CC BY
117
ТЕМА НОМЕРА
В поисках смысла концепта «политическая глобализация»
Статья представляет собой критический анализ концепта «политическая глобализация» как использующегося в целях снятия в интересах мирового геополитического гегемона принципов национального суверенитета, национальных интересов, баланса сил, а также самой категории «экспансия». Обосновывается особая роль государства как основного субъекта международных отношений, государственной границы как гаранта мирсистемного разнообразия в условиях порожденного информационной и экономической глобализацией кризиса Вестфальской системы суверенитета.
Ключевые слова: политическая глобализация, суверенитет, геополитический гегемон, Вестфальская система, экспансия, управление, государство, национальные интересы.
Еще недавно отечественный глобализационный дискурс включал лишь такие термины, как «десуверенизация», «размывание/эрозия суверенитета», однако разразившийся мировой кризис пополнил его такими лингвистическими «новообразованиями», как «реальный суверенитет» и «суверенная демократия». Более того, из политического и политологического лексикона все чаще извлекаются еще недавно казавшиеся безнадежно устаревшими понятия «суверенное государство», «национальный суверенитет», «пограничная безопасность».
Одновременно и сама категория «глобализация» оказался отнюдь не такой однозначной, какой она представлялась на первый взгляд. Действительно, если экологическая, экономическая и информационная глобализация не вызывают (или практически не вызывают) сомнения, будучи логическим следствием управляемой хозяйственной деятельности человека, то смысл, вкладываемый в понятие «политическая глобализация», оказался куда более сомнителен. Наиболее распространенным мнением является сегодня понимание политической глобализации как закономерного и неизбежного следствия из вышеупомянутых экологических, экономических и информаци-
© Тынянова О.Н., 2011
О.Н. Тынянова
онных глобальных процессов. Наглядно иллюстрирует подобную точку зрения мнение А.И. Фурсова, согласно которому экономическая глобализация есть «такой процесс производства и обмена, в котором благодаря господству информационных (т.е. «нематериальных») факторов над вещественными («материальными») капитал, превращающийся в электронный сигнал, оказывается свободен практически от всех ограничений локального и государственного уровня — пространственных, материальных, социальных. Это... победа времени над пространством и, естественно, тех, кто контролирует время (капитал) над теми, кто контролирует пространство (государство)» [1].
Зададимся, однако, вопросом: так ли это?
Уже первые проявления мирового кризиса показали, что транснациональные корпорации не только оказались значительно менее жизнеспособны, нежели те национальные государства, к помощи которых начали взывать рушащиеся одна за другой финансовые империи. Оказалось, что все они — в том числе и в лице своих владельцев — имеют вполне конкретные национальные «адреса прописки» и зачастую если и не выполняли определенный «государственный заказ», то, по крайней мере, выступали «агентами» того или иного государственного влияния. Так, по мнению профессора Университета Дж. Мейсона (Вашингтон, США) Дж. Голдстоуна, бизнес развивается, отвечая на побуждающие импульсы правительств [2].
При этом в отношении различного рода неправительственных организаций-сетей — от ТНК до международного терроризма — следует отметить, что в политической истории существует немало примеров конкуренции вертикально-иерархических (государственных) и «горизонтально организованных» структур (примерами последних можно считать и мировые религии до периода их «огосударствления», и военно-монашеские ордена Средневековья), причем каждый раз эта конкуренция заканчивалась приспособлением сетей для нужд государства. Весьма показательным в этом смысле является обращение Ф. Броделя, а затем и И. Валлерстайна, и А.И. Фурсова к примеру «длинного XVI в.», начавшегося эпохой Великих географических открытий (по аналогии с ним А.И. Фурсов использует термин «длинный XXI в.»): именно на этот период приходится очередная победа государства над сетевыми структурами — рыцарскими орденами — и окончательное превращение их в один из инструментов борьбы за геополитическую гегемонию. При этом «расширение ойкумены» и ранее требовало, и ныне предполагает именно подобное превращение, поскольку если завоевание нового пространства (от колониальных территорий до космоса) вполне возможно т.н. «акторами вне суверенитета» (от отдельных авантюристов раннего Нового времени до современных ТНК), то освоение его (т.е. управление) предполагает включение государственного управленческого аппарата. Так, лишь государствам с наиболее эффективными (для своего времени) государственно-управленческими технологиями в начале Но-
вого времени было под силу создавать и поддерживать функционирование инфраструктуры, связывающей метрополию с колониями, и лишь создание государственного космического агентства ^АБА) позволило Америке осуществить высадку астронавтов на Луне. Возможно, именно по этой причине то понимание глобального управления, которое восходит к работам И. Канта и Г. Гроция и представляет собой «мироустройство», т.е. потребность мирового сообщества как субъекта в управлении своим развитием в рамках международных институтов на основе международного права, отнюдь не предполагает отказ от института национальных государств как субъектов международно-правовых отношений.
Что же касается эпохи экономической глобализации, то и в период экономического подъема и расцвета ТНК большинство глобальных проблем имело одновременно четко выраженный территориальный характер: пересекая государственные границы, финансовые, людские и информационные потоки попадают на территории национальных систем законодательства и регулируются ими. На национальном суверенном уровне — и исключительно на нем — регулируются и ключевые вопросы прав человека — социальная защита и семейное право [3, с. 152]. Несомненно, все более возрастающие скорость и объем трансграничных потоков становятся вызовом для современных государств, заставляя последних постоянно (и часто весьма успешно) искать и находить все новые ответы на эти вызовы, однако вряд ли целесообразно усматривать в каждом новом вызове симптом десуверенизации.
Аргументом против глобализации политической сферы является и то, что и сегодня по-прежнему не только международное право влияет на национальное, но и национальное — на формирование международно-правовых норм, поскольку таковые вырабатываются как следствие проблем, общих для ряда государств. Что же касается их имплементации в систему национальных законодательств, т.е. исполнения тем или иным государством норм международного права путем их включения в национальное право, то, во-первых, это не только объективный процесс, но и проявление субъективной политической воли руководства того или иного государства, а во-вторых, «при прочих равных» — т.е. объективных — условиях, это происходит сегодня едва ли чаще, чем, скажем, в XVII в. (когда нормы образовавших Вестфальскую систему Оснабрюкского и Мюнстерского договоров стали частью конституции Священной Римской империи).
Другое дело, что в условиях информационной глобализации, когда СМИ переполнены материалами о внутриполитических и международно -политических процессах и явлениях, справедливым оказывается не только утверждение Карла Фридриха Вайцзеккера о том, что наш век — это век «всемирной внутренней политики» [4], и потому вполне логичной кажется мысль, что для осуществления внешней политики необходим некий наднациональный политический институт — «Мировое правительство». Можно было бы даже утверждать, что первый шаг на пути создания та-
кого наднационального правительства уже сделан государствами ЕС, но. Вспомним П.А. Сорокина, утверждавшего: в самом общем виде социальная и культурная динамика может быть сведена к двум процессам — интеграции и дифференциации [5, с. 773]. И объединившаяся и институциализиро-вавшая свое объединение Европа служит наглядным подтверждением этого тезиса — достаточно вспомнить референдум в Каталонии в декабре 2009 г.
О низкой эффективности общеевропейских политических институтов пишут не только отечественные исследователи. Об этом говорил, в частности, профессор Сорбонны Фредерик Лордон, выступая на конференции «Возвращение политэкономии: к анализу возможных параметров мира после кризиса» в сентябре 2009 г., отмечая также опасность «непродуманной политической философии, лежащей в основе политической глобализации»: «Как. известно, создание общественных институтов — это в высшей мере политический вопрос, поскольку поневоле придется иметь дело с темой легитимности и принуждения. Оба этих аспекта обязательно обнаружат свое присутствие в основе подлинного глобального сообщества. Воплощенные в государствах национальные политические сообщества определенно обладают легитимностью и силой для установления правил поведения и разрешения споров в сфере экономики. Однако из этого не следует такого явления, как глобальное политическое сообщество. Из этого следует заключить, что в настоящее время просто не существует политических условий для возможности инициации процесса институционализации в глобальных масштабах. Таким образом, институционализированную глобализацию следует рассматривать как химеру. Поэтому, коль скоро институционализированная глобализация — просто фантазия, нам ничего не стоит ее отбросить и подумать об институционализации общественных институтов, которые бы контролировали процессы мировой экономики на более низком уровне» [6].
Сказанное представляет интерес не только с точки зрения международных отношений, политологии и глобалистики, но и с точки зрения теории управления. Действительно, один из ее основополагающих принципов гласит, что управление возможно лишь в замкнутом контуре. Таким образом, любой наднациональный политический институт, заменяющий национальные политические институты и «по определению» создаваемый как «размыкающий» контур региона (макрорегиона), обречен на управленческое фиаско — не говоря уже о том, что, даже если допустить возможность эффективности на протяжении длительного интервала времени т.н. «Мирового правительства» (понимаемого как совокупность наднациональных — глобальных — политических институтов), мировая система, управляемая таким политическим субъектом, в силу существенного снижения внутрисистемного разнообразия оказалась бы чрезвычайно нестабильной. Как справедливо отмечает по этому поводу А.И. Поздняков, «прогрессивное развитие систем обычно предполагает рост разнообразия элементов
системы и усиление, «обогащение» связей между ними. По сути, прогресс есть стремление к все более тесному единству все более широкого разнообразия. Именно таковой должна быть глобализация как тенденция прогрессивного развития человечества. К сожалению, ее направляют по пути унификации («западнизации») существующих на планете культур, цивилизаций, экономических систем и т.д., что к добру не приведет» [7, с. 10].
Таким образом, поскольку важнейшей целью любого, в т.ч. политического управления является снижение глобальных системных рисков, институциональная политическая глобализация оказывается как минимум бессмысленной (а как максимум — опасной). И если, как указывал еще
о. Павел Флоренский, сохранение миросистемного разнообразия является важнейшей функцией культуры («Культура есть сознательная борьба с мировым уравниванием: культура состоит в изоляции как задержке уравнительного процесса вселенной и в повышении разности потенциалов во всех областях как условии жизни, в противоположность равенству — смерти» [8, с.704]), то снижение системных рисков осуществляется за счет укрепления института государства. Последнее, в частности, было отмечено и Д.А. Медведевым в его выступлении на международной конференции «Современное государство и глобальная безопасность» в сентябре 2009 г. в Ярославле: «Мировой экономический кризис опроверг довольно модные в конце прошлого века рассуждения о снижении роли национальных государств в глобальную эпоху. И ведь не транснациональные компании, не международные организации взяли на себя ответственность за судьбы миллионов людей в мире. Антикризисные программы, стабилизационные меры, социальная защита граждан осуществляются правительствами, осуществляются самими государствами и способствуют нормализации уже, в свою очередь, глобальной экономики» [9].
В то же время следует учитывать, что информационная глобализация, развитие и применение технологий информационного манипулирования массовым сознанием, ведущее к размыванию социокультурной, а в значительной мере и этнической, и конфессиональной идентичности, позволяют — в тех случаях, когда это выгодно тем или иным акторам политической коммуникации — создавать отрицательный имидж государства (как синонима тоталитаризма), а также иллюзию всеобщей политической унификации (и ее привлекательности), равно как и иллюзию неуправляемости трансграничных потоков — финансовых, людских, информационных. И, однако, т.н. «китайское чудо» явилось — и является по сей день — результатом жесточайшего и высокоэффективного контроля над всеми этими потоками (в частности, именно Китай доказал, что тезис о невозможности контроля над Интернетом является не чем иным, как мифом). Поскольку же любая аналогичная политико-управленческая практика будет явно опровергать теорию неуправляемости трансграничных потоков, можно ожидать, что в условиях экологической, экономической, информа-
ционной и криминальной глобализации против любого стремящегося или просто потенциально способного усилиться государства его геополитическими конкурентами будут применяться новые технологии войны — формирование экономической зависимости, «экологическая» политика (благо, большая часть экологических проблем являются реально трансграничными и в любой момент могут перерасти в политическую проблему или стать причиной вооруженного конфликта), «рукотворный» (управляемый) хаос. Последний является достижением Нового времени, впервые испробованным и отработанным Англией на том же Китае в ходе опиумных войн. В новейшую эпоху становится все более очевидным, что управляемый хаос приобретает форму «глобальной мятежевойны», гениально предвиденной Е.Э. Месснером полвека назад, и происходит это тем быстрее и легче, что новая информационно-экономическая и социальная реальность способствует разрушению традиционной культурной самоидентификации человека и общественной солидарности.
Однако внедряя в общественное сознание концепты «демократического мира» и «расширения пространства свободы», разрушение общественной солидарности одновременно ставит под вопрос и саму категорию «демократия» (тем более суверенная демократия), принципиально иным образом заставляя взглянуть на тезисы о «конце истории» и «конце политики». Так, в своей работе «Кризис либерализма» видный представитель немецкой консервативной политической философии, профессор университета Хо-энхайм в Штутгарте Г. Рормозер отмечает: «Если распадаются духовные, нравственные, этические и религиозные силы, связывающие людей, с отказом от истории общество теряет также и способность к осуществлению политики. По мере развития этого процесса и распада интегративных сил наступает момент, когда уже невозможно становится формирование коллективной политической воли, поскольку нет уже необходимой для этого реальной общности. Современная демократия культивирует свой основной миф, будто в конечном счете правит и является сувереном сам народ. Только национальная идея делает современное общество способным к осуществлению политики и демократии. Предпосылкой образования наций была общая историческая память, которая разделялась всеми. Черпая свои силы в совместном опыте, в пережитом, в общей истории, нация становится общностью судьбы. В противоположность этому либеральный порядок исходит из того, будто существуют лишь индивиды, наделенные равными правами и объединившиеся на основании договора в государство. Однако в действительности такие обособленные индивиды, самостоятельно преследующие свои интересы в соответствии с договорными отношениями, действуют лишь в сфере экономики» [4].
Возможности манипуляции общественным сознанием в геополитической сфере в значительной степени облегчаются наличием в современном международном праве двух основополагающих и взаимоисключающих
принципов — принципа территориальной целостности государства (нерушимости границ) и права наций на самоопределение. Манипуляция данными принципами позволяет представить содержание концепта международной безопасности не как баланс сил, а как такое управление новым мировым порядком, когда «безопасность большинства государств обеспечивает фактически мировое сообщество в лице наиболее сильных государств [курсив мой — О.Т.]» [10, с. 95], отчего политическая глобализация принимает вид глобальной системы международно-политического «неофеодализма» — если не подобия римской клиентелы времен поздней Империи [11, с. 10—39; 236—285].
Таким образом, мы имеем дело с подменой понятий: то, что понимается под политической глобализацией, есть не что иное, как «старая добрая» борьба за геополитическую гегемонию, из чего вытекает ряд следствий.
Во-первых, понимаемая подобным образом политическая глобализация обречена заканчиваться кризисом гегемонии в силу уже упоминавшегося положения теории управления. Становясь мировым, т.е. «размыкая» контур региона (макрорегиона), гегемон утрачивает возможность геополитического управления, а с ней и собственную гегемонию. Как справедливо отмечает по этому поводу И.А. Чихарев, «современный кризис. представляет собой кризис мироуправления. ...Организационно-политическая инфраструктура мирового сообщества формируется с конца XV столетия. В ее центре — управленческая деятельность государств-лидеров, инновационных наций, которые в условиях международной конкуренции, проходя отбор в крупных военных конфликтах, создают и развивают основы современной миросистемы: технологическую (от каравелл до систем глобального позиционирования), финансовую (от нидерландских банков до электронных бирж), информационную (от меркаторовских карт до геоин-формационных систем) и политическую (от договоров в Тордесильясе и Вестфалии до Объединенных Наций, ЕС и НАТО). С конца XIX столетия, с появлением и интенсивным развитием мгновенной коммуникации, названные подсистемы качественно усложняются, однако организационно-управленческая инфраструктура остается принципиально неизменной», между тем на рубеже ХХ и XXI вв. «ставка была сделана на проект транснационального либерализма, предусматривающего распространение дерегулированной глобализации на основе политической инфраструктуры “демократического мира” и “расширения пространства свободы”. Последним концептам было придано наступательное значение: соответствующие силовые стратегии были реализованы в 2000—2008 гг. неоконсервативной администрацией Дж. Буша-мл.» [12].
Во-вторых, государство, основными целями которого являются собственные население и территория, не только было, но и по-прежнему остается главным субъектом (и главным объектом) мирового порядка. Несомненно, в условиях информационно-экономической и социальной
глобализации мир, превратившийся в единую миросистему (в собственно системном смысле, а не только макроэкономическом, по Валлерстайну), становится чрезвычайно чувствителен к локальным социальным процессам, однако чувствителен именно на уровне отдельных государств, причем отнюдь не только оказавшихся «слабым звеном» в борьбе за геополитическую, геоэкономическую и геокультурную гегемонию. Так, «разгосударствление» отдельной территории каждый раз становится серьезной проблемой для большинства государств и межгосударственных объединений и блоков — достаточно упомянуть Афганистан, воюющие государства «черной Африки» и проблему пиратства. И чем более взаимозависимым становится современный мир, тем с большим основанием к нему оказывается применимо более чем столетней давности высказывание Х. Маккиндера: «Всякий взрыв общественных сил, вместо того, чтобы быть рассеянным в окружающей среде неизвестного пространства и варварского хаоса, будет отрезони-рован самыми дальними частями света, и слабые элементы в политическом и экономическом организме мира рассыплются на куски» [13, с. 149].
Из того, что государство остается основным субъектом и объектом мирового порядка и борьбы за геополитическую гегемонию, следует и то, что граница как фундаментальная геополитическая категория отнюдь не исчезает — подобно тому, как не исчезала она и ранее в условиях ослабления государства и, соответственно, усиления националистических и этнокон-фессиональных тенденций. Как показывает политическая история сложносоставных государств, ослабление позиций политического центра на пограничной периферии ведет к восстановлению и повышению значимости прежних административных, этнических, конфессиональных, лингвистических и пр. границ, каждой из которых соответствующий региональный (этнический, конфессиональный) центр стремится придать статус государственной. Это, в свою очередь, позволяет предположить, что сама категория границы отражает важнейший аспект восприятия территориальности (и государства как формы существования на той или иной территории) на уровне индивидуального и коллективного сознания.
Справедливости ради надо сказать, что пришедшая на смену либеральной модели этатистская тенденция (вызванная и усиленная кризисом), знаменуется «возвращением» в западное сознание представлений о территориальности — «возвращением» государства, национального суверенитета и государственных границ. Весьма показателен в этом смысле пример пограничной политики ФРГ, составляющей (вместе с Францией) ядро Евросоюза: фактическое превращение восточных соседей Германии в «привратников» ЕС, увеличение численности (и технической оснащенности) Федеральной пограничной охраны прежде всего на восточном направлении, а также создание и поддержание усилиями СМИ негативного образа «эмигранта с востока» [14] свидетельствуют отнюдь не в пользу глобальной унификации политического пространства и всеобщего «размывания» гра-
ниц. Другое дело, что концепция «прозрачности границ» успешно применяется в отношении внутренних границ объединенной Европы, поскольку между объединяющимися сторонами согласованы все политические и экономические вопросы, отсутствуют территориальные претензии и ликвидированы причины, способные породить конфликты. Однако, как показывает пример Германии, барьерные функции внешних границ ЕС, все более приобретающих вид «крепости Европы», увеличиваются в той же степени, в какой снижаются внутри Евросоюза, причем гарантом безопасности этих границ выступает блок НАТО, — что наглядно подтверждает положения теории политического реализма Г. Моргентау [15]: базовым понятием мировой политики по-прежнему остается национальный интерес, определяемый в терминах власти/силы, содержание которого, равно как и способ властвования, обусловлено политическим и культурным контекстом. Как показывает современная политическая практика, концепт «национального интереса», в эпоху расцвета либеральной парадигмы рассматривавшийся наравне с государством в качестве «уходящей натуры» [16] и подвергавшийся критике даже такого приверженца политического реализма, как Р. Арон [17, с. 97—102], сохранил свое значение и с выходом на международно-политическую арену «акторов вне суверенитета» — негосударственных субъектов мировой политики, поскольку таковые либо имеют своей целью создание собственного государства (или квазигосударства), либо (вольно или невольно) в конечном итоге реализуют интересы «третьих» геополитических центров силы. Сохранение, несмотря на активное внедрение концепта «политической глобализации», национального интереса в качестве фундаментальной категории международных отношений и геополитики находит свое отражение в тенденции к расширительной трактовке государствами и Евросоюза, и АТР категории национальной безопасности и секьюритизации энергетики, экономики в целом и даже Интернета.
Наконец, еще одним следствием, вытекающим из тезиса о подмене понятий «политическая глобализация» и «мировая политическая гегемония», является то, что таковая подмена, будучи сама по себе формой информационной войны (или, если угодно, пропагандистской кампании), чрезвычайно выгодна ведущей ее державе-гегемону. Действительно, если есть естественный процесс политической глобализации (в чем, по-видимому, искренне убеждены представители политического класса России), нет никакой геополитической экспансии. Если есть политическая глобализация, речь перестает идти о территориальной целостности государства, для которого в условиях глобальной политической целостности бессмысленным оказывается сохранение собственных территорий. Если есть политическая глобализация, любое государство может быть превращено из субъекта международных отношений и политического управления в объект таковых, в результате чего ему могут быть навязаны те и такие политические и экономические взаимоотношения с теми объектами политического уп-
равления (также некогда бывшими его субъектами), какие и с кем это выгодно державе-гегемону.
Казалось бы, превращение национального суверенитета в вид ресурса в геополитической борьбе, в инструмент политической манипуляции в руках отдельных геополитических акторов должно было бы свидетельствовать в пользу трансформации борьбы за геополитическую гегемонию в политическую глобализацию. И, надо сказать, такое мнение существует (в т.ч. как навязанное в ходе пропагандистских кампаний), о чем свидетельствует появление таких лексем, как «американская, исламская, европейская и пр. модели глобализации». Между тем подобного рода диктат держав-гегемонов прослеживается на примере всей политической истории Нового времени, и подобная манипуляция суверенитетом есть лишь новая его форма. В то же время таковой диктат ощущается как глобальный тем в большей мере, чем в большей мере осознается миром наличие в нем всеобщих связей, чем более целостным он себя воспринимает. Неудивительно, что геополитическая гегемония США воспринимается сегодня уже как нечто почти инфернальное (и, по-видимому, с каждым следующим этапом осознания глобализации так же, если не еще более зловеще, будет восприниматься и каждый следующий мировой гегемон).
В свою очередь по мере осознания миром своей целостности и взаимозависимости и у представителей политического класса державы-гегемона может возникать определенный оптимизм в отношении универсальности транслируемых им ценностей и интересов и заинтересованности мирового сообщества быть их реципиентом. Однако еще основатель школы политического реализма Г. Моргентау подвергал критике присущий американской политической и социальной философии оптимизм относительно всесилия разума и универсальности американских ценностей и интересов, приводящих, по его мнению, к преобладанию во внешней политике США идеализма, морализма и сентиментализма, которым следовало бы противопоставить учет интересов и возможностей других государств. Не случайно один из принципов теории реализма Моргентау предполагает отказ от отождествления моральных устремлений конкретного государства с универсальными моральными законами, поскольку ни одно государство не обладает монопольным правом ни на добродетель, ни на установление всеобщей моральной нормы [15].
Итак, мы имеем дело не с политической глобализацией, а с борьбой за геополитическую гегемонию в условиях экологической глобализации и глобального изменения характера — увеличения объема и скорости движения — информационных, людских и финансовых потоков. Для понимания того, по какой причине подобного рода реалии позволяют говорить о ставшем очевидным уже к концу ХХ в. кризисе Вестфальской системы международных отношений, обратимся к политической истории Европы.
Собственно Вестфальский договор — два подписанных в 1648 г. мирных соглашения (Оснабрюкское и Мюнстерское), завершивших Тридца-
тилетнюю войну в Священной Римской империи и Восьмидесятилетнюю войну между Испанией и Соединёнными провинциями Нидерландов, — положил начало новому порядку в Европе, основанному на концепции государственного суверенитета: согласно нормам, установленным Вестфальским миром, главная роль в международных отношениях, ранее принадлежавшая монархам, перешла к суверенным государствам.
При этом Вестфальский мир не только разрешил те противоречия, которые привели к Тридцатилетней войне, но и явился основой современного европейского менталитета и европейского строительства. Так, уравняв в правах католиков и протестантов и отменив ранее действовавший принцип Аугсбургского мира «чья власть — того и вера», он провозгласил вместо него принцип веротерпимости, снизивший значение конфессионального фактора в отношениях между государствами и ставший зародышем современных «толерантности» и «политкорректности». Вестфальский мир положил конец стремлению Габсбургов расширить свои владения за счет территорий государств и народов Западной Европы и подорвал авторитет Священной Римской империи: старый иерархический порядок международных отношений, в котором германский император считался старшим по рангу среди монархов, был разрушен, и главы независимых государств Европы, имевшие титул королей, были уравнены в правах с императором. При этом, строго говоря, конец Вестфальского мира знаменовали уже завоевательные походы наполеоновской армии, однако вплоть до недавнего времени сохранялись неизменными основные принципы Вестфальской системы международных отношений, а именно: приоритет национального интереса, принцип баланса сил, приоритет государств — наций и принцип национального (государственного) суверенитета, составными частями которого являются право государства требовать невмешательства в свои дела, равенство прав европейских государств и обязательство выполнять подписанные договоры. Отсюда становится очевидным и еще одна причина настойчивого стремления геополитического гегемона внедрить в общественное сознание концепт «политической глобализации» — это стремление снять не только принцип национального суверенитета, но и приоритет государств — наций (кроме единственного «полноценного» государства — геополитического гегемона) и их национальных интересов, и принцип баланса сил, а также сделать необязательным выполнение державой-гегемо-ном подписанных договоров.
Таким образом сегодня мы, во-первых, по-видимому, имеем дело не столько с новым феноменом — феноменом политической глобализации, сколько с новым видом геополитической экспансии, все больше смещающейся в информационную сферу. Действительно, согласно А.В. Маной-ло, информационное противоборство представляет собой соперничество социальных систем в информационно-психологической сфере по поводу влияния на те или иные сферы социальных отношений и установления
контроля над источниками стратегических ресурсов, осуществляемого в том числе путем трансформации структуры национальных пространств — экономического, политического, социально-культурного, информационно-психологического — в соответствии с собственными принципами формирования информационной картины мира, причем объектом информационного противоборства может выступать любой компонент (сегмент) информационно-психологического пространства, будь то массовое и индивидуальное сознание граждан, социально-политические системы и процессы, информационная инфраструктура или информационные и психологические ресурсы [18—19]. Поскольку же к субъектам информационного противоборства относят не только негосударственные незаконные вооруженные формирования и организации экстремистской политической и религиозной направленности, ТНК, виртуальные социальные сообщества, медиакорпорации и пр., но и государства, их союзы и коалиции, то распространение концепта «политической глобализации» следует рассматривать как ведущуюся державой-гегемоном и ее «агентами» информационно-психологическую агрессию против общественного сознания и политического класса государства — объекта информационной войны.
Во-вторых, «длинный XXI в.» (А.И. Фурсов) действительно в известной мере может рассматриваться как своего рода аналог «длинного XVI в.», причем прежде всего как начало «нового абсолютизма» и «нового Тордесиль-ясского договора». Остается открытым лишь один вопрос — какие центры силы и по какой линии будут делить между собой геопространство, т.е. пространство, образованное теми государствами, политический класс и граждане которых искренне поверят в реальность политической глобализации.
Литература
1. Фурсов А.И. Корпорация-государство. Доклад на заседании клуба «Красная площадь». [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.intelros. га/ тёех.р11р? newsid= 124
2. Голдстоун Дж. Где искать источники экономического роста в нашем изменчивом мире? // Международная конференция «Возвращение политэкономии: к анализу возможных параметров мира после кризиса». Москва, 11—12 сент. Стенографический отчет. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.inop. га/11^/роШ^ео^^1Лос
3. Бородачев Т. Новый стратегический союз. Россия и Европа перед вызовами XXI века: возможности «большой сделки». М.: Изд-во «Европа», 2009.
4. Рормозер Г. Кризис либерализма / Пер. с нем. М.: ИФ РАН, 1996. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.philosophy.ru/iphras/library/ rormoz.html
5. Сорокин П.А. Социальная и культурная динамика. Исследование изменений в больших системах искусства, истины, этики, права и обществен-
ных отношений. СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного инта, 2000.
6. Лордон Ф. Адье, глобализация! Выход из кризиса в регионализацию // Международная конференция «Возвращение политэкономии: к анализу возможных параметров мира после кризиса». Москва, 11—12 сент. Стенографический отчет. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www. inop. ru/ files/p olit_teor_st_1. doc
7. Поздняков А.И. Системно-деятельностный подход в военно-научных исследованиях. М.: ВАГШ, 2008.
8. Флоренский П.А. [Автореферат] // Флоренский П.А., священник. Сочинения в 4 т. Т. 1. М., 1994.
9. Медведев Д.А. Выступление на международной конференции «Современное государство и глобальная безопасность» 14 сентября 2009 г. Ярославль // Президент России. Выступления и стенограммы. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.kremlin.ru/transcripts/5469
10. Гринин Л.Е. Глобализация и процессы трансформации национального суверенитета // Век глобализации. 2008. № 1.
11. Данилевский И.В. Структуры коллективного бессознательного: Квантовоподобная социальная реальность. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: КомКнига, 2005.
12. Чихарев И.А. Кризис мироуправления // Сетевой портал журнала «ПОЛИС» [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.polisportal.ru/Chicharev_ crisi.html
13. Parker W. H. Mackinder. Geography as an Aid to Statecraft. Oxford, 1982.
14. Буршель Ф. Вовлечение населения в деятельность пограничной службы Германии на немецко-польской границе. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.indepsocres.spb.ru/bursh_r.htm
15. Morgenthau Hans J. Politics Among Nations. The Struggle for Power and Peace. Second Edition, Alfred A. Knopf: N.Y, 1955.
16. Rosenau J. Turbulence in world politics: A theory of change and conliiiuhv. Princeton, New Jeresey. 1990.
17. Aron A. Paix et Guerre entre les nations. P., 1984.
18. Манойло А.В. Объекты и субъекты информационного противоборства. — М.: Лаборатория МГУ по математическим проблемам криптографии, 2004.
19. Манойло А.В. Информационно-психологическая война: трансграничное сотрудничество и угрозы национальной безопасности в информационно-психологической сфере // Современная Россия и мир: альтернативы развития (трансграничное сотрудничество и проблемы национальной безопасности): Материалы круглого стола и международной научно-практической конференции. Барнаул: Изд-во Алтайского ун-та, 2004.
