CC BY
38
В.П. Хохлова
ВАСИЛИЙ ТОРСКИЙ: ИЗ ТВОРЧЕСТВА «РУССКОГО АЛЖИРЦА»
Творчество российских литераторов, оказавшихся на чужбине после революции и Гражданской войны, ныне достаточно хорошо известно на родине. Многие их произведения, изданные когда-то за рубежом, выпущены в последние годы и в России, им посвящены исследования специалистов. Но были среди эмигрантов и те, кто писал в свободное от основной работы время и чаще всего не мог опубликовать свои стихи, рассказы или повести. Творчество таких литераторов, обычно живших в странах Востока, где невозможно было прокормиться литературным трудом, практически не известно в России. Один из них
- «русский алжирец» Василий Торский.
Василий Васильевич Торский (1895— 1970) родился в русской части Польши. Участник Гражданской войны на стороне белых, он эвакуировался в составе врангелевских войск из Крыма в Турцию в конце 1920 г. Затем перебрался в Северную Африку. С 1926 г. Торский жил в Алжире. Долгие десятилетия работал топографом. После Второй мировой войны получил советское гражданство, но на родину не вернулся и закончил свои дни в независимом Алжире.
Публикуемый рассказ «Горбатая», написанный в 1963—1966 гг., интересен прежде всего тем, что описанный в нем трагический эпизод гражданской войны в России через много лет получил продолжение на других широтах, в тогда еще колониальном Алжире, в мире иных реалий, человеческих стремлений и страстей. Но не только в этом его познавательная ценность для современного читателя.
Повествование ведется от лица крымского «зеленоармейца». Что знали мы о «зеленых», отряды которых когда-то доставляли столько хлопот и красным, и белым, сошедшимся в смертельном поединке на бескрайних просторах распавшейся империи? По сути дела, ничего (примитивные ярлыки типа «белобандиты», или «батьки»,
внедрявшиеся в сознание нескольких поколений советских читателей и особенно кинозрителей, не в счет). Бывший белогвардеец Василий Торский, встречавшийся с «зелеными» как на родине, так и на чужбине, внимательно слушавший их рассказы, пожалуй, впервые приподнимает завесу над участью этих обездоленных людей.
В 1918—1920 гг. в крымских горах и сопредельных районах Южной России действовали отряды людей, отколовшихся от обеих противоборствовавших армий. У них было отнято все, они были порождением кровавой всероссийской междоусобной схватки. Своими грабежами и насилием они мешали и красным, и белым, дезорганизуя армейские тылы. Известно, что и белые, и красные пытались так или иначе склонить их на свою сторону. Отсюда фантастически звучащие для нашего уха словосочетания, имевшие распространение в ту пору («бело-зеленые», «красно-зеленые» и прочие, не сумевшие внятно определить свое место в политическом спектре). Отчаявшиеся, мечущиеся, не желающие служить ни Советам, ни белогвардейцам, эти люди сбивались в отряды. Их численность колебалась от нескольких десятков до нескольких сотен человек. Состав был необычайно пестрым как в социальном, так и в национальном отношениях1.
Одна черта их объединяла: стремление выжить. «Красно-зеленые» не хотели покидать Россию и ждали прихода большевиков. «Бело-зеленые», напротив, были готовы уйти за кордон с Русской армией Врангеля, да не успели. Им оставалось надеяться на милость победителей, громогласно обещавших, кстати, амнистию. Но у победителей был, как вскоре выяснилось, свой расчет. Так, после взятия Перекопа временных союзников большевиков, махновцев, ждали бессудные расстрелы. Сдавшиеся же или захваченные в горах «зеленые» в лучшем случае попадали на Соловки или в сибирские централы. Боль-
ше повезло тем из «зеленых», которые, спустившись с гор, успели смешаться с толпами отступавших врангелевцев и погрузиться на отплывавшие из Ялты, Севастополя, Феодосии, Керчи корабли Русской эскадры. О них и ведет речь в очерке рассказчик, выведенный под именем Афанасия Ивановича Шапошникова.
Говорит этот человек с полным знанием дела — ведь он коренной крымчак и непосредственный участник событий. Здесь надо сказать, что в те годы в разных местах Крыма жили именитые россияне, в том числе творческие люди, обладавшие всероссийской известностью — Иван Шмелев, Максимилиан Волошин, Викентий Вересаев, Евгений Чириков, Иван Билибин, Владимир Вернадский, Аркадий Аверченко... Приютил тогда Крым и других, менее известных писателей, ученых, журналистов, художников, артистов, музыкантов. Естественно, они были в курсе происходившего вокруг них и о «зеленых» знали. В их произведениях, например, у И.С. Шмелева или З.А. Шаховской, мы находим упоминания об отчаянных вооруженных людях, в том числе бывших офицерах, живших в горах и не признававших никаких властей2. Но эти упоминания довольно отрывочны. Вряд ли могло быть иначе: временно осевших на побережье Крыма москвичей, петербуржцев, киевлян одолевали каждодневные житейские заботы, связанные с элементарным выживанием, которые и выходили впоследствии из-под пера литераторов на передний план. Вот почему бесхитростный рассказ простого уроженца Симферополя, человека, знавшего «зеленых» не понаслышке, к тому же чудом уцелевшего и добравшегося аж до берегов Африки, не может не вызывать интереса и в наши дни.
Судя по всему, автор колебался, выбирая название рассказа. Сначала назвал его «Футболист», выдвинув на первый план судьбу сына-эмигранта. Во втором, более позднем варианте («Горбатая»), напротив, оттенил участь матери.
Впрочем, сюжетные линии, отразившиеся в обоих названиях, тесно связаны. В сущности, обе судьбы — матери и сына, каждая по-своему, глубоко трагичны. Мать, молодая женщина, мстящая за свой позор,
гибнет от рук карателей, в данном случае белых (между прочим, попади отряд в руки красных, конец, видимо, был бы не лучше). Но не менее тяжела и доля сына. Он будет расти на чужбине, станет апатридом поневоле. Ему придется отзываться на иноземное имя, говорить на чужом языке. Короче, повернуться, подобно многим сверстникам из числа беженцев, спиной к родине. А главное - вычеркнуть из памяти мученицу-мать.
Предлагаемый текст в высшей степени биографичен и, не побоимся этого слова, документален. Топограф Конопницын -это, несомненно, сам Торский, в свое время исходивший с теодолитом в руках если не весь Алжир, то, во всяком случае, его обширную прибрежную часть.
Рассказ «Горбатая» дает самое общее представление о творчестве Василия Тор-ского - прозаика, поэта, публициста, мемуариста, обширное литературное наследие которого лишь недавно стало доступно российским ученым. Рукописи своих произведений Торский передал в консульство СССР в Алжире, откуда они впоследствии были вывезены в Москву и подарены Институту Африки РАН. В 2008 г. рукописи Торского переданы в Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ).
Текст печатается по машинописному оригиналу с незначительными сокращениями, преимущественно описаний алжирской природы. Пропуски обозначены угловыми скобками. Были устранены замеченные опечатки. Текст приведен в соответствие с правилами современного правописания. Стилистические особенности оригинала сохранены. Публикатор дополнил в словах отсутствующие буквы без обозначения этого в тексте. В квадратные скобки заключены буквы или слова, опущенные автором или неразборчиво написанные, а также переводы с французского.
ГОРБАТАЯ
Топограф Конопницын работал на постройке дороги в горах и в лесу. Снимал план, поперечные и продольный профиля, прокладывал трассу, земляные работы и все
прочее, что в таких случаях полагается. За ним, на расстоянии полутора, двух километров, подрядчик начинал постройку дороги. Она должна было пройти берегом реки, пересечь реку и углубиться в горы, в сторону моря. С Конопницыным работали три помощника - молодые люди, французы алжирского происхождения, те, что называют себя «черноногие». Для них это была не только работа, заработок - они выполняли практический стаж. Пройдут этот стаж, выдержат экзамен и получат звание техника, «аджуэн текник» (помощник топографа. - В.Х.). А потом, если толковый парень и действительно хочет учиться, будут допущены к экзамену на звание инженера. И так далее.
Обстановка - горы и лес. Лес дубовый. Дубы двух пород - те, что сбрасывают листву на зиму, и те, что не сбрасывают. Изредка попадались участки соснового леса, пробковые дубы. В пойме реки росли вербы, серебристые тополя, мимозы, еще какое-то дерево, похожее на ольху, только серая ольха никогда таких громадных размеров не бывает. И, главным образом -кустарник. По-французски он назывался «лянтист». Деревень и жилых мест поблизости не было. В восьми километрах от их лагеря небольшой городок и проходила национальная дорога. В прошлом году он жил в этом городке, в гостинице, но за год успели построить пять километров дороги, и пришлось поселиться ближе к месту работы, то есть - в палатках, в лесу.
Главная трудность работы в том, что горы и лес. Были бы ровные, открытые места - и все было бы по-иному. А с другой стороны - были бы ровные, открытые места и все было бы не интересно. В том-то и прелесть этой работы, что - горы и лес. Работа не походила на работу, а так - какая-то увеселительная прогулка. Иногда очень уставали, и все равно не было впечатления, что работа. От гор и леса исходили романтизм, приключенческое настроение. Так что можно сказать - чем больше леса, тем интереснее.
Но было еще и другое. Им приходилось рубить деревья и жалко было рубить. Конопницын подходил к дереву, трогал его рукой, ласкал, прощался с ним, подымал
голову, смотрел, какие у него ветки. По ветвям с точностью не много распознаешь, но приходило на помощь воображение и добавляло подробности. А корни... их не видно, но это ничего не значит. как они переплелись с корнями других деревьев, вытесняют друг друга, стараются перехитрить. <...>
И вот, приходят к месту, которое называется Корина. Конопницын хотел узнать, что означает это слово на местном языке. Двух знатоков расспрашивал и толку не добился. Один сказал, что корина - это западня, ловушка, а другой, что красота, изящество. линия может быть кориной, правильная дуга, красивый поворот, о женщине говорят корина, если она красива и изящна. И то, и другое одинаково подходили к этому месту. Действительно, что-то вроде западни: вместо обычных ста метров в день проходи[ли] десять, пять или еще меньше. А красота тоже подходила, потому что река описывала правильную дугу, широкое песчаное ложе, по которому вьется, шумит на перекатах струйка воды. Противоположный берег крутой, уступчатый, покрыт дубовым лесом. А тот, по которому им пройти, ровный до самого подножья высокой скалы. Если с вершины этой скалы посмотреть, то все покажется зеленым га -зоном и на нем подстриженными фигурами, копнами возвышаются высокие деревья. <...>
Трасса дороги привела их к скалистому кряжу, который пересекал долину реки и терялся на той стороне. Метров пять выемки на этом кряже, легкий поворот и спуск в газон. Хотели войти, и оказалось невозможно. Так же, как невозможно войти в дом без окон и дверей. Нужно не входить, а врубаться. И сразу теряешь землю, которая исчезает, уходит вглубь, оставляет в виде знака о себе [горки] камней. Человек проваливается в глубину, наполненную трухой, перегноем, гнилыми кусками дерева, все это потрескивает, поддается, фыркает пылью, мусором и, как трясина, засасывает все глубже и глубже. Человек может совсем исчезнуть, обвалом засохшей трухи засыпет его, и только по голосу узнаешь, что там человек. И нужно вытаскивать его, потому что собственными силами он не выбе-
рется. А то, что сверху сыпется, куски дерева, гнилушки, пыль, перегной, об этом и говорить не стоит. Что делать? Рубить? Что рубить? Рубить нечего... Все эти стволы, стебли, веревки, нити, что уходят из земли в высоту, они как будто и ни при чем. Срубишь их, что от этого изменится? Ведь это не деревья, это — кустарник. Он не здесь, а высоко вверху разросся непроницаемой зеленой крышей. Подрубишь ее, она даже не опустится. А если опустится, то накроет тебя сверху и совсем забьет, придавит. Смилакс (род лиан. — В.Х.), вьющееся растение с тупыми крючками, загнутыми книзу, чтобы нельзя было вверх подняться, чечевичник... с ними они давно знакомы. Но здесь совсем не то. Если срубил, то нужно оттащить срубленное в сторону, чтобы оно не мешало. А как его оттащишь
— земли нет, камни, невидимые щели между камней. <...>
Объяснялось такое скопление кустарника очень просто: вода. Где нет воды, там кустарника или вовсе нет, или очень мало. А здесь очевидно имеется какой-то водонепроницаемый пласт, глина или камень. растет кустарник. А крупные деревья вырасти не могут, потому что нет почвы. В этом климате дай только воду, и все зарастет кустарником. Так оно и было когда-то — росли непроходимые тропические леса. Но вода уходит из Северной Африки, кустарники не растут, лес редеет, климат меняется. Поселился человек и стал пахать землю, вызвал эрозию, смыв плодородной почвы, ускорил уход воды. Еще сто, двести лет — и все будет унесено водой, выброшено в море, и в Северной Африке водворится пустыня такая, как теперь в Сахаре. Сахара раньше не была пустыней. Это были степи, и человек занимался скотоводством там, где теперь, как волны в море, ветер перекатывает песчаные барханы.
На следующий день, утром, Конопницын уехал в город. Два раза говорил по телефону с инженером, видел подрядчика, рассказал ему, в чем дело, ездил с ним к инженеру. Инженер телефонировал в лесное ведомство, лесное ведомство телефонировало в Алжир, и в результате всех этих переговоров еще на следующий день, в девять часов утра, условились быть на месте все заинтере-
сованные в этом деле стороны: инженер, лесное ведомство и подрядчик, осмотреть положение и выработать соответственный образ действий. Конопницын вернулся в лагерь поздно вечером, было уже совсем темно, усталый, измученный, как никогда после работы, от еды отказался, выпил только воды с анисо[вкой] и лег спать.
Свидание состоялось. Приехал инженер со своим помощником. Верхом на лошадях приехали лесник со своим племянником. И подрядчик со своим начальником работ. Если прибав[ить] Конопницы[на] с его тремя помощниками, то получится двенадцать человек. Ходили, рассматривали, проваливались, отряхивались. Шагов на десять можно было пройти до ближайшего камня. Увидеть что-нибудь нельзя, потому что темно. Сойти с камня тоже нельзя, потому что провалишься, взбудоражишь темноту и посыпется труха, обрушатся громадные гнезда-комья гнилой листвы, застрявшей в ветвях. Она медленно падает с шорохом, похожим на вздох, словно ощупывают тебя невидимые руки.
Общее мнение: жечь, только пожега. Обычным порядком очищать землю, рубить и оттаскивать срубленное нет смысла. Десять гектаров очистить таким обра-зом — сколько это времени займет, и сколько это будет стоить. Спорили инженер с подрядчиком — кому выполнять эту работу? Отходили в сторону и обсуждали этот вопрос наедине. <.> Наконец, в двенадцать часов дня, голод дал себя знать и пришли к заключению: с применением огня, под строжайшим надзором лесника, выполнит эту работу подрядчик, а платить будет инженер, то есть дорожное ведомство, для чего, ввиду исключительности положения, не предусмотренного в контракте, будет составлен дополнительный контракт. Разрешив таким образом вопрос, возвратились в лагерь, выпили два кувшина воды, полторы бутылки анисо[вки], попрощались и уехали.
Подрядчик завтра [же] пришлет своего человека выяснить положение: что нужно, какой инструмент, сколько людей, как устроить их в смысле питания и жи[лья] — нельзя ли их поселить вместе с людьми Ко-нопницына — и всякие иные мелочи.
Проходит еще один день и приезжает человек от подрядчика. В палатку Коноп-ницына вошел пожилой мужчина среднего роста, бритый, с приятным лицом. Конопницын посмотрел на него и сразу решил: русский. И не ошибся.
- Вы русский?
- Русский. А вы?
- Тоже русский. Давайте говорить по-русски. Для вас это не трудно?
- А нет, не трудно. По-русски яснее выразишь. Вы из какой губернии?
- Яиз Севастополя.
- Вот и отлично. А я из Симферополя. Земляки. Петровскую слободку3 знаете?
- Не знаю. Но это неважно.
- Правильно. Неважно. А я не один. Я с сыном. Разрешите представить? Базиль, вьен иси (иди сюда. - B.X.). Он, видите ли, по-русски не говорит.
И появился Базиль, молодой парень, в шортах... Самое замечательное в нем, что поражало с первого взгляда и заслоняло все прочее, - высокий рост, могучее телосложение, словно фигура с какого-то монумен-та ожила, сошла с пьедестала и ходит по земле. И за этой фигурой, как тень, следовала мысль: и откуда берутся такие росты. Ведь отец совсем маленького роста. Очевидно, все дело в матери. и представлялась мать, высотою с дерево. И только после таких размышлений начинаешь замечать все остальное - яркий румянец, голубые глаза, светлые золотистые волосы, детское личико. Вообще красавец. Наверно, нравится южным женщинам, брюнеткам.
- Ну, и сын у вас.
- А что, хорош?
- На ять.
- Футболист.
Так состоялось знакомство с Афанасием Ивановичем Шапошниковым и его сыном, Базилем. Вечером того же дня пришли восемь человек рабочих подрядчика со своей палаткой, инструментом и всем необходимым для жизни. К четырем палаткам лагеря прибавилась пятая. Маленькую, двухскатную палатку занимал Конопницын. В ней было две койки, одна свободная, и он предложил Афанасию Ивановичу поселиться у него. Для Базиля нашлось место в палатке помощников. На почве футбола у него сра-
зу завязалось знакомство, и они приняли его как своего.
А еще через день, утром, приехали верхом на белых лошадях лесник с племянником и началась работа. На первый взгляд -очень просто: подожги кустарник и он сгорит. Но лесник покачал головой и сказал, что этот кустарник гореть не будет, чересчур сырой, много воды. Его нужно не жечь, а прожигать. Раскладывать огонь, сушить и сжигать все, что высохнет на огне. А трудность в том, что земля покрыта огромными камнями. <...> Нужно находить место для огня, сносить сухой валежник и зажигать. Нужно, по выражению лесника, устраивать огненные взрывы.
- Вот увидите, как это будет.
Так все и было. Утро, ветер еще не прилетел с моря, росы не было. На камне разложили огонь. Сначала он горел нехотя, дымил, потрескивал. Лесник командовал: больше суши, больше суши. А как туда сушь заложишь. Так, на камне, рядом с огнем не устоишь, снизу нужно подавать топливо, кочергой не поковыряешь, чтоб оживить огонь. И сушь-то эту не несут, а передают из рук в руки, перебрасывают. Плохо выбрали место для огня, надо в другом месте костер разложить. И занялись другим костром. И вдруг хлопнуло что-то. Да так хлопнуло, что все переглянулись - как выстрел. А за выстрелом заурчало, загрохотало, словно валится что-то, завыло, как зверь. Все подняли головы и увидели высоко вверху, сквозь чащу ветвей и всего, что на ветвях развешено, огненный стол[б] сжигает на лету и выбрасывает искрами. А звуки какие. Ни за что не скажешь, что это огонь. Хлопает, как флаг на ветру, воет, свистит, визжит. И видели, как вверху вспыхивают и зажигаются ветви. И так длилось минуту, может быть, две. Потом умолкло, огненного столба нет, только потрескивают зажженные ветви, сыплются головешки, уголья, горящие куски дерева и дымит костер. Но зато появился просвет, голубеет небо. А потом и вовсе погасло. Вот это и называется прожигать. огненный взрыв. <.>
Сразу наметилось две функции: поджигатели и подсекатели. Поджигатели добывали топливо, приносили его, раскладыва-
ли огонь и вызывали взрыв. За ними шли подсекатели, собирали в кучу горящие обломки, секли все, что выходило из земли, стволы, ветки, стебли, и укладывали их между камнями так, чтобы можно было хоть как-нибудь передвигаться. Поджигателями командовал Афанасий Иванович, с ним было три человека, а пять остальных -подсекатели. А топографическая бригада, так как в первые дни [ей] нечего было делать, помогала и тем, и другим. И все были очень довольны. Таких замечательных приключений никогда не видели, не слышали - приедут домой, будет о чем рассказывать. После работы, прежде чем придти в лагерь, шли на реку мыться. Выкупаться негде - раздевались и ложились в воду.
И тут возник вопрос: что будет делать Базиль? Он не был рабочим у подрядчика. Отец взял его с собою только для того, что[бы] не оставлять дома одного. Когда Конопницын спросил, что делает Базиль, Афанасий Иванович сказал, что он футболист. Конопницын в области спорта не осведомлен и больше не спрашивал. Афанасий Иванович вдовец, их только двое в доме, он и сын.
Прошло несколько дней, и Афанасий Иванович нашел работу для сына: сторожить палатку. В лагере был уже такой сторож, и нет ни малейшей надобности заводить другого. Афанасий Иванович помолчал некоторое время, ожидал, что Конопницын что-нибудь скажет. Но Конопницын не сказал - ему какое дело, не он будет платить. И Афанасий Иванович продолжал: что же так оставаться без дела, лишние деньги всегда пригодятся. И больше об этом не говорили. А сам Базиль не проявил никакой инициативы. Он всегда занят. У него был карманный мяч, и он все время подбивал его ногой. Стоит и разговаривает с кем-нибудь, и всевозможными способами, ногами, головой, спиной, животом, воздействует на мяч, не дает ему упасть на землю. А рукой нельзя тронуть мяча. Незнающий может подумать, что руки только мешают, соблазняют прикоснуться к мячу. Но оказалось вовсе не так. Руки очень нужны. Они для него то самое, что для канатного плясуна гири или железный стержень, от тяже-
сти которого он отталкивается, находит в нем точку опоры. <.>
Раз вечером, когда легли спать, был разговор о Базиле. Афанасий Иванович спросил, трудно ли стать топографом, как эти молодые люди, помощники Конопницына, и что для этого нужно сделать. Он спрашивает об этом, потому что с сыном не знает, как быть. Вырос, возмужал, жениться пора, а никакого дела не знает. Футбол. А что такое футбол? Ничего. Ну, кое-что получает от него, премии за участие в футбольных выступлениях или как там у них называется. Ездил в Марокко, в Италию, во Францию. Нельзя сказать, что плохо, но и хорошего ничего нет. Хвалят, пишут, приглашают, переманивают. такое там у них идет, у всех этих футбольных заправил, что даже не поверишь. Вовсе это не так просто, как кажется. Говорят, у Базиля замечательная верность удара, точность глаза и правильный расчет, что там еще. сразу узнает, как надо играть, слабую сторону противника, куда и что нужно. и вообще -игрок замечательный. Все это отлично. Ну, а дальше что? Пройдет еще десять лет, в футбол играть нельзя и что делать? Вот о чем нужно думать.
Конопницын ответил, что если сейчас пропустить время, то потом уже не станет топографом-землемером. Нужно с ранних лет заниматься этим делом. Хотя, впрочем. все зависит от способностей человека. Но должен сказать, как ему представляется Базиль. не похоже на то, что у него такие способности. Тут требуется усидчивость, воля. Ну, и так дальше. <.>
Потом был еще один разговор. Оказалось, в конце июля Базиль возвращается в [город]. Кончился отпуск, который им да -ли, игрокам в футбол, и нужно за работу приниматься, тренироваться. Так что через несколько дней он уезжает.
И тут случилась беда - Базиль обжег ногу. Играл в мяч, мяч упал в тлеющий хворост. Захотел достать его, не рассмотрел, и нога провалилась в горячие уголья. Сейчас же приняли все меры, смазали специальной [против] ожогов мазью. Думали - сойдет. А оно не сошло. Вздулись два пузыря на левой ноге, на той самой, которой играть правому форварду. Как с такой ногой трениро-
ваться в футбол? Невозможно, а через два дня - уезжать в Алжир.
И тут началась горячка. Афанасий Иванович ездил в город, в аптеку, и накупил там всего необходимого для скорейшего исцеления ноги. Базиль лежит. Обожженная нога на высокой подставке, чтобы кровь не приливала, Афанасий Иванович не отходит от него, промывает, прикладывает, дает какие-то пилюли, термометр поставил, нет ли жара. Жара не было. На третий день словно бы лучше стало, перестали сочиться ожоги, заживают. Бог даст - заживут к тому времени. И через два дня состоялся отъезд. Заказан был мул, чтобы не идти пешком. Усадили Базиля на муле. Он, оказывается, боится, очень высоко, за гриву мула держится, никогда не ездил верхом. Афанасий Иванович с одной стороны ведет мула, а с другой стороны - мальчик-погонщик. И рано утром, до начала [работы], ушли, чтобы поспеть к девятичасовому автобусу.
В полдень вернулся Афанасий Иванович.
- Ну, как? Все благополучно?
- А благополучно, слава богу. Моя вина
- не подумал об этом.
- В чем ваша вина?
- А ну как же. нужно было предвидеть, что такое случится. С огнем имеем дело. Нам это, можно сказать, ничего не значит, не заметим даже, а ему - чуть что-нибудь такое пустяшное, и выбыл из строя. У них это обязательно, держать себя в неприкосновенности.
Конопницын ничего не сказал. Но заметно стало, что Афанасий Иванович беспокоится. В субботу, после обеда, он не пошел на работу - едет в Алжир, проведать сына, как он там. Вернулся в понедельник к полдню.
- Ну, как?
- А ничего, все хорошо. Зажило, слава богу. Сегодня у них начало тренировок.
А работа тем временем продвинулась далеко вперед. <.>
Прошло еще какое-то время. Август месяц, самое жаркое время года. Пересекли овраг. Очень много было работы с этим оврагом. Он зарос плакучей ивой всяких возрастов, начиная такими, что от старого дерева только дупло осталось. А кругом
дупла хороводом растут молодые деревья, охраняют родоначальника. Тонкие стволы, обтянутые темно-зеленой, гладкой корой уходят вверх и там шумят, качаются по ветру. А под ними светло, солнце проглядывает и заросли хвоща и дикой спаржи. Через овраг придется строить мост, и требовалась подробная съемка. <.>
Афанасий Иванович получил письмо от Базиля. Нога зажила, все благополучно, тренируется, двадцатого сентября едут играть в Оран, а после в Касабланку. И следовало перечисление, путаный список имен, фамилий, каких-то непонятных слов. Афанасий Иванович плохо разбирался во всем этом — так безграмотно, неразборчиво написано, что ничего не поймешь. Конопницын помогал и тоже ничего не мог понять. <.>
Заметно было, что после отъезда Базиля Афанасий Иванович разговорчивее стал, словно при Базиле не мог о нем говорить. И оказалось, что все идет совсем не так, как он бы хотел. Выходило так, что всем заправляет Базиль, а Афанасий Иванович только обслуживает. Странно как-то. Казалось бы, должно быть наоборот, Афанасий Иванович всему голова, старший, отец семейства, деньги зарабатывает. Ну, ладно. теперь это так. А как же раньше было, когда Базиль маленький был, тогда кто командовал? <.> А расспрашивать Конопницын не хотел, ковырять в чужой беде. У него то же самое в семье. У него трое детей, два сына и дочь, и тоже не говорят по-русски. Футболистов нет, сыновья докторами хотят быть, потому что доктора хорошо зарабатывают. А что такое Россия и что в России делается — понятия не имеют. Никакие они не русские и не хотят быть русскими. Быть русским для них — это быть хуже, чем другие, [вот они] и скрывают от других, что отец и мать у них русские. И уже ничем этого не изменишь. И то, что он видел у Афанасия Ивановича, было то самое, что у него. Только у Афанасия Ивановича хватило мужества сказать об этом, а у него — нет. У Афанасия Ивановича это происходило от простоты, от недомыслия, не выражалось в таких точных формулах, как у него: потеря национальности, утрата русскости. а у него — выражалось. А сказать
об этом не мог, не хватало решимости. Не говорил, умалчивал, как о пустяках, о которых и говорить не стоит. Тут нужно совсем не то, нужно сказать Афанасию Ивановичу, крепко пожать руку, обнять его: милый друг мой, и у меня то же самое. Не футболистами, а докторами хотят быть, потому что доктор хорошо зарабатывает. А Афанасий Иванович на это ответит, что и отлично. Лучшего и желать нельзя. Что бы он дал, чтобы и у него так было. Не сделал чего-то, когда нужно было, вот и последствия. И разные другие, такие же невеселые мысли.
И так длилось до одного вечера, когда почему-то, может быть, устали чересчур или день выдался какой-то особенный, до обеда безоблачно, а после обеда облака нашли, закрыли солнце, а на западе совсем темно, столько там низких от груза воды, темных туч скопилось. Ветра не было, и перед угрозой этого облачного нашествия чуткая тишина наступила в лесу. И в этой осторожной тишине зашелестел дождь. А какие запахи пошли по лесу, разбуженные дождем после четырех месяцев бездождья. Идешь по открытому месту, и мелкий, мелкий дождик сыпется на тебя. И как начал с вечера, начал семенить, так, все усиливаясь, без помощи ветра, который только шумиху бесполезную подымает, шумел лес до утра. С дождем сычи вышли на работу и ухали страшными голосами, словно тишину и темноту рвали на части. И всякие ночные звуки нежились в этом шуме дождя. Может быть, все это и настроило на какой-то особенный лад, сняло томительную обязанность скрываться, молчать и высматривать. Ужинали в кухонной палатке и после ужина сразу разошлись.
И вот, придя в палатку, Афанасий Иванович сказал, что настроен сегодня, ничего не поделаешь. хочет рассказать Конопни-цыну, как все на самом деле было и есть. Так сказать, открыться ему, облегчить душу. Первому из посторонних людей ему рассказывает, сколько лет прошло - никому не говорил. <.>
И когда легли, оставили на столе лампу догорать, Афанасий Иванович начал.
Это было в девятьсот девятнадцатом году, в Крыму. Он вернулся из немецкого
плена. Думал, застанет отца и будут жить по-прежнему. Куда там. отца не застал, помер отец, а о прежней жизни и думать смешно. Стал мешочником, спекулянтом. И кончилось плохо. Залопали4 его белые на продаже английского обмундирования и посадили в тюрьму. Но в тюрьме. во-первых, тюрем нет, то-есть не хватает, переполнены. а, во-вторых, люди им нужны на фронте, а не в тюрьме. И выпустили его с тем, что он поступит в армию защищать Россию, чтобы как раньше была. А он вместо армии взял и подался в зеленые. Знакомый у него был, посоветовал. Зеленых в те времена в крымских лесах и горах больше, чем деревьев было. Попросту сказать -бандиты. Называли себя чистыми или честными бандитами потому, что бедных не трогали. А бедных не трогали, потому что у бедных трога[ть] нечего. Если хочешь тронуть что-нибудь, то [иди] к богатым, там трогай. А за богатого почитали каждого, у кого хоть что-нибудь есть. Если у тебя два рубля, то один рубль возьмет себе, а другой тебе оставит чистый бандит. Хорошо поработали на одной немецкой колонии, пока немцы не вооружались, и пришлось спасаться от немцев. Потом на Ф[а]росе, на даче у купца Воейкова. А потом какая-то история произошла, бежал к зеленым какой-то видный офицер из штаба. Астафьев, Аласафьев. Афанасий Иванович не помнит, память изменяет. У него два слабых места: память и поясница. И белое командование взялось за зеленых. Была выделена часть с капитаном Мешниковым или Свешниковым. В той части сотня кубанцев
- воры отменные. и рота ингушских пластунов5. еще хуже. Они по-русски не говорили и не стреляли. Так и пели: мы по-русски не говорим и не стрелям. без ножа русский зарезам. И пришлось уйти из тех мест, приблизиться к Феодосии. Там есть такая деревня - Кишлав, Кашлав. что-то в роде этого. В Кашлаве был друг и приятель одного из них. Вот на этого друга-приятеля [пришлось] базироваться. А жил друг и приятель не в самом Кашлаве, а так версты две в сторону, в лесу и на речке. Там мельница была. Самое разлюбезное дело для зеленых. Но вышла неудача, и в этот самый Кашлав пластуны нагрянули. <.> И на
этой мельнице устроили засаду. Обычным порядком - их было восемнадцать человек, свечерело, вот, как теперь, дождик накрапывает. прислушивались, приглядывались, приближаются к мельнице. Поток шумит, лес шумит. И выходит к ним из кустов женщина. И узнают в ней Маринку, племянницу того самого приятеля, к которому шли. И она им говорит: «Не ходите туда, там вас ждут». И рассказывает, что там было. Никого нет, все ликвидированы. Жену брата с девочкой отправили в деревню, а ее схватили, оставили в доме, всю ночь куражились над нею. Что там было, лучше и не говорить. У пластунов один русский за старшего, Никанором звали его. Плачет бедная Маринка, рукавом полушубка лицо закрывает, а по рукаву слезы текут, и зубами за рукав держится. Еле живой осталась. Второй день ждет их, чтобы предупредить: «Не ходите туда, там вам -смерть». Домой ей вернуться нельзя. Забьют. И хочет пристать к ним. Ну, обсудили и согласились. Сколько раз услуги им оказывала. А потом - не на сладкое житье идет. Можно сказать - из огня [да] в полымя. А потом знали, что она деловая девка. Будет у них за сестру милосердную, за повариху, за хозяйку, как у семи богатырей. Только требует Маринка, чтобы к ней не приставали со своими мужицкими замашками похабными. Согласились, не будут приставать. У них за старшего был сибиряк, Черных. И он пообещал: будь спокойна, не пристанут. Ты только укажи на при-ставальщика, будет иметь дело со мной. И в ту же ночь не их в засаду [заманили], а они засаду на ингушей сделали. Думали всех взять, а двое ушли. Придут в деревню и скажут, что на мельнице зеленые. И им пришлось уйти с мельницы, чтобы этого контакта не получилось. Они одного своего потеряли, но с Маринкой как было восемнадцать, так и осталось.
Времена были трудные. А какие они могут быть у зеленых? Только трудные. Сначала так-сяк, а потом хуже и хуже. На одной диверсии их чуть не залопали. Место есть такое, тоже забыл, как называется. <.> Немецкая колония. Четырех оставили там. Осталось их четырнадцать. Пришлось им рассыпаться, чтоб отвязаться. Их четве-
ро было, Маринка четвертая. Действительно, боевая девица. В такие дела ходила, что не всякий мужик потрафит. Не давал ей покоя Никанор. Непременно хотела достать его. И достала. Три дня ее не было. На четвертый день приходит из своей операции и показывает кожаный бумажник. А в бумажнике фотографии, письма, и на одном так и написано: «Никанору». Посмотрели эти фотографии, убедились и возвратили ей, а она в огонь бросила. А была некрасивая, рябоватая, рыжеватая, но сильная, ловкая, веселая. Шутки любила. Только как скажет такую шутку, так не знаешь, на что смотреть. И Черных-сибиряк говорил ей: «Не выражайся так, ты ведь женщина среди мужчин». А она отвечает, что ей начхать на все, она уже не женщина. Прошли те времена, когда женщиной была. Она была похожа на тех женщин-героинь, что в американских фильмах выступают. Только те -красавицы, а она невзрачная. Посмотришь не нее и не догадаешься, какой геройский, твердый дух в ней.
В общем, проходит лето двадцатого года. У белых дела не идут, им уже не до зеленых. Не стало ни пластунов, ни кубанцев. Помнит такого Раешника, лихой парень, не пойми кто, не то белый, не то зеленый. Прославился налетом на поезд, что шел из Джанкоя в Керчь. От налета выгоды немного было, а белые послали карательную экспедицию на зеленых, и стало хуже. Приставали к ним разные шайки, отряды, называли себя патрулями. Они тоже приставали к другим. Все, как в котле, кипело. Маринка все время с ними. Только стали замечать, что у нее живот выпятился. Беременная. И вот, стояли они на хуторе у одного поселянина. А рядом с хутором был дом не то лесника, не то еще кого-то. Нежилой, пустой, разрушенный. И вот в этом доме они стояли. Приходит раз Черных-сибиряк и говорит, чтобы они выкатывались из этого дома. На дворе тепло, приятно на дворе поспать. А зачем выкатываться, не сказал. Они выкатились, сидят в саду, у огня, картофель пекут. А Черных при Маринке остался. И услышали детский писк - младенец родился. Входит Черных и командует: «А ну, встать. на молитву шапки долой. Смирно». Все встали, сняли шапки и не
понимают, что такое. А Черных до конца досказывает: «У Маринки мальчик родился. Накройсь. Вольно. Вы тут бугаями сидите, а женщина ребенка родила. Ничего вы не понимаете. Когда нужно, она на операцию пойдет не хуже вас, а потом ребенка родить может. Вот оно что. Примите к сведению». Они согласились, приняли к сведению. Таким образом произошло прибавление семейства собственного завода.
Трудно было, но ничего, выходили ребенка. Назвали его Василием. Крестили. Попа не было. Черных был. Все равно, разница какая. С тем крещением и сию пору ходит, хотя уже не Василий, а Базиль. Но это одно и то же. Летом с ребенком не трудно, потому что тепло, а настала осень, подул норд-ост и стало трудно. Уговаривали Маринку - почему в город не пойдешь, в городе спокойнее. А она не хочет, она не городская, в городе у нее никого нет. А на случай холодов у нее полушубок имеется. Вот только надо достать его. И отправились за полушубком. И он с нею. Нельзя же слабую женщину с ребенком в таких условиях оставлять одну. И он, Афанасий Иванович, ходил за полушубком с нею. Он не был тогда Афанасием Ивановичем, а просто Афа-нас или Афонька. Четыре дня были туда и
обратно. На мельнице были. Там артель
6
какая-то поселилась, седьмого дня или духоборы, приводят в порядок мельницу и по вечерам свои песни поют о спасении души и загробной, вечной жизни. Ну, и нашли время. Маринка свое дитя к спине подвязала платком и накрыла полушубком. Холодно уже было. А она чувствует, как он там, шевелится или не шевелится и что ему нужно. Распорола на спине полушубок, вставила вставку, сшила, чтобы ему воздух был дышать. Получилось очень хорошо. В таком виде походила на горбатую. Никто не догадывался, что это ребенок, а не горб. Как он там не задохся - одному богу известно. Но не задохся - факт на лицо. И за нею пошла кличка - Горбатая. Раз ее за горбатую на самом деле принял человек, не знавший этого, и ударил ее по горбу. Она его как двинет наотмашь. и за обрез схватилась. Он на нее. А она: «Стрелять буду...» А тут другие вступились и отстранили. Ты, дурак, что заслужил, то и получа-
ешь. Нельзя со слабой женщиной так обращаться. Сейчас же она полушубок скинула. Думала - убит ребенок, конец. А он даже не проснулся, спит, как забаюканный. А дурак увидел, что сделал, и просит прощения: «Не знал, прости ради бога.» Вот какие дела были. А другой раз поскользнулась, земля под нее поддалась, и загремела вниз Маринка. Тоже думали - пропала, и Васютка пропал. А как бы не так. Побежали спасать ее, а она навстречу им идет. Она говорила, что полушубок у нее счастливый, ничего не боится в полушубке. А если снимет, то плохо будет. Только перед самым концом снимет полушубок. Он у нее бронированный, бронебойный, оборонительный. Но тут, правду сказать, неизвестно, кто кого оборонял, полушубок ее или она полушубок.
И вот осенью двадцатого года, незадолго до ухода белых из Крыма. тогда уже Деникина не было, а был Врангель. Голодно было и холодно. А главное, измучились все. Уже не люди, а тени. Обдергались все, оборвались, никуда нельзя приткнуться. Белая армия тиоет, в Керчь идут, там корабли есть, на них эвакуироваться можно. Ожидали прихода красных. Вот тогда покажут, это тебе не белые, всем конец тогда. И возникал вопрос - как быть? И мнения раздвоились. Одни - пристать к белым, эвакуироваться. Другие - к красным и будь, что будет. И таким образом возникло задание: рассоваться, кто куда может. Все дела ликвидируются. Три человека отошли на Тамань. Как они там, до[брались] до Тамани или не[т] - ничего не известно. Один ушел в Феодосию. В Керчь никто не захотел идти. А шесть человек, он, Черных, Маринка и еще трое, - на Симферополь, чтобы, когда красные придут, встретить их в Симферополе, анев лесу.
И случилась беда. Какое-то урочище <.> не помнит точно. все названия, как раки из мешка, расползаются. залопали их [там]. Залопали оттого, что измотались в доску, спали и не проснулись вовремя. Их сейчас же по Маринке признали - ах, эта самая, Горбатая... отлично. Черных-сибиряк хотел уйти. Два выстрела с разных сторон, и Черных упал. Подбежали к нему и прикончили. Остальные не бежали. Пять
их осталось. Ничего у них нет, хотели прикончить тут же. А потом передумали. Сейчас какое-то начальство прибывает, так чтобы показать начальству - вот, дескать, поймали. главного, Черных, и Горбатую. Вот-де как стараемся. Показать, а потом - в расход. Связали им руки, посадили под деревом и дожидаются начальства. А Маринка говорит, чтоб не вязали ей рук, у нее ребенок на спине, под горбом, накормить ребенка. Не поверили - покажи ребенка. Она показала. Да, видят - действительно ребенок. Ну, корми, если так. И осталась не связанной. Лежит под деревом, дождь идет, холодно, мокро, не ели два дня, и сейчас расстреляют. Вот какие бывают перспективы и настроения. А их утешают: сейчас начальство придет, покажем вас и больше не будете страдать. Потом ушли все, от дождя спрятались, оставили одного часовым, чтоб сторожил их. А он выломал палку, и чуть кто пошевелится, он бьет его палкой. Одному палкой в глаз ткнул, от глаза ничего не осталось. Зачем тебе глаз, с одним глазом увидишь, как тебя расстреливать будут. Потом пришел один сменить часового. Приехала походная кухня, так чтобы пошел, поел, а он пока за него посидит. И вот счастье. Этот подсмена оказался знакомым булочником из Симферополя, с их слободы. И даже дальний родственник Афанасию Ивановичу. Такую встречу нельзя оставить без последствий. Надо выручать родственника. В это время приходит часовой, которого [подменяли], и родственник говорит ему, что вот нашел мужа по сестре, нельзя его. в расход. Тот ничего против не имеет - родственник так родственник. И развязал ему руки. А тот пошел и возвращается, приносит ему кусок хлеба, сала и три куска сахару. Ешь. А как будешь есть, когда голодные товарищи сидят и на тебя смотрят. Спрятал в карман и не ест. А в это время начальство прибывает. Подъезжает крытая брезентом со слюдяными оконцами тачанка, одна пола откидывается, и вылезает оттуда не то французская, не то английская шинель задом наперед и трехцветный косячок7 на рукаве. А самого не видно, потому что воротник шинели поднят и рыжие усы торчат оттуда. А на папахе офицерская кокарда. А за ним взводный с
фонарем. К тому времени уже темнеть стало. И осматривают связанных. Обошли кругом дерева.
- А почему это в полушубке? - спрашивает начальство.
- Господин полковник, разрешите доложить. Это не он, а она, известная Горбатая, женщина с ребенком. У нее маленький на спине привязан. Она его кормила, и мы ее не связали.
- Отлично. Правильно сделали, - говорит начальство. - Маленького отнять от матери, и сдашь его в Симферополе в детский приют, а ее вместе со всеми израсходовать.
- Так точно, господин полковник.
В общем, так поговорили. А что он, Афанасий Иванович, не связан, осталось незамеченным. Он нарочно заложил руки за спину, чтобы не заметили. Осмотрело начальство. И еще спросили, где самый главный, и ему разъяснили, что лежит там, где его убили, не закопан еще.
- Желаете посмотреть?
Но начальство не пожелало. Куда там. темно, дождь идет. что он, его в лицо узнает? Ес[ть] на что смотреть. Начальство залезло в свою тачанку и отбыло. А взводный остался, чтобы привести в исполнение. Подняли их на ноги и ведут к яме. Расставили по краям ямы пять человек. Он рядом с Маринкой. И в это время родственник докладывает взводному, что вот так и так. его дядя из Симферополя. нельзя ли как-нибудь для дяди поблажку сделать. Тот спрашивает: который? А родственник показывает - вот тот, что рядом с нею. И хлопнул его по плечу. Ну, хорошо - пусть выйдет. И он вышел, встал в стороне. Смотрит. Четверо стоят спиной к нему. Темно, только фонарь светит. Маринка и еще трое. И он видел все остальное, как это было. Подошли к Маринке отнимать ребенка. Она сняла полушубок. Под полушубком платок и ребенок в нем. А на ней самой одни только лохмотья. Она стала развязывать платок. И не может развязать. Пальцы окоченели и не повинуются, как деревянные. И тогда говорят ему: «Эй, ты, спасенный. помоги женщине, видишь - она не может развязать». Афанасий Иванович подошел и тоже не может развязать, темно и нужно знать,
как развязывать. Тогда Маринка догадалась и стала через голову снимать платок с ребенком, а он помогал ей. Последний раз прикоснулся к ней. Взял ребенка в платке. А Маринка говорит, чтобы таким же способом одел платок на себя, тогда у него ребенок на спине будет. Он просунул руки, она оправила на нем, одернула и поверх всего полушубок накинула, чтобы ребенок не промок под дождем, не простудился. И все это фонарем присвечивал. Наконец, готово, получил ребенка и отошел в сторону. Она ничего не сказала, все молча и при свете фонаря. Сделала все и стала на свое место. И их расстреляли, выстрел в затылок, и тот падает в яму.
Пришли на хутор. На хуторе его накормили, позволили возле огня остаться, провести ночь. Он провел ночь. А на другой день сели на телеги под брезент и уехали. Дождь все время льет. Взводный подозвал его к себе и говорит: «Вот так и так, спасенный. мы по месту назначения едем, а ты куда хочешь, туда и ступай, и чтобы я тебя больше не видел. Одно дело - начальство приказывает, а другое, как дело выходит. Оставляем тебе полушубок для ребенка, потому что он с тобою останется, делай с ним, что хочешь. Какие там приюты для детей, нет никаких приютов. Мы не в Симферополь едем, а в Керчь. Ступай». И они уехали. Ехать далеко не пришлось, потому что дорога так раскисла, что лошади не берут. Ну, с родственником попрощался. Вот и вся история Базиля. Так что он никакой не его сын, а усыновленный. Потом он женился на русской в Болгарии, приехал с нею во Францию, в Эльзас, на расчистку железа. Там жена простудилась и померла, а он приехал в Алжир. Вот и все.
Помолчали, и Конопницын спрашивает
- знает ли об этом Базиль?
- А как же, - ответил Афанасий Иванович, - я ему рассказал пять лет тому назад, когда ему было тринадцать. Только мне показалось, что он чего-то не понял, наверное, подумал, что это о ком-то другом, а не о нем, и я рассказал ему еще раз в прошлом году. А он мне отвечает: «Я уже знаю, ты мне рассказывал». Значит - понял, знает. Но, правду сказать, я так думаю - мало его
касается это все, другим занят. И кто эту проклятую игру выдумал.
Еще поговорили немного, Конопницын расспрашивал о зеленых в Крыму. И заснули под шум дождя.
- Разные бывают дожди, - последнее, что сказал Афанасий Иванович, - есть такие дожди, что в век не забудешь. Мне так кажется, что вся моя жизнь под шум дождя прошла, как кусок дерева обгорелый с двух концов.
- Да, бывает. - ответил Конопницын.
Прошло несколько лет. Афанасия Ивановича Конопницын больше не встречал. А после войны узнал, что он умер. А Базиль уехал во Францию.
РГАЛИ, ф. 1435 (новые поступления, не описаны).
Примечания
1 См.: Раковский Г.Н. В стане Белых. (От Орла до Новороссийска). Константинополь, 1920, с. 102, 202-219; Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 5. Берлин, 1926; Ярко Н. Тюрьма, суд и казнь // Революция в Крыму. Сборник материалов к десятой годовщине советизации Крыма. [Симферополь] 1930; Слащов-Крымский Я.А. Белый Крым. 1920 г. Материалы и документы. М., 1990; Шмелев ИС. Солнце мертвых. М., 1991; Зарубин А.Г., Зарубин В.Г. Крымско-татарское национальное движение в 1917-1920 гг. // Новый Град, Симферополь, №1, 1995, с. 50-59; их же. Без победителей. Из истории Гражданской войны в Крыму. Симферополь, 1997; Вернадский В.И. Дневники. Март 1921 - август 1925. М., 1998; Воронович Н.В. Потонувший мир. Очерки прошлого: 1891-1920. М., 2001; Карпов Н.Д. Трагедия Белого Юга. 1920 год. М., 2005, с. 238-290; Савин Иван. «Всех убиенных помяни, Россия...» М., 2007, с. 86, 98, 160; Филимонов Сергей. По следам репрессированных прототипов эпопеи И.С. Шмелева «Солнце мертвых» // Мир Паустовского. М., 2008, № 26, с. 42.
В советской литературе тема «красно-зеленых» мельком отражена в пьесе К.А. Тренева «Любовь Яровая».
2 Н.А. Тэффи, вспоминая впоследствии первые дни пребывания в «белом» Новороссийске, не скрывала своего удивления: «Тут впервые услышали мы слово “зеленые”. Зеленые были новые, не совсем понятные - из белых и красных образовался этот новый цвет». (Тэффи Н.А. Моя летопись. М., 2004, с. 138). Не встретить развернутого суждения о «зеленых» и у писателей-фронтовиков. Так, в романе «Призрак Александра Вольфа» Г. Газданов ограничивается туманной фразой о
конном отряде некоего товарища Офицерова, революционера с уклоном к анархизму. Отряд этот, «уточняет» автор, вел партизанскую войну «где-то на юге России». (Газданов Г. Призрак Александра Вольфа // Газданов, Гайто. Вечер у Клэр. М., 1997, с. 153-154).
3 Петровская слободка до революции находилась на выезде из Симферополя. Сейчас это центральный район города.
4 Здесь: поймали, схватили.
5 Пластунами называли пеших казаков, которые несли разведывательную или сторожевую службу на Кубани.
6 Вероятно, речь идет о секте адвентистов седьмого дня, одном из течений протестантизма.
7 Бело-сине-красная остроугольная нашивка, шеврон.
