CC BY
184
YAK 821.161.1
ББК 83.3(2Poc=Pyc) 1-8
C.B. ГАЛЯН
S.V. GALYAN
АНАЛИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ Ф.И. ТЮТЧЕВА «БЕССОННИУА» (1829 г.) В АСПЕКТЕ КУЛЬТУРНЫХ ТРАДИЦИЙ
THE LITERARY ANALYSIS OF F. TYUTCHEV'S POEM «INSOMNIA - БЕССОННИЦА» (1829) FROM THE CULTURAL TRADITION VIEWPOINT
В статье представлены результаты комплексного исследования стихотворения Тютчева «Бессонница» (1829 г.) в контексте двух взаимодополняемых культурных традиций: «ночной» поэзии и мотива поэтической бессонницы. В этом произведении Тютчев использовал открытия Державина в области жанрово-стилевого синтеза.
The present paper presents the results of complex research of Tyutchev's poem «Insomnia» (1829) in the context of two complementary cultural traditions, poetry of night and insomnia like a poetic motive. PI. Tyutchev used G.R. Derjavin's experience in terms of genre and stylistic fusion in this poem.
Ключевые слова: Ф.И. Тютчев, мотив бессонницы, аудиальный образ, индивидуальное авторское сознание, одическая традиция.
Key words: F.I. Tyutchev, motive of insomnia, auditory image, the individual author's consciousness, odic tradition.
«Бессонница» (1829) - одно из самых известных стихотворений Тютчева. Оно было написано в Мюнхене и впервые напечатано в Москве, в журнале Раича «Галатея». Рассуждения об этом произведении включаются в материалы, посвященные общим проблемам тютчевского мировоззрения и поэтики, оно часто цитируется. В настоящей статье сделана попытка комплексного рассмотрения этого стихотворения.
В лирике бессонница - это мотив, с помощью которого можно передать особое душевное состояние лирического субъекта, остроту и противоречивость его мировосприятия. Бессонница как состояние противостоит и сну, и яви, бодрствованию. В романтической традиции сон (видение, мираж) служит средством общения с горним миром, это всегда творческий акт, приобщение к божественному, уход от мирской суеты. Лишенный сна лирический субъект остро переживает свое одиночество.
Заголовок сразу вписывает тютчевский текст в богатую традицию «поэтической бессонницы». Поэтов, передавших беспокойство души в состоянии бессонницы, так много, что ее можно назвать профессиональным недомоганием. Пушкин, Вяземский, Козлов, Полонский - вот далеко не полный список поэтов-современников Тютчева, которые в «часы томительного бденья» (Пушкин) творили поэтические шедевры. Тютчев также наследовал немецким романтикам и философам: Юнгу - первому европейскому поэту, сумевшему передать состояние человеческой души, находящейся между сном и явью, и сформировавшему «сверхтекст» ночной поэзии, и Шеллингу, с которым был знаком лично.
Н.Ю. Абузова отмечает инвариантные компоненты композиции любого «ночного» стихотворения: «художественное описание ночи (ее «портрет») / описание приближения ночи (поздний вечер) - рефлексия и осмысление наблюдаемой картины - выход за пределы эмпирического описания ночи в область человеческих чувств» [1, с. 22]. Эта модель вполне осуществилась во многих произведениях Тютчева: «Ночное небо так угрюмо...», «Ночные мыс-
ли», «День и ночь», «Как хорошо ты, о море ночное», «Тени сизые смесились», «Как сладко дремлет сад темно-зеленый» и др. Созерцание ночного пейзажа дает лирическому субъекту возможность проникнуть в тайны бытия и собственной души:
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами [7, т. I, с. 88].
Однако в «Бессоннице» ночной пейзаж отсутствует. Ночь в стихотворении только намечена: она явлена не визуальными, но аудиальными образами: «часов однообразный бой» и звучащий «в полуночный час/ Металла голос погребальный»1; причем полное отсутствие звуков («всемирное молчанье») также релевантно для этого текста. Первый из этих образов весьма характерен для произведений, написанный во время бессонницы или про нее. Пушкинский лирический субъект в «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» слышит все тот же «ход часов лишь однозвучный». Однако у Пушкина стихотворение «вопрошающее», т.е. интенционально направленное вовне, к жизни, а вызванная внешними факторами медитация лирического субъекта у Тютчева имеет противоположный вектор. Лучше всего разницу между этими стихотворениями выразил Ю.Н. Тынянов: «В стихотворении Пушкина - вопросы жизни, в стихотворении Тютчева - кошмар всемирной смерти» [9, с. 101].
Ю.М. Лотман тонко подметил, что у Тютчева эмблематическое значение некоторых образов (например, радуги) «подсвечивает смысловой строй стихотворения, придавая ему многозначность» [5, с. 563]. Это в полной мере относится не только к визуальным, но и к аудиальным образам боя часов и звона колокола. Стихотворение начинается с бытового образа, но уже второй стих меняет кодировку текста: бой часов - это тот голос, которым говорит ночь. Далее - опять смена кода. Аудиальные образы обретают этическую окраску: этот язык «внятный <...> как совесть». Лексемы «совесть», «мир осиротелый» (т. е. безбожный) вводят нас в мир христианской этики и антропологии.
Второй аудиальный образ («металла голос погребальный») устойчиво входит в мотив memento mori мировой поэзии. В стихотворениях А.П. Сумарокова («На суету человека» 1759), С.С. Боброва («Песнь несчастного на Новый год к благодетелю», 1795) и многих других произведениях русской лирики он повторяется неоднократно с одним и тем же смыслом: колокольный звон напоминает человеку о конечности его бытия. Бой часов и звон колокола в первом и последнем четверостишиях стихотворения Тютчева образуют своеобразную трехчастную музыкальную композицию: бой часов - «всемирное молчанье», среди которого лирический субъект внимает «глухие времени стенанья», - «металла голос погребальный», замыкающий кольцо.
Одним из претекстов тютчевской «Бессонницы» является траурная ода Г.Р. Державина «На смерть князя Мещерского», поскольку Тютчев позаимствовал у своего предшественника, с творчеством которого был хорошо знаком, отнюдь не только метафору колокольного звона как образ неумолимого времени. Л.В. Пумпянский называет державинскую оду «первой замечательной ночной одой русской поэзии»; анализируя «Бессонницу», он называет это произведение «вариантом к Мещерской оде» и приводит многочисленные цитаты из державинских текстов, эксплицитно или имплицитно послуживших источником для образов стихотворения Тютчева [6, с. 50].
Поэт воспользовался державинскими образами как «готовым» словом. Стенанья, Рок, младое племя - эти слова играют роль жанрово-стилистических сигналов, взятых у предшественников. Однако у Тютчева «готовое» слово не является обязательным элементом, признаком жанрового канона, но служит одним из эксплицитно выбранных индивидуальных средств выражения мысли.
1 Стихотворение «Бессонница» здесь и далее цитируется по изданию: Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. Письма : в 6 т. Т. 1. - М. : Классика, 2002. - С. 35-36.
Ко времени появления «Бессонницы» Тютчев уже не следует жанровому канону оды, как в ранних стихотворениях, - одическая традиция стала частью авторского сознания. Элегическая и одическая интонации, органично сосуществующие в этом тексте, весьма характерны для художественной системы Тютчева. Восклицания, риторический вопрос и узнаваемая фразеология взывают к «памяти жанра» и ассоциируют «Бессонницу» не просто с одической, но, прежде всего, с державинской традицией. Переживания конкретного человека, который не может заснуть, характерны для элегии, но две срединные строфы по стилю близки к державинской оде. Тютчев в этом раннем стихотворении осуществляет открытый Державиным жанрово-стилевой синтез.
В «Бессоннице» явственно ощущается покаянно-наставительная интонация, характерная для «учительной» природы классической оды:
Нам мнится: мир осиротелый Неотразимый Рок настиг -И мы, в борьбе, природой целой Покинуты на нас самих.
Тютчев пишет о «преступлении и наказании» целого поколения человечества.
Следует обратить внимание и на совершенно «державинский» композит «пророчески-прощальный» (глас). Сложные прилагательные уже укоренились в русском языке и русской поэзии ко времени становления Тютчева как поэта прежде всего благодаря поэтической практике Державина. Нередко такие эпитеты в тютчевских стихотворениях играют не только смысловую, но и композиционную роль. По замечанию А.В. Чичерина, «внутри двух рядом поставленных и слитых в одно целое слов - то движение мысли, которое составляет микроорганизм поэзии Тютчева» [8, с. 276]. «Пророчески-прощальный глас» возвещает конец времен, человека или человечества, Апокалипсис - индивидуальный или всеобщий. Пророчество о конце мира отсылает нас к Откровению Иоанна Богослова. Вторая часть композита - «прощальный» - вводит в область воспоминаний, в прошлое, с которым расстается лирический субъект. Таким образом, части этого сложного прилагательного в контексте соотносятся как антонимы «прошлое - будущее». Лексема «пророчески» в качестве члена композита, построенного по принципу антитезы, встречается у Тютчева неоднократно. Вспомним, например, «пророчески-слепой» (инстинкт) в послании «А.А. Фету».
Примечательно, что в «Бессоннице» мало глаголов, в первом катрене их вообще нет. Как справедливо заметила А.Л. Калашникова, отсутствие глаголов, т. е. действий, направленных вовне, - это всегда признак активизации внутренней, духовной жизни. Медитация лирического субъекта «выводит извне и погружает в глубь, отрешает от внешнего - в пользу духовного» [3, с. 166]. Действительно, в стихотворении лирический субъект - наблюдающий, видящий, внимающий, но не действующий интенционально; текст построен в основном из страдательных конструкций: «нам мнится», «мы <...> покинуты», «нас <...> забвеньем занесло». Все активные действия совершаются над субъектом либо помимо него, а действующими «лицами» оказываются надындивидуальные образы: Рок, век, младое племя, «металла голос погребальный».
В стихотворении, открывающем нам интимные переживания души, ни разу не встречается местоимение «я» - только «мы», «нас», «перед нами», к тому же в первом четверостишии усиленные местоимениями «для всех», «каждому».
Язык для всех равно чужой И внятный каждому, как совесть!
Однако круг «всех» и «каждого» гораздо шире, чем множество «мы», в которое входит и лирический субъект, личность и состояние которого не выражены местоимениями или глагольными формами, а только названием стихотворения.
Такая крайняя степень сопричастности одного - многим, если не всем, вступает в противоречие с заголовком. Все-таки состояние лирического субъекта, вызванное и до крайности обостренное бессонницей и ночным безмолвием (молчаньем), воспринимается как сугубо индивидуальное. Противоречие между «мы» и «каждый» (т. е. любой, входящий в круг «все») отчасти снимается «сцепкой» между первым и вторым четверостишием:
...И внятный каждому, как совесть!
Кто без тоски внимал из нас.
«Кто» здесь равно и «каждому» из «всех», и «каждому» из «нас».
Эти рассуждения о тютчевском словоупотреблении отнюдь не праздны. Мы в очередной раз убеждаемся в «типичной, по словам Ю.М. Лотмана, для Тютчева возможности делать один и тот же текст и обобщенным до всечеловеческих закономерностей, и конкретным до последней степени единичности» [5, с. 557].
Для того чтобы понять первые стихи этого текста, стоит присмотреться и к эпитетам. Язык ночи «чужой» и в то же время «внятный». Антонимия прилагательных здесь неоднозначна (как в парах «чужой - свой» и «внятный -невнятный, непонятный»): чужой - идущий извне, но входящий в сознание помимо человеческой воли и даже против нее, как вне человека существует природа. Но, как и «совесть», голос она может обрести только через человека, восприимчивого, способного «внимать» этому голосу. Голос совести звучит в каждом, как кантовский категорический императив.
Это «внимание» (как процесс, действие) чуткой души отзывается в третьем катрене:
Нам мнится: мир осиротелый Неотразимый Рок настиг.
Здесь говорится о катастрофе, переживаемой если не всем человечеством, то целым поколением, и ее генезис следует искать не в истории, а в мифе. Лексема Рок, написанная с заглавной буквы, может обозначать мифологический образ, ассимилированный в настоящем; мифологический код выражает повторяемость катастроф в историческом времени. Над человечеством уже не раз простиралась карающая «роковая» длань, и в «Бессоннице» история поколения вписывается в историю человечества и его отношений с Творцом. В мифологическом плане образ Рока амбивалентен: он принадлежит и античной, и христианской традиции. В стихотворении это не только фатум, не зависимый от воли человека, но и патерналистский образ силы, вразумляющей его и потенциально возвращающей на путь истины. Третье четверостишие - центр стихотворения, оно объясняет тоску человека, его «сиротство»: образы вызывают картины Апокалипсиса, когда мир, в котором человек отпал от Бога, «неотразимый Рок настиг». Рок потому и неотразим, что его невозможно отразить «в борьбе». Подобно Люциферу, человек, взбунтовавшийся против Творца, будет покинут и одинок.
Этот образ будет у Тютчева повторяться в поздней лирике:
...человек, как сирота бездомный,
Стоит теперь, и немощен, и гол,
Лицом к лицу пред пропастию темной [7, т. I, с. 99].
По сравнению с «Бессонницей», в цитируемом стихотворении («Святая ночь на небосклон взошла») одиночество поражает не поколение, а каждого, любого человека, человека как такового, расширяется до масштабов грандиозной пандемии.
В.Н. Касаткина справедливо заметила, что Тютчев «постоянно усматривает в жизни грандиозные спектакли. Он любит даже само слово «зрелище» <...>, а себя он ощущает зрителем» [4, с. 9-10]. В «Бессоннице» лирический субъект тоже «высоких зрелищ зритель». «Мнится» в третьем четверостишии - это не «кажется», а видится, слышится, понимается. Этот безличный глагол вводит нас в некую картину, которую прозревает лирический субъект. Визионерские мотивы в романтической лирике весьма продуктивны: видение является функцией внутреннего зрения, способностью души видеть глубинную сущность предметов, прозревать будущее, понимать прошлое.
«Наша жизнь» - центральный образ стихотворения, запечатленный как зримая картина, мизансцена. В своем видении лирический субъект отдаляет от себя «жизнь» своего поколения (и свою в том числе) и созерцает ее, похожую на призрак, бледнеющий «в сумрачной дали», перед собой, почти как в театре. Картина эта динамична благодаря глаголу незавершенного действия «бледнеет» и многоточию в конце строфы.
На этот процессуальный глагол вообще стоит обратить внимание. «Бледнеет» - это не просто «становится менее ярким», «теряет цвет» (так же, как в стихотворении того же 1829 г. «Видение» глагол «густеет» (ночь) означает не столько «темнеет», сколько нарастающую концентрацию мглы, хаоса) - жизнь разрежается, ее постепенно сменяет небытие, забвение, смерть. Думается, семантически близким является глагол «пустеет» (воздух) в тютчевском шедевре «Есть в осени первоначальной.». Двадцатишестилетний поэт пишет, разумеется, не о физической смерти, которая для него пока выглядит далеким призраком, а о смерти духовной, причем это «преждевременная старость души» целого поколения. В 1867 г. в стихотворении «Как ни тяжел последний час» Тютчев повторяет романтическую максиму о том, что «для души еще страшней / Следить, как вымирают в ней / Все лучшие воспоминанья...» [7, т. II, с. 64], приобретя опыт и духовных, и физических страданий.
Историческое и личное время в лирике Тютчева в разные периоды по-разному соотносятся между собой, а также с временем вселенским, с вечностью. В ранней оде « На новый 1816 год» то, что уходящий год «с лица земли сокрылся, / И по течению вратящихся времен, / Как капля в Океан, он в Вечность погрузился!» [7, т. I, с. 3], истолковывается классически, как непреложный природный закон; в «Бессоннице» же век уходит вместе с целым поколением, с друзьями, уходим «мы», что воспринимается как трагедия. Лирический субъект изнемогает под тяжестью ощущения времени исторического, уходящего в вечность. Оно воспринимается как прошлое, проходящее, но полностью перевести его в категорию вспоминаемого лирический субъект не может, оставаясь в нем, скользя вместе с ним к «пропасти забвенья» (Державин). В «Бессоннице» мы видим ранний случай того самого «монтажа точек зрения» [5, с. 559], о котором Ю.М. Лотман говорил как о типичном для всей художественной системы Тютчева. Лирический субъект дистанцируется от времени, получая возможность наблюдать за ним как бы со стороны, -и живет в нем, не в силах выйти из круга своего поколения, поскольку уже отделяет себя от «младого племени».
А нас, друзья, и наше время
Давно забвеньем занесло!
Можно было бы сказать, что подобные настроения свойственны любому стареющему человеку, не желающему смириться с тем, что его золотые дни уходят, если бы Тютчеву к моменту написания «Бессонницы» не было менее 26 лет. Дублеты этой мысли можно видеть во многих более поздних стихотворениях. Вот только некоторые из них:
Как грустно полусонной тенью,
С изнеможением в кости,
Навстречу солнцу и движенью
За новым племенем брести! [7, т. I, с. 68].
И новое, младое племя.
И с новым летом новый злак
И лист иной [7, т. I, с. 79].
Стихотворение «Бессонница» построено на антиномиях, которые уже стали или станут признаками тютчевской онтологии.
Антитеза «день - ночь», формирующая мирообраз Тютчева, в «Бессоннице» отчетливо асимметрична. Множество «ночных» эпитетов, выстраиваются в своеобразную градацию: однообразный, глухие, в сумрачной (дали) и - как последний гвоздь в крышку гроба - погребальный. «День» же обозначен образом «младого племени», которое «меж тем на солнце расцвело». Это чисто одический, обобщенный образ «потомства», должного принять эстафету истории. «Одические "потомки" не имеют конкретной временной закрепленности, раздвигая рамки будущего до <...> бесконечности» [2, с. 33].
Антиномия «человек - природа» в «Бессоннице» как будто на периферии, едва мерцает. Однако даже при отсутствии картин природы, пейзажа единичная лексема «природа» в художественном мире Тютчева нуждается в осмыслении. Человек разрушил единство с природой, она осталось «целой», а человеческая душа расколота бесплодной борьбой, обречена на двойное бытие.
Композиция стихотворения типична для лирики Тютчева, она строится по принципу диалектической триады: тезис - антитезис - синтез. В противопоставлении «нашего века» и «младого племени» второе имеет громадное преимущество - за ним будущее, и лирический субъект вместе со своими «друзьями» пока еще живы, но их мир осиротелый и покинутый. Однако последний катрен парадоксальным образом разрывает это неизбывное одиночество: несмотря на то, что «наше время / Давно забвеньем занесло», «металла голос погребальный» нарушает тишину и в традиционном, освященном веками обряде связывает времена, «нас» и другое, «младое племя». Космос христианского обряда в какой-то степени снимает остроту ощущения одиночества человека, стоящего «на краю земли». Этот катрен вводит в стихотворение мотив памяти, которая восстанавливает дискретное время, разорванное сменой веков.
В 1873 г., за несколько месяцев до смерти, Тютчев написал еще одно стихотворение «Бессонница» (с подзаголовком «Ночной момент»). Одинаковые названия в творчестве одного поэта неизбежно побуждают исследователя к сопоставлению одноименных произведений. Две тютчевские «Бессонницы» разделяет более сорока лет. И в позднем стихотворении то же «всемирное молчанье» («Все тихо и молчит» [7, т. II, с. 91]), та же тоска и одиночество. Все так же душа томится «в пустыне городской», подобно пушкинскому пророку в «пустыне мрачной». Однако хронотоп, неопределенный в первом тексте, во втором строго ограничен: «один час» ночи, городская «пустыня» [там же].
В толковом словаре слово «пустыня» имеет два значения: «необитаемое, обширное место; пустынный - тихий, одинокий» и «одинокое жилище, келья отшельника». В первом значении это слово характеризует внешний мир, а во втором - мир внутренний, состояние души: сосредоточенность, несуетность. В этих значениях есть одно и то же слово - «одинокий», точнее всего описывающее эмоциональное состояние лирического субъекта в обеих «Бессонницах». Пожалуй, бессонница и предоставляет ему, пусть даже на небольшое время, такую келью, где «сердце <...> плачется и молится» [там же].
Триада, составлявшая хронотоп «Бессонницы» 1829 года: время личное - время историческое - бесконечность, - в позднем произведении как будто лишилась второго компонента. Человек один на один с вечностью - вот тема этого стихотворения, одного из последних у Тютчева.
Литература
1. Абузова, Н.Ю. Типология пейзажа в лирике Ф.И. Тютчева [Текст] : дис. ... канд. филол. наук / Н.Ю. Абузова. - Самара : БГПУ, 2000. - 188 с.
2. Алексеева, О.В. Категория времени в русской поэзии конца XVIII - начала XIX веков [Текст] : дис. ... канд. филол. наук / О.В. Алексеева. - СПб. : РГПУ им. Герцена, 2007. - 222 с.
3. Калашникова, А.Л. «Душевный микрокосм» в художественном мире Ф.И. Тютчева: «Silentium!» и «Душа моя, Элизиум теней.» [Текст] / А.Л. Калашникова // Вестник КемГУ. - 2012. - № 1. - С. 163-167.
4. Касаткина, В.Н. Поэзия Ф.И. Тютчева [Текст] / В.Н. Касаткина. - М. : Просвещение, 1978. - 174 с.
5. Лотман, Ю.М. О поэтах и поэзии [Текст] / Ю.М. Лотман. - СПб. : Искусство, 1996. - 848 с.
6. Пумпянский, Л.В. Поэзия Ф.И. Тютчева [Текст] / Л.В. Пумпянский // Урания. Тютчевский альманах. 1803-1928. - Л. : Прибой, 1928. - С. 9-57.
7. Тютчев, Ф.И. Полное собрание сочинений. Письма [Текст] : в 6 т. / Ф.И. Тютчев ; гл. ред. Н.Н. Скатов. - М. : Классика, 2002-2005.
8. Чичерин, А.В. Стиль лирики Тютчева [Текст] / А.В. Чичерин // Контекст -1974. - М. : Изд-во МГУ, 1975. - С. 275-294.
9. Чудакова, М.О. Тынянов в воспоминаниях современника [Текст] / М.О. Чу-дакова, Е.А. Тоддес // Тыняновский сборник. Первые Тыняновские чтения. -Рига : Зинатне, 1984. - С. 78-104.
