CC BY
61
образовательные проекты
Н. Н. Алеврас
в. о. ключевский И ЕГО ШКОЛА
(фрагменты лекционного курса «Отечественная история»)*
В продолжающейся публикации представлен фрагмент лекции, освещающий методологические основы школы Ключевского (5-й пункт плана лекции) и проблематику диссертационных исследований учеников В. О. Ключевского (6-й пункт плана). В частности, рассмотрена специфика позитивистской парадигмы как особой методологической модели, положенной главой школы и его учениками в основу исторических построений. В данном фрагменте представлена научная деятельность П. Н. Милюкова: анализируется магистерская диссертация, освещена история его конфликта с В. О. Ключевским.
методологические основы школы Ключевского
Обращаясь к данному сюжету, сосредоточим внимание сначала на методологических идеях Ключевского, параллельно отмечая отношение к ним его учеников, а затем охарактеризуем их собственные методологические поиски, что позволит рассмотреть вопрос о степени единства методологических основ школы.
В свое время М. В. Нечкина отказывала сообществу историков, консолидирующихся вокруг фигуры Ключевского, называться научной школой, полагая, что оно не выработало единой методологии. Это наблюдение и суждение с позиций современного изучения проблемы нельзя не подвергнуть сомнению. Методологические основания, закладываемые в исследовательские проекты как самого Ключевского, так и его учеников, вполне определенно вписываются в позитивистскую парадигму. Позитивистская доктрина воодушевляла их в рассуждениях о предмете исторической науки, в поисках механизмов, определявших ход и сочетание различных сторон развития истории, в разработке методов познавательной деятельности историка, в объяснении исторических явлений. В этом отношении Ключевский и его ученики дистанцировались от идеалистической гегельянской схемы истории, присущей большинству представителей государственной школы, в том числе С. М. Соловьеву. Правда, нельзя не иметь в виду тот факт, что «поздний» Соловьев в целом тяготел к позитивистскому объяснению особенностей русской истории, что не ставит между ним и Ключевским непреодолимой методологической границы. Как подчеркивает В. П. Корзун, «оба ученых видели в предмете своей науки средство самопознания, исходили из факта внутренне обусловленного процесса общественного развития, имеющего всеобщий характер при сохранении неповторимой специфики для каждого отдельного народа»1. В то же время Ключевский постепенно отошел от целого ряда присущих Соловьеву методологических убеждений, что и позволяет видеть в его творчестве методологическое новаторство. Если Соловьев был сторонником представлений о прогрессивном однолинейном движении человечества, что обусловливало безвариантность (в рамках гегелевского тезиса об «исторической необходимости») закономерности эволюции исторического процесса, то Ключевский исходил из иных методологических оснований.
* Продолжение. Начало см.: Вестник ЧелГУ. Сер. 1. История. 2005. № 2. С. 99-113.
Констатируя общеизвестный факт признания им позитивистской доктрины, ставшей основой его методологических позиций, отметим особенности позитивистской программы исторического исследования Ключевского. Она складывалась на основе параллельного процесса освоения им позитивизма и определенных сомнений в истинности и научной эффективности его доктринальной догмы.
Еще в молодые годы, вскоре после окончания университета, он раздумывал о различных основах, заложенных в природу явлений физических и общественных, являющихся в равной мере объектом изучения ученых. Молодой Ключевский пытался уловить различие фактов «слепой бессознательной природы» и фактов из «сферы человеческих отношений», полагая, что во втором случае господствует духовное начало2. Эти рассуждения любопытны тем, что в формирующейся позитивистской идеологии Ключевского, вполне выраженной впоследствии в построении его «Курса русской истории», уже просматривался некоторый разлад с признаваемой им в основных чертах методологической системой. Еще более определенно Ключевский выразил свое отрицание как идеалистических схем своего учителя, так и ортодоксального позитивизма в дневниковых размышлениях 1903-1904 гг. Характерно, что в это время он находился под впечатлением работы знаменитого немецкого ученого Г. Гельмголь-ца «Отношение естествознания к системе наук». Задавая «извечный» вопрос «что такое историческая закономерность?», Ключевский приходит к выводу, что «законы истории, прагматизм, связь причин и следствий — это все понятия, взятые из других наук, из других порядков вещей». Ссылаясь на закон «достаточного основания», он определял специфику развития истории как процесса трудно предсказуемого, в котором случайность является результатом «комбинации элементов общежития». Критикуя распространенный подход в познавательной практике историков, он писал: «Сводя исторические явления к причинам и следствиям, придаем исторической жизни вид отчетливого, разумно-сознательного, планомерного процесса, забывая, что в ней участвуют две силы, которым чужды эти логические определения, общество и внешняя природа». Историк приходил к выводу, что «история — процесс не логический, а народно-психологический». Отсюда им определялся предмет исторического знания, сформулированный как «проявление сил и свойств человеческого духа»3.
Приведенные размышления историка, в свое время скрытые дневником от посторонних глаз, свидетельствуют, что методологические основания исторической науки всегда оставались для него актуальными. Попытка специально разработать методологическую проблематику в спецкурсе «Методология русской истории» (1884 / 85 учебный год), по всей вероятности его не удовлетворила. Методологический поиск Ключевский вел до конца своей деятельности, далеко не всегда выражая свои идеи в развернутой форме и в виде публикаций. Его ученики и почитатели сохранили ценные свидетельства учителя о методологических советах своим подопечным, которые отражают оригинальность его подходов к пониманию того, что и как следует изучать. А. Е. Пресняков отмечал известные ему размышления Ключевского о проблеме построения фактов и работе с источниками, выраженные в суждении: «Факт не есть в историческом труде нечто объективное и безличное...». Мемуарист замечал, что исторические факты для Ключевского являлись основой интерпретаций, с их помощью «он любил раскапывать жизненный "мусор", как иногда он выражался про бытовые детали, так как в них порою лучше раскрываются подлинные черты минувшей жизни»4.
Со всей определенностью подобный подход получил отражение в отзыве Ключевского на магистерскую диссертацию С. Ф. Платонова, в котором Ключевский задавался вопросом, что «называть фактическим материалом для историка?». Отвечая на него, он считал необходимым относить к этой категории факты не только в виде конкретных происшествий, но и «мнений», «тенденций», «идей, взглядов, чувств, впечатлений людей»5.
Его ученики — М. М. Богословский, М. К. Любавский, А. А. Кизеветтер подчеркивали, что он их призывал к изучению «будничной» стороны истории, «житейской правды». Сам, обладая «чутьем жизненной действительности», он выражал стремление к ее «живому конкретному пониманию и воспроизведению»6.
Замеченные особенности понимания Ключевским природы исторического факта позволяют, на наш взгляд, видеть в нем ученого, сделавшего не только важный шаг от господствовавших во времена Соловьева гегельянских идей к более многосторонней и живописной позитивистской картине истории, но и наметившего выход за пределы этой методологической модели'.
В отличие от Соловьева, которому был свойственен монистический подход к истории, Ключевский демонстрировал противоположный — плюралистический, получивший выражение в его теории факторов (см. вводные лекции к его «Курсу русской истории», спецкурс «Методология русской истории»). М. М. Богословский подчеркивал, что Ключевский, обладая «поразительно изощренным и развитым», но всегда конкретным мышлением, имел особый вкус к анализу и различным комбинациям фактов. В связи с этим «он органически был не способен задаваться задачей вывести весь ход русской истории из какого-либо единого отвлеченного начала, не сотворил себе того единого кумира, которому поклонялись гегельянцы славянофилы и западники, и от поклонения которому в начале своей научной деятельности не остался свободен и Соловьев»8.
Молодое поколение историков привлекали в Ключевском мысли о непредсказуемости исторического процесса, его многовариантности (альтернативности), что всегда создавало некую тайну прошедшего, раскрыть которую предстояло историкам, в том числе каждому из учеников Ключевского. Опыт Ключевского в познании тайн истории свидетельствовал, что без погружения во все многообразие сторон истории и без попыток открыть социально-психологическую подоплеку явлений понять смысл истории невозможно. Эти уроки познания прошлого в то время были новыми и отличались от методологических установок как представителей славянофильства, так и государственной школы. Общие подходы в изложении русской истории, заложенные Ключевским, снимали былые противоречия западников и славянофилов. Историк сам подчеркивал утрату в новую эпоху актуальности «богатырских битв» между ними.
Подводя некий итог сопоставлений методологических оснований, характерных для Соловьева-учителя и Ключевского-ученика, согласимся с теми историографами, которые не склонны видеть со стороны последнего полного отрицания «со-ловьевского наследия», но подчеркивают «придирчиво-критическое уточнение и пересмотр» этого наследия Ключевским9.
Именно в ракурсе такого пересмотра прежних методологических приоритетов можно рассматривать «Боярскую думу древней Руси» Ключевского, воспринятую современниками в качестве своеобразного рубежного в методологическом плане
сочинения, по дате выхода которого (1880-1881: журнальный вариант) можно было отсчитывать начало нового периода в русской исторической науке. Диссертация Ключевского стала образцом для многих его учеников в проблемно-методологическом отношении и примером высокого профессионализма, получившего выражение в источниковедческой стороне его исследования. По мнению ряда современных историографов (Т. Эммонса, В. П. Корзун, Т. Бона) «Боярская дума» явилась манифестом новой науки, ориентированной на создание социальной истории10.
В своей диссертации и «Курсе» Ключевский предложил новую систему описания явлений русской истории, взятых в широкомасштабной социально-культурной панораме. Эта система строилась на определенной последовательности аналитической обработки исторических фактов различной социальной природы. Его манеру и алгоритм подачи исторического материала своим слушателям хорошо передал в своих воспоминаниях А. А. Кизеветтер. Они достаточно полно демонстрируют особенности позитивистской основы его общего подхода. Характеризуя лекции учителя, структура которых впоследствии была воспроизведена и в опубликованном «Курсе», Кизеветтер писал, что в основу его лекционного курса была положена концепция истории России, в которой было органически соединено «все лучшее из того, что дала "юридическая школа"» и результаты социально-экономического анализа основных процессов русской народной жизни, самостоятельно разработанные историком. В основе концепции лежала идея колонизационного характера развития русской истории, что закреплялось схемой его периодизации (см. вводные лекции к «Курсу» В. О. Ключевского). Каждый период Ключевским излагался по одному плану. Сначала давалась яркая картина политического строя. Но когда слушателю казалось, «что он уже проник в самую суть тогдашней исторической действительности», Ключевский открывал следующую обширнейшую область — не менее яркую картину социальных отношений «как основы изученного ранее политического строя». «И когда слушатель начинал думать, что теперь-то он уже держит в руках ключ от всех замков исторического процесса, лектор еще раз раздвигал рамки изложения на новую область фактов, переходя к изображению народного хозяйства соответствующего периода и показывая, как складом народно-хозяйственных отношений обусловливались особенности и политического, и социального строя»11. Таким образом, Ключевский предлагал свою схему, вобравшую особую методику подачи исторического материала и аналитическую программу познания истории, что является дополнительным аргументом его новаторства.
В рамках характерного для позитивизма подхода Ключевский неоднократно рассуждал о «факторах», или «силах», которые создают основу и направляют развитие истории. Из всего их разнообразия он особо выделял природу страны, личность и общество (см. вводную лекцию «Курса»). Заметим, что в этом перечне нет государства как отдельной самостоятельной силы, поскольку, как можно понять подоплеку мысли историка, его формируют личность и общество. Природа страны по его версии определяла возможности и тип хозяйственной жизни, личность представляла творческую силу в умственной и нравственной жизни, с обществом историк связывал функцию формирования социальной и политической жизни. Эти силы, по Ключевскому, определяли предмет (точнее, два предмета) исторического изучения. Он сводился, во-первых, к наблюдениям за «выработкой человека и человеческого общежития», во-вторых, за природой и действием исторических сил,
формирующих структуру общества. Первый предмет он понимал как «историю культуры, или цивилизации». Второй — сопрягал с «исторической социологией». Придавая большое значение личности как важнейшему историческому элементу, он вместе с тем особое значение отводил обществу и социальным категориям, которые лежали в основе его строения. Его попытки определить общество как историческую категорию показывают глубокое осознание им стихийной основы, сложной противоречивости, социально-психологического и культурного многообразия, которые в нем воплощались: «Я разумею общество как историческую силу, не в смысле какого-либо специального людского союза, а просто как факт, что люди живут вместе и в этой совместной жизни оказывают влияние друг на друга. Это взаимное влияние совместно живущих людей и образует в строении общежития особую стихию, имеющую особые свойства, свою природу, свою сферу деятельности. Общество составляется из лиц; но лица, составляющие общество, — далеко не то, что все они вместе, в составе общества: здесь они усиленно проявляют одни свойства и скрывают другие, развивают стремления, которым нет места в одинокой жизни, посредством сложения личных сил производят действия, непосильные для каждого сотрудника в отдельности. Известно, какую важную роль играют в людских отношениях пример, подражание, зависть, соперничество, а ведь эти могущественные пружины общежития вызываются к действию только при нашей встрече с ближними, т. е. навязываются нам обществом»12.
Неразрывная связь личности с обществом как проблема социологического порядка переосмысливалась им на историческом материале, что вызвало его особый интерес, как это подчеркивал М. М. Богословский, к истории «общественных классов». Личность у Ключевского социальна, она воспитывается общественной средой. Только в этом понимании личность воспринимается им как носительница нравственности и культуры. Знаменитая галерея исторических деятелей, созданная историком, представляет, прежде всего, образы типичных представителей социальных слоев русского общества. В конечном итоге, Ключевский, обращаясь к истории общества, пытался воссоздать историю нации. Решая, по сути, те же задачи, что и его учитель С. М. Соловьев, он предложил совершенно иную версию национальной истории. Немецкий историк Томас Бон, солидаризируясь фактически с оценками историографического образа Ключевского, выраженными Т. Эммонсом, подчеркивает, что Ключевский ввел в российскую историографию «историческую социологию в качестве новой научной парадигмы». Т. Бон полагает, что благодаря историко-социологическому опыту Ключевского, Россия, обгоняя другие страны, например Германию, несколькими десятилетиями раньше обрела научную школу исторической социологии. Этот факт расценивается автором не иначе как научная революция в историографии13.
Практически все ученики Ключевского опирались на позитивистскую основу историописания, но, помня уроки учителя, вслед за ним пытались выйти в более широкое методологическое пространство посредством анализа состояния культуры и сознания человека определенной среды и эпохи. Характерны в этом отношении внутренние установки А. А. Кизеветтера в его магистерской диссертации («Посадская община в России XVIII столетия. М., 1903), нацеленные на создание типичных образов людей, представлявших, с одной стороны, «европеизированную Россию», с другой — «старую Московскую Русь», что позволяло видеть в петровской эпохе
переходное время. Подобный подход характерен и для М. М. Богословского, стремившегося заметить в прошлом повседневную реальность с «живыми лицами» и свойственными им «мелкими интересами, мыслями, чувствами». Выступая оппонентом на защите магистерской диссертации Кизеветтера, Богословский выразил замечание в его адрес по поводу неполной картины внутренней стороны городской жизни. Ему казалось, что диссертант должен был еще более усилить характеристику «экономической и бытовой обстановки» и «духовного уровня» жизни человека XVIII в. Подобные методологические ориентиры свидетельствуют, что для творческого почерка этих историков был характерен интерес к особому ракурсу в изучении прошлого, который в современной науке обозначается как «история повседневности», «микроистория».
Несколько иной подход развивал П. Н. Милюков. Он стремился к более, чем это выражено его коллегами по школе, подчеркнутому переосмыслению позитивистской доктрины и обогащению той его интерпретации, которую представил Ключевский. Позитивистская модель Милюкова обозначается иногда как форма «критического позитивизма». Ряд историографов14 полагают, что Милюков тяготел к генерализации в своих построениях, что являлось показателем его отхода от ортодоксального позитивизма. В отличие от Ключевского, Милюков пытался оперировать иными понятиями: не «факторами», а эволюционными рядами. В своем основополагающем труде «Очерки по истории русской культуры» он использует такую генерализующую по смыслу категорию, как «культурная история». Это позволило ему расширить предметное поле историописания, обогатить исследование политэкономическими и социологическими категориями. Более того, он стремился к широкому междисциплинарному синтезу, проявляя интерес, например, к психологии, биологии. Однако эти методологические усилия, по мысли А. Н. Цамутали и В. П. Корзун, все же следует трактовать как выражение им «пафоса единства знания», характерного для позитивизма. Вполне вписываются в позитивистский идеал науки раздумья автора «Очерков», представленные во вводной части книги, над бесконечным разнообразием фактов и их элементов, а также его поиски исторических закономерностей.
Как уже замечено, формирование взглядов Милюкова пришлось на время, когда столкнулись три методологические системы — позитивизм, неокантианство, марк-сизм15. Выражая особое неприятие к голому эмпиризму классического позитивизма и абсолютизации экономического фактора в марксизме, он стремился к выработке некоей средней позиции между идеализмом и материализмом. В современной историографии не признается сколько-нибудь серьезное влияние на методологию Милюкова идей неокантианства. Однако не исключается выражение в его творчестве зарождения определенной тенденции в сторону этой философско-методо-логической системы в связи с разработкой им ракурса «культурной истории». Его собственная исследовательская программа часто трактуется как психологический монизм. Милюкова интересовала человеческая натура, ее многосторонняя эволюция в попытке приспособиться к окружающей историко-культурной среде.
Вероятно, можно считать, что Милюков пытался «улучшить» классический позитивизм, подвергая критике его отдельные стороны. Но общая методологическая платформа историка создавалась на многофакторном позитивистском подходе, что объединяло его с Ключевским и другими представителями школы в единое методологическое поле.
Относительно и других представителей школы Ключевского можно сказать, что они своими идеями и практикой исследований заложили определенный элемент сомнения в правомерность опоры на позитивистскую методологию без ее предварительной корректировки.
проблемы русской истории в диссертационных исследованиях учеников Ключевского: общность концептуальных построений представителей школы
При характеристике школы Ключевского Т. Эммонс обратил внимание на общность социального происхождения Ключевского и его учеников. Никто из них не вел свою родословную ни со стороны аристократии, ни — поместного дворянства. В среде представителей школы преобладали выходцы из разночинной среды16. Отмеченное обстоятельство, несомненно, являлось важным фактором в характере восприятия ими реалий своего времени и не могло не сказаться на понимании российского прошлого. Конечно, социальное происхождение само по себе не является единственным определяющим моментом в формировании как политических настроений, так и концептуальных построений ученого-гуманитария. Но исключать этот фактор из характеристики взглядов историков нельзя. Общность социального происхождения во многом определила «сходный угол зрения» (Т. Эммонс) представителей школы на ход русской истории и высветила актуальную для широкого спектра либерально-демократических слоев конца XIX — начала XX в. историко-научную проблематику.
Отмеченные черты социального происхождения не исключили, а в условиях социально-политических противоречий России данного времени предопределили более сложную и далеко не единую картину идейно-политических взглядов представителей данного сообщества. Либерально-демократическому «центру» кадетской ориентации различных оттенков и степеней активности (Ключевский, Милюков, Кизеветтер, Готье) некую «правую оппозицию» (условно) составляли приверженцы конституционной монархии — Богословский и Любавский. Левый фланг политических настроений представляли марксисты Рожков и Покровский. Полагаем, что пестрая палитра политических взглядов в рамках одной школы может рассматриваться как определенный показатель толерантности преобладавшего по численности и значимости его представителей либерального «центра» школы по отношению к «правой» и «левой» оппозиции, что являлось дополнительным консолидирующим фактором ее существования. Различие политических настроений, конечно, сказалось на индивидуальном творчестве каждого из ее представителей как на уровне методологических посылок, так и на выборе проблематики и концептуального ее освещения. Вместе с тем в рамках дореволюционной истории школы Ключевского отмеченные расхождения политических взглядов не смогли как-либо кардинально повлиять на вырабатываемую учениками общую концептуальную картину русской истории. Объясняющим моментом данной ситуации является характерное для всех представителей основной группы школы Ключевского критическое восприятие власти и уверенность в необходимости грядущих социально-политических преобразований в России. Эта позиция во многом определяла поиски в прошлом опыте российской истории неких истоков и объяснений проблем современности.
Со всей несомненностью отмеченная черта демонстрирует в представителях изучаемой научной школы тип ученых, которые тесно сопрягали решение научных задач с общественно-политической злободневностью современной жизни. Эта общая черта отличает школу Ключевского от, например, известных научных школ Петербургского университета.
В. О. Ключевский заложил, а его ученики продолжили (развили и дополнили) концепцию, которая сформировалась на основе, по словам Т. Эммонса, «схожего угла зрения», смысл которого определяется переходом от описаний политической к социальной истории. Новый угол зрения сформировал и новое предметно-тематическое пространство исследований, в которых набирала силу социально-экономическая проблематика. Новые подходы обнаружили явные лакуны в картине российской истории, оставленной предшествующими поколениями историков. В силу этого научную актуальность приобрели проблемы архивных разысканий. Все представители школы Ключевского взялись за «распашку» источниковой целины, существенно обогатив науку ранее не известными или не введенными в научный оборот документальными комплексами.
Отмеченный «угол зрения» был вычерчен, прежде всего, самим Ключевским в докторской диссертации «Боярская дума древней Руси. Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества». В ее названии особо примечателен подзаголовок, который и формулировал новый подход историка. В предисловии к первой (журнальной) публикации текста книги, не раз цитируемого в литературе, Ключевский ставил задачу рассмотреть внутреннее устройство данного учреждения, что позволило бы понять социальный смысл исторических процессов изучаемого времени: «В предлагаемом опыте боярская дума рассматривается в связи классами и интересами, господствовавшими в древнерусском обществе». Во вступлении к книжному варианту издания он пояснял, что его внимание сосредоточено на выявлении «непосредственной связи» Боярской думы «с обществом», на изучении социального происхождения и значения тех социальных групп, которые вошли в ее состав. Ключевский изучал свой предмет с учетом сложного переплетения взаимодействующих социальных сил и властных органов. Его характеристики сопровождались при этом глубоким аналитическим проникновением в социальную психологию представителей сословия. В дальнейшей исследовательской практике в поле его внимания попадут различные слои русского населения — дворянство, торговая среда, крестьянство, духовенство, монастырское сообщество и др. Исходя из позитивистского подхода, он стремился реконструировать конкретную социальную историю, отказывая в правомерности использования опыта предшественников, нередко создававших умозрительные схемы.
Обращение в данном случае преимущественно к диссертационным исследованиям учеников Ключевского объясняется схоларными задачами темы: их создание относится к классическому периоду существования изучаемой школы.
П. Н. Милюков
Обратимся к творчеству одного из наиболее видных представителей школы Ключевского — П. Н. Милюкову11. Оставляя в стороне хорошо изложенные в специальной и учебной литературе детали жизненного пути историка, отметим, что он как способный, подающий надежды в научной карьере студент (1878-1882) был
первым, кого Ключевский оставил на кафедре для «подготовки к профессорскому званию». В качестве кандидатского сочинения Милюков представил работу «О землевладении в Московском государстве XVI в.», в которой погрузился в экономическую проблематику русской истории. Вспоминая годы учебы в университете, Милюков отмечал, что он уже тогда отказывался придавать «всякое научное значение истории повествовательной», а видел смысл в переходе исторической науки на «экспериментальный» уровень. Он полагал, что исследование истории экономического быта, природа которого доступна наблюдению и учету, должна составить главный предмет историко-научного внимания. В рейтинге наиболее значимых объектов исторического изучения после экономической истории он ставил историю учреждений. Интересы Милюкова-студента вращались вокруг работ западных теоретиков «экономического материализма» в лице Лориа, Роджерса, Маркса. В методологическом отношении он уже в ранний (студенческий) период стал последователем Конта, но пытался его корректировать идеями Вико о цивилизаци-онных основах развития человечества и социальной психологии Рибо18.
Научная ориентация Милюкова, сформировавшаяся в годы студенчества, в полной мере получит реализацию сначала в его магистерской диссертации, а потом найдет отражение и в наиболее значимом и популярном его труде — «Очерках по истории русской культуры». Признания Милюкова относительно своих научных приоритетов вполне свидетельствуют о теоретико-методологической самостоятельности молодого ученого, а также и о том, что становление учеников не могло быть замкнуто лишь на фигуре учителя. Широкий диапазон научных интересов и научная информированность в глобальном измерении составляли необходимый атрибут облика ученого-историка конца XIX в. Эти черты как творческий императив воспитывались совместными усилиями преподавателей любого российского университета того времени, что совсем не уязвляет и не исключает личностного влияния руководителя начинающего историка.
После сдачи магистерского экзамена и удачного опыта пробных лекций19 П. Н. Милюков в 1886 г. становится приват-доцентом Московского университета. С этого времени до 1892 г. он работает над магистерской диссертацией. Но еще до ее защиты Милюков становится известен в научном сообществе, свидетельством чего стало избрание его в 1885 г. членом-корреспондентом, а потом и действительным членом Московского археологического общества.
В период работы над диссертацией происходит известное «охлаждение» отношений с Ключевским, переросшее в конфликтную ситуацию. Воспоминания Милюкова и его письма дают возможность увидеть того и другого историка в экстремальной ситуации конфликта и приблизиться к пониманию сложностей межличностных отношений в науке20, которые оставляли свой след в историографии и судьбах конкретных ученых.
В основе возникшего разлада прежде дружеских отношений Милюкова и Ключевского, по всей вероятности, лежала, свойственная миру науки особая психология взаимоотношений, где авторитет ученого, а зачастую смысл его жизни, зиждется исключительно на его интеллектуальных достижениях. Любые посягательства на его творчество, в том числе критика, и тем более критика ученика, могут иметь последствием глубокую психологическую травму. Именно с подобной ситуации, по воспоминаниям Милюкова, началась история его конфликта с учителем. Мему-
арные признания Милюкова свидетельствуют, что он подверг скептической оценке отдельные положения Ключевского в своих лекциях по истории русской колонизации. В частности, он выразил сомнение в правомерности «теории массового передвижения русских племен с юга на север», что утверждал Ключевский. «Нашлись ревнители (и особенно ревнительницы), которые разгласили, что я в своих лекциях опровергаю Ключевского», — сообщал Милюков. Произошедшее на этой почве «охлаждение» к нему учителя вызвало своего рода цепную реакцию психологического сопротивления со стороны ученика, позицию которого можно объяснить максимализмом молодого и, несомненно, талантливого ученого, не склонного к каким-либо компромиссам в науке: «Пожертвовать свободой собственной исследовательской мысли я, конечно, не мог» 21. Вероятно, в стремлении найти свое место в университетской среде и утвердиться в науке Милюков не осознавал в те годы необходимости более деликатного обращения с наследием предшественников. Нельзя забывать, что Ключевский сам только начинал осваивать опыт учительства, и поведение начинающего, не лишенного амбиций ученого не могло не задеть его самолюбия. Отношения еще более обострились, когда Ключевский выразил сомнение в правильности выбранной Милюковым темы магистерской диссертации, работа над которой слишком затянулась: «Вы бы лучше взяли и разработали грамоты какого-нибудь из северных монастырей. Это было бы гораздо короче... а эту свою работу вы бы лучше отложили для докторской диссертации»22. Совет учителя вызвал только бурю негодования строптивого ученика, ориентированного на серьезные научные открытия и не принимавшего предложений, которые, на его взгляд, давали повод лишь для формальной заявки о себе в науке. В одном из писем С. Ф. Платонову в 1890 г., когда П. Н. Милюков активно работал над своей диссертацией, он упомянул магистерскую диссертацию самого Ключевского («Жития святых как исторический источник»), называя тему «глупой», «навязанной» ему в свое время Соловьевым. Полагая, что с подобными темами «не в ученое общение ... входить»23, он остерегался повторения схожей ситуации в своей научной судьбе.
Противостояние двух историков завершилось полным разрывом отношений после защиты диссертации Милюковым, когда Ключевский подверг ее критике, выбрав обидную для диссертанта «систему высмеивания» методов и выводов уче-ника24. К тому же Ключевский отказался принять предложение ряда членов совета факультета, считавших возможным придать диссертационному исследованию Милюкова статус докторской работы25, хотя подобную практику относительно других соискателей он поддерживал.
Основу конфликта ученика и учителя, вероятно, надо искать в двух, по крайней мере, источниках. Один из них связан с психологией коммуникационных практик в сообществах разного типа, в том числе научных, другой — с процессом постоянного методологического обновления науки, пульс которого молодое поколение историков-ученых ощущало реактивно и выразительно. В данном случае межличностные противоречия можно объяснить также стремлением к научному лидерству, способность к которому талантливый Милюков вполне ощущал в себе. Традиции университетской жизни, когда основной учебный курс надолго закреплялся за руководителем кафедры, часто замедляли научную карьеру начинающих ученых и не содействовали, как следствие, повышению их статуса и устойчивому материальному обеспечению. Это заставляло, как в случае с Милюковым, некоторых
из них бороться за свое право занять место в научном учреждении и сообществе ученых в соответствии с адекватно осознаваемыми собственным заслугами. Обе конфликтующие стороны обладали сильными характерами и не намерены были уступать друг другу. Нельзя не заметить, что к моменту защиты диссертации (1892) Милюкову было 33 года. Чувство собственного достоинства зрелого и уже признанного в научном мире ученого не позволяло ему пасовать перед авторитетом Ключевского26. С другой стороны, 51-летний Ключевский, находившийся, вопреки мнению Милюкова27, в расцвете своих творческих сил, всеобщего признания и почитания, не мог сохранять психологическое спокойствие в ситуации не всегда тактичного, а порой даже враждебного по отношению к нему поведения ученика.
Обратимся к магистерской диссертации Милюкова с позиций характеристики его концептуальной основы, определения новизны и основных достижений историка. «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого» явилось результатом напряженного труда историка, столкнувшегося с фактом практической неизученности избранного им аспекта реформаторской деятельности Петра I. Ему пришлось обрабатывать обширный архивный материал, по его словам, «до сих пор никем не тронутый». Характер темы, в которой финансово-экономическая история переплеталась с историей государственной политики и государственных учреждений, отвечал отмеченным выше приоритетным для него представлениям о задачах исторической науки и научной проблематике. Выбор темы к тому же определялся актуальным «политическим оттенком» известных споров «западников» и «славянофилов» о путях исторического развития России. В своих воспоминаниях Милюков подчеркивал свое стремление к поискам «золотой середины» в этой полемике. Он, исходя из мысли об «органичности русского развития», считал недопустимым в изучении петровской эпохи противопоставлять идеи «неподвижной самобытности» славянофилов и «насильственной ломки» западников28. Эта позиция, заметим, вполне соответствовала идейно-методологическим установкам В. О. Ключевского.
Избранная проблематика, кроме того, позволяла политически активному историку при помощи исторической ретроспекции ответить на злободневные вопросы жизни, в частности, — о политическом потенциале современной монархической власти в сфере преобразовательной деятельности, ее способности (или отсутствии таковой) вывести страну на уровень передовых европейских держав.
Важно отметить и то, что работа над проблематикой диссертации актуализировалась экспериментами современных историку финансово-политических курсов, проводимых Н. Г. Бунге, И. А. Вышнеградским, С. Ю. Витте в 1880-е гг. — начале XX в. Как заметил Т. Бон, для современников принципиальным становился вопрос «кто понесет на своих плечах тяжесть модернизации»29.
Своей работой над диссертацией Милюков проложил дорогу для других учеников Ключевского, во многом определив направление выбора злободневной проблематики монографических исследований магистрантов, задав определенную планку источникового обеспечения диссертаций и, кроме того, сформировав атмосферу творческой радости от процесса собственных научных открытий. Характеризуя свою работу в петербургских архивах, он вспоминал: «Я провел в этой работе два летних сезона подряд, не выходя из состояния постоянного напряжения и восторга по поводу почти ежедневных важных открытий, которые складывались как-то сами
собой в общую, поистине грандиозную картину»30. Трепетное отношение к архивной исследовательской работе станет общей чертой всех представителей школы, что также найдет выражение в фундаментальности источниковой основы всех трудов учеников Ключевского. Исследовательская работа в архивах станет специальным сюжетом в мемуарных очерках М. М. Богословского, А. А. Кизеветтера.
Заявляя свое научное кредо в магистерской диссертации, Милюков вычленил наиболее актуальные, на его взгляд, стороны исторического процесса, которые «предстоит создать совокупными усилиями многих работников». К ним он отнес изучение материальной, финансово-экономической, социальной, институциональной историй. Перечень многогранных проблем и акценты на необходимость коллективных научных усилий указывают, с одной стороны, на презентацию им своей работы как новационного исследования. С другой стороны, Милюков очерчивал некий научный проспект для своих последователей, прогнозируя возможности развития предложенного подхода. Можно полагать, что тем самым он либо сознательно передавал эстафету другим представителям школы, либо не исключал формирования собственного круга учеников. Так или иначе, но поставленные им проблемы и предложенные способы их решения действительно найдут последователей среди младших учеников Ключевского. Очевидно, не только труды самого Ключевского, но и исследования Милюкова становились для многих из них своеобразной «путеводной нитью» в научном поиске. Только обстоятельства жизни Милюкова не позволили реализоваться его планам создания своей школы, первые очертания которой были намечены его деятельностью.
Вместе с тем не вызывает сомнения, что общий план освещения предмета исследования — государственного хозяйства Петра I — Милюков разрабатывал в контексте ряда идей Ключевского, представившего в своем лекционном курсе вопросы о характере, целях и результативности преобразований царей-реформаторов XVIII в. иначе, чем его предшественники. Подход Ключевского закладывал основы критического восприятия реформаторской деятельности монархов-преобразователей. В отличие от С. М. Соловьева и более ранних предшественников, освещавших роль Петра I в русской истории с апологетических позиций, Милюков в подобном учителю ключе поставил вопросы о неподготовленности, стихийном характере, тяжелых последствиях реформ первой четверти XVIII в., а также о степени личного участия царя в их разработке.
Как и Ключевский, Милюков полагал, что общий ход развития русской государственности определялся военно-политическими проблемами. Интересы Петра I также вращались вокруг военных вопросов. Реформирование страны началось в условиях Северной войны и было подчинено решению этой главной тогда государственной задачи. Милюков подчеркивал, что на внутренние вопросы, в том числе на область хозяйственной жизни страны реформатор выходил «как бы случайно», ориентируясь на военные нужды государства.
Милюков заметил, что в связи со стратегией реформирования Петра историки долгое время сосредоточивали внимание на тех вопросах, которые занимали самого царя-реформатора. Поэтому наименее изученными оставались социальные и хозяйственные стороны его преобразовательной деятельности. Но именно эти аспекты его реформаторской программы, по версии Милюкова, составляли слабое звено. Историк подчеркивал, что о социальных реформах Петра можно говорить
лишь условно. Те изменения, которые произошли в социальной сфере, являлись менее всего предвиденными по последствиям: «Вводя подушную подать, он не предполагал, что затягивает узел крепостного права. Привлекая служилое сословие к бессрочной службе и вводя единонаследие, — не думал, что способствовал созданию корпоративного духа дворянства и его привилегированной собственнос-ти»31. Милюков полагал, что хозяйственная сфера жизни России с неизбежными преобразованиями социального строя не являлась предметом продуманного и последовательного реформирования. Он отказывал Петру в инициативе и глубокой осознанности происходивших изменений в данной области: «Стихийно подготовленная, коллективно обсужденная, эта реформа не только не была скроена в "духе" императора, но, напротив, только из вторых рук, случайными отрывками проникла в его сознание»32.
Милюков полагал, что реформа государственного строя и хозяйства была осуществлена «поневоле», вызвана «текущими потребностями минуты», представляла вторичное явление, производное от военных целей. Этим выводом Милюков одновременно поднимал актуальный для российской истории и историографии вопрос
0 характере европейских заимствований и соотношении «как между заимствованными формами и туземной действительностью, так и между различными частями заимствованных форм»31. Историк приходил к убеждению, что национальная почва еще не готова была принять многие европейские начинания. Вследствие этого заимствованные формы долгое время оставались «мертвыми». Нельзя не заметить, что большинство представителей школы, разрабатывая свои проблемы после выхода диссертации-монографии Милюкова, специально останавливались на проблеме восприятия европейского социально-экономического опыта российской средой.
Пытаясь определить специфику российского исторического развития, Милюков в своей диссертации сделал важный вывод, не только подтвержденный им позднее в известном труде «Очерки по истории русской культуры», но и ставший общим достоянием российской науки. Он заметил, что политический рост российского государства опережал его экономическое развитие. Эта особенность заставила его поднять вопрос о том, какой ценой Российская империя достигла военно-политической мощи. Отвечая на него в заключительной части диссертации, Милюков подчеркивал, что новые задачи внешней политики «свалились» на русское население в такой исторический момент, когда оно не обладало еще достаточными средствами для их выполнения. Многочисленные статистические показатели, введенные в научный оборот Милюковым, дали ему основание сделать вывод об увеличении налогов в три раза, что позволило увеличить государственные доходы в два раза, и одновременной убыли населения на 20 % в сравнении с допетровским временем. Поэтому его заключительное резюме выразилось в знаменитом суждении: «Ценой разорения страны Россия возведена была в ранг европейской державы»33.
(Продолжение следует)
Примечания
1 Бычков С. В., Корзун В. П. Введение в историографию отечественной истории ХХ века.
Омск, 2001. С. 84.
2 См.: Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 242.
Дневниковая запись от 18 июня 1869 г.
3 Там же. С. 282-283, 288, 289. Эти внутренние установки были вполне поняты его учениками и рассматривались ими в контексте методологического новаторства учителя. А. А. Кизеветтер, более других ощущавший в Ключевском дар историка-художника, отмечал: «Исторический процесс никогда не рисовался Ключевскому в виде геометрического чертежа. Обилие противоречий в рисунке этого процесса служило для него лучшим доказательством верности такого рисунка... Оттого он был так силен в изучении стихийной динамики исторических явлений.» (см.: Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий: Воспоминания. 1881-1914. М., 1997. С. 49.)
4 Пресняков А. Е. В. О. Ключевский (1911-1921) // Рус. ист. журн. 1922. Кн. 8. С. 209-210, 211.
5 Ключевский В. О. Отзыв об исследовании С. Ф. Платонова «Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII в. как исторический источник» // Ключевский В. О. Сочинения. М., 1959. Т. VII. С. 441.
6 Богословский М. М. Ключевский — педагог // Богословский М. М. Историография. Мемуаристика, эпистолярия (Научное наследие). М., 1987. С. 44; Любавский М. К. Соловьев и Ключевский // В. О. Ключевский. Характеристики и воспоминания. М., 1912. С. 54; Кизеветтер А. А. Указ. соч. С. 49.
7 Немаловажно отметить, что некоторые современные ученые, подчеркивая длительную приверженность русских историков позитивизму, отмечают выделяющуюся из общего ряда специфику позитивизма Ключевского. Американский историк М. Раев, в частности, соотнес его метод и творческий почерк с новациями «импрессионистской живописи и поэзии символизма». (См.: Раев М. Россия за рубежом. История культуры русской эмиграции. 1919-1939 гг. М., 1994. С. 221.); Известный специалист в области источниковедения и методологии истории О. М. Медушевская, рассуждая об особенностях методологии русской гуманитарной науки, выделила имя Ключевского в галерее тех историков, кто в области источниковедения прокладывал пути к новому пониманию источника как культурного феномена (См.: Источниковедение. Теория. История. Метод. Источники российской истории: Учеб. пособие / И. Н. Данилевский, В. В. Кабанов, О. М. Медушевская, М. Ф. Румянцева. М., 1999. С. 68-69).
8 Богословский М .М. В. О. Ключевский как ученый // М .М. Богословский. Указ. соч. С. 29-30.
9 См.: Бычков С. В., Корзун В. П. Указ. соч. С. 85.
10 См.: Эммонс. Т. Указ. соч. С. 48; Бычков С. В., Корзун В. П. Указ. соч. С. 85; Бон Т. М. Русская историческая наука (1880-1905). Павел Николаевич Милюков и Московская школа (1998). Перевод с нем. Дм. Торицина. СПб., 2005. С. 177. (Замечу, что книга Т. М. Бона появилась в переводе и стала доступна для автора уже после публикации первой части текста лекции и накануне издания ее второй части. В связи с этим ряд очень интересных наблюдений и характеристик Т. М. Бона остались за пределами публикуемого материала. Отмечу лишь, что немецкий историк практически отождествляет Московскую школу со школой Ключевского, позиционируя ее с введением новой на рубеже XIX-XX вв. научной парадигмой — исторической социологией.)
11 Кизеветтер А. А. Указ. соч. С. 51.
12 Ключевский В. О. Русская история: Полный курс лекций: В 3 кн. М., 1994. Кн. первая. С. 9-10.
13 Бон Т. Историзм в России? О состоянии русской исторической науки в XIX столетии // Отеч. история, 2000. № 4. С. 126.
14 См.: Бычков С. В., Корзун В. П. Указ. соч. С. 94, 107-110; см. также анализ взглядов историографов на систему теоретических воззрений Милюкова: Ванлалковская М. Г., Корзун В. П. Исторические взгляды П. Н. Милюкова // Очерки истории отечественной исторической науки XX века. Омск, 2005. С. 59-72.
15 Вандалковская М. Г., Корзун В. П. Указ. соч. С. 68.
16 См.: Эммонс Т. Указ. соч. С. 55.
17 О П. Н. Милюкове см. исследования последних десятилетий: Медушевский А. Н. П. Н. Милюков: ученый и политик // История СССР. 1991. № 4; Кантор В. К. Историк русской культуры — практический политик (П. Н. Милюков против «Вех») // Вопр. философии. 1991. № 1; Вандалковская М. Г. П. Н. Милюков, А. А. Кизеветтер: история и политика. М., 1992; Ду-
мова Н. Г. Либерал в России: трагедия несовместимости (исторический портрет П. Н. Милюкова) М., 1993; Вандалковская М. Г. «Очерки по истории русской культуры» П. Н. Милюкова и современники // История и историки. М., 1995; Бирман М. А. К истории изучения творческого и жизненного пути П. Н. Милюкова // Отеч. история. 1997,№ 1; Макушин А. В. П. Н. Милюков: путь в исторической науке и переход к политической деятельности (конец 1870-х -начало 1900-х годов): Дис. ... канд. ист. наук. Воронеж, 1998; Грязнова Т. Е. Историографическая судьба концепции П. Н. Милюкова // Мир историка: идеалы, традиции, творчество. Омск, 1999; П. Н. Милюков: Историк. Политик. Дипломат: Сб. ст. М., 2000; Вандалковская М. Г., Корзун В. П. Исторические взгляды Милюкова; Бон Т. М. Русская историческая наука (1880-1905). Павел Николаевич Милюков и Московская школа; Макушин А. В., Трибунский П. А. Павел Николаевич Милюков: Труды и дни. Рязань, 2001.
18 См.: Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991. С. 73-74, 75-76.
19 Одна из лекций была посвящена рассмотрению юридической школы в русской историографии, другая — источниковедческому анализу древнейшей разрядной книги. Обе впоследствии были опубликованы, что свидетельствует о высоком профессионализме молодого Милюкова.
20 Об особенностях взаимоотношений и поведенческих стратегиях в профессиональной среде историков см.: Корзун В.П. Образы исторической науки на рубеже ХТХ-ХХ вв. Екатеринбург; Омск, 2000 (1.2. Межличностные коммуникации историков как отражение интеллектуальной напряженности); Свешников А. В. Кризис науки на поведенческом уровне // Мир историка: идеалы, традиции, творчество. К 50-летию В. П. Корзун / Под ред. В. Г. Рыжен-ко. Омск, 1999; Он же. «Вот вам история нашей истории». К проблеме типологии научных скандалов второй половины XIX — начала XX в. // Мир историка: Историогр. сб. / Под ред. В. П. Корзун, Г. К. Садретдинова. Вып. 1. Омск, 2005.
21 Милюков П. Н. Воспоминания. С. 104.
22 Там же. С. 106.
23 Письма русских историков (С. Ф. Платонов, П. Н. Милюков). Омск, 2003. С. 65. Несомненно, оценки Милюкова первой диссертации Ключевского были неглубоки и несправедливы.
24 История конфликта Милюкова и Ключевского детально исследована в указанных работах В. П. Корзун, А. В. Свешникова (см. сноску 19).
25 См.: Милюков П. Н. Воспоминания. С. 105-108.
26 В. П. Корзун, характеризуя быстрое восхождение П. Н. Милюкова в науке, подчеркивает совпадение в творческом движении молодого историка традиционно последовательных этапов — «формирующего» и «продуктивного»: «Несмотря на задержку с защитой диссертации, научная судьба Милюкова не укладывается в данный канон, "формирующий" период невероятно уплотняется и все более приобретает черты "продуктивного", провоцируя тем самым неоднозначность восприятия его старшими коллегами». Подчеркивает она и разносторонность интересов, и одновременную глубину его исследований, что принесло ему заслуженную известность и признание (см.: Корзун В. П. Образы исторической науки. С. 72-73).
27 См. оценку Ключевского Милюковым («.он устал, а главное, он не верит в науку: нет огня, нет жизни, страсти к ученой работе — и уже поэтому нет школы и учеников.»): Письма русских историков. С. 65.
28 См.: Милюков П. Н. Воспоминания. С. 105-106.
29 Бон Т. М. Русская историческая наука. С. 146.
30 Милюков П. Н. Воспоминания. С. 106.
31 Милюков П. Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. СПб., 1892. С. 733.
32 Милюков П. Н. Государственное хозяйство России. С. 730.
33 Там же. С. 735.
