CC BY
79
УДК 82.02-1(47)
ББК 83.3(2)53-022
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ ТЮТЧЕВА В ПОЭТИЧЕСКИХ ДЕБАТАХ
СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА
ФЛОРАНС КОРРАДО-КАЗАНСКАЯ
Университет Бордо 3, 33607, Пессак, Франция E-mail: [email protected]
Рассматривается образ Тютчева в культуре Серебряного века. На основе литературного анализа прозаических и поэтических текстов символизма и постсимволизма прослеживаются аллюзии, отсылающие к творчеству Тютчева. Обращено вимание на истолкование стихотворений «Silentium ! » и « Problème » Вяч. Ивановым, А. Белым и О. Мандельштамом. Исследуется соловьёвская рецепция поэзии Тютчева поэтами Серебряного века. Используются методы лексического и риторического анализа, позволяющие выявить авторскую мысль о сути поэзии. Сделан вывод о том, что творчество и мировоззрение Тютчева являются решающими в дебатах Серебряного века о природе поэтического слова.
Ключевые слова: поэзия, тишина, музыка, поэтическое слово, символизм, акмеизм.
VARIATIONS ON TYUTCHEV'S THÈ ME AT SILVER AGE
Florence Corrado-Kazanski Université Bordeaux 3, Domaine Universitaire, 33607, Pessac, France E-mail: [email protected]
The author considers the figure of Tyutchev at the Silver Age. Based on the literary analysis of prosaic and poetic texts the author traces the variations of Tyutchev themes into symbolist and postsymbolist works. The article is devoted to the readings ofTyutchev's poems «Silentium!» and «Problème» by Vyach. Ivanov, A. Belyj and O. Mandestam. The importance of Solovyov's essay on Tyutchev's work is considered. Lexical and rhetorical methods are used in order to show these authors's views on poetry. The author comes to the conclusion that their various reinterpretations of Tyutchev's work contribute to new representations of the nature of the word in the poetical debates of Silver age.
Key words: poetry, silence, music, poetic word, symbolism, acmeism.
В 1895 году Владимир Соловьев пишет эссе «Поэзия Ф.И. Тютчева» и знакомит современников с творчеством тогда еще малоизвестного поэта. В этой работе он указывает на тему живой природы и тему хаоса как темной стороны мироздания, он подчеркивает символику дня и ночи, характерную для описания как реальности космоса, так и реальности человеческой души. Поэты Серебряного века открывают для себя Тютчева, а символисты видят в нем своего предтечу. В поэтических дебатах Серебряного века часто упоминается стихотворение «Silentium!»1, в котором ставится болезненный для любого современ-
1 См.: Тютчев Ф.И. Стихотворения. М.: Сов. Россия, 1986. С. 57 [1].
ного поэта вопрос силы или беспомощности слова, вопрос искусственности или онтологичности языка.
Проанализируем первые две части эссе «Заветы символизма» Вячеслава Иванова, которые являются комментарием поэтического афоризма Тютчева «Мысль изреченная есть ложь», затем прочитаем стихотворение «Silentium» Мандельштама, которое одновременно является и вариацией на стихотворение Тютчева, и полемическим ответом Иванову, где восхваляется апофатичес-кий идеал поэзии. Наконец обратим внимание на образ камня, заимствованный Мандельштамом из стихотворения Тютчева «Problème», в котором рисуется и ответ Тютчеву, и противовес символу.
Образ Тютчева в «Заветах символизма» Вячеслава Иванова
Эссе Вячеслава Иванова «Заветы символизма», написанное в 1910 году, начинается с цитаты без кавычек из тютчевского знаменитого стиха «Мысль изреченная есть ложь». Отсутствие кавычек усиливает статус афоризма этого стиха, а также показывает, что Иванов принимает высказывание Тютчева как свое. Таким образом, вырисовывается одна из задач данного текста - представить Тютчева как «истинного родоначальника нашего истинного символизма», как пишет Иванов в пятой части эссе. Первая часть, по сути, в целом является комментарием, парафразой цитаты Тютчева, как будто Иванов хочет придать поэтическому афоризму Тютчева логическую, философскую форму и как можно подробнее выяснить его глубокий смысл. Вяч. Иванов пишет: «Мысль изреченная есть ложь. Этим парадоксом-признанием Тютчев, ненароком обличая символическую природу своей лирики, обнажает и самый корень нового символизма: болезненно пережитое современною душой противоречие -потребности и невозможности "высказать себя'.'
Оттого поэзия самого Тютчева делается не определительно сообщающей слушателям свой заповедный мир "таинственно-волшебных дум',' но лишь ознаме-новательно приобщающей их к его первым тайнам. Нарушение закона "прикро-венной речи',' из воли к обнаружению и разоблачению, отмщается искажением раскрываемого, исчезновением разоблаченного, ложью "изреченной мысли":
Взрывая, возмутишь ключи: Питайся ими, и молчи...
И это не самолюбивая ревность, не мечтательная гордость или мнительность, - но осознание общей правды о наставшем несоответствии между духовным ростом личности и внешними средствами общения: слово перестало быть равносильным содержанию внутреннего опыта» [2, с. 180].
Слово «ложь» из тютчевской цитаты Иванов комментирует разными абстрактными понятиями - «противоречие», «искажение», «исчезновение», «несоответствие». Этими понятиями Иванов хочет подчеркнуть трагичный контраст и неравноценность между внутренним миром и речью, которые испытывает поэт. После абстрактного изложения своей мысли Иванов дидактически
приводит пример, но не какой бы то ни было, а выбирает именно слово «бытие», чтобы подчеркнуть еще и онтологический подтекст проблемы. В самом деле, ставится вопрос о природе языка вообще, об отношении между языком и бытием. Если обычный язык неспособен выражать бытие, нужен другой, поэтический язык - таковы выводы Иванова.
Во второй части эссе Иванов как раз пытается определить сущность нового поэтического - символического - языка, еще раз основываясь на поэтическом опыте Тютчева. Он пишет: «В поэзии Тютчева русский символизм впервые творится как последовательно применяемый метод и внутренне определяется как двойное зрение и потому - потребность другого поэтического языка» [2, с. 181].
Далее Иванов объясняет смысл выражения «двойное зрение» и во многом повторяет высказывания Соловьева. Сначала он пишет о «дуализме», о «раздвоении», «удвоении» как о «самосознании» поэта, а затем подчеркивает параллелизм между восприятием мира, личностью и творчеством поэта. Он описывает «символический дуализм дня и ночи, как мира чувственных "проявлений" и мира сверхчувственных откровений»2, но и добавляет, что эти миры, которые можно еще назвать «Аполлон и Дионис», образуют двуединство. В этом он повторяет слова Соловьева, который писал, что «день и ночь, конечно, только видимые символы двух сторон вселенной», что «ту темную основу мироздания, которую он чувствует и видит во внешней природе под "златот-канным покровом" космоса, он находит и в своем собственном сознании» [3, с. 474-477]. Соловьев также писал о символичности поэтического метода Тютчева: «Частные явления суть знаки общей сущности. Поэт умеет читать эти знаки и понимать их смысл» [3, с. 477]. После долгого комментария дуализма дня и ночи Иванов, наконец, выясняет смысл понятия «двойное зрение». Опираясь на стихотворение «Видение»3, он подходит к главному с точки зрения духовности и творчества, указывает на «тот созерцательный экстаз», когда лирическому герою открывается бытие. Именно этот момент лежит в основе символической поэзии. Вяч. Иванов пишет: «Тогда, при этой ноуменальной открытости, возможным становится творчество, которое мы называем символическим. <...> Такова природа этой новой поэзии - сомнамбулы, шествующей по миру сущностей под покровом ночи» [2, с. 182].
Задача поэзии - «отражение двойной тайны - мира явлений и мира сущностей» [2, с. 182]. Иванов заключает вторую часть эссе размышлением о поэтическом языке. Обыденный язык, в котором слова являются понятиями, отражает феноменальный мир, и нет другого языка, который бы отражал ноуменальный мир. Но на мир сущностей будет намекать символ: «Слово-символ делается магическим внушением, приобщающим слушателя к мистериям поэзии» [2, с. 183].
2 См. : Иванов Вячеслав Иванович. Заветы символизма // Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. С. 181 [2].
3 См.: Тютчев Ф.И. Стихотворения. С. 35.
Мысль Иванова развивается по спирали. В конце второй части Иванов возвращается к вопросу, поднятому в самом начале эссе, - вопросу адекватности слова внутреннему опыту поэта. Таким образом, эссе Иванова «Заветы символизма» содержит ответ на стихотворение Тютчева «Silentium!». По Иванову, действительно обычное слово искажает мысль и является ложью, а слово-символ соответствует бытию, символ - не ложь. К такому же выводу приходит Андрей Белый в эссе «Магия слов»: «Образная речь состоит из слов, выражающих логически невыразимое впечатление мое от окружающих предметов. Живая речь есть всегда музыка невыразимого; мысль изреченная есть ложь, говорит Тютчев. И он прав, если под мыслью разумеет он мысль, высказываемую в ряде терминологических понятий. Но живое, изреченное слово не есть ложь» [4, с. 131].
В этой цитате у Белого метафоры образа, музыки и жизни определяют истинный язык, опровергают высказывание Тютчева, а заглавие указывает на магическую силу поэтического слова. Иванов также пишет о магии слова-символа и представляет символический истинный язык как ритуальный, религиозный, тайный язык. Мотив тайны лучше всего выявляет природу слова как намека и утверждает, что объект поэтического языка - бытие - скрытен и непостижим. В этой же перспективе в пятой части эссе Иванов определяет символ как «тайнопись неизреченного». Он еще раз явно намекает на «Silentium!» Тютчева - слово «неизреченного» явно отсылает к знаменитому афорзму Тютчева, но словоновшество «тайнопись» описывает суть символа -магически (или мистически) приобщать к бытию.
Итак, можно сказать, что эссе «Заветы символизма» является вариацией на тему отдельного стиха Тютчева «Мысль изреченная есть ложь». А со стихотворением «Silentium» (1910), название которого явно отсылает нас к стихотворению Тютчева, Мандельштам вступает в разговор с символизмом4:
Она еще не родилась, Она и музыка и слово, И потому всего живого Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди, Но, как безумный, светел день, И пены бледная сирень В мутно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста Первоначальную немоту, Как кристаллическую ноту, Что от рождения чиста!
4 См.: Паперно И. О природе поэтического слова. Богословские источники спора Мандельштама с символизмом // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 29-32 [6].
Останься пеной, Афродита, И, слово, в музыку вернись, И, сердце, сердца устыдись, С первоосновой жизни слито! [5, с. 9]
Названием стихотворения Мандельштам явно отсылает к стихотворению Тютчева. Но он не повторяет знак восклицания, таким образом опуская риторическую сторону тютчевского стихотворения. Мандельштам не моралист, не наставник, он не призывает к молчанию, а, кажется, просто называет то, что есть. Знаменательно, что Мандельштам использует то же латинское слово, тем самым отмежевываясь от обыденного языка, как символисты. В этом можно увидеть тот же поиск истинного, священного слова, которое будет соответствовать переживаемому. У Тютчева слово «silentium» переводится как молчание - поэт три раза повторяет повеление «молчи». Речь идет о внутренней жизни лирического героя, иначе говоря, о субъективном молчании. У Мандельштама же «silentium», скорее, переводится как тишина, то есть объективная тишина. Речь идет о гармоничной тишине до появления слова и звука, до появления конкретной жизни5. Лирический герой стремится к идеалу «первоначальной немоты» подобно ребенку, который еще не говорит. К тому же дважды звучит мотив рождения («Она еще не родилась», «Что от рождения чиста»), это показывает, что такая тишина предшествует всякой жизни. Мотив чистоты усиливает представление о мифе Начала, которое передается дважды -в словах «первоначальный» и «первооснова». Но миф Начала здесь еще принимает прекрасную форму рождения богини Афродиты, а образ пены означает потенциальный уровень бытия, когда все возможно. Поэтому тишина не является пустой тишиной, а, наоборот, тишина онтологична, она несет в себе всю потенциальность бытия. Если имя разделяет, обособливает вещь или понятие, тишина, наоборот, объединяет, связывает: «И потому всего живого / Ненару-шаемая связь». Понятие тишины содержит в себе красоту и любовь («Афродита»), а также «и музыку и слово», что закреплено еще и в рифме, связывающей слова «немоту» и «ноту» в третьей строфе. Итак, также, как и Тютчев, Мандельштам воспевает красоту и музыку, но у него речь идет не о внутреннем мире, а о мире вообще. Последние стихи «И сердце сердца устыдись, / С первоосновой жизни слито!» рисуют апофатическую поэтику - только смиренное, созерцательное молчание уважает тишину и жизнь.
Мандельштам возвращается к этой теме в 1912 году в коротком стихотворении «И поныне на Афоне», посвященном Афонской смуте. Концовка этого стихотворения, кажется, перекликается с концовкой стихотворения «Silentium»: «Безымянную мы губим / Вместе с именем любовь». В обоих стихотворениях речь идет о любви, которая символизирует жизнь вообще, о смирении - смирении чувств и смирении речи - ради жизни и гармонии. В этих двух стихотворениях начинающий поэт Мандельштам представляет идеал апофатической по-
5 См.: Обухова Э.А. Слово и имя в поэзии Мандельштама // Русская речь. 1991. № 1. С. 16-22 [7].
эзии, которым руководит любовь к тишине и стремление к совершенству, к онтологической полноте до-звука и до-слова, для того чтобы восстановить единство мира до-названия.
Но речь здесь идет о недостигаемом идеале, который и является пагубным для поэзии, поскольку стремление к тишине и молчанию не оставляет места слову. Поэтическое эссе О. Мандельштама «Утро акмеизма» представляет собой противовес этому идеалу. Мандельштам посвящает эссе вопросу реальности поэзии - слова как такового. А поэзия Тютчева еще раз является толчком для размышления. В этот раз внимание Мандельштама привлекает стихотворение не с латинским, а с французким названием: «Problème»6. Характерен сам факт иностранного заглавия, как будто чужой язык, благодаря дистанциации, позволяет ощущать величие слова и понимать природу слова. Для символистов иностранное слово выявляет магичность слова, а для Мандельштама оно усиливает ощущение конкретности слова - конкретности звуковой, смысловой и культурной. Здесь поэтом приводится метафора камня, заимствованная у Тютчева.
«Утро акмеизма» и «камень Тютчева»
В первой части «Утра акмеизма»7 Мандельштам полемизирует с символистами и твердит о реальности: «...единственно реальное - это само произведение». Далее он еще раз пишет о «действительности искусства», уточняя, что «эта реальность в поэзии - слово как таковое». Здесь он полемизирует и с футуристами, подчеркивая большую роль «сознательного смысла» слова, наравне с его звуковой стороной. Во второй части эссе Мандельштам свободно цитирует стихотворение «Problème» Тютчева для того, чтобы уточнить природу слова как такового. «Какой безумец согласится строить, - пишет Мандельштам, - если он не верит в реальность материала, сопротивление которого он должен победить. Булыжник под руками зодчего превращается в субстанцию, и тот не рожден строительствовать, для кого звук долота, разбивающего камень, не есть метафизическое доказательство. Владимир Соловьев испытывал особый пророческий ужас перед седыми финскими валунами. Немое красноречие гранитной глыбы волновало его, как злое колдовство. Но камень Тютчева, что "с горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собой иль был низвергнут мыслящей рукой" - есть слово. Голос материи в этом неожиданном паденьи звучит как членораздельная речь. На этот вызов можно ответить только архитектурой. Акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания» [9, с. 321].
Проводя параллель между поэзией и строительством, Мандельштам образно дает нам почувствовать реальность слова, «реальность материала». Архитектурная метафора ведет к логическому уподоблению слова и камня. Далее Ман-
6 См.: Тютчев Ф.И. Problème // Тютчев Ф.И. Сочинения в 2 т. Т. 1. М.: Правда, 1980. С. 71 [8].
7 См.: Мандельштам О. Утро акмеизма // Мандельштам О. Собр. соч.: в 4 т. T.2 / под ред. Г.П. Струве, Б.А.Филипова. М.: Терра, 1991. С. 320-331 [9].
дельштам прямо утверждает это уподобление: «Но камень Тютчева ... есть слово». Интересно, что камень не только физический предмет природы, он является и предметом культуры, поскольку Мандельштам определяет его как «камень Тютчева». Акмеизм предлагает решение тютчевской «Проблемы ». И этим решением является культура. Действительно, метафора строительства и архитектуры является метафорой культуры вообще, при этом решающей является роль человека. Мандельштам описывает правильное поведение акмеиста, который является образом праведного человека. Прежде всего человек должен любить материю и слушать «голос материи», таким образом он способен уловить смысл природы. В фразе «голос материи в этом неожиданном паденьи звучит как членораздельная речь» выражение «звучит как» указывает на активную, умственную роль человека, как и следующая фраза: «На этот вызов можно ответить только архитектурой». Для Мандельштама важно не созерцание, а действие. В этом смысле он радикально отмежевывается от «пророческого ужаса», от созерцательного экстаза Соловьева. В самом деле, поражает количество глаголов действия: строить, разбивать, поднимать, класть, участвовать. Кроме того, в начале второй части упоминаются «руки», которые как бы олицетворяют действие, а в конце части употребляется слово «взаимодействие». Лексика действия указывает на творчество и на культуру в широком смысле. Творческая работа человека (например, архитектура) дает толчок вещам, реализует вещи и тем самым обосновывает культуру. В начале второй части Мандельштам образно говорит о том, что творческая работа придает онтологический вес материалу («Булыжник под руками зодчего превращается в субстанцию»). Само по себе слово есть физический предмет, а в контексте стихотворения оно приобретает метафизический облик. Мандельштам возвращается к этой творческой истине в конце второй части, где речь идет и о культуре вообще: «Камень как бы возжаждал иного бытия. Он сам обнаружил скрытую в нем потенциально способность динамики - как бы попросился в "крестовый свод" - участвовать в радостном взаимодействии себе подобных» [9, с. 322]. Мандельштам здесь явно пишет об онтологичном характере творчества и культуры и намекает на то, что роль человека - выявить весь потенциал вещей. Иначе говоря, поэт только служит словам, человек только служит окружающему миру, но именно смиренное действие человека увеличивает полноту бытия. В этом просвечивается полемика с символистами, поскольку «иное бытие» является не сверхъестественным, а поэтическим, или культурным, бытием. Отличительной чертой иного, культурного бытия является «радость», которая явно контрастирует с «ужасом» Соловьева. Радость воспринимается как метафизический плод культуры, который явно доказывает истину акмеизма. Уже нет тютчевской «проблемы», она превратилась в радость творчества и культуры.
В 20-х годах полемику с символистами вокруг тютчевской традиции будет продолжать Тынянов, поставив «вопрос о Тютчеве»8. Вместо мистических тайн символистов Тынянов предлагает изучение тютчевской лирики как литера-
8 См.: Тынянов Ю.Н. Вопрос о Тютчеве // Литературная эволюция. М.: Аграф, 2002. С. 280-299 [10].
турного явления, в том числе, в исторической перспективе, но это уже выходит за рамки темы, обсуждаемой в рамках данной статьи.
Список литературы
1. Тютчев Ф.И. Стихотворения. М.: Сов. Россия, 1986. 288 с.
2. Иванов Вячеслав Иванович. Заветы символизма // Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. С. 180-190.
3. Соловьев В.С. Поэзия Ф.И. Тютчева // Соловьев В.С. Философия искусства и литературная критика. М.: Искусство, 1991. С. 465-483.
4. Белый А. Магия слов // Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1994. С. 131-142.
5. Мандельштам О. Silentium // Мандельштам О. Собр. соч. в 4 т. T.1 / под ред. Г.П. Струве, Б.А.Филипова. М.: Терра, 1991. С. 9.
6. Паперно И. О природе поэтического слова. Богословские источники спора Мандельштама с символизмом // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 29-36.
7. Обухова Э.А. Слово и имя в поэзии Мандельштама // Русская речь. 1991. № 1. С. 16-22.
8. Тютчев Ф.И. Problème // Тютчев Ф.И. Сочинения в 2 т. Т. 1. М.: Правда, 1980. С. 71.
9. Мандельштам О. Утро акмеизма // Мандельштам О. Собр. соч.: в 4 т. T.2 / под ред. Г.П. Струве, Б.А.Филипова. М.: Терра, 1991. С. 321.
10. Тынянов Ю.Н. Вопрос о Тютчеве // Литературная эволюция. М.: Аграф, 2002. С. 280-299.
References
1. Tyutchev, EI. Stikhotvoreniya [Poems], Moscow: Sovetskaya Rossiya, 1988, 288 p.
2. Ivanov, Vyacheslav Ivanovich. Zavety simvolizma [Precepts of symbolism], in Rodnoe i vselenskoe [Matters native and universal], Moscow: Respublika, 1994, рр. 180-190.
3. Solov'ev, VS. Poeziya EI. Tyutcheva [Tyutchev's poetry], in Filosofiya iskusstva i literaturnaya kritika [Philosophy of art and literary critic], Moscow: Iskusstvo, 1991, pр. 465-483.
4. Belyy, А. Magiya slov [The magic of words], in Simvolizm kak miroponimanie [Symbolism as a conception of the world], Moscow: Respublika, 1994, pр. 131-142.
5. Mandel'shtam, О. Silentium, in Mandel'shtam, О Sobranie sochineniy v 4 t., 1.1 [Works in 4 vol., vol. 1], Moscow: Terra, 1991, p. 9.
6. Paperno, I. О prirode poeticheskogo slova. Bogoslovskie istochniki spora Mandel'shtama s simvolizmom [About the nature of the poetic word. Theological sources of the debate between Mandelstam and symbolists], in Literaturnoe obozrenie, 1991, no. 1, pp. 29-36.
7. Obukhova, E.A. Slovo i imya v poezii Mandel'shtama [The word and the name in Mandelstam's poetry], in Russkaya rech', 1991, no. 1, pp. 16-22.
8.Tyutchev,EI. Problème, in Tyutchev, EI. Sochineniya v21., 1.1 [Works in 2 vol., vol. 1], Moscow: Pravda, 1980, p. 71.
9. Mandel'shtam, О. Utro akmeizma [The Morning of Acmeism], in Mandel'shtam, О Sobranie sochineniy v 41., t. 2 [Works in 4 vol., vol. 2], Moscow: Terra, 1991, 321 p.
10. Tynyanov,Yu.N. Vopros o Tyutcheve [Question about Tyutchev], in Literaturnaya evolyutsiya [Literary evolution], Moscow: Agraf, 2002, pp. 280-299.
