CC BY
207
УДК 821.161.1
«ДУШЕВНЫЙ МИКРОКОСМ» В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МИРЕ Ф. И. ТЮТЧЕВА: «81ЬЕ!ЧТГОМ!» И «ДУША МОЯ, ЭЛИЗИУМ ТЕНЕЙ...»
А. Л. Калашникова
«MICROCOSM OF THE SOUL» IN F. I. TYUTCHEVS’ POETIC WORLD: SILENTIUM. AND MY SOUL, ELIZIUM OF SHADOWS...
A. L. Kalashnikova
В статье исследуются особенности воплощения образа «душевного микрокосма» в стихотворениях Ф. И. Тютчева «Silentium!» и «Душа моя, Элизиум теней...». Рассматриваются способы эстетической универсализации внутреннего мира и определяется значимость художественной модели «мира в душе» в контексте поэтического наследия Тютчева в целом.
In article features of an embodiment of an image «microcosm of a soul» in F. I. Tyutchev's poems «Silentium!» And «My soul, Elizium of shadows .». Ways of an esthetic universalization of private world are considered and the importance of art model «world in the soul» in a context of a poetic heritage of Tyutchev as a whole is defined.
Ключевые слова: Ф. И. Тютчев, «Silentium!», Элизиум, душа, микрокосм.
Keywords: F. I.Tyutchev, «Silentium!», Elizium, soul, microcosm.
Особое место в кругу интенсивно разрабатываемых в лирике Ф. И. Тютчева тем принадлежит проблеме духовно-нравственного содержания человека, получившей, в частности, воплощение в образе души. Одна из существенных его особенностей связана со сложной организацией субъектно-объектных связей: он маркирует напряженные ценностные отношения между субъектом и мирозданием. Онтоло-гизация души в поэзии Тютчева определяется через категории сопричастности или отторжения души от бытия вселенной, что нашло воплощение в ситуациях: «душа в мире», «мир в душе», «моя душа и душа другого» и т. д. Перечисленные модели бытия души и их варианты задают возможность множества модификаций образа в конкретных произведениях. Так, например, возникают образы, составляющие уникальность художественного мира поэта: «ночная душа», «душа - звезда», «живая душа», «женская душа», «душа - Мария», «душа - Элизиум» и др.
Одним из наиболее масштабных вариантов воплощения образа души в лирике Тютчева становится уподобление ее микрокосму, предполагающее антиномическое разделение и преобладание внутреннего мира над внешним. Истоки этого образа, несомненно, восходят к романтической эстетике, открывшей вселенную внутри человека не менее, а то и более грандиозную, нежели окружающий мир. По определению В. Г. Белинского, «в теснейшем и существеннейшем своем значении романтизм есть не что иное, как внутренний мир души человека, сокровенная жизнь его сердца» [2, с. 311]. Отсюда «крайний субъективизм» романтических героев, сосредоточенность на идее личности, отмечаемые многими исследователями истории русского и зарубежного романтизма (Н. Я. Берковский, Л. Я. Гинзбург, Г. А. Гуковский, А. Я. Гуревич, В. М. Жирмунский, Ю. В. Манн, и др.). Необыкновенное расширение пределов внутреннего мира человека повлекло за собой небывалое обогащение его содержания. Достоянием душевной сферы становятся события, факты, реалии окружающего мира. Как отмечает
Г. А. Гуковский, «романтическая личность - это идея единственно важного, ценного и реального, находимого романтиком только в интроспекции, в индивидуальном самоощущении, в переживании своей души, как целого мира и всего мира» [5, с. 42].
Лирика Ф. И. Тютчева, формирующаяся в русле романтического метода, органично воспринимает сложившиеся традиции изображения душевной сферы, которые обретают оригинальные варианты воплощения в художественном мире поэта. Отдельная роль в этом процессе принадлежит стихотворениям «8ПеШ:шт!» и «Душа моя, Элизиум теней...».
Поразительная масштабность образа души, воплощенного в «8ПеШ:шт!», неоднократно отмечена исследователями. Приведем наблюдения А. И. Журавлевой: «Через все стихотворение проходит метафора - внутренний, духовный мир (во всей нестертой первозданности этого образа). <...> Душа уподоблена миру, вселенной» [6, с. 187]. При этом удивительна «скупость» словесных средств при описании внутреннего мира в стихотворении, где за каждым тщательно отобранным словом «тянется длинная цепь ассоциаций, вырастающих из контекста всей тютчевской лирики и современной стихотворению и более поздней» [6, с. 188]. О мире души в тексте действительно говорится немного: он являет себя как «целый мир», где чувства и мечты, «как звезды в ночи»; имеет пространственную протяженность («глубина»); в нем находятся «ключи», звучит пенье «таинственно-волшебных дум». Тем не менее, при всем немногообразии словесных средств, образ внутреннего мироздания представляется поистине грандиозным. По-видимому, причина тому не столько вербальные, сколько невербальные способы организации художественного мира в стихотворении, заглавной идеей которого является молчание. Однако очевидно, что сам факт высказывания, эстетически осуществляемый в стихотворении, противоречит идее молчания как таковой. Антиномия слова и молчания в данном случае подразумевает следующее: словесное воплощение внутреннего мира противо-
стоит умалчиванию, сохранению мира души в тайне. Чтобы понять, каким образом разрешается это противоречие, обратимся к анализу соотношения категорий слова и молчания в стихотворении.
К настоящему времени существует обширная история изучения «БИепйит!». Стихотворение было отмечено еще современниками поэта (Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов) и позднее стало программным для символистов (В. Я. Брюсов,
А. Белый, К. Д. Бальмонт и др.). Приведем краткий обзор интерпретаций, определяющих феномены слова и молчания в этом произведении: молчание как средство романтического противопоставления внутреннего и внешнего [7, с. 94]; мотив безмолвия связан с «мистическим откровением» и трактуется как путь к «высшему» познанию [4, с. 34]; «роковое молчание» как переход от догматического романтизма и натурфилософии едва ли не к нигилизму и декадентству [13, с. 34]; стихотворение определяется как рефлексия над поэтическим языком и смыслом творчества в целом: молчание - альтернатива несовершенному слову [11, с. 83; 8]; «ЗПеШшт!» рассматривается как полемичное по отношению к пушкинскому канону, подразумевающему возможность все выразить стихом [6]; слово в стихотворении не полемичное, а убеждающее [9]; слово в «ЗПеШшт!» имеет «двойное бытие» в контексте двух традиций: античной (риторика) и христианской (исихазм) [16, с. 5 - 11].
Несомненно, огромное количество существующих интерпретаций стихотворения и периодическое появление новых работ, посвященных его осмыслению, свидетельствует о неугасающем исследовательском интересе. «8Пепйит!» представляет собой нерешенную загадку, обусловленную главным образом парадоксальностью факта воплощения идеи молчания в слове. Вопреки категоричному призыву «ЗПеШшт!» («Молчание!») и императивным обращениям («молчи!») в финале каждой строфы, вербализация все же осуществляется. Более того, может возникнуть впечатление нарочитой словесной избыточности, чему, например, способствует многократное повторение самого слова «молчи» (4 раза, помимо заглавия). И это при эстетической установке на непроизнесение слов.
Очевидно, что «слово о молчании» в стихотворении обретает особый статус и значимость по сравнению с его обыденным употреблением. М. Эпштейн в работе «Слово и молчание в русской культуре» выделяет две функции языка: информативную и формативную. Первая из них, присущая человеческому языку, сообщает о мире, вторая же -творит мир, являясь свойством божественного языка, но при этом «нельзя отнять у человеческого языка и формативную функцию, которая особенно ясно выступает в "священном языке", на котором человек обращается к Богу и сам как бы уподобляется Богу. Таков язык заклинания и молитвы, цель которых -не сообщать о каких-то явлениях, но вызывать сами явления» [19, с. 205]. В стихотворении «8Пепйит!», несомненно, реализуется формативная миротворя-щая функция языка: результатом произнесения слова
становится сотворение внутреннего мироздания («Есть целый мир в душе твоей.»), устроенного по законам вселенной («звезды», «ключи», космическая динамика мира: «Встают и заходят оне...» и т. д.). Однако слово в данном случае оказывается обращенным не вовне, как слово Бога, творящее вселенную и вызывающее явления из небытия, а вовнутрь, реализуясь в акте творения «мира в душе». Возможно, именно таким образом объяснима скудность деталей при описании внешнего пространства («дневные лучи», «шум») и его связь с разрушительным хаотическим началом («оглушит», «разгонят»), поскольку творящая энергия направлена не на него.
Возвращаясь к мысли об особой силе заклина-тельного и молитвенного слова, отметим, что композиция стихотворения имеет некоторое сходство с ритуальными текстами: композиционный повтор в финале строф создает суггестивную «заклинатель-ную» форму с рефреном-замком «и молчи!..». Заклиная о молчании, стихотворение призывает молчание в мир.
В то же время очевидно противоречие между реализацией творческих потенций слова и запретом на его произнесение. По-видимому, нарушение собственного запрета на словесное воплощение мира души обусловлено некими непреодолимыми внутренними обстоятельствами, делающими высказывание жизненно необходимым. В частности, возникающую насущную потребность в высказывании характеризует А. А. Потебня в работе «Мысль и язык»: «Человеку врожденно стремление высказывать только что услышанное, освобождать себя от волнения, производимого силою, действующею на его душу, в слове передавая эту силу другому и нередко не заботясь о том, будет ли она воспринята разумным существом или нет. Это стремление, особенно в первобытном человеке и ребенке, может граничить с физиологическою необходимостью. Как ребенку и женщине нужно бывает выплакаться, чтоб облегчить свое горе, так необходимо высказаться и от полноты душевной» [12, с. 129].
Вероятно, именно состояние «переполнения души», характерное для субъекта лирического высказывания в «ЗПеШшт!», становится причиной нарушения запрета на раскрытие душевного мира другому («Как сердцу высказать себя.»). Однако, как ни парадоксально, словесное выражение вовсе не противоречит идее молчания в стихотворении. Молчание подчиняет себе слово на всех уровнях организации художественного целого. Для того чтобы убедиться в этом, обратимся к поэтике заглавия, а также композиционным и метрическим особенностям стихотворения.
Появление латинского слова в качестве заглавия явилось объектом интереса многих исследователей. Л. А. Озеров осмысляет его как своеобразный «диагноз» на языке «медицинской латыни» [11, с. 73].
Я. О. Зунделович обнаруживает «нечто от позднеантичного или средневеково-трактатного в самом использовании для стихотворения заголовка «ЗПеШшт!» [Цит. по: 6, с. 183]. А. И. Журавлева высказывает предположение о наличии «аналогии с
вечным школьным даже не «учительным», а «учительским» восклицанием - «Тишина!» и связывает с тютчевским «дидактизмом» [6, 183 - 184]. Л. А. Хо-данен отмечает ассоциативную связь заглавия с «античной традицией звучащего слова, риторики как искусства слова и оформления мысли» [16, с. 6]. Добавим к приведенным концепциям следующее наблюдение: латинский язык традиционно относится к группе так называемых «мертвых» языков, то есть тех, которые не функционируют в сфере живой непосредственной межличностной коммуникации. Таким образом, появление латинского заглавия не только настраивает на обращение к античной традиции, но и становится знаком своеобразного коммуникативного вакуума. К тому же, согласно «формативной» функции языка, реализованной в стихотворении, заглавие «БИепйит!» ценностно организует художественное целое: молчание призывается в мир и начинает существовать в нем, являясь при этом его смысловой доминантой. Значение становится онтологией: слово превращается в молчание.
Обозначим, что помимо суггестивной функции, повтор играет еще одну немаловажную роль: слово «молчи», многократно произнесенное в финале строф, как будто ограничивает словесную массу и формально, и содержательно. Стоит отметить, что стихотворение и начинается с призыва к молчанию: «Молчи, скрывайся и таи.». Таким образом, создается композиционное кольцо, усиленное неоднократным повторением: по сути, в кольцо замыкается первая строфа, каждая последующая и все стихотворение в целом. При этом в качестве композиционного элемента нельзя не учитывать заглавие («8Пепйит!») надстраивающее над текстом дополнительную «ступень безмолвия». В результате словесный материал оказывается в сложной многоуровневой системе обособленных, но связанных друг с другом элементов, замкнутых кругов молчания. Композиционные особенности обнаруживают общую тенденцию в «8Пепйит!»: молчание довлеет над словом и подчиняет его себе.
Наиболее яркая иллюстрация этой тенденции -метрика стихотворения. В частности, три стиха, включенные в традиционный четырехстопный ямб допускают вариативность прочтения: «Встают и заходят оне / Безмолвно как звезды в ночи.» и «Дневные разгонят лучи.». Разница в постановке ударения дает основание для возникновения следующих концепций: стихотворение написано четырехстопным ямбом с использованием «старинных» ударений, составляющих «специфически тютчевскую выразительность», в 4, 5 и 17 стихах (В. Н. Аношкина-Касаткина [14, с. 380 - 381]); четырехстопным ямбом, переходящим в 4, 5 и 17 стихах в амфибрахий (Б. Я. Бухштаб, А. И. Журавлева) или в 3-иктный дольник (Ф. Федоров [15]); Н. В. Ко -ролева объясняет ритмические изменения согласно принципу «трехударности», составляющему, по ее мнению, основу метрического строя стихотворения [9, с. 157].
Мы склоняемся к первой точке зрения, поскольку отступления от традиционных размеров в лирике
Тютчева имеют все же более регулярный характер (например, «Весеннее успокоение»), в данном же случае затронуты лишь три стиха (2 в первой и 1 в третьей строфе). Акцентологические нарушения, возникающие в этом случае («заходят», «звезды», «разгонят»), с одной стороны, имеют прецеденты в предшествующей поэтической традиции (ср. пушкинское «Погасло дневное светило.»), с другой стороны, связаны с содержательными аспектами эстетического объекта. В данном случае присваивание слову несвойственного ему ударения - вариант его поэтической трансформации, согласно специфической функции языка в поэзии, отмеченной в работах М. М. Бахтина: «Громадная работа художника над словом имеет конечною целью его преодоление <.> художник освобождается от языка в его лингвистической определенности не через отрицание, а путем имманентного усовершенствования его: художник как бы побеждает язык его же собственным языковым оружием, заставляет язык, усовершенствуя его лингвистически, превзойти себя самого» [1, с. 68].
Осуществление эстетического объекта «ЗПеШшт!» есть преодоление словесного материала «в его лингвистической определенности», при этом формальное выражение полностью соответствует художественному заданию: слово заключается в композиционные рамки («и молчи»), метрика присваивает словам несвойственные им ударение - материал подвергается обработке в процессе творческого акта. Слово преодолевается и превращается в молчание. В результате молчание всецело завладевает художественным миром «ЗПеШшт!», оно бытий-ствует в нем и становится принципом организации внутреннего пространства (души), на котором зиждется его гармоничное существование. По выражению В. В. Бибихина, «согласие мира говорит голосом тишины. Его знак - невынужденное и ненарушенное молчание» [3, с. 49]. Молчание вещает о гармонии, единстве и целостности мира. В «ЗПепйит!» оно абсолютно: мир души погружен в молчание и окружен им, что есть залог сохранения его единства и целостности. В этом смысле семантика стиха «Есть целый мир в душе твоей» (выделено мною - А. К.) обретает интересные варианты трансформации в зависимости от переноса смыслового ударения на слово «мир» или «целый». Помимо прочего, показателен единственный «звучащий» образ - «пенье» «таинственно-волшебных дум», вне-словесная природа которого не нарушает согласной тишины внутреннего мироздания.
Образная система другого стихотворения, воссоздающего модель внутренней вселенной («Душа моя, Элизиум теней.»), во многом родственна «ЗПепйит!»: антиномическое разделение внутреннего и внешнего миров, мотив молчания (безмолвия теней), своеобразная «символизация» древних языков (слова «8Пеп1шш» и «Элизиум» латинского происхождения), задающая перспективу слова, его монументальность и значимость и т. д. Однако в стихотворении «Душа моя, Элизиум теней.» осуществляется переход на совершенно новый уровень изоляции душевной сферы - происходит перемеще-
ние мира души в иную пространственно-временную плоскость: актуализируется значение Элизиума как потустороннего («по ту сторону») мира и его принадлежность «идеальному» прошлому.
В русской поэтической традиции первой трети XIX в. образ Элизиума соотносится с двумя значениями: с одной стороны, он воспринимается как место бытия блаженных душ, с другой - как сфера памяти [17, с. 19 - 25]. При этом абсолютизация идеи памяти дает толчок к потенциальному осмыслению данного образа как пространства преодоления смерти (например, «Мой Элизий» Е. А. Боратынского, 1831 г.). Для художественного мира Ф. И. Тютчева особенно продуктивен мотив «душевной памяти», получивший отражение, в том числе, в систематической поэтической фиксации памятных дат (значительное место в его поэтическом наследии занимают стихотворения, посвященные памяти умерших: «Памяти В. А. Жуковского», «MEMENTO», «Великий день Карамзина.», «Памяти Е. П. Ковалевского» и др.). Поэтическая установка на закрепление памяти об умершем в слове и в душе, несомненно, имеет конечной целью преодоление смерти как факта уничтожения человеческого бытия в земном мире. В качестве одного из вариантов эстетического преодоления смерти существует образ Элизиума в душе. Примечательно своеобразное «присвоение» Элизиума («душа моя - Элизиум»), воссоздание «своего» Элизиума, населенного родными и близкими тенями. С помощью этого приема осуществляется освоение и «приближение» мифологического пространства.
В тютчевском стихотворении Элизиум становится сферой, сохраняющей существование теней (душ), оберегающей от воздействия внешнего мира, соприкосновение с которым, по-видимому, потенциально опасно для душевной сущности. Последнее становится очевидным при сопоставлении двух миров: по сравнению с внутренним, внешний мир обладает рядом деструктивных свойств, на что указывает способ его наименования («година буйная»). Очевидно, что «буйная година» противопоставлена «Элизиуму теней» как сиюминутное вечному, имманентное трансцендентному. Принадлежность «внешнего» мира настоящему зафиксирована в указательной конкретизации «сей годины», «сей толпою». Настоящее в стихотворении мыслится как область хаотического («буйной»), Элизиум же воплощает идеальный мир прошлого, несущий упорядочивающую энергию космоса. По-видимому, все это обусловлено ориентацией стихотворения на античные представления о движении времени и миф о «золотом веке», отраженный в сочинениях Гесиода («Труды и дни»), согласно которому мир от первоначального «идеального» состояния неизбежно движется к ухудшению. Образ Элизиума выступает как альтернатива мировому регрессу: воссоздание в душе идеального мира, над которым не властно время, как бы позволяет лирическому «Я» приобщиться к веку героев, местом посмертного пребывания которых как раз и являются Элизиум (Елисейские поля) и Острова Блаженных.
Немаловажной особенностью воплощения образа внешнего мира является также его «отрицательная» заданность. Душа отрицает себя как часть этого мира («не причастных»), отделяется от него и одновременно посредством негации аннулируются мыслительные и чувственные категории мира (помыслы, радость, горе). Отсюда, вероятно, происходит мотив «бесчувствия» толпы в финале стихотворения («сей бесчувственной толпою»). Последовательное отрицание - это и отречение души от мира, и упразднение его сущностных свойств: «внешний» мир теряет свои онтологические ресурсы и фактически перестает быть миром в полном смысле слова. Своеобразное «эстетическое опустошение» подтверждается в том числе отсутствием у него пространственного измерения, от него остается лишь время, которое к тому же понимается как хаотическая, губительная и уничтожающая бытие сила. В противоположность «внешнему», внутренний мир абсолютно укореняется в бытии. Он организован как пространственно-временное целое, концентрирует в себе идеи единства, постоянства, гармонии и красоты. Совершенный мир, найденный в собственной душе, полностью воплощает романтические представления об идеале, конечной цели человеческого существования.
Специфика стихотворения «Душа моя, Элизиум теней.», его потенциальная возможность уводить за пределы обыденного отмечена исследователями творчества Тютчева. В частности, А. В. Чичерин, обращая внимание на интересную стилевую особенность стихотворения - полное отсутствие глаголов, замечает: «Глубокий лиризм этих обезглаголенных и отрешенных строк в их особенной способности уводить каждого в недра его души, в ее внутренние святыни» [18, с. 284]. Отсутствие глаголов - отсутствие действий, направленных вовне. Внешнее бездействие в духовных практиках (например, медитация, молитва и пр.) это всегда активизация внутренней жизни. Медитативный фон стихотворения выводит извне и погружает в глубь, отрешает от внешнего в пользу внутреннего, от мирского - в пользу духовного. Такое примечательное свойство стихотворения было отмечено еще современниками поэта. Так, Н. А. Некрасов пишет: «Чрезвычайно нравится нам у г. Ф. Т., между прочим, следующее стихотворение, странное по содержанию, но производящее на читателя неотразимое впечатление, в котором он долго не может дать себе отчета» (далее - полное цитирование) [10, с. 218]. Загадочность, затемненность смысла делают стихотворение «неотразимым» для воспринимающего. Лирическая формула «Душа моя, Элизиум теней» принципиально не подлежит окончательной расшифровке, как невозможно окончательно постичь смысл жизни и смерти, сущность Бога. Душа непостижима, но она должна быть непрерывно познаваема, ибо только в этом случае возможно движение к духовному совершенству. Стихотворение вовлекает в бесконечный поиск смысла, определения души, познания Божественной сущности.
«8Пепйит!» и «Душа моя, Элизиум теней.» -два варианта воссоздания модели душевного микрокосма в лирике Тютчева. В обоих случаях поразите-
лен масштаб внутренней вселенной. Гениальность воплощения образа «мира в душе» придает этим стихотворениям уникальный статус в русской литературе и культуре. Но в то же время очевиден факт непродуктивности подобного образа души в лирике поэта (всего 2 стихотворения из более 80), составляющий особенность его художественного мира. По-видимому, причина кроется в некой экзистен-циональной недостаточности «мира в душе» при всей избыточности его содержания. Вариант обособления внутреннего мира, сосредоточенности на себе понимается как достигнутое совершенство, но при этом статичный, упраздняющий такие важные элементы жизни души как движение, изменение и эмпатия - взаимодействие с миром и (или) другой душой. При всей самодостаточности образ «мира в душе» оказывается непродуктивным для дальнейшего творчества. В результате, этот образ реализован лишь дважды в 1830-х гг., в дальнейшем эта модель преодолевается и осуществляется поиск других форм выражения душевного бытия.
Литература
1. Бахтин, М. М. Литературно-критические статьи [Текст] / М. М. Бахтин. - М.: Худож. лит., 1986. - 541 с.
2. Белинский, В. Г. Избранные сочинения [Текст] / В. Г. Белинский. - М.: Воениздат, 1948. -562 с.
3. Бибихин, В. В. Язык философии [Текст] /
В. В. Бибихин. - М.: Прогресс, 1993. - 404 с.
4. Бухштаб, Б. Я. Тютчев [Текст] / Б. Я Бух-штаб // Бухштаб Б. Я. Русские поэты: Тютчев. Фет. Козьма Прутков. Добролюбов. - Л., 1970. - 247 с.
5. Гуковский, Г. А. Пушкин и русские романтики [Текст] / Г. А. Гуковский. - М.: Художественная литература, 1965. - 356 с.
6. Журавлева, А. И. Стихотворение Тютчева «8Пепйит!» (К проблеме «Тютчев и Пушкин») [Текст] / А. И. Журавлева // Замысел, труд, воплощение. - М.: МГУ, 1977. - 296 с.
7. Касаткина, В. Н. Поэзия Ф. И. Тютчева [Текст] / В. Н. Касаткина. - М., 1978. - 175 с.
8. Козлик, И. В. В поэтическом мире Ф. И. Тютчева [Электронный ресурс] I И. В. Козлик II Тютчевиана: сайт рабочей группы по изучению творчества Ф. И. Тютчева. - URL: http:IIwww. ruthenia.ruItiutchevianaIpublicationsIkozlik3.html.
9. Королева, Н. В. Ф. Тютчев «Silentium!» [Текст] I Н. В. Королева II Поэтический строй русской лирики. - Л.: Наука, 1973. - 254 с.
10. Некрасов, Н.А. Русские второстепенные поэты [Текст] I Н. А. Некрасов II Некрасов Н. А. Полное собрание сочинений и писем. IX т. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1950. - 306 с.
11. Озеров, Л. А. Поэзия Тютчева [Текст] I Л. А. Озеров. - М., 1975. - 175 с.
12. Потебня, А. А. Слово и миф [Текст] I А. А. Потебня. - М.: Правда, 1980. - 469 с.
13. Пумпянский, Л. В. Поэзия Ф. И. Тютчева [Текст] I Л. В. Пумпянский II Урания. Тютчевский альманах. 1803-1928. - Л., 1928.
14. Тютчев, Ф. И. Полное собрание сочинений и писем: в 6 т. Т. 1. Стихотворения, 1813 - 1849 [Текст] I Ф. И. Тютчев. - М., 2002. - 640 с.
15. Федоров, Ф. «Весенние песни» Уланда как текст [Электронный ресурс] I Ф. Федоров II University of Toronto Academic Electronic Journal in Slavic Studies. - URL: http:IIwww.utoronto.ca/tsqI12I fedorov12.shtml.
16. Ходанен, Л. А. «Мысль изреченная есть ложь...»: мотив молчания и безмолвия в стихотворении Ф. И. Тютчева «Silentium» [Текст] I Л. А. Хода-нен II Рус. словесность. - 2004. - № 2.
17. Четвертных, Е. А. Элизийский текст в системе локальных сверхтекстов [Текст] I Е. А. Четвертных II Известия УГУ. Сер. 2.: Гуманитарные науки. - 2010. - Т. 72. - № 1. -
18. Чичерин, А. В. Стиль лирики Тютчева [Текст] I А. В. Чичерин II Контекст-1974. - М., 1975.
19. Эпштейн, М. Н. Слово и молчание в русской культуре [Текст] I М. Н. Эпштейн II Звезда. -2005. - № 10.
