CC BY
27
пример того, каким образом безусловная религиозно-этическая норма может войти в реальную, индивидуальную человеческую жизнь, не уничтожая и не подавляя ее.
1 Migne, PG, t.75, col.1320. Цит. по: Христианство // Энциклопед. слов.
М., 1995. Т. 3. С. 380.
2 Соловьев B.C. Чтения о Богочеловечестве// Соловьев B.C. Соч. В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 152.
3 Там же. С. 156.
4 Там же. С. 157.
5 Тареев М.М. Основы христианства. Система религиозной мысли. Сергиев Посад, 1908-1910. Т. 4. С. 194.
6 Там же. Т. 3. С. 160.
7 Там же. Т. 4. С. 22. 8Там же. Т. 4. С. 406.
9 Тареев М.М. Нравственная трагедия социализма // Христианин. 1907.
№1. С. 306.
10 Тареев М.М. Основы христианства. Система религиозной мысли. Сергиев Посад, 1908-1910. Т. 4. С. 335.
11 «... к человеку стремилась и тяготела вся природа, к Богочеловечест-ву направлялась вся история человечества» (Соловьев B.C. Чтения о Богочеловечестве// Соловьев B.C. Соч. В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 154).
12 «Ни одно индивидуальное зло, как бы оно ни было ничтожно, ни одну действительную слезу нельзя утешить этим надмирным синтезом» (Тареев М.М. Основы христианства. Система религиозной мысли. Сергиев Посад, 1908-1910. Т. 4. С. 344).
Д.К. АХТЫРСКИЙ
Российский государственный гуманитарный университет
(г. Москва)
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ ГЛАЗАМИ ДАНИИЛА АНДРЕЕВА
Любой дискурс наталкивается на неразрешимые в его пространстве вопросы. В рамках дискурса происходит как бы двумерное моделирование трехмерной реальности, в силу чего происходят разрывы ткани оного дискурса. Так плоская географи-
ческая карта мира не способна адекватно, сохраняя единый масштаб, отобразить поверхность планеты.
Если мы явно или неявно вводим в рассуждение принципы субъекта и объекта, то неизбежно возникает проблема познаваемости объекта субъектом. Объект становится черной дырой, скрывающейся за раскрашенной оболочкой, за явлением. Явление — это пограничная зона, буферная зона, межа между субъектом и объектом, между «я» и «не-я». Оно принадлежит и внешнему, и внутреннему миру — и одновременно не принадлежит ни тому, ни другому. Потенции дискурса раскрываются постепенно, согласно некоей внутренней логике. Европейскую мысль эта логика привела к упразднению двух принципов, конституировавших дискурс, — к упразднению как субъекта, так и объекта. Для изживания дискурса остается сделать предпоследний шаг — упразднить само явление. Последним шагом станет шаг в пропасть, в концептуальное небытие (небытие по отношению только лишь к этому дискурсу).
Пугало этой модели (все еще действующей, словно дряхлеющий смертельно раненный бронтозавр, чей головной мозг еще не получил информацию о фатальном повреждении) — солипсизм. Броня экрана явлений непробиваема — до тех пор, пока мы не откажемся от модели, в которой явления существуют. Эта непробиваемость заложена в модели имплицитно. Чтобы совершить акт нуль-транспортировки, квантового скачка сквозь экран, приходится вводить принцип веры или интеллектуальной интуиции. Сам Бог оказывается гарантом-посредником между субъектом и объектом. Истинное имя такого Бога — не Христос, а Гермес. Это бог торговли, транспортных средств, путешествий, коммуникации. Что бы ни говорил Декарт, этот посредник, как и пристало быть Гермесу, лукав. Любое явление — это уткокролик Витгенштейна. Оно существует только в той или иной интерпретации. Факт существует только в перекрестии смыслов, иначе он не вычленяем из фона. Как сказал Сартр, существование Другого — это скандал. Это скандал только потому, что есть явление как буферная зона между Мной и Другим. «Да будут все едино, как Я и Отец мой едины». «Я», отделившись от целого, неизбежно уничтожает само себя. «Я» существует только в условиях
перманентного акта самопожирания. В этой ситуации познание возможно лишь как потребление. Познание амебы, ощупывающей объект ложноножками и потребляющей или отторгающей его, в зависимости от его амебоцентричных характеристик. С паршивой овцы хоть шерсти клок. С принципиально непознаваемого объекта надо хотя бы снять все бонусы. Выдоить, выжать, изнасиловать и выбросить за ненадобностью.
Однако фундаментальная потребность человека — если он человек — уничтожить границы. Нельзя удовлетвориться предписанным пространством. Установить границы — верный способ их уничтожить. Прочные границы — границы неосознанные, невидимые. «Не думай об обезьяне». Именно Кант инициировал мысль Шеллинга, Фихте и Гегеля. Словно сговорились сильнейшие послекантовские умы искать ненаходимую вещь в себе. Так дзэн-буддизм породил китайско-японскую поэзию и живопись. Живое слово рождается только тогда, когда осознана немощность слова. Только апофатический Бог входит в мир. Как говорил Ленин, — сильна гегельянская закваска - «чтобы объединиться, сначала нужно разМЕЖЕваться».
Прорыв сквозь границу — акт уникальный и единственный. Первородный грех философии и ею порожденной науки — забвение об уникальном и единственном в стремлении к типическому, измена свободе в вожделении к необходимости. Теология — симулякр мистики. Философия — симулякр мудрости. Заводной щенок никогда не станет живым. Любая модель — это заводной щенок. Моделью человек, стремящийся к Истине, сыт не будет. Разглядывание карты не есть путешествие. Произошла трагедия: цивилизация, основатели которой провозгласили главенствующую ценность познания, забыла, что такое познание. Первородство продано за чечевичную похлебку. Протагор победил Сократа.
Русская религиозная философия, которая была марш-броском за имевшиеся в то время границы, стала сегодня музейным экспонатом, карточкой во всемирном каталоге. Шпенглер справедливо сказал, что лучше спроектировать сталелитейный завод, чем выяснять значение кантовского термина «трансцен-дентальность». Религиозная философия — сама по себе вещь
почти абсурдная, «круглый квадрат» по Хайдеггеру — может раскрыться только родственной душе, свободно взыскующей высшей правды. Сегодня у нас существуют иные границы — и русская философия может быть дорога лишь тем, кто стремится к новому прорыву. Революция может быть только перманентной. Остановка смертельна, как свидетельствует судьба жены Лота. Революция есть покаяние, метанойя, изменение сознания.
Бог — Личность. Он творит реальность, а не ее модели. Реальность, как и ее Творец, есть живая реальность, наделенная божественными свойствами — свободой, любовью и творчеством. Из чего следует, что реальность суть личности и отношения между личностями. Отношения же есть взаимопереплетения личностей. Нет предикатов, но есть центрированные сущности, не имеющие между собой границ. Познание есть познание себя, познание ближнего и познание Бога в едином стремлении.
Судьба уникального — быть либо экспонатом в кунсткамере, либо точкой прорыва за пределы мира-трупа. Соловьев писал об этом в «Смысле любви». Только во взаимодействии с другой личностью осуществляется мистерия жизни — и осуществляется познание как аспект этой мистерии. С личностью Отца, Матери, Учителя, Друга, Брата, Сына, Ученика, Возлюбленного, Врага. Только личность есть образ и подобие Божие, только она врастает в божественную реальность, которая есть подлинная цель (не объект!) всякого познания.
Личность Соловьева стала для русской культуры Серебряного века магическим кристаллом, преломившим и сфокусировавшим лучи интуиций, озарявшие сознания религиозных мыслителей Европы и России. Именно Соловьев сконцентрировал в едином пространстве дискурса ряд концептов, ставших центральными для русской религиозной философии — «всеединство», «София», «Богочеловечество». Для многих русских мыслителей и поэтов Соловьев стал учителем. Сущность ученичества — напряженное всматривание в лик учителя, попытка войти в тайну его духа, проникнуть за пределы написанных им текстов и сказанных им слов, ибо «буква убивает, дух животворит». Ученическая преемственность держится на интуитивной убежденности ученика в том, что тайна духа учителя имеет прямое от-
ношение к тайне его собственного духа, что это одна тайна. При этом концепции ученика могут существенно отличаться от концепций учителя — так как на тайну, невыразимую во всей своей глубине на человеческом языке, можно указать различными способами.
В отношении ученика к учителю уничтожаются субъект-но-объектные отношения. Учитель перестает быть объектом, он образует с учеником сверхличностное единство — без потери индивидуальности ученика. Как говорил апостол Павел, «если же и знали Христа по плоти, то ныне уже не знаем». Учитель перестает быть для нас явлением, он становится частью нашего «я», в максимуме — самим «я» («уже не я живу, но живет во мне Христос»). Именно поэтому столь распространен был обычай подписывать произведение не своим именем, но именем основателя преемственности.
Будучи сфокусированы соловьевским кристаллом, лучи снова расходятся, инициируя возникновения новых направлений в русской религиозной философии и поэзии. Однако в нелинейном пространстве духа им было суждено вновь сойтись в одной точке и быть преломленными новым кристаллом — кристаллом Даниила Андреева.
Андреев завершает цикл, начало которого - Соловьев. Пройдя сквозь разнообразные приключения, соловьевские интуиции — о всеединстве, Богочеловечестве, Софии, об универсальной теократии — вновь складываются в единое целое.
Как и Соловьева, Андреева невозможно поместить в прокрустово ложе схем и определений. Как и Соловьев, Андреев и поэт, и мыслитель, и визионер. Соловьев не мог вписаться в окружающую действительность, не имел собственного дома, не прижился в системе образования, ему было тесно среди западников и славянофилов, в католической среде и в среде православной, по линованной бумаге писал поперек — не из чувства противоречия, но из верности своему пути. Андреев жил и творил в совершенно иных условиях — тем важнее его сходство с Соловьевым. До конца жизни Андреев противостоял духовной атмосфере своего времени. При жизни не напечатал ни строчки, «шепча непримиримое «нет» богоотступничеству народа». До-
мом Андреева в самые творчески насыщенные годы его жизни был Владимирский централ. Он «не свой» в любой замкнутой общности - в среде либералов и традиционалистов, в академических кругах и в «оккультных». «Увидеть» подлинный масштаб Андреева сегодня так же сложно, как сложно было разглядеть Соловьева его современникам.
Наконец, самое главное: Андреев — как ни оценивать эту попытку — произвел синтез философии, религии и искусства, о котором говорил Соловьев. Расслоить эти начала в творчестве Андреева невозможно. Цельность, попытка соединить, сплавить в единое целое все наследие человечества в свете базовых принципов и интуиций, бесстрашное вглядывание в любую проблему свойственны этому творчеству в высочайшей степени.
«Круглый квадрат» религиозной философии может существовать только тогда, когда ты находишься внутри этой фигуры, в ее духовном средоточии, в центре. «Великий квадрат не имеет углов», — так отвечает Лао-цзы Хайдеггеру. Нет внутри «великого квадрата» ни служанки, ни госпожи, как нет во Христе ни эллина, ни иудея. Божественный образ конкретного человека открывается только любящему взгляду. Творчество другого человека раскрывается для нас только в том случае, если оно вдохновляет наше собственное творчество, если нас с этим человеком соединяет общность пути. Мы помещаем себя в особое пространство. Оно конституируется рядом духовных центров, в частности — личностями, родство с которыми мы чувствуем. Неспроста мы болезненно воспринимаем ситуацию, когда, к примеру, один любимый нами писатель враждебно относится к творчеству или даже самой личности другого писателя, нами не менее любимого — такая ситуация есть вызов нам, агрессия против пространства, которое мы себе создаем. Напротив, позитивные отношения между родственными для нас личностями укрепляют наше пространство, связуют его — в этом одна из задач «ученической преемственности» в широком смысле этого слова.
В этом смысле каждый «ученик» сам является создателем преемственности. Начало и конец каждый раз смыкаются, причина и следствие меняются местами, причинность в привычном смысле перестает существовать. «Аз есмь альфа и омега, начало
и конец». Любая компаративистская работа есть акцентуация пространства — как водится, тремя точками, две из которых представляют собой исследуемые предметы, третьей же является сам автор. Всесторонний анализ связей творчества Андреева с творчеством Соловьева — тема для масштабного исследования. Мои предыдущие доклады на этом семинаре и были попытками подступиться к подобному исследованию. Ценность подобного исследования субъективна — но субъективность есть удел нашего пока что разъединенного, разобщенного, покрытого сетью трещин, отравленного подсознательным солипсическим эгоизмом мира. Сегодня же моя цель — посмотреть, какое место Соловьев как личность занимает в глазах Андреева. Все вышесказанное было, перефразируя Соловьева, «затянувшейся на пять тактов», но необходимой прелюдией — необходимой для прояснения значения для заявленной темы слова «взгляд».
Имя Владимира Соловьева впервые появляется на страницах «Розы Мира» (главного труда Андреева) в третьей из двенадцати «книг», составляющих трактат. Перечисляя имена известных личностей, достигших Небесной России — места пребывания сообщества просветленных душ, взошедших на эту высоту из России земной, места, являющегося небесным градом российской метакультуры, — Андреев, в частности, пишет: «Ближе остальных к великой трансформе, уводящей в Небесный Иерусалим и в Синклит Мира, подошли к настоящему времени Лермонтов, Владимир Соловьев, император Иоанн VI, а также два духа, чьи имена вызвали мое удивление, но были два раза твердо произнесены: Шевченко и Павел Флоренский»1.
Возвращается Андреев к личности Соловьева в части под названием «К метаистории русской культуры».
Согласно Андрееву, герои, гении, родомыслы, праведники и «вестники» о мирах иных являются носителями миссий, возложенных на них провиденциальными силами еще до их рождения. Одной из трагедий России стала недовершенность миссий творцов XIX века. Прерванным раньше срока демоническими силами оказался путь Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Не успели выполнить полностью свой долг Толстой, Достоевский и Чехов. На середине оборвался и жизненный путь Владимира Соловьева,
миссия которого была крайне важна для судеб России и всего человечества.
История творится, по Андрееву, во встречном стремлении человека и провиденциальных сил, в творческом порыве человека ввысь и в нисхождении к нему божественных энергий, оплодотворяющих человеческое сознание. Этой встрече пытаются помешать силы демонические, стремящиеся исказить путь человечества к Богу. Завершающий этап истории трагичен — под властью антихриста человечество станет дьяволочеловечеством. Только второе пришествие Христа ознаменует торжество Бого-человечества. Однако история человечества не бессмысленна. Все благие усилия людей, все попытки создать нечто совершенное — в религиозном творчестве, в философском, в художественном, в социальном, в творчестве любви — умножают «мировой океан любви», увеличивают мощь провиденциальных сил, облегчают путь следующих поколений людей. Усилия провиденциальных сил, как утверждает Андреев, были направлены на свободное объединение человечества в любви еще до прихода антихриста, чтобы подготовить к его приходу как можно большее количество душ. Миссия Соловьева имела самое прямое отношение к этому объединению.
Кем же был Соловьев — задается вопросом Андреев. « Не гений - но и не просто талант; то есть как поэт, пожалуй, талант, и даже не из очень крупных, но есть нечто в его стихах, понятием таланта не покрываемое. - Праведник? - Да, этический облик Соловьёва был исключительным, но всё же известно, что от многих своих слабостей Соловьёв при жизни так и не освободился. - Философ? - Да, это единственный русский философ, заслуживающий этого наименования безо всякой натяжки, но система его оказалась недостроенной, ... - Кто же он? Пророк? -Но где же, собственно, в каких формах он пророчествовал и о чём? Может быть, наконец, «молчаливый пророк», как назвал его Мережковский, - пророк, знаменующий некие духовные реальности не словами, а всем обликом своей личности? Пожалуй, последнее предположение к действительности ближе всего, и всё-таки с действительностью оно не совпадает»2.
Согласно Андрееву, носителями миссий являются не только отдельные люди, но и целые «сверхнароды». Есть такая миссия и у сверхнарода российского. Весь его исторический путь есть подготовка к исполнению этой миссии. В Небесной России должна воплотиться «Великая Женственная Монада» — Андреев зовет ее Звента-Свентаной. Она примет там рождение от Ярос-вета — демиурга российской метакультуры — и Навны, соборной души российского сверхнарода. Брак Яросвета и Навны может быть заключен только после освобождения Навны из демонической цитадели на трансфизической изнанке российской метакультуры, в которую она заключена демоном российской великодержавной государственности. Звента-Свентана — выражение для нашего планетарного космоса второй ипостаси Троицы, Приснодевы-Матери Вселенной. Она — подлинная подруга Планетарного Логоса, Христа. Ее воплощение в Небесной России приуготовит нашу планету ко второму зону, началом которого станет второе пришествие Христа. Она и есть мистическая Церковь нашей планеты. Полной реализацией миссии России в этом свете стало бы преобразование государства в братство, распространенное на объединенное человечество (объединение человечества - миссия северо-западного сверхнарода). Свидетельство о Звенте-Свентане, по Андрееву, и было средоточием миссии Соловьева.
«Великим духовидцем - вот кем был Владимир Соловьёв. У него был некий духовный опыт, не очень, кажется, широкий, но по высоте открывшихся ему слоёв Шаданакара превосходящий, мне думается, опыт Экхарта, Бёме, Сведенборга, Рамак-ришны, Рамануджи, Патанджали, а для России - прямо-таки беспримерный... Осмелюсь констатировать только, что Соловьёв пережил трижды, и в третий раз с особенной полнотой, откровение Звенты-Свентаны, то есть восхищение в Раорис, один из наивысших слоёв Шаданакара, где Звента-Свентана пребывала тогда. Это откровение было им пережито в форме видения, воспринятого им через духовное зрение, духовный слух, духовное обоняние, органы созерцания космических панорам и метаи-сторических перспектив - то есть почти через все высшие органы восприятия, внезапно в нём раскрывшиеся. Ища в истории
религии европейского круга какой-нибудь аналог или, лучше сказать, предварение такого духовного опыта, Соловьёв не смог остановиться ни на чём, кроме гностической идеи Софии Премудрости Божией. Но идея эта у гностика Валентина осложнена многоярусными спекулятивными построениями, с опытом Соловьёва, по-видимому, почти ни в чём не совпадавшими, тем более, что он сам считал какие бы то ни было спекуляции на эту тему недопустимыми и даже кощунственными. Идея эта не получила в историческом христианстве ни дальнейшего развития, ни тем более богословской разработки и догматизации. Это естественно, если учесть, что эманация в Шаданакар великой бо-горождённой женственной монады совершилась только на рубеже XIX века, - метаисторическое событие, весьма смутно уловленное тогда Гёте, Новалисом и, может быть, Жуковским»3. Именно в духовидении Соловьева, согласно Андрееву, ключ к соловьевскому творчеству.
Трагедия заключалась в том, что историческое христианство не смогло бы вместить в себя новое провозвестие. Вместо объединения церквей оно вызвало бы только новый раскол, который не отдалил бы, а приблизил приход антихриста. Именно поэтому, как утверждает Андреев, Соловьев так и не выступил явно в роли пророка Вечной Женственности. Для исполнения его миссии в России должны были произойти серьезные перемены. Некоторые — но недостаточные — перемены произошли уже после смерти Соловьева. Его время должно было настать в «серебряном веке», в условиях политического освобождения страны. «Соловьёв должен был бы принять духовный сан и, поднимая его в глазах народа на небывалую высоту авторитетом духовидца, праведника и чудотворца, стать руководителем и преобразователем церкви. Известно, что в последние годы жизни перед внутренним взором Соловьёва всё отчётливее раскрывались перспективы последних катаклизмов истории и панорама грядущего царства Противобога, и он сосредоточился на мечте о воссоединении церквей и даже о будущей унии иудаизма и ислама с христианством для борьбы с общим врагом — уже недалеко во времени рисовавшимся пришествием антихриста. В его письмах имеются бесспорные доказательства, что в подготовке общественно-религиозного сознания к этой борьбе он видел в
последние годы своё призвание. Мы не можем знать, в каких организационных и структурных формах религиозности совместил бы он преследование этой задачи с пророческим служением Вечной Женственности. Формы эти зависели бы не от него одного, но и от объективных условий русской и всемирной истории. Но и само течение этой истории было бы иным, если бы первые тридцать лет двадцатого столетия были озарены сиянием этого светлейшего человеческого образа, шедшего прямой дорогой к тому, чтобы стать чудотворцем и величайшим визионером
4
всех времён» .
Путь от Соловьева до Андреева, увиденный глазами самого Андреева, пролегает и далее, в нашу современность. В своих предвидениях грядущего Андреев подтверждал духовное долженствование России, однако предупреждал о возможности трагических срывов, грозящих российскому сверхнароду. К великому сожалению, эти срывы произошли. Первый срыв отобразился концом «оттепели». Шестидесятые годы, по Андрееву, должны были стать временем рождения Розы Мира. И действительно, духовно-энергетический импульс, полученный человечеством в это десятилетие, впечатляет. Однако в этой битве победу торжествовали демонические силы. Срыв России стал частью срыва общемирового. Молодежная революция, с ее колоссальными духовными и творческими потенциями, оказалась отравлена стремлением к самодовлеющему наслаждению и была пережевана мясорубкой общества потребления — или, как его назвал один из идеологов французской революции 68 года Ги Дебор, «общества спектакля». Потерпело поражение латиноамериканское освободительное движение (особенно трагичное в Никарагуа, где новое общество строилось на базе «теологии освобождения»), единственным форпостом которого остается Куба, задыхающаяся во враждебном окружении. Выдохся экуменический процесс, утонув в бюрократических играх и интригах. Последняя попытка выполнить миссию была предпринята в России в 80-х годах, однако она закончилась полной неудачей. Мир вступил на дорогу объединения на совершенно иных, бездуховных основаниях.
Вступила на эту дорогу и деморализованная Россия. Поэтому изучение наследия Соловьева и Андреева не может быть
сегодня чисто академическим занятием. Тяжело жить в стране, не исполнившей своего предназначения. На плечах груз вины, национальной вины. Не только мы смотрим на Соловьева и Андреева, но и они смотрят на нас. Пусть надежда безумна, пусть шансов почти нет, но «пока человек в пути, есть у него надежда». Ученики должны своим учителям. Пока мы живы, пока мы живы как носители русской культуры, есть надежда и у страны. Есть надежда и у человечества. Надежда на то, что оно не исчерпало еще своих исторических потенций.
1 Даниил Андреев. Роза Мира. М., Прометей, 1991. С. 66.
2 Там же. С. 193.
3 Там же. С. 193-194.
4 Там же. С. 195.
А.Е.ГРОМОВА
Костромской государственный университет им. H.A. Некрасова
ОНТОЛОГИЧЕСКАЯ СУЩНОСТЬ РАЗВИТИЯ В ФИЛОСОФИИ ВСЕЕДИНСТВА В.С.СОЛОВЬЕВА И П.А.ФЛОРЕНСКОГО
Владимир Сергеевич Соловьев является одним из первых русских философов, создавших систему цельного знания. Философская система Владимира Соловьева опирается на идею всеединства. Идея всеединства, или взаимосвязанности каждого живого организма с другим организмом, цельности и множественности всего бытия одновременно имплицитно включает в себя идею развития живого организма. По Соловьеву, не может быть ничего только личного, что не было бы включенным во всеобщее бытие, поэтому, чтобы определить всеобщую цель человечества, необходимо рассмотреть процесс его развития. В. И. Моисеев в своей работе «Логика всеединства» идею развития по Соловьеву определяет следующим образом: «В целом, развитие есть ряд изменении, имеющий начало (первый момент развития), конец (третий момент развития) и множество проме-
