В суете городов Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

Эссе -

Ю.С. ПИВОВАРОВ

В СУЕТЕ ГОРОДОВ В суете городов...

Когда в мрачнейшей из столиц...

А я один на свете город знаю.

А. Ахматова

Санкт-Петербург, Петроград, Питер, Ленинград. Сколько названий у одного города. Это, значит, нет ни одного. Город без имени. Когда-то, в середине девяностых мой тогдашний знакомец Алексей Микушинский дал мне свой (еще ненапечатанный) роман. В нем говорилось: Москва сохранила имя, но потеряла себя. Питер - напротив.

Итак, Санкт-Петербург - что-то холодно-официальное, совсем не русское. Но - точное. Что еще может произрасти на крайнем востоке Балтии и на абсолютном западе Равнины. Или наши кибитки, или их дворцы. Кибитками называю временные военные поселения - основа русской оседлости (она же - кочевье).

«Самый вымышленный город на земле». Понятно. Достоевский. Он и сам такой (впоследствии Кафка в своей уютно-мистической Праге тоже поразвлечется над нами). Но ведь и, вправду, город-то вымышленный. «Город»? - Да, единственный на Руси. В смысле европейский. То есть не беспорядочное скопление построек. Продуманность, пропорция, порядок.

Но имени, названия нет. Много лет назад, в семидесятые, Юлий Лазаревич Атливанников, полковник КГБ, шпион, алкоголик, один из самых умных и очаровательных людей в моей жизни, говорил: «Питер построен для гвардейцев, а живут в нем персонажи Зощенко». Откуда знал это коренной москвич? И еще из его memory: «Привезли Киссинджера, Питер был пуст, всем запретили выходить на улицы, по которым он ехал. Огромный пустой город». Мне кажется, Питер соответствует себе в таком виде.

Однако заладил: Питер, Питер. Что Санкт-Петербург не подходит? Нет, почему. В центре, у Невы вполне себе Санкт-Петербург. Эдакая вы-

561

думка. Надстройка без базиса. Парение в невысоком невском небе. Что-то от Пушкина, Вяземского, Анненского.

Уверен: «Петруха» (как назвал его Ё-Сарионыч) ничего такого не хотел. Да и не знал. Ему нужен был его парадиз - нечто вроде Нью-Лефортова плюс то, что видел в Европе. В чухонских болотах еврострой-ка. Главное - бежать из ордынской Москвы. Так ордынство водворилось на Балтии.

Санкт-Петербург - это когда на все пуговицы, без теплого белья (иначе пуговицы не застегнешь), трудно согнуться, ботинок жмет и так сжатую ступню (от морозной сырости), ветер срывает очки (чем все это закончится?), восторг, страх, усталость, вновь низкое, безнадежное небо.

Петроград? 1914-1924 годы1? Нет, конечно, Петроград - это все то, что не Санкт-Петербург. Он был задолго до царского переименования. Николай II, сам того не зная (и знать не мог), указал на ту сущность, которая вскорости изменит судьбу города, империи, мира. И его. - За фабричной заставой, где закаты в дыму... Выборгская, за Обводным. И навсегда, хотя этого, говорят, не любил: «петроградский дым». Гениальные «ни страны, ни погоста.» Сам, видите ли, не любил. Но его «дым» не над Санкт-Петербургом. Петроград сделал Февральскую революцию, до этого Кровавое воскресение (пришли из-за Невы, из мира трактиров в мир кофеен). Петроград, не смейтесь, снижаемся, пристегните ремни. - «Бандитский Петербург» (все в красных пиджаках, золотых цепях, тяжелых перстнях).

Что за место такое? Не ухватишь. Вот - Тула. Хуйли в Туле. Тверь -муж в Тверь, жена в дверь. Воронеж - хуй догонишь (а ведь так, уже Украина). Культурный Мандельштам - культурно: Воронеж - ворон, Воронеж - нож. Ростов-на-Дону - а дело было в старину, да под Ростовом-на-Дону. Киев - бомбили, нам объявили (ну и «матерь», конечно). Одесса -мама. Москва - деревня. Москва - ква, ква.

Вообще дикими кажутся названия городов, оканчивающиеся на «бург». Екатеринбург. Вы бывали там? Это как если бы отечество мы звали Russia, Russie, Rußland. Гораздо лучше «дар», «слав». Еще более того: «ск». Симбирск, Новосибирск, Красноярск. Или когда - Свердловск. Правда, здесь некая странность: почему Свердлов-ск? Ведь были Куйбышев, Калинин, Молотов, Чкалов, Устинов, Андропов, Киров, Горький. Но и Ульяновск, Дзержинск. Ворошиловград, понятно, вслед за Ленинградом, Сталинградом, Петроградом. Корни.

Или почему не переименовали Саратов, Тулу, Пензу, Воронеж и т.д.? Видимо, во всем этом царствует случайность (или судьба?).

1 За год до смерти в автобиографических заметках Анна Ахматова: в 1914 г. «мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из XIX века сразу попали в ХХ, все стало иным, начиная с облика города».

562

Правда, в случае с Питером, кажется мне, был прецедент. Когда Киев, матерь городов русских, стал подуставать от своего киевства, древние русичи возвели на Оке Второй Киев - Владимир (значит Moskau не только das Dritte Rom, но и Третий Киев). Так и Питер - новый Рим (Бывал ли там Petrus? В Амстердаме, Лондоне - да). Проблема в том, что Россия строит европейские города не в Европе и азиатско-кочевнические поселения в основном в некочевой Азии. Тогда где же?

Сначала отвечу «низэнко». Есть чудная песенка на слова Б. Ахмаду-линой - «На полустаночке». То есть ни там, ни там. Не выбрали. Еще не выбрали. Уже не выбрали. Сами не знаем, где. Ведь что такое «полустаночек»? Не в логистическом смысле, а в обыденном. И не станция, и не. Но короткая (не более минуты) остановка предусмотрена.

Вернемся в. Ленинград. - Все понятно. Представляю чудовищность этого объявления петербуржцам и петроградцам. Но благодаря террористической заботе коммунистов город постепенно становился Ленинградом. Помог и Гитлер. Блокада. Ужас. Смерть. Героизм. Вот как бывает. Германский Людоед легитимизировал «Ленинград». Здесь: плевать на Ленина. Подвиг-то беспримерный. «Ленинград» - навсегда.

... Поехали дальше. Мы, послевоенные, росли, кумекали, Ильича презирали. Так что же: Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград? - Нет, Питер. Заметьте: я уже давно за Питер. Почему? - А хорошо. Когда на Большом (Васильевский) пьешь в таверне рядом с рынком (помните?), когда у дома Мурузи смотришь на балкон Бродского (помните?), то ты - в Питере. Когда в Шереметьевском дворце (и его дворе) читаешь лекцию, воображаешь, соображаешь - вот, Анна Андреевна! Когда в окне квартиры Достоевского у Владимирского мелькнет Лев Николаевич Мышкин. Где ты? - В Питере.

Питер впервые I

Вижу Питер голубой, лип подстриженные кроны, облака над головой, словно вздыбленные кони, Мойку вижу из окна, и приметы разрушенья, жизнь, пропитую до дна в наводненье, в наводненье. Это я в юности, впервые приехав, пытался справиться с этим. С бензином и газом на Невском (надышишься гарью на Невском, уйдешь на каналы, а там, в печальном и траурном блеске, Россия стремит по волнам). Не смейтесь. Искренне. С мостами - не над рекой, над морем, с двумя мадоннами Леонардо, после которых доказательства бытия Божия так же актуальны, как факт нашей смертности. (на мне сине-голубой свитер, серые брюки, черные ботинки; это единственное, что было у меня; со мной итальянская де-

563

вушка, все оборачивались; мы не доспали, не доели, замерзли; какое счастье; как полыхнул этот «синий» цвет; спасены).

... И «водичка» под мостами, как говорил Иосиф Бродский, совсем не водичка (для меня материкового). Контрнаступление моря. Казалось бы, катит туда, а на самом деле - сюда.

Питер всегда как после наводнения. Неприбранно, грязно, суматошно. Торжественно: спаслись, на время свободны. Здесь важен жизненный ритм. Не «Бесконечная Россия / Словно вечность на земле» (князь Петр Андреевич Вяземский), но - от воды до воды. Другие дела.

II

Ходили, мокли, зябли. Мне дали тулуп, в кирзачи - газеты. Жить можно. Только от непривычной влаги и холода сводило ноги. Итальянка тащила меня под мышки.

Вернулись в теплую Москву 2 мая. День рождения мамы. Позвонил Андрею (Зубову, «мой лучший друг, мой друг бесценный», сегодня - герой и идеолог Сопротивления). Пошли гулять по набережной Москва-реки. Он загорело-обветренный, худой, крепкий (после байдарки). Волнуясь, как всегда, с Андреем (я уже тогда догадывался, кто он), читал: «День, который у меня из рук, словно жизни не моей сон, за шестьсот верст Петербург, словно вспять времен колесо, словно там не пустует трон и по Марсову идут полки, как старинный на груди медальон, разрываю тебя в приступах тоски, и четыре золоченных льва над Фонтанкой стерегут мост и роняет льдины Нева под военный марш и Норд-ост.). Мне хотелось понравиться Андрею. Ему это понравилось.

***

26 апреля 1976 г. с ночного поезда на Московский вокзал. Двадцать шесть лет и ни разу не был в Питере. Родители! При том, что отец год-два жил там. Нас встречали, сразу в метро, не дав даже осмотреться. Все правильно: меры предосторожности. Петроградская сторона (ихней подземки испугался, у нас - «жизнерадостнее»; понятно, здесь глубже копать надо; ближе к «преисподней»). Автобус. Судорожно рассматриваю улицы. Все в новь и совершенно непохоже на мою первопрестольную (я тогда «выл»: тоска по проходным дворам, по пустырям, домам увечным, к заутрене идущим в храм, и по всему Замоскворечью; вот там, небрежна и тиха, Москва просвирен и старух, зимою в дорогих мехах, по лету в разведеньи мух, и чай с изюмом напролет, и скользкий спуск к Москва-реке, веселый на полозьях лед саней, на шубе, седоке, и первой конки первый звон, жандарм с кошачьими усами, в приказчицкой со всхрапом сон, и утро будит за весами.). Приезжаем. Квартира, отдельная, без соседей, что нечасто.

564

Добротный (почему-то тогда подумал: как двубортный английский костюм) доходный дом. Пьем растворимый кофе, хлеб с маслом. Это то, что нужно после душной, дребезжащей, железнодорожной ночи (а ведь «Красная стрела»!). Сбрасываю привезенное. Новые проповеди о. Дмитрия Дудко (он крестил меня полтора года назад; участвовал в редактировании его текстов), выпуски «Хроники текущих событий», записи радиопосланий и бесед А. Шмемана (это - мое, forever).

Потом нас повезли обратно, на - «материк». Вышли у Гостиного двора, на Невском. Шесть остановок на трамвае по Садовой (в сторону Сенной). Приехали. Дом какой-то московский. Деревянная развалюха. «Нам в мезонин», - сказал Витя, впоследствии выдающийся кинодокументалист. Петербуржец, украинец и филосемит. Однажды, рассказывал мне, дрался в поезде Харьков - Ленинград, с жидоненавистниками. Защищал воинскую честь армии Израиля. - Взбираемся наверх по шатающейся и скрипящей, узкой деревянной лестнице (это тоже питерский «фирменный» знак; на 9-й линии Васильевского острова в доме пятьдесят четыре, где я буду квартироваться годами, где жил мой любимый дядя Андрей - по прозвищу «князь Андрей», красавец и плейбой а ля советик, художник и пр. (я еще расскажу о нем), был лифт (и есть), куда одновременно было трудно поместиться двум мужчинам среднего (очень) телосложения; так сказать, гроб, ползущий вверх и вниз, предназначенный для недоедающих).

Нам выдали комнату в размер полутораспальной кровати. Кстати, хорошо уместились. - Через полчаса выхожу в «свет». Женщина с папиросой, в кирзовых сапогах, жарит мясо и рыбу на одной сковороде. Начинаю обращать ее в «белое дело». Мол, царь, гвардия. Она: как Вас зовут? -Юрий Пивоваров. - А Вас? - Лариса Богораз (Даниэль, Марченко). Я еще поучал ее, как вести себя в лагере. Потом, позже, горько плакал. «И все же забавен этот удел, ты здесь и оглох и здесь же прозрел». Это Юрий Маркович Даниэль напишет Анатолию Тихоновичу Марченко. Тот потерял значительную часть слуха при разгрузке - загрузке на ж.-д. станции в заключении. Кто-то помнит сегодня Анатолия Тихоновича? Объявив голодовку, заставил М.С. Горбачева и его окружение действовать. Умер. И что? А, ничего. Вот это, а не то, что полагал великий ум и страдалец о. Павел Флоренский, - «столп и утверждение истины».

Второе февраля две тысячи шестнадцатого года

Как прошли по Шестой и Седьмой между Большим и Средним, так и закончилась жизнь. В твоих новых сапогах, в книжном магазине филфака, в кафе с глинтвейном, в который я, когда ты на минуту ушла, подливал водку, а до этого в храме ап. Андрея Морского. Как почти все здесь, в каком-то странном, огромном доме на Седьмой, смеси предреволюционной

565

и конструктивистской архитектуры. Нет, путаюсь, в церкви, куда нас привезли с «того берега» наши гостеприимцы, мы заученно крестились. Искренно, бессмысленно. Быть в Питере православным (нет, не в Питере -Ленинграде) - «великий шаг» (продолжение помните.?).

Когда вышли на Средний, ушла не только жизнь - «ушла жизнь». Грязь под ногами ничем не отличалась (раньше бы сказал: рифмовалась) от того, что ехало, шло, рушилось. «Разруха в головах». Нет, просто Питер рушится. От ремонта, небрежения. Запущено все.

Улица Репина. Карикатура на узкую средневековую. Но карикатура сладостная. Единственная (?) в Питере. Боковым зрением видел что-то похожее с Троицкого проспекта, если идти от Техноложки, слева. Наверное, ошибаюсь. Не был.

Так вот. Как ни полюбить эту «Репина». В ее ужасе, красоте, центральности. Из дипмашины вышел молодой мужик, крутой и ярый, за ним с ключами тонконогая, доступная, холодная, молодая. Успел - они быстро ушли - позавидовать («у тебя этого не было»).

Потом вновь возвращение на Большой. Лужи, снег, промокли. И в привычную таверну, рядом с рынком, напротив храма ап. Андрея Морского, с видом на него, с сытным обедом, водкой, пивом, счастьем.

Почему-то, как всегда, судорожный переезд - возвращение по Дворцовому в материковую часть города. Вновь неблизкий поход к Преображенскому собору, дому Мурузи. Гиппиус, Мережковский, Бродский. Дмитрий Сергеевич в меньшей мере. И какое-то кафе на пересечении Пестеля и Лиговского. Морковный сок. Кажется, у кого-то из поэтов был морковный кофе . Слякотная, скользкая, сдувающая очки и кепку зима.

. Вновь шестнадцатый год - Москва. Юрий Кублановский говорит мне: Иосиф, выходя на балкон, вздыхал воздух, идущий от Преображенского. Несло со свечей, мирро etc. Его тошнило. «Экзистенциалист», -сказал Юрий Михайлович. Бывший в той же комнате Федор Шелов-Коведяев объяснил: «Власть раввинов и верхушки кагала была столь абсолютной, что понятен протест Бродского против любых авторитетов». Недавно прочел у Кублановского (какой поэт!) об Иосифе Александровиче: «питерский «центровой» еврей. агностик». Я бы добавил: «беспартийный, из служащих, образование незаконченное среднее».

Дом Мурузи для москвича странен. Та сторона, что выходит на Ли-говский, - проезжая, кричаще-вопящая, быстроминуемая. Здесь когда-то был вход к Мережковским. На относительно узкой Пестеля - тише; магазинчики - продовольственные, антикварные. Балкон Бродских, справа Собор. Там, за решеткой, так сладостно и запретно глотнуть водки. Войти туда, прижаться, пригреться. И объяснять: вот здесь он жил. - А уж сторона прямо-на-лево к Преображенскому - тихая, уютная, как площадь во-

566

круг Храма. Комфортная, современная, для людей с достатком. Можно написать рассказ об окрестностях Бродского, столько-то лет спустя.

... Странно. Когда-то для меня это был город Пушкина, затем Достоевского. Их пребывание здесь я ощущал почти физически. В Витебском вокзале - Анненского, Ахматову, Гумилева, Блока. Теперь, как ни приедешь, так и тянет к Мурузи, Преображенскому, «на Васильевский остров я вернусь...».

567