вопросе.») была борьба против русификации окраин Российской империи, против «умственного поветрия <...> наперекор здравому смыслу и христианскому чувству, и всей нашей истории и прямым национальным интересам, вопреки мысли всех наших лучших людей и несмотря на решительные заявления самой Верховной Власти» утверждающего, что «никаких "сущих языков" в России нет, кроме одного только русского, что все это богатство отечественного мира должно быть уничтожено и сведено к однообразию и скудости, что все эти бесчисленные народности <... > должны быть стерты в одну безличную массу», должны стать «жертвами принудительного обрусения»88 («Воскресные письма», 1897). (Причём позиция позднего Соловьёва имела влиятельных почитателей среди имперской бюрократии и придворной элиты, в т.ч.
более высокого порядка, чем политическая, а в области первой Владимир Сергеевич представлялся настоящим виртуозом.
Тем более что в частных беседах Соловьёв говорил своему поклоннику-оппоненту не совсем то, что излагал на страницах «Вестника Европы». Во время их встречи в октябре 1890 г. автор «Национального вопроса.» заявил автору «Национальной политики.»: «Если для соединения Церквей необходимо, чтобы Россия завоевала постепенно всю Европу и Азию, — я ничего против этого не имею»85. В достоверности этих слов, зная леонтьевскую честность, не приходится сомневаться. Тем более что шесть лет спустя Владимир Сергеевич в статье «Мир Востока и Запада» в гораздо более обтекаемой форме сформулирует то же самое понимание «христианской политики»: «Мир, завещанный Христом в области духа, должен быть проведен и в политическую жизнь народов посредством христианской империи. И как для духовного примирения людей с Богом и между собой принесен Христом на землю меч и огонь нравственной борьбы, так не без борьбы политической достигается мир империи, — лишь бы только в этой борьбе не забывалось никогда, для чего она ведется, лишь бы эта борьба при громких словах не переходила на деле в тяжбу злых страстей и низменных интересов»86. То есть христианской является не та политика, которая буквально соответствует евангельским заповедям (на чём Соловьёв настаивал ранее, полемизируя с националистами), а та, которая способствует распространению христианства (именно так считал и Леонтьев).
Вообще, при ближайшем рассмотрении, в соловьёвских текстах второй половины 90-х можно найти немало точек соприкосновения с Леонтьевым. Выше цитировались дифирамбы последнего
85 Там же. С. 273.
86 Соч.-1989. Т. 2. С. 602.
87 Там же. С. 607. Кстати, Леонтьев весьма неодобрительно отзывался о книге Самарина «Окраины России», близкой по своему пафосу «Письмам из Риги» («нелюбезные мне "Окраины"»). См.: ЛеонтьевК.Н. Избранные письма. 1854-1891. СПб., 1993. С. 330. _
88 Соловьёв В.С. Собр. соч. 2-е изд. Т. 10. 97 СПб., 1914. С. 5. _
и С.Ю. Витте89.) Но ведь и Леонтьев резко выступал против русификации, правда, не под флагом христианского гуманизма, а под хоругвью традиционалистского антилиберализма:
«Руссификация окраин есть не что иное, как демократическая европеизация их <... > Национальные свойства великорусского племени в последнее время стали если не окончательно дурны, то, по крайней мере, сомнительны. Народ рано или поздно везде идет за интеллигенцией. Интеллигенция русская стала слишком либеральна, т. е. пуста, отрицательна, беспринципна <... > у всех иноверцев и инородцев наших охранительные начала крепче, чем у нас <... > Поэтому для нашего, слава Богу, еще пестрого государства полезны своеобычные окраины; полезно упрямое иноверчество; слава Богу, что нынешней руссификации дается отпор <... > и польский ксендз, и татарский мулла, и самый дикий и злой черкес стали лучше и безвреднее для нас наших единокровных и по названию (но не по духу конечно) единоверных братьев! »90
При всех очевидных противоречиях, Соловьёва и Леонтьева роднило отрицание национального государства в модерном его понимании, но первый его не принимал за «зоологический патриотизм», а второй — за «демократическое смешение». Оба они предпочитали ему христианскую полиэтническую империю, в соловьёвской терминологии — «семью народов». А предпочтение это вырастало из свойственных им разных вариантов домодерно-го типа мышления, предполагающего, в случае с Леонтьевым, апологию социальной архаики, а в случае с Соловьёвым — прямолинейное перенесение
98
89 См. об этом подробнее: Межуев Б.В. Вл. С. Соловьёв и петербургское общество 1890-х годов. К предыстории «имперского либерализма» (http://www.archipelag.ru/ geopolitics/nasledie/anthropology/l2/).
90 ПСС. Т. 8. Кн. 1. С. 32-35.
на социально-политическую жизнь религиозных норм. То, что два крупнейших русских ума конца XIX столетия оказались в плену у подобных идео-логем — свидетельство удручающе-провинциального состояния русской мысли того времени.
Ещё печальнее то, что двойная соловьёвско-леонтьевская атака на национализм не получила достойного интеллектуального ответа. При всех справедливых возражениях против неё (многие из которых были приведены выше) не прозвучала аргументация собственно модерного национализма. Оппоненты Соловьёва, защищавшие от него русский национализм, понимали последний в духе утопии «особого пути», де-факто означавшего консервацию социально-политических институтов и практик, препятствующих модернизации России, прежде всего — самодержавия и крестьянской поземельной общины. Совершенно нормальное, мейнстримное для Европы (причём не только Западной, но и Восточной) соединение роста национального самосознания с капитализацией экономики и демократизацией общественно-политической жизни казалось им в русских условиях какой-то неслыханной ересью. Поэтому-то и на абсолютно справедливую леонтьев-скую констатацию «революционности» (по отношению к российскому статус-кво) национального принципа они отреагировали как на странный парадокс. Русские либералы же, находившиеся в оппозиции к «контрреформационно-му» курсу Александра III, охотно поддержали Соловьёва, таким образом как бы подтверждая чуждость либерализма и национализма со своей стороны.
Так, под влиянием атмосферы консервативного «самобыт-ничества» 80-90-х (весьма напоминающего своей риторикой официоз наших дней — Путин уже Леонтьева цитирует!) создавалась роковая развилка русской мысли и политики: антилиберальный национализм vs. антинаци-
ональный либерализм, вовсе не «онтологическая» для России: достаточно вспомнить декабризм или идеологию Великих реформ. Кстати, один из стойких приверженцев изначального национально-демократического духа последних, постоянный автор «Вестника Европы», крупнейший отечественный правовед А.Д. Градов-ский, который мог бы достойно ответить и Соловьёву, и Леонтьеву, как раз скончался в самый разгар рассматриваемой дискуссии в 1889 г. Следующий национально-либеральный синтез предпринял человек уже совсем другого поколения — П.Б. Струве, но до появления его манифеста «В чём же истинный национализм?» оставалось целое десятилетие.
P.S. «И повторится все, как встарь...»
Когда век спустя в перестроечном СССР начали переиздавать прежде запрещённых русских мыслителей прошлого, флагман советского либерализма журнал «Новый мир» открыл серию публикаций «Из истории русской общественной мысли» подборкой текстов В.С. Соловьёва, львиную долю которых, естественно, составляли статьи из «Национального вопроса...». Им предшествовало предисловие «самого» С.С. Аверинцева, завершавшееся так: «Владимир Соловьёв, этот мистик, утопист, «рыцарь-монах» <...> был неожиданно чутким к практическим проблемам. Мало кто видел в ту пору яснее его масштаб национального вопроса — судьбы русского народа связаны узлом истории с судьбами других народов, и, если христианин не находит способа взглянуть на дело по-христиански, его христианство недействительно. <... > И до сих пор, пока жива будет русская интеллигенция, на чьем специфическом языке Соловьёв высказал свою весть, выходящую далеко за пределы этого языка, будут люди, которые на соловьевский вопрос, заданный России:
Каким же хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа? —
отвечают чем-то вроде молчаливой присяги»91.
На страницах флагмана «национал-патриотов» журнала «Наш современник» А.И. Казинцев определил «новомирскую» подборку Соловьёва как «дань мелкому политиканству»92. В следующем году (№7) «НС» тоже начал публиковать материалы из истории русской философии. Не трудно догадаться, кто открыл эту рубрику. Конечно же, К.Н. Леонтьев, сопровождаемый восторженным и многословным представлением Т.М. Глушковой, и первым среди двух его опубликованных текстов, разумеется, была «Национальная политика.»
Справедливости ради надо признать, что среди «национал-патриотов» были и те, кто не хотел вписываться в соловьёвско-леонтьевскую развилку, пробуя искать иной путь. Таков был, например, А.П. Ланщиков, чьей памяти посвящены эти заметки. В 1989 г. он не только блестяще препарировал со-ловьёвские благоглупости о «национальном самоотречении», но и заметил в связи с Леонтьевым, что тот «был откровенным "византийцем" <...>, а "византиец" первым делом приносит народности в жертву религиозной идее»93. В частном разговоре со мной в начале 1992 г. он сказал, что из всех русских мыслителей ценит больше всего М.О. Меньшикова и И.Л. Соло-невича, которых ныне вполне можно записать в предшественники национал-демократов.
91 Новый мир. 1989. №1. С. 198. Из новейших либеральных восхвалений «Национального вопроса.» см.: Кантор Владимир. Владимир Соловьёв о соблазне национализма (http://magazines.russ.ru/slovo/2011/69/ka1. html).
92 Наш современник. 1989. №5. С. 166.
93 Москва. 1989. №6. С. 5.
99
