CC BY
321
ДИАГНОСТИКА СОЦИУМА
Пограничная политика государства в поствестфальскую эпоху: сущность, смыслы, проблемы практики и теории
Статья посвящена проблемам практики и теории пограничной политики и стратегии в эпоху глобализации. Рассматриваются отдельные аспекты общетеоретических оснований разработки пограничной политики государства в эпоху глобализации, прежде всего подходы к методологическому пониманию пространства.
Ключевые слова: пограничная политика государства, глобализация, суверенитет, государственное управление, пространство, геостратегия, циклы, метафизика.
Современные представления о глобализации со всей остротой и на принципиально новом уровне поставили вопрос о государственном суверенитете, о границах как о его пространственном пределе, а также о пограничной политике государства. Так, с одной стороны, существует ряд объективно глобальных явлений, преимущественно социально-экономического, информационного и экологического характера, распространяющихся «поверх» границ, наличие которых столь же объективно свидетельствует о кризисе Вестфальской системы суверенитета. При этом философская рефлексия по поводу такового кризиса и его политических (геополитических, геокультурных и пр.) последствий оформилась в отдельную научную субдисциплину — глобалистику, в рекордно короткие сроки приобретшую статус легитимной науки, предмет которой эволюционирует в очевидно геополитическом направлении: «Сегодня под глобализацией подразумевается не теория глобальных проблем, а теория глобального мира» [1], в концепции которого «заключено весьма тривиальное содержание: глобальный мир это взаимосвязанный мир... Единый мировой рынок — это тоже весьма тривиальная категория, которая входит в программу глобализации. В программе глобализации есть и нечто нетривиальное. . Первый переворот заключается в
© Тынянова О.Н., 2010
О.Н. Тынянова
том, что так называемая глобализация — это мир со слабыми границами, мир со слабым национальным государственным контролем, что позволяет экономической, политической и интеллектуальной элитам выйти из системы национального контроля и национального консенсуса. То есть эти элиты «перемигиваются» между собой (ну, скажем, российская и американская) за спиной собственных народов и, встречаясь, решают проблемы не от имени своей нации, а от имени так называемых императивных глобалистов. Эта теория говорит о том, что мир национальных границ, национальных государств и национальных суверенитетов безнадежно устарел, а интересы глобального мира выше всего» [1].
С другой стороны, большинство глобальных проблем имеет выраженный территориальный характер, что ставит перед суверенным государством задачи не просто текущего контроля, но стратегического управления процессами, происходящими на его территории. В свою очередь и потребность мирового сообщества в управлении своим развитием в рамках международных институтов на основе международного права не только не предполагает вытеснения национальных государств из сферы международно-правовых отношений, но и увеличивает их значение как субъектов этих отношений. Более того, с ослаблением государства граница как фундаментальная геополитическая категория (как территориальный предел национального суверенитета) отнюдь не исчезает. Как показывает политическая история, ослабление позиций политического центра на пограничной периферии — а с ним и политической идентичности — ведет к повышению значимости прежних этнических, конфессиональных, лингвистических и пр. границ (теперь уже как территориального предела той или иной идентичности), каждой из которых соответствующий региональный (этнический, конфессиональный) центр стремится придать статус государственной, что позволяет говорить о самой категории границы как об отражении на уровне индивидуального и коллективного сознания важнейшего аспекта восприятия территориальности (территориального аспекта идентичности) и государства как формы общественного бытия.
В этой связи следует также иметь в виду и то, что Вестфальский суверенитет является «преемником» и формой существования династического суверенитета, когда «территории — это данные уже существующие территории, которые удостоверены прежде всего именно этой своей фактичностью, а не какими-то правовыми уложениями» [2, с. 187], что вплоть до недавнего времени определялось формулой Макса Вебера: «государство — это узаконенное право на территорию». Как справедливо отмечает по этому поводу профессор Стэнфордского университета, в недавнем прошлом директор отдела политического планирования Госдепартамента США Стивен Краснер, «легальный международный суверенитет и Вестфальский суверенитет предполагают вопросы власти и легитимности, но не вопрос контроля» [2, с. 188]. Между тем в отличие от династического суверените-
та — суверенитета «по факту владения» — современный поствестфальский суверенитет эпохи экологической, информационно-экономической и «криминальной» глобализации представляет собой суверенитет «по факту контроля» (показательно, что у А.С. Панарина «глобализация — это мир со слабыми границами, мир со слабым национальным государственным контролем, что позволяет экономической, политической и интеллектуальной элитам выйти из системы национального контроля и национального консенсуса [выделено мной. — ОТ]»). В геополитической плоскости это вопрос нового «передела мира», т.е. раздела территорий между геополитическими центрами силы, не просто на сферы влияния, но и на сферы ресурсного потребления.
В этих условиях особую актуальность приобретает один из основных постулатов геополитики — спустя столетие после того, как его сформулировал Ф. Ратцель: границы есть периферийный орган государства и как таковой служит свидетельством его роста, силы или слабости и изменений в его организме. Именно возможность политического центра удерживать в сфере своего политического, экономического и культурного влияния собственную пограничную периферию — иными словами, осуществлять национальный государственный контроль — становится сегодня мерой реального национального суверенитета, показателем геополитического статуса того или иного государства, причем нормальное осуществление такового контроля в немалой степени оказывается зависящим от внутренней поддержки и базиса легитимности [2].
В этой связи принципиальной представляется позиция по вопросу суверенитета классика немецкой геополитики К. Шмитта, отмечавшего, что «для реальности правовой жизни важно то, кто решает. Наряду с вопросом о содержательной правильности стоит вопрос о компетенции» [2, с. 194], причем в качестве основного критерия суверенитета Шмиттом была выбрана компетенция объявления чрезвычайного положения: «. поскольку власть есть способность крайнего насилия и поскольку она признается как таковая, можно говорить о политическом единстве, у которого есть власть. Фактически применяемое насилие, фактически вводимое чрезвычайное положение только делают видимыми. базовую рамку или, как принято говорить в современной социологии, фрейм власти. Это единство может быть не признано внешними силами, но говорить о том, что его вообще нет, можно не ранее, чем оно потеряет способность радикального суверенного решения относительно того, кто друг, а кто враг, с кем война, объявляется ли чрезвычайное положение и т.п.» [2, с. 195]. В случае Российской Федерации сказанное имеет непосредственное отношение к вопросу разграничения полномочий между федеральным центром и приграничными субъектами Федерации. В частности, в условиях подписания Президентом РФ соглашения об освоении ТЭК Якутии Китаем существенную угрозу национальному суверенитету и территориальному единству России
представляет положение конституции Республики Саха (Якутия), в соответствии с которым к компетенции руководителя данного субъекта РФ до сих пор относится введение и отмена на его территории или в отдельных его местностях режима чрезвычайного положения (ст. 72) [3].
В этой связи особую остроту приобретает вопрос о пограничной политике и пограничной стратегии государства как о специфическом виде политико-управленческой деятельности, форме национального контроля, по Панарину, что, в свою очередь, предполагает выяснение сущности пограничной политики государства в новых условиях и выработки новых теоретико-методологических основ ее формирования.
Так, исторически термином «пограничная политика» обозначается позиция государства по проблемам, возникающим как во взаимоотношениях с сопредельными государствами именно в силу наличия общих границ, так и в связи с трансграничными коммуникациями в целом, а также касательно путей и методов решения таковых проблем. Актуальность для России сохранения такого понимания пограничной политики в условиях глобализации представляется тем более высокой в связи с проводимым ее политической элитой курсом на десекьюритизацию границы, суть которого состоит в смене парадигмы присутствия политического центра на пограничной периферии, основанной на представлениях об отсутствии чрезвычайности, заурядности, обыденности пограничных проблем, что, в свою очередь, ведет к отказу от абсолютизации интересов безопасности при их решении [4]. Не случайно сегодня отдельными авторами вообще подвергается сомнению целесообразность употребления понятия «пограничная безопасность» [5], вместо которого предлагается использовать получивший распространение в странах ЕС термин «пограничный менеджмент», относящийся — что игнорируют сторонники десекьюритизации — именно и только ко внутренним границам объединенной Европы, в то время как барьерные функции ее внешних границ увеличиваются в той же мере, в какой снижаются внутри Евросоюза.
Удивительно, что именно такая парадигма реализуется сегодня в качестве части программы по модернизации/трансформации российской государственности, в частности, в рамках активизировавшегося в последнее время «европейского» дискурса — и это в условиях, когда в отличие от Евросоюза сохранение благоприятной политической конъюнктуры и атмосферы доверия в отношениях между сопредельными с Россией странами СНГ остается весьма серьезной проблемой, о чем, в частности, свидетельствует внесенная в проект оговорка Республики Армения о невозможности соблюдать положение о создание механизмов адекватного реагирования на новые вызовы и угрозы пограничной безопасности и территориальной целостности государств — участников СНГ в отношении Азербайджанской Республики [6]. Что же касается состояния погранично-территориальных вопросов в центральноазиатском регионе, то отсутствие в краткосроч-
ной и даже, по-видимому, в среднесрочной перспективе условий для их урегулирования (см. коммент. 1) и международно-правовые обязательства, взятые на себя Россией как «несущим элементом» ОДКБ и всей системы евразийской безопасности («бремя гаранта коллективной безопасности»), позволяют рассматривать парадигму «пограничного менеджмента» и соответствующую ей стратегию десекьюритизации границ как форму стратегии «управляемого хаоса».
Еще более удивительным представляется то, что сторонником подобного рода парадигмы является заместитель руководителя Пограничной службы ФСБ РФ генерал-майор Н.Н. Рыбалкин, полагающий, что угрозы безопасности России в пограничной сфере в современных условиях «носят преимущественно не военный характер» [7]. Не говоря уже о наличной геополитической реальности (прежде всего в виде перспективы участия российских миротворческих сил в операции в рамках ОДКБ), такой подход, лежащий в основе реализуемой ныне политическим классом страны пограничной стратегии России, в корне противоречит принятой тем же политическим классом Стратегии национальной безопасности Российской Федерации до 2020 года. Так, в ее IV разделе читаем: «Одним из условий обеспечения национальной безопасности является надежная защита и охрана государственной границы Российской Федерации. Основными угрозами интересам и безопасности Российской Федерации в пограничной сфере являются наличие и возможная эскалация вооруженных конфликтов вблизи ее государственной границы» [8]. Подобного рода парадоксальные противоречия могут быть объяснены как исходя из отмечавшейся д.ф.н., профессором Л.Е. Грининым добровольности принятия основных условий глобализации и «правил игры» национальными политическими элитами (из соображений статусной и/или материальной выгоды и под гарантии соответствующих преференций со стороны ведущих геополитических игроков), так и в рамках представлений о т.н. «культе карго» (в данном случае понимаемом как формальное применение тех или иных методологий без понимания соответствующих процессов), каковым является «ритуальное» копирование в постсоветской России западных социальных институтов и практик [9].
Одновременно отметим, что именно эпоха глобализации — эпоха пос-твестфальского суверенитета — со всей очевидностью демонстрирует тесную взаимосвязь (и взаимное влияние) традиционного понимания пограничной политики и ее нового политико-управленческого содержания (политического, социально-экономического и социокультурного присутствия центра на пограничной периферии как условия эффективного государственного контроля над приграничными территориями). Так, в частности, переструктурирование российской экономики, разрушение ее установившихся пропорций и кооперационных связей, прежде всего радикальное ослабление ВПК, военная реформа, в том числе (и прежде все-
го) ликвидация войсковой компоненты и пограничных застав по всему периметру государственной границы России, разрушение Дальневосточного укрепрайона и отсутствие военно-инженерного прикрытия расположенных на территориях приграничных субъектов Российской Федерации промышленных центров, выглядят по меньшей мере стратегическим нонсенсом. Действительно, еще в 1927 г. А.А. Свечин указывал на проблему обилия и малой глубинности важных географических пунктов — больших городов и промышленных центров — на западном направлении, прежде всего Ленинграда [10] («нового Севастополя» по Свечину, проводившему аналогию между обороной Севастополя времен Крымской войны и прогнозируемыми им событиями войны грядущей). Сегодня проблема глубинности приграничных территорий вновь возникает с той же, если не с большей остротой: после распада СССР в роли «новых Севастополя и Ленинграда» оказываются старые и строящиеся промышленные объекты «нового» российского приграничья, прежде всего Самарской и Челябинской областей и Краснодарского края. Расползание по сопредельным регионам эт-нополитических конфликтов и инфраструктурная необустроенность новых участков российской границы позволяют видеть в данных приграничных субъектах Российской Федерации претендентов на пополнение, причем в ближайшем обозримом будущем, списка объектов применения геополитическими конкурентами России стратегии «управляемого хаоса». Не лучше обстоит дело и на старых участках российской границы, прежде всего с Китаем, где активно ведется строительство нефтепроводной системы Восточная Сибирь — Тихий океан, проектирующейся для экспорта в страны АТР российской нефти, добываемой на месторождениях Восточной и Западной Сибири, причем предполагаемые к постройке в прямой видимости границы участки нефтепровода оказываются одновременно в непосредственной близости от инфраструктурно развитых приграничных регионов Китая. Между тем в условиях интенсивного освоения ресурсной базы Восточной Сибири и Дальнего Востока, слабо связанных инфраструктурно с европейской Россией, особенно после заключения в октябре 2009 г. межправительственных соглашений между Российской Федерацией и КНР по вопросам освоения ТЭК Якутии (в соответствии с которыми строительство трансграничной железнодорожной артерии передано китайской стороне), не меньшим стратегическим нонсенсом являются упования на приданные пограничной службе частей оперативного реагирования и гипотетическую возможность переброски по воздуху — «в случае необходимости» — армейских подразделений.
Таким образом, и в поствестфальскую эпоху в вопросах пограничной политики и стратегии по-прежнему (а возможно, и явственнее, чем когда-либо прежде) важнейшим фактором обеспечения реального суверенитета страны остается военная мощь государства (коалиции государств), понимаемая в этом случае как совокупность материальных и духовных
возможностей общества, которые используются для достижения определенных военно-политических целей как на международной арене, так и внутри отдельных стран, в том числе в интересах предотвращения войны и обеспечения глобальной, региональной и национальной безопасности. Так, гарантом безопасности внешних границ «крепости Европа» выступает НАТО, а стратегическое управление в соответствующей сфере в государствах Евросоюза осуществляется их политическими центрами, в чем, в частности, и заключается реализация принципа реального внутреннего суверенитета [2]. В противоположность ЕС пограничная стратегия в Российской Федерации разрабатывается на основе Концепции формирования системы обеспечения интересов РФ в пограничной сфере, утвержденной решением Государственной пограничной комиссии от 28.01.2005 г., которая наряду с постепенным переходом от войсковой охраны рубежей России к использованию преимущественно оперативных сил и средств предусматривает также отказ от ныне существующей войсковой структуры в пользу территориального принципа. Выбор последнего обусловлен не только тем, что территориальная стратегия управления пограничными органами обходится дешевле центральному бюджету, но еще и потому, что таким образом предполагалось копировать принцип субсидиарности, активно реализующийся в рамках т.н. «Европы регионов» и предполагающий, что управленческие задачи должны решаться на самом низком, удаленном от центра уровне, на котором их решение возможно и эффективно. Между тем при делегировании функции разработки пограничной стратегии России на уровень ФСБ именно эта вторая часть формулировки («на котором решение управленческих задач возможно и эффективно»), несущая основную смысловую нагрузку, и была фактически проигнорирована, поскольку такие прерогативы государства, как вопросы безопасности и силовое принуждение, не могут быть «спущены» на местный и ведомственный уровень.
В свете сказанного весьма показательным представляется то, что и в современной России баланс сил, в котором У. Черчилль и Г. Моргентау видели объективную основу политических отношений, рассматривается в этом же качестве обществоведами, исповедующими различные политические убеждения и принадлежащими к различным поколениям. Так, по мнению профессора кафедры теории и социологии управления Академии управления МВД России А.И. Зубкова, «мир меняется, но основные принципы отношений между государствами (особенно соседями) изменяться не могут: они остаются сегодня теми же, что и сто, и двести, и более лет назад. В их фундаменте лежит сила государств и основанный на ней баланс сил» [11, с. 45]. Аналогичного мнения придерживается и директор Центра европейских и международных исследований факультета мировой экономики и мировой политики ГУ—ВШЭ Т.В. Бородачев: «Государства... стремятся к постоянному наращиванию совокупных возможнос-
тей. Сила во всех ее проявлениях — от военной мощи, все еще измеряемой в количестве боеголовок или элементов системы противоракетной обороны США, до способности влиять на состояние финансовых и товарных рынков или определять политику «международных» институтов — остается важнейшим фактором, определяющим место страны в мире. Точно так, как испокон веку определяющим фактором была не умозрительная «способность к инновационному развитию», а вполне конкретное оружие, произведенное при помощи этой способности» [12, с. 219—220]. При этом «все элементы военной мощи взаимосвязаны и взаимозависимы. Военно-морской флот, армия, военно-воздушные силы, торговый флот, гражданская оборона, торговля, финансы, промышленность, пропаганда, сырье. зависят друг от друга и от руководства. Действительный военный потенциал государства является результатом организации, подготовки, балансирования, координирования и направления всех усилий для достижения максимальных результатов» [13].
Отсюда в эпоху глобализации речь уже должна идти о пограничной политике как о государственном управлении приграничными регионами (что и составляет содержание поствестфальского суверенитета), т.е. практически о центрально-периферической организации государства — совокупности элементов, процессов и действий, ведущих к эволюции взаимосвязей между пограничной периферией и политическим центром государства.
При этом, задаваясь вопросом о том, что именно связывает политический центр и пограничную периферию государства, следует выделить прежде всего культурные смыслы, исторически сформированные (и находящие отражение в «официальной» истории), заложенные в национальной идее и государственной идеологии и воспроизводящиеся в образовательном процессе, культурные «маркеры» пространства, язык, а также инфраструктуру — как правовую, так и инфраструктуру в собственном смысле слова (транспортную, городскую, энергетическую, социальную, инженерную, военно-инженерную). Стратегическое значение последней состоит как в образовании за счет нее опорного каркаса — остова, придающего территории определенную конфигурацию, формирующего и «держащего» ее в качестве материальной «пространственной скрепы» (в терминологии С.С. Сулакшина) между центром и пограничной периферией, так и в том, что способность элементов военно-инженерной инфраструктуры трансформироваться со временем в гражданскую превращает ее в социальнополитическую опору государства в приграничных регионах, а сотрудников пограничных органов (а ранее — воинов-пограничников) — в представителей центральной власти.
В этой связи несколько подробнее хотелось бы остановиться на проблеме города: именно он в условиях «криминальной глобализации» и «управляемого» хаоса принимает на себя основные тяготы «глобальной мя-тежевойны», главным театром которой становится психологическая сфера
(см. коммент. 2). Именно приграничные города (в том числе и малые, и моногорода), где вырабатываются представления о картине окружающего мира, включающие все символы-формы общественной жизни и быта, где в образовательном процессе воспроизводятся национальная идея и образы пространства — собственного и сопредельного, — становятся важнейшим фактором национальной безопасности: «глобальная мятежевойна» превращает каждый из них одновременно и в укрепленный район, и в культурный «маркер» пространства, «плацдарм» геокультурного влияния центра на пограничной периферии. В России этот вопрос приобретает особую остроту, поскольку культурно-психологическое давление на жителей приграничных регионов оказывается как со стороны т.н. «национально-освободительных» (сепаратистских по сути) движений, ведущих партизанскую войну за отторжение части территории страны по этноконфессиональному принципу, так и со стороны ряда государств — традиционных субъектов «классической» войны, одновременно активизирующих и политику силы в собственном смысле (в форме традиционного военного строительства), и политику «мягкой силы» («soft power») — культурное давление на приграничные регионы. Весьма показателен здесь пример Китая, модернизирующего свои вооруженные силы и осуществляющего политику «мирной экспансии» в отношении дальневосточных и сибирских приграничных территорий РФ, в том числе путем внедрения на них «китайского элемента» в городскую культуру и образовательную среду, тем более чреватого серьезными геополитическими последствиями, что происходит это в отсутствии у России национальной идеи и внятно артикулированной государственной идеологии [14, с. 11—31], а также в условиях слома отечественной образовательной традиции.
«Второе пришествие» государства как субъекта мировой политики и концепта «национального интереса» (а также таких его постоянных спутников, как геополитика и геостратегия) потребовало одновременно и пересмотра теоретико-методологических подходов к исследованию территориальности применительно к условиям экологической и информационной глобализации. В известной мере и отмечавшееся выше противоречие между пограничной политикой и стратегией современной России и не только геополитической реальностью, но даже программным документом, каким является Стратегия-2020, т.е. документом, который, казалось бы, должен определять выработку и реализацию таковой стратегии, также вызвано отсутствием соответствующей теоретико-методологической базы.
В этой связи необходимо подчеркнуть, что кризис Вестфальской системы международных отношений и суверенитета знаменовал собой и кризис современных геополитики [15, с. 207] и геополитологии («отрасли, занимающейся геополитикой как изучаемым типом политической мысли и политической практики»). Согласимся с мнением П.М. Галлуа и его интерпретацией П.А. Цыганковым — «революция в средствах связи и транспор-
та, развитие информатики и появление новейших видов вооружений радикально изменяют отношения человека и среды, представления о «больших пространствах» и их роли» [16]. Однако, как уже отмечалось выше, эти проявления информационной глобализации и научно-технического прогресса едва ли «делают устаревшим и недостаточным понимание силы и могущества государства как совокупности его пространственно-географических, демографических и экономических факторов» [16]: здесь, по-видимому, следует говорить лишь о том, что сегодня таковое понимание становится возможным только в рамках междисциплинарного подхода.
Междисциплинарными становятся сегодня и исследования пограничного пространства государства, образовавшие недавно выделившуюся из геополитики и требующую разработки собственной теоретико-методологической базы самостоятельную отрасль научного знания — пограноло-гию (см. коммент. 3). Помимо унаследованной от самой геополитики теоретико-методологической неопределенности, затрудняющей выявление причинно-следственных связей, проблемами новой отрасли знания стали неоднозначность и размытость дефиниций и то, что, несмотря на частое употребление применительно к пограничной сфере терминов «система» и «системный анализ», эта сфера практически не рассматривается в качестве сложной системы, так что при ее изучении не используются ни системный, ни системно-деятельностный, ни информационно-деятельностный подходы. Поскольку же по-прежнему значительным остается разрыв между естественнонаучным и гуманитарным знанием, практически не допускающим какую бы то ни было обусловленность социальных процессов и явлений природными (физическими, биологическими, космическими и пр.) факторами, анализ геополитических процессов осуществляется вне связи с природной средой. Результат — абсолютизация социального детерминизма (тут же делающего исследователя «жертвой» теоремы о неполноте К. Геделя) и избыточная «мифологизация» геополитики, превращающая ее из сферы научного знания в форму мистического учения, в чем в значительной мере кроются истоки малой креативности современной отечественной (и не только) теоретической и практической геополитики, подменяющей геополитическое моделирование малопродуктивными с методологической точки зрения рассуждениями о положении России между Востоком и Западом и об одно-, двух- или многополярном мире, а государственную политику и стратегию — ситуационным реагированием.
При этом, как ни парадоксально, современная геополитическая методология оказывается одинаково равнодушной и к физике, и к метафизике. Так, с одной стороны, ни многочисленные исследования в области ритмов и циклов живой природы, социально-экономического развития и исторического процесса (и признание продуктивности «натуралистического» — организменного, гомеостатического — подхода), ни традиции философии космизма практически не повлияли на отношение не только геополитики,
но и в целом современного обществознания к социально-политической сфере как к «высшей» по отношению к «низшей» области физических закономерностей, что до сих пор аргументируется ссылками на физикализм XVIII в. — хотя представители квантовой физики (начиная с Э. Шредин-гера) неоднократно отмечали значительное сходство между квантово-физической реальностью и картиной мира религиозно-философских концепций Востока (см. коммент. 4).
С другой стороны, вызванный изменением картины мира в эпоху глобализации переход от линейной к пространственной концепции границ произошел практически в отсутствии осмысления самого концепта пространства, между тем без прояснения содержания этой категории затруднительными оказываются анализ не только пограничной политики и стратегии (а также их разработка), но и форм и характера «постклассических» войн, а также понимание содержания термина «геопространство» как фундаментальной категории геополитики. Наглядным примером того, к чему ведет подобного рода ситуация, является, в частности, работа Д.А. Болотова и Н.М. Межевича [17, с. 78—81], полагающих, что «существует два подхода к методологическому пониманию пространства. Первый — предполагает трактовку пространства как базиса человеческой деятельности. Согласно одному определению, «под абсолютным пространством понимается пустое вместилище материальных объектов». Такая трактовка имеет очевидную географическую и философскую составляющую. Указание на «базис деятельности» еще не фиксирует характер отношений между «вмещающим пространством» и социальными, политическими, экономическими процессами, протекающими в пределах этого пространства. Такое понимание пространства предполагает три базовых параметра. Во-первых, пространство во всех государствах — это основа организации государственной власти. Представительные и исполнительные власти организованы пространственно, т.е. на общегосударственном уровне, в субъектах Федерации и на местном уровне... Во-вторых, пространство представляет собой весьма важный экономический фактор. Оно включает объекты, осуществляющие решающие производственные процессы, все большее значение приобретает его функция в развитии инфраструктуры. В-третьих, пространство — важная база развития политических отношений между людьми. Пространство в этом случае понимается как природный (географический) субстрат общества. Второй уровень предполагает то, что категория пространства — сугубо социальная по своему содержанию. Одной из форм социального пространства выступает политическое пространство — сфера действия политики, власти, политических организаций, идей, теорий, лозунгов, обращений, процессов. Важнейшей характеристикой государства является пространство. Необходимость создавать, устраивать пространственную организацию государства вытекает из того обстоятельства, что государство расположено на ограниченной территории» [17, с. 78].
Как позволяет видеть приведенная выше развернутая цитата, во-первых, при таком подходе территория (характеризующаяся наличием привязанности к конкретным географическим координатам) и пространство (которое может пониматься не только как территория, но и как среда, и как метафора) фактически являются синонимами, что вряд ли допустимо. Аналогичным образом той или иной степенью организованности отличается (или, соответственно, нуждается в организации) далеко не только пространство, понимаемое как территория, занимаемая государством в пределах его границ, особенно в эпоху глобализации. Так, «акторы вне суверенитета», особенно сетевые структуры, могут не обладать территориальностью, но едва ли возможно отрицать наличие организованного ими пространства.
Во-вторых, если «под абсолютным пространством понимается пустое вместилище материальных объектов» [18, с. 54], то заполнение такового пространства материальными объектами «по умолчанию» мыслится как хаотическое, что само по себе является методологическим тупиком в случае не только военно-политического анализа стратегии «управляемого» хаоса, но и применительно к социальным отношениям как объекту исследований и в социальной философии, и в политологии. Более того, можно, по-видимому, говорить о том, что именно подобное понимание пространства (исторически восходящее к ньютоновскому допущению абсолютно пустого пространства и гравитационных сил, действующих на расстоянии через пустоту) с изначально хаотическим наполнением объектами человеческой деятельности дает основание для переноса на сферу социальных отношений методологии синергетики с такими ее концептами, как «порядок из хаоса» и «аттрактор». Не останавливаясь подробно на критике данной научно-исследовательской программы, отметим лишь, что к сфере социально-политических исследований, в том числе к проблеме государственного управления приграничными территориями и в целом организации центрально-периферического пространства, едва ли применима термодинамика идеального газа. Тем более неприменима здесь парадигма И. При-гожина («будущее при нашем подходе... не заложено более в настоящем» [19, с. 3]) — в силу определяющих социально-политическую реальность ее культурных смыслов и символов: «.грядущее будущее не нейтрально, а входит в сферу культурно-смысловых значений, в основе которых лежит мотивация ответа» (весьма примечательна в этом смысле позиция о. Павла Флоренского относительно Логоса и культуры, противостоящих второму закону термодинамики).
Представляется, что в качестве теоретико-методологического основания исследований в области пограничной политики и стратегии гораздо более продуктивно использование концепций пространства Г.В. Лейбница [20] и хронотопа В. Хлебникова — А. Ухтомского — М. Бахтина. Так, по Лейбницу, пространство есть отношение (порядок взаимного распо-
ложения) множества тел, существующих вне друг друга (так же как время — порядок сменяющих друг друга явлений или состояний тел), чему не противоречит и информационный подход, согласно которому «информация — это организованное по определенным правилам пространственное размещение материи» [21, с. 26]. Так, в страноведении под геопространством понимается форма существования географических объектов и явлений в пределах географической оболочки, т.е. лишенная привязанности к конкретным координатам территория с расположенными на ней взаимосвязанными географическими объектами, меняющимися во времени. В свою очередь в геополитическом — и, следовательно, геостратегическом — контексте геопространство может быть определено как отношение территории (как универсального ресурса) и социального пространства, организующего территорию в соответствии с культурно-хозяйственными традициями.
В свете сказанного пограничная сфера (пограничное пространство) предстает как сложная система, элементами которой выступают область социальных отношений, территории (регионы), в пределах которых эти отношения реализуются, а также обслуживающая эти отношения инфраструктура, формирующиеся и эволюционирующие в условиях доминирующего влияния политико-военных, социально-экономических, социокультурных и информационных процессов и явлений, обусловленных фактором государственной границы, характером геополитических кодов, международно-правовых отношений и центрально-периферической организации сопредельных государств. Отсюда становится возможным уточнение и самого определения термина «погранология» как науки об институциональных, гуманитарных, информационных и естественнонаучных основах разработки и реализации национальной политики и стратегии в пограничной (пространственной) сфере, а также взаимообусловленной ими пограничной деятельности.
Сказанное делает очевидным тот факт, что чем эффективнее организовано пространство государства, в том числе пограничное, тем более императивно его политический смысл (как пространственного предела управленческих возможностей политического центра) определяет содержание внутренней и внешней политики. Отсюда, что представляется принципиальным с точки зрения пограничной политики (и пограничной безопасности) как в собственном, так и в расширительном ее понимании, становится возможным говорить и об эволюции военных угроз в пограничном пространстве государства: если в «классических» войнах установление политической власти победителя над социальным пространством побежденного являлось следствием территориальных завоеваний, то важнейшей особенностью «постклассических» войн, прежде всего информационных, оказывается овладение территориальными ресурсами посредством установления контроля над социальным пространством (т.н. «цветные» революции).
Предлагаемое понимание категории пространства значимо и с точки зрения исследования протекающих в нем процессов. Так, по определению П.А. Сорокина, «любой процесс, чтобы называться таковым, должен включать в себя следующие составляющие: 1) логическое подлежащее (unit) — единицу, то есть то, что изменяется или находится в процессе; 2) временные отношения; 3) пространственные отношения; 4) направление» [22, с. 80]. В этой связи отметим, что, учитывая принципиальную возможность сведения всего многообразия геополитических, в том числе и пограничных, процессов к процессам социальной, экономической, территориально-политической, а также этнополитической и социокультурной интеграции и дифференциации, исследование пограничных процессов предполагает выявление: 1) наиболее общих единиц (элементов) таковой интеграции-дифференциации, полагая, что эти наиболее общие единицы геополитических процессов есть одновременно и элементы структурной организации пограничного пространства государства; 2) особенностей изменения во времени и пространстве характера интеграции-дифференциации этих единиц между собой и с геополитическими центрами силы — собственным и сопредельным.
При таком подходе к исследованию процессов в пограничной сфере (а возможно, и в целом центрально-периферической организации пространства государства) важнейшее место занимает метафизика — как фундаментальная основа научного познания мира, как принцип, противостоящий примитивному утилитаризму и позитивизму (несмотря на все попытки последнего освободиться от метафизического).
Между тем метафизика до сих пор либо остается едва ли не «ругательным» термином («метафизика, не есть ни наука, ни мировоззрение» [23, с. 3] — определение, явно восходящее к аристотелевскому пониманию метафизики: «Есть некоторая наука, исследующая сущее как таковое, а также то, что ему присуще само по себе. Эта наука не тождественна ни одной из так называемых частных наук, ибо ни одна из других наук не исследует общую природу сущего как такового, а все они, отделяя себе какую-то часть его, исследуют то, что присуще этой части» [24, с. 119]), либо используется в качестве теоретического обоснования «геополитического мистицизма и эзотеризма». И хотя отдельные попытки изменения статуса кво все же предпринимаются (в частности, А.Н. Чумаковым с его «Метафизикой глобализации»), общая картина остается неизменной. В то же время весьма показательным представляется уже сам факт обращения к метафизике представителя глобалистики как области научного знания: именно глобализация делает все более актуальными исследования таких метафизических проблем, как онтология мира геополитического и основы «тождества личности», в том числе «системной памяти», связывающей воедино сегодняшние политическую и социальную идентичность человека с его предшествующими политическими и социальными идентичностями. Та-
ким образом, и сама категория «хронотопа» как единства и взаимопроникновения настоящего, прошлого и будущего в их пространственных отношениях (если брать трактовку данного термина В. Хлебниковым [25]), и перспективы и пределы использования данного концепта в исследованиях пограничной сферы и в целом центрально-периферической организации пространства, предстают как собственно метафизические проблемы.
Выдающийся представитель российской военной науки А.Е. Снесарев отмечал: «Опаснее всего — недооценить границу и не провести нужных на ней мероприятий: это всегда скажется ослабленным темпом в политике, вялым размахом военных действий, уступками в области экономических интересов и т.д.» [26, с. 389] Представляется, что не менее опасно недооценивать и общетеоретические основы пограничной политики и стратегии: в стремительно меняющемся, взаимозависимом и уязвимом в своей взаимозависимости глобализирующемся мире теория политики, теория государственного управления и теория войны оказываются одновременно и физическими, и метафизическими теориями, а ответ на вызовы пос-вестфальского мира с характерным для него «кризисом мироуправления» (П. Цыганков) предполагает не просто осмысление возрастающей роли государства и государственных границ (а с ними и политической идентичности) как «несущих» элементов глобальной миросистемы, обеспечивающих ее жизнеспособность, но и выработку научной парадигмы геополитики и геостратегии как новой космогонии. При этом необходимость поиска адекватного ответа на вызовы глобализации все настоятельнее требует возвращения отечественного научного сообщества на позиции политического реализма, — если, конечно, таковое научное сообщество мыслит свое участие в глобализационных процессах в качестве их субъекта, а не объекта.
Комментарии
1. В частности, в силу унаследованной от СССР проблемы отсутствия четко очерченных границ между центральноазиатскими государствами конфликт Казахстана и Узбекистана по вопросам пограничной политики (включая пограничный конфликт 2003 г.) даже без учета происходящих в Кыргызстане конфликтов на этнополитической почве может вызвать цепную реакцию в виде напряженности в отношениях между ним и Узбекистаном с последующей реакцией КНР и, как следствие, напряжение внутри всей Шанхайской организации сотрудничества.
2. Понятие «мятежевойны» было введено русским военным теоретиком Е.Э. Месснером в середине ХХ в.: «.войны сплелись с мятежами, мятежи — с войнами, создалась новая форма вооруженных конфликтов, которую назовем МЯТЕЖЕВОЙНОЙ, в которой воителями являются не только войска и не столько войска, сколько народные движения. Этот новый феномен подлежит рассмотрению с разных точек зрения, и в первую очередь с психологической: если в войнах классического типа психология
постоянных армий имела большое значение, то в нынешнюю эпоху всенародных войск и воюющих народных движений психологические факторы стали доминирующими. Народное войско — психологический организм, народное движение — сугубо психологическое явление. Война войск и народных движений — мятежевойна — психологическая война. <...> Теперь каждый воин и каждый гражданин соприкасается с враждебно мыслящими, с перебежчиками, провокаторами, с неприятельскими пропагандистами, с попутными, но инакомыслящими людьми, а поэтому психологическая обработка должна распространяться на все сословия народа. Мятежевойна — это война всех против всех, причем врагом бывает и соплеменник, а союзником — и иноплеменник. У каждого человека должен быть колчан с психологическими стрелами и психологический щит. <...> Задача психологического воевания заключается во внесении паники в душу врага и в сохранении духа своего войска и народа. Полезна не только паника у врага, но и его недоверие к водителям, его сомнения в собственных силах, взглядах, чувствах. <. > Сейчас возникает новое искусство — ведение мятежевойны... В мятежевойне выбор целей весьма труден вследствие обилия целей и различия удельного веса их (чисто психологические, материальные с психологическим оттенком, чисто материальные). Можно установить такую иерархию целей: 1) развал морали вражеского народа; 2) разгром его активной части (воинства, партизанства, борющихся народных движений), 3) захват или уничтожение объектов психологической ценности, 4) захват или уничтожение объектов материальной ценности, 5) эффекты внешнего порядка ради приобретения новых союзников, потрясения духа союзников врага» (Цит. по: Месснер Е.Э. Хочешь мира — победи мятежевойну! М.: Военный университет, Русский путь, 2005).
3. Изучение политических процессов в рамках лимологии и такой ее субдисциплины, как политическая лимология, представляется автору мало эффективным: будучи отраслью политической географии (что признают и основоположники лимологии В.А. Колосов и Н.С. Мироненко, рассматривая лимологию в своем учебнике «Геополитика и политическая география», М.: Аспект-Пресс, 2001, в разделе «Политическая география»), лимология не включает в число своих предметов ни национальные интересы и политическое управление в пограничной сфере, ни пограничную деятельность.
4. Подробнее об этом: Долматова С. Как устойчивый рост подменил жизнеспособное развитие // Международная жизнь. 2009. № 2—3; Гомеостатика живых, природных, технических и социальных систем / сост. Ю.М. Горский и др. М.: Изд-во СГИ, 2000. Шредингер Э. Мой взгляд на мир / пер. с нем. Р.В. Смирнова. М.: КомКнига, 2005; Капра Ф. Дао физики. Исследование параллелей между современной физикой и мистицизмом Востока. СПб.: ОРИС, ЯНА-ПРИНТ, 1994; Данилевский И. Структуры коллективного бессознательного: Квантовоподобная социальная реальность. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: КомКнига, 2005.
Литература
1. Панарин А.С. Глобализм как единственно верное учение. Из выступления А.С. Панарина на международном факультете Иркутского технического университета в Дни русской духовности и культуры «Сияние России» 10 октября 2001 г. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://filgrad.ru/ texts/panarin/panarin51.htm.
2. Филиппов А. Суверенитет как политический выбор // Суверенитет. Сборник. / сост. Никита Гараджа. М.: Европа, 2006.
3. Тынянова О. Сила и слабость вертикали власти // Россия в глобальной политике. 2008. Т. 6. № 4. С. 149—157.
4. Голунов С. Безопасность пограничных пространств // Международные процессы. 2007. № 2(14). Т. 5.
5. Макарычев А. Безопасность: трудности перевода? // Евразийский дом. Информационно-аналитический портал. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.eurasianhome.org/xml/t/expert.xml?lang=ru&nic=expert&pid=768.
6. Решение Совета глав правительств Содружества Независимых Государств от 24 ноября 2006 г. «О проекте Плана мероприятий по реализации Концепции согласованной пограничной политики государств — участников Содружества Независимых Государств на 2007—2010 годы» [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://busel.org/texts/cat3ka/id5swocnm.html.
7. Мохов В. Как нам обустроить границу // Красная звезда. 2004. № 214, 215. 13 и 16 ноября.
8. Стратегии национальной безопасности Российской Федерации до 2020 года // Официальный сайт Совета Безопасности Российской Федерации. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.scrf.gov.ru/documents/99.html.
9. Фейнман Р.Ф. Наука самолетопоклонников // Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман. М.: Регулярная и хаотическая динамика, 2001. С. 336; Вербицкий М. LJ: конец эпохи // Русский журнал. 2005. 6 июля. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://russ.ru/pole/LJ-konec-epohi/
10. Свечин А.А. Стратегия. М.: Военный вестник, 1927. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://militera.lib.ru/science/svechin1/index.html.
11. Зубков А.И. Геополитика и проблемы национальной безопасности России: Курс лекций. СПб.: Юридический центр Пресс, 2004.
12. Бородачев Т.В. Новый стратегический союз. Россия и Европа перед вызовами ХХ1 века: возможности «большой сделки». М.: Европа, 2009.
13. Кингстон-Макклори Э.Дж. Глобальная стратегия. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://militera.lib.ru/science/kingston_mccloughry_ej/10.html.
14. Национальная идея России. Программа действий (постановка задачи) / под ред. С.С. Сулакшина. М.: Научный эксперт, 2009.
15. Миньяр-Белоручев К.В. Российская геополитика в контексте глобализации: проблемы методологии // Глобалистика как область научных исследований и сфера преподавания / под ред. Абылгазиева И.И., Ильина И.В., отв. ред. Шестова Т.В. М.: ФГП МГУ, 2008.
16. Цыганков П.А. Геополитика: последнее прибежище разума? // Вопросы философии. 1994. № 7—8. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www. philosophy.ru/library/vopros/66.html#_ednref13.
17. Болотов Д.А., Межевич Н.М. Геополитический смысл понятий пространства и границы // Геополитика и безопасность. 2009. № 4 (8).
18. Могилевкин И. Россия: пространство как экономическая и политическая категория // МЭМО. 1996. № 8.
19. Пригожин И., Стенгерс И. Время. Хаос. Квант. К решению парадокса времени. Серия «Синергетика: от прошлого к будущему». М.: Книжный дом ЛИБРОКОМ, 2003.
20. Лейбниц Г.В. Монадология; Два отрывка о принципе непрерывности // Сочинения в 4 т. М.: Мысль, 1982. Т. 1. Библиотека: Философия, Психоанализ. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.i-text.narod.ru/lib-f.html.
21. Демин А.И. Парадигма дуализма: Пространство — время, информация — энергия. М.: ЛКИ, 2007 (Relata Refero).
22. Сорокин П.А. Социальная и культурная динамика. — СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного ин-та, 2000.
23. Пушкин В.Г. Сущность метафизики: от Фомы Аквинского через Гегеля и Ницше к Мартину Хайдеггеру. СПб.: «Лань», 2003.
24. Аристотель. Сочинения: в 4 т. Т. 1. М.: Наука, 1976.
25. Хлебников В. Вера 4-х измерений // Хлебников Велимир. Собрание произведений: в 5 т. / Под общей ред. Ю. Тынянова, Н. Степанова. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1928—1933.
26. Снесарев А.Е. Введение в военную географию // Снесарев А.Е. Введение в военную географию. Письма из Индии и Средней Азии. М.: Центриздат, 2006.
