CC BY
293
2019.04.030. Т.Н. КРАСАВЧЕНКО. ВИРДЖИНИЯ ВУЛФ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА. (Статья).
Ключевые слова: британский модернизм; Достоевский; Л. Толстой; Чехов; Тургенев.
На фоне общей волны британской русофилии открытие Вирджинией Вулф для себя в 1910-1920-е годы русской литературы как иного эстетического и этического мира стало откровением и основой ее «модернистской революции». В критический, переломный момент своей творческой эволюции в 1920 г. Вулф поняла необходимость создания «новой формы для нового романа»1. И тут как нельзя кстати оказалась русская классика. Сосредоточенность русских на психологии персонажей, жизни «души», которую Вулф назвала «главным персонажем русской литературы»2, укрепила ее мнение о том, что ее британские предшественники -«материалисты» - А. Беннет, Г. Уэллс, Д. Голсуорси излишне концентрировались на социальном поведении, манерах, поверхностных деталях. Из 15 опубликованных ею рецензий и трех эссе о русских писателях все, кроме одной рецензии и двух эссе, появились в 1917-1922 гг. - время создания ею своих первых экспериментальных очерков и романа «Комната Джейкоба» (1922). В рецензиях и эссе она писала о том, что в русской литературе ее привлекали «бесформенность» и неопределенность, психологическое проникновение, эмоциональная сила, внимание к персонажу.
Даже в самых ранних рецензиях Вулф понимала специфику и различие русской и британской культур. Русских, как она заметила, «побуждает писать глубокое чувство человеческого страдания и непоколебимое сочувствие ему», «духовность», «печаль-ность», они выявляют, прослеживают «агонии» и «создали не только самые духовные современные книги, но также и самые глубокие»3. Британские писатели, по ее словам, стремятся «замаски-
1 The Diary of Virginia Woolf / Ed.by Olivier Bell A., assisted by McNeillie A. -N.Y., 1980. - Vol. 2: 1920-1924. - Р. 13.
2 Woolf V. The Russian point of view // The essays of Virginia Woolf: In 4 vols. / еd. by McNeillie A. - L.: Hogarth press, 1986-1994. - Vol. 4: 1925-1928. -L., 1994. - P. 185.
3 Woolf V. The Russian view // the essays of Virginia Woolf. - L., 1987. -Vol. 2: 1912-1918. - P. 343.
ровать, прикрыть или приукрасить» «то, что в нас страдает и мучается». Свойственные русскому типу сознания - «печаль», «нерешительность», склонность к «страданию и стремление к пониманию» - чужды британцам. Ощущение отсутствия конечного ответа, «рождение честно показанной жизнью вопроса за вопросом <...> наполняет нас глубоким и, в конце концов, вызывающим возмущение <...> отчаянием». «Мрачности» русской литературы Вулф противопоставила «естественный восторг» британских писателей, проявляющийся в «юморе и комедии»1. Но ей было ясно, что русские обладают «совершенно новой концепцией романа, гораздо более объемной, трезвой и глубокой, чем британская, позволяющей показать жизнь человека широко и глубоко, с оттенками чувств и тонкостью мысли. <. > Сможет ли английский роман пережить эту топку всеохватывающей искренности?»2. В 1919 г. на пике своего увлечения русской литературой, Вулф заметила, что «любые высказывания о современной английской литературе едва ли могут обойтись без упоминаний о русских писателях, а если их упомянуть, то возникает опасное ощущение, что пытаться создать
3
что-то художественно иное - это пустая трата времени» .
Достоевский, Чехов, Толстой и Тургенев - вот писатели, которые оказались наиболее важными для Вулф.
Прочитав впервые «Преступление и наказание» на французском в 1912 г. во время медового месяца, она заметила в письме другу по группе «Блумсбери», писателю Литтону Стрейчи: «Очевидно, что он <Достоевский> величайший из писателей»4. Далее она читала его в основном уже в переводах Констанс Гарнетт5. В эссе «Мистер Беннет и миссис Браун» (1923) она признала, что Достоевский даже в переводах фундаментально изменил ее представление о «характере», о «персонаже»6. Судя по ссылкам в ее
1 Woolf V. Modern novels // The essays of Virginia Woolf. - L., 1988. - Vol. 3: 1919-1924. - Р. 36.
2 On re-reading Meredith // The essays of Virginia Woolf. - Vol. 2. - P. 273.
3 Woolf V. Modern novels. - Р. 35.
4 The letters of Virginia Woolf / ed. by Nicolson N., Trutmann J. - N.Y.: Houghton Mifflin, 1978. - Vol. 2. - P. 5.
5 Rubenstein R. Virginia Woolf and the Russian point of view. - N.Y.: Palgrave Macmillan, 2009. - Р. 13.
6 Woolf V. Mr. Bennett and Mrs. Brown // The essays of Virginia Woolf. - L., 1988. - Vol. 3. - Р. 386.
рецензиях, дневниках и письмах, Вулф прочитала семь романов Достоевского - «Подросток», «Униженные и оскорбленные», «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы» и отрецензировала для «Таймс Литерари Сапплемент» сборники «Вечный муж и другие рассказы», «Игрок и другие рассказы», «Честный вор и другие рассказы». В своей первой рецензии на Достоевского - сборник «Вечный муж и другие рассказы» в феврале 1917 г., где она называет автора «великим гением», она описывает его способность в повести «Вечный муж» улавливать «самые мимолетные и сложные состояния ума, <...> изображать мрачный и многолюдный подпольный мир человеческого сознания, где желания и импульсы слепо мечутся под поверхностью»1. Таким образом, Достоевский подвел ее к первым экспериментам с потоком сознания в рассказе «Знак на стене» (The Mark on the Wall) в июле 1917 г., ознаменовавшем собою рождение техники потока сознания в ее творчестве.
Вместе с русским эмигрантом, переводчиком С. Котелян-ским (который давал ей уроки русского) она перевела исповедь Ставрогина и наброски незавершенного романа Достоевского «Житие великого грешника» (1869-1870) - перевод вышел отдельным изданием в 1922 г. Как убедительно показывает британская исследовательница Клэр Дэвисон, внимательное изучение русских оригиналов с помощью черновых переводов Котелянского позволило Вулф постичь новый тип мышления, новые способы его выражения в слове, что побудило ее к диалогам с русской классикой и собственному литературно-лингвистическому эксперименту. Вулф не владела русским настолько, чтобы переводить непосредственно оригинал (тут ее выручал Котелянский), но «компенсировала» этот недостаток мастерским владением английским. Ее модернистское чувство ритма, дар повествования позволили создать выразительную английскую прозу, адекватную текстам русских писателей. Вулф смело отказалась от «правильного английского», чтобы передать в переводе стиль «неотшлифованной» русской прозы, воспроизводящей природу человеческого сознания. Анализ, осуществленный К. Дэвисон, выявил ранний образец техники «потока сознания» в переводе Котелянским и В. Вулф одного из
1 Woolf V. More Dostoevsky // The essays of Virginia Woolf. - L., 1987. -Vol. 2. - P. 83, 85-86.
эпизодов исповеди Ставрогина в «Бесах» Достоевского. Они сумели передать в переводе инверсированный синтаксис Достоевского, характерное для него повторение слов. И если прежде связи Достоевского с модернизмом прослеживались только на уровне психологической ткани его романов, то «сплетение ходов мысли» в переводе исповеди Ставрогина Котелянским и Вулф позволяет провести линию от Достоевского к Джеймсу Джойсу и другим авторам (среди них и сама Вулф), использовавшим технику «потока сознания». «Диалогически прочувствованные» переводы Достоевского, сделанные Вулф с Котелянским, опережают восприятие русского писателя критиками, которое «в англоязычных странах изменилось только после появления первых переводов работ Бах-тина»1. Сохранившиеся черновики перевода Котелянского позволяют понять, как работа над переводами привела Вулф к широкому, свободному взгляду на возможности английского языка.
Отношение Вулф к Достоевскому определялось восхищением его психологической глубиной, масштабом, интенсивностью чувств, описанием процесса мышления, с одной стороны; а с другой - сопротивлением его эстетической небрежности и преувеличенным эмоциям. В период культа Достоевского в Британии в 1912-1921 гг. Вулф испытывала к нему амбивалентные чувства -от очарования до разочарования индифферентностью писателя к форме. И все же его новаторские стратегии стимулировали ее собственные эксперименты с внутренним монологом, потоком сознания и персонажами - двойниками. Болезненные темы сумасшествия и самоубийства были созвучны сумеречной стороне ее опыта. Возможно, Вулф сблизило с Достоевским то, что оба они страдали от «хронической нервной болезни» (Достоевский в дополнение к эпилепсии), от периодических смен настроения и депрессии2, что порождало склонность писателей к изображению разбалансиро-ванных душевных состояний. Вполне вероятно, что увлечение Вулф Достоевским на раннем этапе ее творчества содействовало ее склонности к описаниям эмоциональной тревоги и безумия в «Миссис Дэллоуэй» (1925) и других романах, к введению двойни-
1 Davison C. Translation as collaboration: Virginia Woolf, Katherine Mansfield and S.S. Koteliansky. - Edinburgh, 2014. - Р. 78.
2 Rice J.L. Dostoevsky and the healing art: An essay in literary and medical history. - Ann Arbor, 1985. - P. 14.
ков (Кларисса Дэллоуэй - Септимус); проза Достоевского усиливала убежденность Вулф в том, что «все» - даже сумасшествие и саморазрушение - может быть темой художественной литературы1. Именно после прочтения Достоевского пришла к выводу: ее эдвардианские современники, «материалисты» слишком сконцентрированы на «изображении поверхности» за счет психологической сложности, о чем она писала в эссе «Мистер Беннет и миссис Браун» (1923), а также в эссе «Современные романы» (1919), переработанном в эссе «Современная литература» (Modern Fiction, 1925). Она понимала, что персонажей Достоевского невозможно воспринимать по критериям викторианских и эдвардианских романов, ибо это «персонажи без каких-либо черт вообще. Мы проникаем в них, будто спускаясь в огромную пещеру. <...> Она темна, ужасна и неизведанна»2. Вулф разграничивала поколение «материалистов» и «модернистов», заинтересованных в глубокой психологии. Из трех писателей (Чехов, Толстой, Достоевский), о которых она писала в эссе «Русская точка зрения» (1925), Достоевского она считала самым экзотическим и иностранным по манере воплощения русского начала - «души». В эмоционально насыщенной прозе Достоевского «душа» была «подвержена сильным болезням и бешеным лихорадкам»3. От англичанина, которому рассуждения о душе чужды и даже антипатичны, требовалось большое усилие, чтобы прочитать «Братьев Карамазовых» или «Идиота». В понятии «душа» Вулф находила мало юмора и тем более комизма, душа «бесформенна, смутна, расплывчата, мало связана с интеллектом, не подчиняется контролю логики и дисциплине поэзии. Романы Достоевского - бурлящие водовороты, водяные смерчи, свистящие, кипящие, затягивающие нас против воли и в то же время вызывающие головокружительный восторг. И если не считать Шекспира, нет другого более волнующего чтения»4. Вулф видела в безыскусности, спонтанности творчества Достоевского и достоинство, и недостаток, но утверждала, что ве-
1 Woolf V. Modern novels. - Р. 36.
2 Woolf V. Mr Bennett and Mrs. Brown. - P. 386.
3 Woolf V. The Russian point of view. - P. 185.
4 Ibid. - P. 186.
личайшие писатели всегда нарушают правила. «Величайший из романистов - Достоевский - всегда <.. .> пишет плохо»1.
Едва ли можно согласиться с американским литературоведом Питером Кэем в том, что Вулф не распознала в Достоевском экспериментатора, «осознанно переформировавшего привычные нормы создания романа»2. Конечно, мир романов Достоевского был ей чужд, она была человеком другой культуры, но он «расковал» ее, открыл ей новые формы выражения, расширил рамки литературного материала. Справедливо заметив, что в «важнейший период ее эволюции Достоевский послужил ей поддержкой против эдвардианцев», П. Кэй, однако, полагает, что «ее поезд достиг того же пункта назначения и без Достоевского»3. Тут ближе к истине американская исследовательница Роберта Рубинштейн; без знания Достоевского Вулф не достигла бы того, чего достигла. И главное тут не только в близости повествования Достоевского к потоку сознания, а в том, что, опередив А. Бергсона и Уильяма Джеймса, он подвел Вулф к новому «обращению с временем» при изображении субъективных переживаний персонажей4. В романе «Миссис Дэллоуэй» (1925) настоящее - это один день в июне, прошлое в этом дне - часть «настоящего» в виде воспоминаний персонажей в их внутренних монологах5.
Проза Достоевского позволила Вулф допустить «темную область психологии» в свое творчество. На важных ранних этапах своего творчества и некоторое время потом она была творчески «одержима» Достоевским. Но в целом у нее была другая температура творчества. Она искренне восхищалась Достоевским, но ее интеллект, мироощущение, стиль, персонажи по своим культурным традициям кардинально отличались от его мира. Неудивительно, что на пике британской русофилии Вулф «перенасытилась» «слишком» эмоциональным Достоевским и даже Толстым с его энциклопедическим, трудным для британского читательского «пищеварения», повествованием. По мнению британского писате-
1 Woolf V. English prose // The essays of Virginia Woolf. - Vol. 3. - Р. 174.
2 Kaye P. Dostoevsky and English modernism, 1900-1930. - Cambridge, 1999. -
P. 87.
3 Ibid. - P. 67, 192.
4 Rubenstein R. Virginia Woolf and the Russian point of view. - Р. 34.
5 Об этом см. подробнее: Rubinstein R. Op. cit. - P. 35-36, 44, 48-49.
ля и критика Гилберта Фелпса, более приглушенный чеховский метод был конгениальнее «духовной усталости послевоенной эпохи <...>, его сдержанная эмоция, дискретный лиризм, мягкие пастельные нюансы, изысканная форма <. > во многих отношениях больше соответствовали английскому вкусу, чем гигантские пейзажи Толстого в пространстве и времени и невыносимые, мрачные цвета Достоевского»1. Вулф сразу уловила радикальную современность метода Чехова: особую искусность лаконичного воспроизведения им сложного спектра человеческих эмоций и признание того, что жизнь «полна неописуемой меланхолии, дискомфорта, странных отношений, порождающих полусмешные и все же мучительные чувства»2. Изображавший повседневную жизнь одновременно комически и меланхолически, Чехов по мироощущению был ближе Вулф, чем Достоевский или Толстой с их великими темами и психологически конфликтными персонажами. Поначалу ей казалось, что Чехов не принадлежит к числу «бесспорных гениев», он «на одном уровне с нами. Он не героичен»; у него нет «твердой почвы» под ногами и читатель повисает «в воздухе, задавая вопросы», но незаметно метод, «который поначалу казался небрежным, неопределенным, ординарным <. > стал восприниматься как результат изысканно разборчивого вкуса»3. Название эссе-рецензии Вулф «Чеховские вопросы» (1918) предполагало, что рассказы Чехова скорее ставят вопросы, чем дают ответы, при этом автор не судит своих персонажей.
В 1922 г. Вулф опубликовала свой первый экспериментальный роман «Комната Джейкоба», описание которого вполне соответствует определению чеховского метода русским критиком-эмигрантом Марком Слонимом: несколько фактов и концентрация «внимания на атмосфере и меняющихся ощущениях персонажей. Таким образом, на первом плане оказываются фрагменты разговоров, случайные мысли, преходящие впечатления»4. Вулф признавала чеховские влияния в «Комнате Джейкоба» и косвенно, и пря-
1 Phelps G. The Russian novel in English fiction. - L., 1956. - P. 187, 190.
2 Woolf V. Tchehov's questions // The essays of Virginia Woolf. - Vol. 2. -
P. 245.
3 Ibid.
4 Slonim M. Modern Russian literature from Chekhov to the present. - N.Y., 1953. - P. 74.
мо, используя интертекстуальную игру для сатирических целей1. А вот К. Гарнетт, впитавшей в себя «плоть русской прозы» Достоевского и Толстого, персонажи романа «Комната Джейкоба» при всей его оригинальности показались статичными, «мертвыми как трупы - ни чувств, <. > ни даже ощущения в них способности к ним»2. А Вулф была уже явно в чеховском русле, и в эссе «Современная художественная литература» (1925) писала о том, что Чехова, как Голсуорси, Беннета, Уэллса, интересовало «тривиальное и преходящее», но в его прозе, как и у Джойса, «иной акцент <.> -на чувстве, взгляде, предполагающем скрытую форму, непостижимую для наших предшественников»3. Ее поражали его уникальный метод, умение создавать рассказы из повседневных неброских деталей, его раскрепощение литературы путем отказа от завершенных характеров и хорошо сделанных сюжетов. В письме писателю Джералду Бренану в 1923 г. Вулф заметила: «Ему свойственна постоянная непредсказуемость. <...> Во Франции и Англии события нанизываются как бусины на нить - поэтому наши лучшие рассказы так скучны»4. Вулф сотрудничала с Котелянским в переводах записных книжек Чехова для «Хогарт Пресс». В эссе и рецензиях она настраивала читателей на изменение восприятия повествовательных норм прозы. О концовках Чехова она писала: «конец ли это <...>? У нас, скорее возникает чувство, что мы проскочили сигнал остановки или мелодия резко оборвалась без ожидаемых нами заключительных аккордов. <. > Но, ожидая обычной концовки, мы ставим под сомнение свою пригодность в качестве читателей. Там, где напев знаком, и в конце влюбленные соединились, негодяи посрамлены, интриги раскрыты, как в большинстве викторианских романов, мы едва ли ошибемся, но где напев непривычен и кончается на вопросительной ноте или герои продолжают разговор, как у Чехова, нужно обладать очень смелым и обостренным литературным чутьем и расслышать этот напев, особенно те последние ноты, завершающие мелодию»; таким об-
1 См. подробнее: Runinstein R. Virginia Woolf and the Russian point of view. -
P. 75.
2 Garnett R. Constance Garnett: A heroic life. - L., 1991. - P. 319-320.
3 Woolf V. Modern fiction // The essays of Virginia Woolf. - Vol. 4. - P. 159,
4 The letters of Virginia Woolf. - N.Y., 1980. - Vol. 3: 1923-1928. - P. 66-67.
разом, метод, которому, «как кажется поначалу, свойственны небрежность, незавершенность, интерес к пустякам, теперь представляется результатом изощренно самобытного и утонченного вкуса, смело отбирающего, безошибочно организующего и контролируемого честностью, равной которой мы не найдем ни у кого, кроме самих же русских. <. > В результате при чтении этих рассказов ни о чем горизонт расширяется и душа обретает удивительное чувство свободы»1. Чеховское новаторское повествование сыграло важнейшую роль в становлении творческой манеры Вулф, ей были созвучны сосредоточенность Чехова на трудностях взаимопонимания и человеческом одиночестве. Она заимствует названия чеховских рассказов для своих: «Счастье», «Дядя Ваня» и др. Чехов импонировал Вулф отказом от морализма, идейных «посланий» Достоевского и Толстого. Она была довольна, когда ее друг, близкий группе «Блумсбери» экономист Джон Мейнард Кейнс, назвав роман «Годы» (1936) ее лучшей книгой, счел, что одна из сцен романа - об «Элеанор & Кросби - превосходит чеховский "Вишневый сад"»2.
Как бы то ни было, Вулф во многом «шла» за Чеховым. Английский писатель и критик Г.Э. Бейтс заметил, что у Чехова «события и хэппенинги подразумеваются; <. > на них намекает-ся»3. То же можно сказать о многих романах Вулф, начиная с «Комнаты Джейкоба» и до романа «Между актами» (1941). Чехов, мастер нюанса, суггестии, впечатления, настроения и неопределенности, был близок Вулф. Она многое усвоила из его палитры тональных оттенков, лирических описаний настроения и чувства, важных функций молчания, недоговорок и пауз. Чеховский фокус на одиночестве как центре человеческой жизни находил у Вулф отклик и тогда, когда «русская пелена» рассеялась. В свою очередь Вулф формировала его восприятие в Британии, делая его внешнюю бесформенность и отсутствие сюжетов понятными британским читателям.
1 Woolf V. The Russian point of view. - P. 184-185.
2 The diary of Virginia Woolf. - N.Y., 1984. - Vol. 5. - P. 77.
3 Bates H.E. The modern short story: A critical survey. - L.; N.Y., 1941. -
P. 87.
Как и рассказы, пьесы Чехова требовали нового, непривычного для британских зрителей понимания. В рецензии на постановку 1920 г. в Театр Артс (Theatre Arts) «Вишневого сада» Вулф пишет о нетрадиционности пьесы Чехова - это не «комедия нравов», не «конфликт характеров»; в диалоге, в скачках от одной мысли к другой почти нет смысла и связи, и тем не менее «все отдельные речи и персонажи сочетались и возникло единое потрясающее впечатление»1. Вулф обнаруживает диссонанс между русскими персонажами и их изображением на британской сцене. Актеры не могли адаптироваться к ролям и ситуациям, отличным от представлений о «комическом» в традиционном британском театре - периода Реставрации, в «Школе злословия» Шеридана, в комедиях fin de siècle. Вулф написала рассказ, или одностранич-ный скетч на эту тему - «Дядя Ваня» (неопубл., датируется приблизительно февралем 1937 г. - в дневнике Вулф записала, что 16 февраля 1937 г. побывала на спектакле). Этот внутренний монолог англичанки из публики похож на чеховский текст на английском. Она задает вопросы, не получая ответов. Сначала она хвалит русских за их большую по сравнению с англичанами глубину и говорит своему молчаливому мужу: «Они, русские, что -все видят насквозь? Все наши маленькие маскировки? Цветы против увядания; золото и бархат против бедности..?»2. Ее желание сделать понятными незнакомые русские детали быта, найдя эквиваленты им в своем окружении, свидетельствует об ее полном непонимании пьесы, что выясняется к концу рассказа. Она размышляет, распространяется ли правда пьесы на британскую реальность, и здесь обнаруживается ее буквальное, бытовое восприятие слов Сони: «Мы отдохнем» - с их метафизической коннотацией: в русском контексте они звучат как слова о смерти и жизни после смерти, а зрительница на выходе из театра иррационально заявляет: «А мы даже не зарядили пистолет. Мы совсем не устали». И завершается скетч репликой, противоположной ранней похвале русским: «Ну, не ужасны ли они?». Это был этап, когда Чехов стал частью театрального репертуара в Британии, и Вулф с
1 Woolf V. Cherry orchard // The essays of Virginia Woolf. - Vol. 3. - P. 246248.
2 Woolf V. A haunted house / ed. by Dick S. - L., 1985. - P. 241
иронией обратила внимание на неготовность британского зрителя к восприятию его пьес.
Р. Рубинштейн находит любопытный образец увлечения Вулф Чеховым в рецензии на издание в 1925 г. поэмы Александра Поупа «Похищение локона» (1712). Контраст между бесконечными просторами России в повести Чехова «Степь» и маленькими вещицами на туалетном столике Белинды выявляют тривиальность и искусственность мира Поупа1. Однако писательница не опубликовала эссе, возможно, она ощутила его критическую несбалансированность и некоторое беспокойство по поводу гипертрофии русского влияния.
Что касается Льва Толстого, то он импонировал Вулф психологической и метафизической глубиной своих персонажей, обитавших в повседневной реальности. За 30 лет Вулф прочитала «Казаков», «Семейное счастье», «Крейцерову сонату», трактаты об искусстве и религии, особый интерес вызвала у нее «Анна Каренина», впервые прочитанная где-то между 1909 и 1911 гг., затем в 1926 г., и позднее, возможно, в 1929-м2. Она восприняла роман как книгу о «сексе и реализме» и призналась своей подруге, писательнице Вите Сэквилл-Уэст, что для нее именно Толстой был подлинным катализатором модернистского сдвига. «Практически каждая сцена в Анне Карениной отпечаталась во мне. <...> Вот источник всей нашей неудовлетворенности. После этого разрыв был неизбежен. Его породил не Уэллс, Голсуорси или любой из наших посредственных слабых, ненадежных реалистов: это был Толстой. Как после него мы могли писать о сексе и писать реали-стически?»3.
Имя Толстого чаще имен других русских писателей встречается у Вулф; хотя его воздействие на ее стиль и идеи о форме кажется меньшим, масштабность его мировосприятия, глубина психологического реализма, подлинность повествования, впечатлившие ее с первого знакомства с его творчеством, стали ее литературно-критическими критериями. Впервые она написала о Толстом в ре-
1 Rubinstein R. Virginia Woolf and the Russian point of view. - P. 83-90.
2 Silver B. Virginia Woolfs reading notebooks. - Princeton, 1983. - P. 147, 78.
3 The letters of Virginia Woolf / ed. by Nicolson N., Trutmann J. - N.Y., 1981. -Vol. 4. - P. 4.
цензии на перевод его сборника «Козаки и другие произведения» (1917), где сразу проявились ее модернистские предпочтения. Мастерство Толстого виделось ей в безошибочной точности деталей, а главное - в субъективных измерениях опыта человека: «Толстой, судя по всему, способен читать, что происходит в сознании разных людей так же уверенно, как мы считаем пуговицы на их пальто...», его произведения - «источник чувства бесконечности жизни, а его ранняя повесть "Козаки" читается так, будто написана месяц или два назад», в отличие от Теккерея и Диккенса, казавшихся ей далекими и устаревшими1.
В 1916 г., после появления романа «По морю прочь» (1915), Вулф писала Литтону Стрейчи о своих толстовских амбициях: «Я хотела бы передать чувство буйства жизни, разнообразного и беспорядочного, насколько возможно, которое на мгновение прерывает смерть и оно вновь продолжается»2. Восхищаясь глубиной романа Вулф анонимный рецензент того времени (им оказался некий Джеймс из «Спектейтор»), писал, что «всей истории свойственна почти толстовская иллюзия реальности. Психология, хотя и не открывающая глубочайшие тайники сознания, создает полную иллюзию реальной жизни»3. Вулф интересовали ход времени, трудности коммуникации даже между близкими людьми и бессмысленное прерывание жизни смертью.
В романе «Годы» (1936) влияние Толстого ощутимо на структурном уровне. По мнению американского критика Эмили Далгарно, Вулф усвоила принцип «Войны и мира» - изложение истории семьи в контексте исторических событий, включая две мировые войны4. Вулф особенно интересовали приемы психологического реализма Толстого как одного из предшественников техники потока сознания5, его способность к воссозданию «диа-
1 Woolf V. Tolstoy's «The Cossacks» // The essays of Virginia Woolf. - 1987. -Vol. 2. - P. 77-78.
2 The letters of Virginia Woolf. - N.Y., 1978. - Vol. 2. - P. 82.
3 Um\ m: Majumdar R., McLaurin A. Virginia Woolf: Critical heritage. - L.; Boston, 1975. - P. 62.
4 Dalgarno E. A British War and Peace? Virginia Woolf reads Tolstoy // Modern fiction studies. - West Lafayette, 2004. - Vol. 50, N 1.- P. 138-145.
5 Edel L. The modern psychological novel. - N.Y., 1964. - P. 148.
лектики души», его мастерское превращение повседневного в искусство.
Вулф сотрудничала с Котелянским в вышедших в издательстве «Хогарт-пресс» переводах «Воспоминаний о Толстом» Горького и «Разговоров с Толстым» пианиста А.Б. Гольденвейзера (1923), «что-то вроде придворного музыканта и конфидента» писателя1. Приведенное им высказывание Толстого: «жизнь - это подарок. Все, что чувствовал человек, остается с ним как память»2 произвело впечатление на Вулф. Р. Рубинштейн находит отклики этого суждения в ее творчестве, особенно в романах «Миссис Дэл-лоуэй» и «На маяк»3. Центральным в творчестве Толстого Вулф считала «огромный общий вопрос»: «зачем жить?»4. Этот толстовский вопрос задает персонаж ее романа «На маяк» (1927) Лили Бриско: «В чем смысл жизни?». Но «откровение» так и не пришло. Вместо него были маленькие ежедневные чудеса, объяснения, «неожиданно вспыхивавшие в темноте спички»5. В эссе «Русская точка зрения» Вулф замечает, что в центре книг Толстого всегда какой-нибудь Оленин, Пьер или Левин - человек, вращающий в руках модель мира и размышляющий о смысле жизни. И у Вулф в романе «Волны» (1931) Бернард пытается подвести итог своей жизни: «. представим себе, что жизнь это твердое вещество в форме глобуса, который мы вращаем в руках»6.
За год до смерти в 1941 г. Вулф живо вспоминала впечатление от первого опыта прочтения Толстого: «. будто касаешься электрического провода. < ...> Гений от природы. <...> Помню свое ощущение о "Войне и мире", прочитанном в постеле в Тви-кенхэме <. > это было откровение для меня. Его непосредствен-
7
ность, его реальность» .
1 Willis J.H. Leonard and Virginia Woolf as publishers: The Hogarth press, 1917-19)41. - Charlottesville; L., 1992. - P. 89.
2 Goldenveiser A.B. Talks with Tolstoi, 1923 / Translations from the Russian by V. Woolf and S.S. Koteliansky; Ed. by Clarke S.N. - Southport, 2006. - P. 262.
3 Rubinstein R. Virginia Woolf and the Russian point of view. - P. 103-104.
4 Woolf V. The Russian point of view. - P. 189.
5 Woolf V. To the lighthouse. - San Diego; N.Y.; L., 1989. - P. 161.
6 Woolf V. Waves. - San Diego; N.Y.; L., 1959. - P. 251.
7 The diary of Virginia Woolf. - N.Y., 1984. - Vol. 5. - P. 273.
Для Вулф, как уже отмечалось, изначально характерно понимание кардинального «различия» между русскими и британскими писателями. Мастера «предельной простоты, сочетавшейся с максимальной утонченностью», русские направили литературу в ином направлении, чем британские авторы. «Они не конкуренты для нас в комедии нравов, но после прочтения Толстого мы чувствуем, что можем пожертвовать нашим мастерством ради глубокой психологии и поразительной искренности русских писателей»1. В одной из рецензий для «Таймс Литерари Сапплемент» в 1922 г., где речь идет о новых изданиях романов Остен, Мередита и сестер Бронте, Вулф пять раз упоминает Толстого для сравнения2, т.е. оценивает британских писателей качествами, восхищавшими ее в русских писателях. В эссе «Как нужно читать книгу?» (How Should One Read a Book?), она отдает предпочтение русскому роману перед британским, противопоставляя толстовскую «краткость и прямоту» ричардсоновскому «многословию и окольности» в «Клариссе Гарлоу».
Не только «Анна Каренина», но и «Крейцерова соната» с ее «сексом и реализмом» подсказала Вулф новые актуальные темы. Взгляд Толстого на брак эхом отозвался в брачном союзе Изы и Джайлса Оливера в романе «Между актами» (1941), где на полках библиотеки их дома стоит и «Крейцерова соната». Иза рассматривает свой брак как тюрьму и с ревностью наблюдает сближение Джайлса с миссис Манреза, испытывая горечь по поводу двойных стандартов: муж убежден, что его неверность не важна для их отношений, тогда как ее неверность будет иметь серьезные последствия. В отличие от «Крейцеровой сонаты» роман Вулф заканчивается «временным миром» - Иза понимает, что не должна покинуть «отца своих детей», которого любит и ненавидит3.
Толстой был ключевой фигурой в критике Вулф наряду с Шекспиром, Стерном, Остин, Стендалем, Флобером и Прустом. В эссе «Русская точка зрения» она пишет о нем после Достоевского и Чехова: «величайший из романистов - как еще можно назвать автора "Войны и мира"»?, «жизнь доминирует у Толстого, как ду-
1 Woolf V. Tolstoy's «The Cossacks». - Р. 79
2 The essays of Virginia Woolf. - N.Y., 1988. - Vol. 3. - P. 338, 343.
3 Woolf V. Between the acts. - San Diego; N.Y.; L., 1970. - P. 215.
ша доминирует у Достоевского». Вместе с тем свойственное Толстому глубокое понимание человека рождает у Вулф чувства как восхищения, так и неудобства: «Элемент страха вынуждает нас <...> хотеть бежать от пристального взгляда Толстого, страх смешивается с удовольствием, и из трех великих русских писателей Толстой более всего нас и захватывает и отталкивает»1.
В эссе «Мистер Беннет и миссис Браун» Вулф замечает: «Едва ли что-то в человеческом опыте не нашло отражение в "Войне и мире"»2, обладающем особой «цельностью» (integrity). К 1928 г. она использует это понятие как определение единства всех элементов произведения. В ее пантеоне этим качеством обладали лишь несколько писателей - и Толстой, наряду с Остин, в высшей степени .
По контрасту с психологически сложными персонажами Толстого способность персонажей Шарлотты Бронте жить независимо от своего создателя, на взгляд Вулф, ограниченна4. Не в пользу Харди и его сравнение с Толстым5. Вулф поразило, что Т.С. Элиот рассматривал «Улисса» Джойса «на равных с Войной и миром»: роман Джойса «гениален <...>. Я чувствую его мириады маленьких пуль <. >; но невозможно получить от них смертельную рану в лицо, как от Толстого; это полная нелепость сравнивать его с Толстым»6.
Будучи феминисткой, Вулф находила в Толстом «слишком много мужского»7. Возможно, не только из-за обреченной им на смерть Анны, но из-за отвращения к личной жизни Толстого - перевод автобиографии Софьи Андреевны вышел в издательстве «Хогарт Пресс» в 1922 г.8 Но ничто не могло умалить ее энтузиазм,
1 Woolf V. The Russian point of view. - P. 187, 189.
2 Woolf V. The Captain's death bed and other essays. - L., 1950. - P. 98.
3 Woolf V. A Room of one's own, 1929. - San Diego; N.Y.; L., 1989. - P. 72.
4 Woolf V. «Jane Eyre» and «Wuthering Heights» // The essays of Virginia Woolf. - Vol. 4. - P. 166-167.
5 Woolf V. Thomas Hardy's Novels // The essays of Virginia Woolf. - Vol. 4. -
P. 515.
6 The diary of Virginia Woolf. - N.Y., 1980. - Vol. 2 - P. 189, 199-200.
7 Woolf V. A room of one's own. - San Diego; N.Y.; L., 1989. - P. 103.
8 Pippett A. The moth and the star: A biography of Virginia Woolf. - Boston, 1955. - P. 217.
и в процессе чтения дневников Толстого и его жены она писала своему другу Эдварду Сэквиллу-Уэсту в 1937 г.: «Как же русские неизменно превосходят нас, когда берут в руки перо»1.
В последние годы жизни во время войны она без колебаний назвала «Войну и мир» «величайшим романом в мире», добавив: «и если меня не разбомбят, я прочитаю этой зимой Анну Каренину»2. В 1940 г. она перечитала свой перевод «Разговоров с Толстым» Гольденвейзера. С юности до конца жизни Толстой оставался для Вулф звездой первой величины.
Тургенева Вулф назвала «наименее великим из русской тройки»3. Она ценила его прозу, но в 1921 г. не считала равным Толстому, Достоевскому или Чехову. Ее эссе «Взгляд на Тургенева» (A Glance at Turgenev) появилось в 1921 г., и в том же году -рецензия на его сборник «Два друга и другие рассказы» (Two Friends and Other Stories) в «Таймс Литерери Сапплемент» (December 8, P. 813) В 1933 г. она прочитала или перечитала 11 томов его прозы на английском, биографию, воспоминания о нем и книгу его писем на французском. В декабре 1933 г. она опубликовала в «Таймс Литерари Сапплемент» (и в Yale Review) эссе «Романы Тургенева».
Когда волна увлечения Достоевским, Чеховым, Толстым пошла на убыль, она дала сбалансированный анализ творчества Тургенева и была среди тех, кто ценил его больше за мастерство формы, чем политическое или социальное содержание, хотя находила, что его романы и «о России в 50-х и 60-х годах XIX в., и все же <...> о нашем времени»4. Она тонко уловила, чем Тургенев отличался от английского представления о русском писателе - не европейской светскостью или безответной любовью к французской певице, а «страстью к искусству»5, приверженностью форме, чистотой стиля. В 1933 г. среди достижений писателя она назвала дар наблюдения, точной детали, мастерское изображение сцен
1 The letters of Virginia Woolf. - L., 1982. - Vol. 6. - P. 107.
2 Ibid. - P. 361.
3 Woolf V. English prose // The essays of Virginia Woolf. - Vol. 3. - P. 174.
4 Woolf V. The novels of Turgenev // Woolf V. The Captain's death bed and other essays. - L., 1950. - P. 54.
5 Woolf V. A giant with very small thumbs // The essays of Virginia Woolf. -Vol. 4. - P. 417.
природы, повествовательную объективность, убедительные изображения русской жизни и характера. Она увидела в нем аутсайдера в русской литературе: «Он смеялся над интеллектуалами; показывал их пустословие, их возвышенное недомыслие». И именно поэтому «он производит на нас ныне сильное впечатление»1. Воздавая должное создаваемой Тургеневым «обобщенной и гармони" 2 зированной картины жизни» , она признает, что его персонажи не
очень выразительны, не запоминаются (в этом критика позднее упрекала и ее персонажей), кроме Базарова и Мартына Харлова из «Степного короля Лира»3. Но Тургенев, на ее взгляд, оставался очень русским писателем: он не был, «как мог бы быть в Англии, лишь блестящим историком нравов. Его персонажи размышляют о цели жизни и о русском вопросе. Его интеллектуалы всегда работают для России; рассуждая об ее будущем, они сидят до рассвета над вечным самоваром»4. В завершение, называя Тургенева не «пророком», а «наблюдателем», Вулф замечает, что порой «его книги незначительны, путаны и, возможно, сентиментальны», но главное в них - красота <...>; и <.> мы не сомневаемся в глубине его чувства»5. Теперь Вулф явно предпочитала русского писателя, чье творчество основывалось на красоте. Ее дневниковые записи доказывают, что работая над эссе «Романы Тургенева» и романом «Годы» и размышляя над различными подходами к форме повествования Тургенева и Достоевского6, она отдала предпочтение тургеневской художественной сдержанности, его чувствительности к красоте и лирическому мироощущению, его умению сочетать изображение сцен природы с описанием мыслей и чувств его персонажей. Вулф делит писателей на «проповедников и учителей» -это Толстой и Диккенс - и «чистых художников» - это Джейн Остин и Тургенев7. Когда литературная эстетика, ее стиль сформиро-
1 Woolf V. The novels of Turgenev. - P. 59.
2 Ibid. - P. 57.
3 Ibid. - P. 56-57
4 Ibid. - P. 58.
5 Ibid. - P. 60.
6 The diary of Virginia Woolf. - N.Y., 1983. - Vol. 4. - P. 172.
7 Woolf V. Death of the moth and other essays. - L., 1942. - P. 104.
вались, она восприняла Тургенева сквозь фильтр своих вкусов, в которых доминировала «страсть к искусству», красоте и поэзии.
Русская литература была лишь одним из компонентов, сформировавших оригинальное художественное мышление Вулф, но фундаментальным, основополагающим. Русские писатели оставили в ее творчестве неизгладимые следы - в романах, рассказах, в критике, в рецензиях и литературных эссе. Примечательно, что в романе «Годы» Р. Рубинштейн связывает использование слова «душа» с чтением Вулф Тургенева, Э. Далгарно - рассматривает Николаса Помяловского (его прототипом был С. Котелянский) как «толстовского персонажа», близкого Николаю Ростову, английская исследовательница Гермиона Ли считает некоторые диалоги романа чеховскими, имеющими параллель в «Трех сестрах», ибо персонажи Вулф «стремятся к понятию общего счастья, хотя и далекого»1. При всем стремлении систематизировать воздействие русских писателей на Вулф каждого в отдельности, очевидно, что невозможно провести четких разграничительных линий, и индивидуально, и все вместе русские писатели были жизненно важны для эстетических поисков Вулф новых повествовательных возможностей. Они появились в ее творческой жизни именно тогда, когда она начала искать новые способы художественного выражения, они стали катализаторами ее поисков формы для нового романа». Русские писатели продемонстрировали Вулф, что суть, содержание литературы разнообразнее, чем формы и сюжеты, известные ей в британской и европейской литературе. Пять лет -между 1917 и 1922 гг. были решающими для нее. Вулф со временем сознает, что русские писатели «взяли ее на крючок», как русская княжна Саша - героя ее знаменитого романа «Орландо» (1928), но эта аналогия несовершенна, ибо для писательницы это оказалось невероятной творческой удачей, и она всю жизнь чувствовала магию их привлекательности, тогда как для Орландо его неудавшаяся любовь стала травмой на всю жизнь.
Не умаляя несомненную оригинальность таланта Вулф, невозможно не согласиться с Р. Рубинштейн, что она была бы совершенно иной писательницей - и, возможно, не пионером и не
1 Rubenstein R. Virginia Woolf and the Russian point of view. - P. 154; Dal-garno E. A British War and Peace? Virginia Woolf reads Tolstoy. - P. 140; Lee H. The novels of Virginia Woolf. - N.Y., 1977. - P. 195-196.
центральной фигурой английского модернизма, - если б не ее длительное и многообразное увлечение русской литературой1.
2019.04.031. РЕЙНОЛЬДС Э. СРЫВАЯ МАСКУ С ЖУРНАЛИСТСКОЙ ЭСТЕТИКИ ИСПАНО-АМЕРИКАНСКОГО «МОДЕР-НИЗМО».
REYNOLDS A. Unmasking the journalistic aesthetics of Spanish American modernismo // Behind the masks of modernism: Global and transnational perspectives / Ed. by Reynolds A., Roos B. - Florida: Gainsville univ. press, 2016. - P. 72-92.
Ключевые слова: испаноязычная литература Нового Света; модернизм в литературе; модернизм в журналистике; история журналистики; литературное движение «модернизмо».
Эндрю Рейнольдс (университет Западного Техаса A&M) исследует журналистскую эстетику испано-американского модерна на примере литературного движения «модернизмо» (приблизительно 1880-е-1920-е годы). Исследователь определяет движение как включающее в себя слабо связанные друг с другом литературные группы в разных испаноязычных странах Латинской Америки, начавшие в начале 1880-х годов писать поэзию и журналистскую прозу в радикально отличном от Испании стиле, таким образом порывая с испанской литературной и стилистической традицией и разрывая единое пространство испанской культуры. Движение «модернизмо» не равно модернизму в целом; другие значимые течения, такие как «ультрализмо» (1918) аргентинского писателя Х.Л. Борхеса (1899-1986) и «креацианизмо» (1912) чилийского поэта Винсенте Фернандеса (1893-1948), а также более поздние -муралисты в Мексике, перуанский индейский регионализм и аргентинское поколение 1937 г. - в него не входят, при этом Э. Рейнольдс характеризует «модернизмо» как самое «европейское» из расцветших в указанный период в Латинской Америке.
Большинство исследователей вообще относят «модернизмо» к предыдущей генерации литературных движений, выводя на первый план его родство с романтизмом и символизмом Западной Европы; Э. Рейнольдс же рассматривает его как первое подлинно
1 Rubenstein R. Virginia Woolf and the Russian point of view. - P. 162.
