CC BY
42
Наши публикации
гм оо
=1
>1
в. Л. КИГН-ДЕДЛОВ «ПЕТЕРБУРГСКИЙ КУЗЕН»
(Публикация Д. Ю. Степанковой, Н. Ю. Желтовой. Комментарии Н. Ю. Желтовой)
I
Журнал начинает публикацию серии материалов, связанных с именем талантливого русского писателя, журналиста, искусствоведа В. Л. Кигна-Дедлова (1856-1908), в силу ряда причин сегодня незаслуженно забытого. Один из ярких рассказов писателя «Петербургский кузен» публиковался в разных редакциях трижды: в журнале «Книжки недели», в сборниках «Мы», «Просто рассказы», а также лёг в основу пьесы «Кузен Костя».
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: русская литература конца XIX - начала XX века, В. Л. Кигн-Дедлов, рассказы.
Осенью, вечером, в дождь и слякоть, откуда-то с границы Могилёвской и Черниговской губерний, приехала в Петербург по железной дороге миловидная девушка, лет восемнадцати, Надежда Костровская. Приподнятый носик и полная нижняя губка придавали девушке вид бойкой и развязной.
Однако на первом же шагу в Петербурге, она не обнаружила ни развязности, ни бойкости. Носильщикам вокзала она говорила: вы — и улыбалась им заискивающей улыбкой. Извозчик взял с неё за переезд в сто шагов, всего только через площадь в гостиницу, целый полтинник,— и она отдавала этот полтинник, стараясь улыбаться так, как будто она, уж так и быть, для первого раза, согласна побаловать извозчика и дать ему лишнее. В гостинице девушку заставили взять комнату не в рубль, как она хотела, а в три; подали не одну свечу, а канделябр; вместо хлеба к чаю дали корзинку кондитерских печений. Девушка, вместо того чтобы отказаться решительно, отказывалась точно в гостях и тут же сдавалась на уверения лакея, в грязном фраке, что от канделябра гораздо светлее, чем от одной свечи, и что пирожки слаще французской булки. Девушка сдавалась, но улыбаться уже перестала. А когда после чая лакей вместе с посудой унёс и оставшиеся из шести четыре пирожных,—унёс как бы совсем нечаянно,— серые глаза девушки приняли обиженное выражение. Она села к столу и написала записку такого содержания:
«Костя, не зайдёте ли ко мне сегодня или завтра утром? Я хочу с вами кое-что переговорить насчёт высших курсов. Крепко жму руку. Костровская».
Затем девушка позвонила,— прошло порядочно времени, но никто не шёл. Она позвонила ещё раз,— опять никого. Она нажала пуговку звонка раз, два, три... — «Сейчас!» раздался голос человека, пробегавшего мимо дверей, но тем всё и ограничилось: никто не пришёл. Записка была отослана только на другой день.
II
Костя, Константин Фёдорович Кабатов, молодой присяжный поверенный, когда посыльный принёс ему записку Костровской, спал. Сны, должно быть, были нелёгкие, потому что Костя лежал
ногами на полушке, а головой в ногах. Спал Костя, как и следует, в спальной, но эта же комната служила ему и кабинетом. Рядом была приёмная, она же и столовая. Как видно, Костя принадлежал не к светилам петербургской адвокатуры. В столовой, на обеденном столе, стояли пустые бутылки, а на трёх ломберных валялись мелки и карты. В следующей за тем комнате на большом турецком диване почивал Николай Иванович Гинтер, приятель и сожитель Кости, тоже адвокат. Грёзы Николая Ивановича были, вероятно, не легче Костиных, потому что он заполз в угол обширного дивана и лежал, как бы изнемогши в напрасных стараниях пролезть сквозь диван куда-то дальше. По всем признакам, накануне у молодых адвокатов был пир горой. И такие пиры, надо сказать, бывали у них чаще, чем бы следовало.
Когда Кости подали записку, он прочёл её и, видимо, плохо понял. Он быстро поднялся с кровати, колеблющимся, но решительным шагом прошёл в кухню, подставил голову под водопроводный кран и, пустив струю холодной воды, стал приходить в себя, не обращая внимания на кухарку, смущённую крайней простотой ба-ринова костюма. Ледяная струя лилась, и Костя стал кое-что понимать. Вдруг представился ему июльский палящий полдень, деревенский, крытый соломой домик, а перед домом неподвижные пирамидальные тополи... Славный полдень, славные тополи! — Струя лилась, и Костя чувствовал, что ему хорошо. — Ему вспомнилась подросток-девушка в не совсем ещё длинном платье. — Костя неподвижно стоял под струёй.— Ему вспомнилась добродушная, толстая, хлопотливая женщина, день-деньской копавшаяся по кладовым и ледникам, и глядевшая на Костю с девушкой добродушным, но озабоченным и что-то задумывающим взглядом.
— Полотенце! — сердито крикнул Костя, завёртывая кран.
Окатившись водой, Костя уселся пить чай, изредка поглядывая на принесённую записку. Его лицо было сердито и вместе с тем забавно. Очевидно, он был не злой человек. Покончив наскоро с чаем, он прошёл в комнату Николая Ивановича. Николай Иванович на шум открыл один глаз и, боясь пошевелиться, тревожно смотрел на приятеля.
— Приехала! — во весь голос, сделав глупое и вместе с тем радостное лицо, закричал Костя.
— Кто ? — с усилием и хрипло спросил Николай Иванович и открыл один глаз.
— Ах, кузина Надя приехала! Ах, где? — Ах, остановилась в гостинице! Ах, как я рад, как
рад!
глупо и радостно распуская лицо, вос-
кликнул Костя, тормоша приятеля.
Николай Иванович поспешил закрыть и тот глаз, который решился было открыть.
— Сейчас бегу в гостиницу,— продолжал Костя: — К-кузина! Н-надя! Поцелуемся! Здоровье тётушки? Учиться приехали? Куда же? В женщины-врачи? В филологички, математички, педагогички? — Что, во все сразу? Отлично! Или за меня замуж, как того хотелось бы тётушки? — Превосходно: и во все сразу, и замуж! — Много привезла денег? — Ого, пятнадцать рублей в месяц! Много! — Можно бы и двадцать пять, но мамаша по десять рублей откладывает на приданое. Через сто лет это составит двенадцать тысяч капитала. Тогда же скончается маменька, и останется имение,— тысяч восемь стоит.— Тётушка, ведь ваша дочка тут на пятнадцати рублях от голода умрёт! — Кузина, ведь вы тут не научитесь кур щупать, которыми вы живы, сыты и одеты! — Кузина, или вы думаете сделаться гениальным учёным? — Тётушка, или вы думаете, что я, как вы мне намекали, на кузине женюсь?!
Костя остановился и, даже побледнев, глядел перед собой.
— Конечно, женюсь! Непременно женюсь! — продолжал он. — Это так легко и дёшево. Николай Иванович, с которым мы пополам нанимаем квартиру, я выгоню и буду платить один. Кузина будет ходить на курсы, а я на рынок за провизией. Николай Иванович за кузинин обед платить не будет, а буду платить я. И за платья кузинины Николай Иванович платить не будет, и за извозчиков, и за ученье.Потом мы начнём производить маленьких филологов, или медиков, или педагогов, или всех сразу.Николай Иванович! — снова во всё горло закричал Костя.
Николай Иванович вздрогнул, точно от электрического удара, и опять открыл один глаз, который глядел кругло и беспокойно.
— Николай Иванович! Друг мой! — торжественно заговорил Костя. — Ехать в Петербург и жениться без денег...
Костя остановился, строго глядя на приятеля, и молчал. Молчал и Николай Иванович.
— Ну, договаривай! — крикнул Костя, топнув ногой.
— Ехать в Петербург и жениться без денег — глупо! — хриплой скороговоркой произнёс Николай Николаевич.
— Так! — одобрил Костя, помолчал и со вздохом прибавил: — А теперь пойдём к жаждущей просвещения кузине.
— Я не пойду! — спросонья воскликнул Николай Иванович.
Костя сначала удивился, а потом довольно долго и не без удовольствия рассматривал своего друга, который снова погрузился в глубокий, но мало освежающий сон.
О!
и
а
^
иэ а
О!
н
О!
со о
О! =1
со
гм гм
о
гм
го
го
О!
а
к
го ^
и О!
о о
Четверть часа спустя, Костя входил к кузине.
Когда он отворил дверь, девушка стояла у окна и смотрела на улицу. Она обернулась, но по провинциальной церемонности не пошла ему навстречу, а осталась у окна, сложив руку на руку у пояса. Но её лицо и глаза просияли радостью, проступившей в них невольно, как проступает на лице румянец. Её плечи чуть дрогнули, её стан чуть подался вперёд, к Косте. Костя это заметил, и тот особый холодок нежности, который овладевает в присутствии женщины, которая очень нравится, пробежал по нему. Костя притворился и перед нею и перед собою просто весёлым.
— Ну, кузиночка, — заговорил он,— вы храбрец. Бог знает, откуда и, Бог знает, куда, заехали одна. И не страшно было?
— Что же тут страшного! — ответила она, все светлее и светлее радостью.
— А здесь, в гостинице, одной, тоже не страшно? Отчего вы не написали мне вчера же?
— Я писала, но.
— Но?
— Должно быть, люди были утомлены, потому что я не дозвонилась.
Костя внимательно посмотрел на кузину.
— А заставить их придти было бы не гуманно? — спросил он.
— Я думаю. Ведь, и им же нужен наконец отдых.
— Который был тогда час?
— Кажется, десять.
Лицо Кости опять стало сердитым и забавным.
— Гм... — сказал он.— А они ложатся в два!
— Ну, кузиночка,— заговорил он потом, пряча свои сердитые глаза, — прежде всего, покончить дела. Вы приехали учиться. Чему?
— Я хочу поступить на физико-математическое отделение.
— Отлично. Хорошие, говорят, науки. Жить будете, значит, на Васильевском. Далее: сколько имеете в месяц денег?
Этот вопрос Костя сделал не без волнения.
— Мама навязывает мне тридцать пять рублей.— Костя встрепенулся и повеселел.— Но я думаю, что будет достаточно и половины.
Костя сделал вид, что не слышал последних слов, хотя ему стоило большого труда удержать свои глаза опущенными.
— Тридцать-пять? Это немного, но прожить можно. Комнату мы наймём рублей в пятнадцать. Комнатой, кузиночка, не пренебрегайте. Чем она светлее, тем позже захиреете, — говорил Костя, и в последних его словах вдруг послышались грусть и нежность. — Ну, едем нанимать
комнату! — снова приободряясь, сказал он, взяв девушку за руку.
Та робко и смущённо хотела высвободить руку, но он как будто не замечал этого — рука была маленькая, нежная, тёплая — и не выпускал её. Эта мягкая, тёплая ручка, эти робкие и смущённые ухватки,— он хорошо их помнил, он припоминал их в эту минуту.
— Стало быть, едем,— повторил он, выпуская, наконец, её руку.
И Костя пошёл расплатиться за кузину в контору гостиницы. Он шёл по длинному и тёмному коридору, опустив голову, и так задумался, что зашёл куда-то в кухню, где на него удивлённо оглянулись потные и небритые физиономии в белых колпаках.
— Тьфу, ты! Чёрт вас возьми совсем! — сказал им тоже удивлённый Костя и хлопнул дверью.
IV
Каким великолепным казался девушке Петербург, который весь день показывал ей Костя! Каким большим барином, каким властным человеком казался ей сам Костя, и вместе с тем, каким умным, каким добрым,— только немного насмешливым!
Вещи кузины пока оставили в гостинице и поехали искать комнату.
— На Васильевский,— коротко приказал Костя, усаживаясь у подъезда на пролётку лихача, блестевшую на солнце.
— Слушаю-с,— не обернувшись, ответил кучер, чуть шевельнув возжей, и его лошадь, показавшаяся Наде великолепной, пошла и пошла, всё прибавляя рыси.
— Прибавь шагу! — сказал Костя.
И они помчались так, что дух захватывало. Рысак был быстр, кучер беспрекословно послушен, ровная, как стол, деревянная мостовая Невского только гудела, да жужжала под их колёсами. Дом, с бесчисленными окнами и вывесками, и густая толпа франтов и франтих, на тротуарах, неслись назад. Девушка разрумянилась и улыбалась.
— Не страшно? — спросил он.
— С вами не страшно,— по-детски ответила она.
— А всё-таки на всякий случай вас надо поддержать,— сказал Костя и перенёс руку ей за спину, но не решился обнять девушку, а только положил руку на задок экипажа. И он заговорил о красоте Невского, о том, как тут удобно и весело можно жить, но как это дорого стоит.
— Истинно по-петербургски могут жить только большие богачи,— говорил он,— а нашему брату, человеку без состояния, приходится или сдерживать себя суровой рукой, или же тратиться в конец, чтобы пользоваться хоть частицей того приволья, которым
по горло сыты богачи. Я,— прибавил он, вздохнув и исподтишка бросив взгляд на девушку,— я не могу себя сдерживать и трачусь в конец.
— Зачем же вы тратитесь?! — с ласковым упрёком сказала она.
Он хотел ответить, что это весело: эти быстрые лошади, эти почтительные люди, удобное кресло в театре, привычная комната в трактире, и щедрость, и поклоны, и равенство с неравными высшими. Но он думал, что это будет слишком сложно.
— Отчего я трачусь? — ответил он.— От распущенности, от бесхарактерности, от дурного примера.
— Вот, уж дурных примеров я не понимаю. Если видишь, что дурно,— тогда зачем же делать?
— Затем, что — приятно, увлекает.
— Не надо увлекаться.
— Я знаю, что не надо.
— А если знаете, что не надо. — торопясь и настойчиво начала девушка, но, увидев на лице собеседника улыбку, в его глазах смешливые искорки, смешалась и умолкла.
— Куда теперь прикажите? — спросил кучер.
Костя осмотрелся: он не заметил, как они доехали до конца Невского.
— На острова, на Стрелку,— приказал он.
— Это нам по дороге? — спросила девушка.
Костя усмехнулся.
— Да, конечно,— ответил он и, приняв серьёзный вид, продолжал: — Завидую я людям, сильным волею. Я не таков, и я вам завидую, кузина.
— В чём?
— В том, что у вас такая сильная воля.
Он вздохнул, но в тоже время бросил на неё взгляд, в котором опять сверкнула смешливая искорка. Девушка застенчиво, но самодовольно молчала, даже отвернулась немного. Он смотрел на неё, вглядывался в неё, искорка разгоралась, разгоралась, — и, наконец, он не выдержал.
— Ах, вы, милая! Да какая же вы смешная! — воскликнул он.— Да вы ещё не знаете, что значит — увлекаться!
Девушка покраснела и слегка отстранилась от него, но это ещё больше возбуждало его нежность к ней.
Скоро они были на Стрелке и сидели на скамье, на низком и плоском берегу. Скамья приходилась под старым осокорем, далеко вокруг раскинувшим свои ветви. Его уже несколько раз обмороженные листья привяли и тяжело и глухо трепетали на слабом ветру. Позади был парк, с сетью шоссейных дорог, наполовину облетевший, сырой и холодный. Прямо перед ними осталось плоское, ртутное море, без волн, без пены, без шума прибоя. Направо и налево море было замкнуто берегами: левый был в дряхлеющих рощах, правый — голый, со стогами
и плоской землёй. Не то дым, не то туман застилал даль. Солнце было жёлтое и точно коптило этим дымом и туманом.
Эта ли невесёлая картина подействовала на Костю, или это были последствия вчерашнего вечера, или просто нашла на него минута петербургской хандры, но Костя вдруг приуныл. Он рассеянно объяснил кузине, что такое Стрелка, и что вокруг них,— и думал о другом.— «Вот, он, Петербург»,— думал он, глядя на огромное, но тусклое море, на обширные, но плоские и бесплодные берега, на жёлтое и холодное солнце: — «Вот, она, петербургская жизнь; вот, в конце концов, и моя жизнь, и жизнь этой девочки. Съест этот Петербург и меня, с моими "делами", кутежами и минутами такой, вот, испуганной тоски. Съест и эту девочку с её "физико-математиками". Равнодушный город, жестокий город, страшный город!». С усилием Костя заставил себя встрепенуться.
К обеденному времени устроились с комнатой кузины, пообедали в ресторане и вечером отправились в театр. Это было самое великолепное, самое удивительное, почти волшебное из того, что видела сегодня девушка. Театральный зал показался ей целой площадью, тесно окружённой домами, на стенах которых поясами прикреплены ряды лож. Эти ложи были полны голов, плеч и торсов,— точно ласточки осенью, унизавшие проволоки телеграфа. Огромный партер кишел людьми, точно ярмарка. Занавес, тоже величиной с дом, был и великолепен, и странен: такое странное, великолепное, гигантское, слегка и мерно колыхающееся ей только снилось в неопределённых видениях громадного и красивого. Над головами был огромный, тяжкий потолок. С него спускалась хрустальная люстра, тоже огромная и тяжкая, светлая, как пылающая до макушки во время лесного пожара ель. Как всё это не падало, не рушилось от тяжести, не загоралось от пожара люстры; как вся эта тысячная толпа не пугалась и в ужасе не бежала из этой страшной красоты, — Надя не понимала. Но она была уверена, что потолок не рухнет, люстра не вспыхнет пожаром, люди не испугаются, — и была спокойна, но напряжённым спокойствием. И вот, её спокойствие сменилось таким же напряжённым ощущением чьего-то могущества: началась речь огромного оркестра. О чём она была, неизвестно, но музыка говорила в неиссякаемом пафосе, — то мощно и грозно, то умоляюще и нежно; то взрывы негодования потрясали огромный зал, так что дрожала грудь, то звуки лились сладкой рекой, нёсшей в себе любовь и счастье, иногда словно проносился ветер, с воем, разбрасывая дождевые струи, сгибая деревья, убегая от ударов грома. Зрители сидели неподвижно, в зале было тепло и тихо; не было ни ветра, ни громов,
О!
и
а
^
иэ а
О!
н
О!
со о
О! =1
со
гм см
о
см
го
го
О!
а
к
го ^
и О!
о о
ни негодования, ни любви,— тут была чия-то сила, сила, вызывавшая эти призраки, ещё более чудные, чем могла бы быть действительность. Это было чудно, но томительно-непонятно. Объяснить это мог бы Костя, в котором девушке чудилась частица той же силы этой музыки, этой залы, этого великолепного города. Девушка временами взглядывала на Костю глазами, полными такого восхищённого и доверчивого недоумения, что у него часто начинало биться сердце.
V
Прошло несколько месяцев, и Костя после первой встречи ни разу не виделся с кузиной. Сначала он уезжал в Москву по делам одной богатой купчихи. Вернувшись, он нашёл письмо кузины, которая удивлялась, что Костя не навещает её. — «Я боюсь, что с вами что-нибудь случилось, и мне бывает иной раз очень грустно», — так оканчивалось письмо. Эта строчка заставила его сердце забиться сильнее, но он и на этот раз не пошёл к девушке и даже не отвечал ей. Дни шли за днями, недели за неделями. Днём суетливая беготня по делам. Вечерами и по ночам — или подготовление к делам, или, что случалось чаще, приятное препровождение времени за картами и бутылками. По утрам — тяжёлая головная боль, лёгкие угрызения совести, тоскливые размышления о бренности существования, в особенности петербургского, да ещё средней руки адвокатского, и опасения за будущее, к которому никак не удавалось приберечь запаса. Николай Иванович Гинтер должен был частенько выслушивать монологи, в которых Костя обличал и себя, и, в особенности, Николая Ивановича, в неправильном образе жизни, угрожавшем здоровью, и в крайнем легкомыслии поведения. Впрочем, в монологах больше доставалось Николаю Ивановичу, чем самому оратору.
— Хорошо, очень хорошо! — говаривал Костя на другой день после весёлого вечера, всматриваясь в более чем несвежую физиономию своего друга.— Прекрасный цвет лица, темно-оливковый! Вот, погоди, пройдёт лет пять, шесть, никак не больше восьми, и ты навеки станешь таким темно-оливковым,— когда хватит кондрашка! Правая рука и левая нога отымутся, во рту — каша. То-то судебный оратор! — Костя с размаха хлопал по столу ладонью и сильно возвышал голос: — Опомнись! Чем ты тогда жить будешь! В Вяземском доме прошения писать?
Николай Иванович был человек терпеливый, в споры не вступал и только изредка вставлял замечания, по большей части дельные, но недостаточно оцениваемые Костей.
— Я думаю, что писать прошения в Вяземском доме мы будем с тобою вместе, — прерывал он Костю.
Костя, презрительно прищурившись, осматривал его с ног до головы.
— Скажите пожалуйста,— говорил он.— Какое меткое и язвительное замечание!.. Ты и я!? Ты происхождения немецкого, мечтатель. Ты стихи пишешь. Что ты вчера делал вместо того, чтобы готовиться к делу Доходова? А? Ты Шиллера читал! А я своей адвокатской чести такими делами, как чтение Шиллера и сочинение стихов, не мараю. Да-с! Ты до того низко пал, что, когда я тебе в минуту слабости признался, что мне очень нравится кузина Надя, ты решился посоветовать мне, чтобы я на ней женился. Это на бесприданнице! Жениться мне, нищему! Я уверен, что ты способен на такую женитьбу. Я уверен, что ты именно так женишься. А я не способен! А я не женюсь, хоть тресни! Вот, разница между нами,— как видишь, колоссальная! Мы величины несоизмеримые. Что можно мне,— нельзя тебе. Понял?
Но Николай Иванович слушал невнимательно и во время таких монологов или обдумывал новые стихи, которые он действительно иногда писал, или одним глазом читал Шиллера, или Гёте, или Данте, вообще кого-нибудь из классиков, а другим следил за стаканом чая, который подносил ко рту.
Костя мало-помалу смягчался и вздыхал. Упомянув о кузине Наде, он обыкновенно останавливался на этой теме.
— Знаешь ли, Коля,— с нежностью говорил он Николаю Ивановичу,— знаешь ли, и за кузину, как и за тебя, у меня сердце болит. Зачем она здесь? Что её тут ждёт? Ну, кончит она свои физико-ма-тематики, — что из этого? Сначала искать места, в железнодорожных правлениях, в ломбардах, в статистиках,— и, вернее всего, не найдёт. Тогда что? Опять искать места, или заниматься перепиской, бегать по урокам? Так, ведь, высосет её это чудовище, Петербург, исхудает, изнервничается. Домой ехать? — отстанет от дома, уже отстала. Скучно там, хозяйничать не умеет и не любит, и, того гляди, «принципы» не позволят: хозяйничать, значит, эксплуатировать народ. И, знаешь, чем это кончится? Для тебя я уже ясно предвижу Вяземский дом, а она заставит тётушку продать их именьице. Продадут землю, продадут домишко — а домишко тёплый, сухой, славные перед ним тополи, чудесные яблоки и груши в саду! — продадут всё это и переедут в Петербург, чтобы дочка могла вести «интеллигентный» образ жизни. А так как средства будут малы, то откроют меблированные комнаты. Брр!.. Ты, вот, удивляешься, что я избегаю кузины. Не могу смотреть на неё! Так, вот, и вижу, как она с тётушкой содержат меблированные комнаты.
— Такой ужасный конец легко предупредить,— замечал Николай Иванович, одним глазом упиваясь «Фаустом».
— Как?
— Женись на кузине.
Костя молчал.
— Вдвоём с нею содержать меблированные комнаты? — с грустью спрашивал он потом.— Сахар запирать, сухари и баранки считать, платья перекрашивать, ездить в третьем классе, прислугу нанимать с толкучки?.. Делают это, живут так. Ты и женишься так, и так будешь жить. А я не могу. Я, если хочешь, порченный, и кое-какими деньжонками и кое-каким привольем,— всё равно, иначе, как теперь, я жить не могу, захвораю, умру. Свински поступаю относительно кузины, но дальше от искушения. Боюсь я её, боюсь.
Костя умолкал и глубоко задумывался. Мало-помалу мысли его принимали другое течение, глаза загорались, не то весёлая, не то ироническая улыбка начинала кривить его губы.
— Я тебе готовлю сюрпризец! — сказал он как-то Николаю Ивановичу.— Я тебе покажу, как следует жениться! Я-то в Вяземский дом не попаду!..
Он это сказал и точно испугался. Он несколько мгновений смотрел на своего друга вытаращенными глазами, потом показал ему язык, махнул рукой и, хлопнув дверью, ушёл к себе в спальню-кабинет.
VI
В дорогой петербургской гостинице, в номере из нескольких устланных коврами комнат, в просторной гостиной, освещённой розовым фонарём, на узеньком диване рядышком сидели Костя и небольшая худощавая, когда-то красивая, а теперь отцветающая женщина несколько цыганского типа. Это и была московская клиентка Кости, Анна Степановна Жумикова, вдовствующая глава миллионной мучной фирмы, купчиха из образованных. Анна Степановна обнаруживала большую нервность, быть может, усиленную шампанским, недопитая бутылка которого стояла на столике перед диваном. Анна Степановна говорила без умолку, причём касалась преимущественно вопросов любви, очень часто целовала Костю страстными поцелуями и крепко, и порывисто сжимала его в объятиях. И на Костю было заметно влияние шампанского, да и поцелуев и объятий Анна Степановны, дамы темперамента несомненно пылкого, тоже. Глаза Кости сверкали, но не всегда любовным восторгом, а иногда и его забавной злостью. Когда Анна Степановна обнимала его уж слишком сильно, а целовала, как говорится, в засос, он довольно прозаически пыхтел и отдувался.
— Совершенно огнедышащая гора! — воскликнул он после одного из особенно сильных проявлений темперамента своей клиентки.
— Ах, я ужасно, ужасно страстна! — говорила Жумикова.— Любовь, это для меня и жизнь, и вместе с тем страдание. Я без неё жить не могу. Я всегда кого-нибудь любила, и меня любили. Выше этого нет блаженства! Два существа соединяются в одно существо. Живёшь двойной страстью, двойной жизнью .
— Превращаешься некоторым образом в двужильного,— заметил Костя.
— Так, вот, что значит это слово! — воскликнула Анна Степановна.— Это мне до сих пор как-то не приходило в голову. Великолепное слово! Чудное, чудное слово! Ну, просто выразить не могу, какое это слово!
И за этим последовал новый страстный поцелуй. Костя ответил на него, отдулся и спросил:
— Анна Степановна, вы знаете, что я вас люблю почти до безумия?
— Мой милый! — ответила Анна Степановна.
— Это, разумеется, не платоническое чувство,— продолжал Костя,— но оставим платоническую любовь тем, кому иная почему-либо недоступна. Мы любим по-своему и великолепно любим. Вы — вулкан, Этна, а я — Везувий.
— Мой милый Везувий! Как по этично!..
И снова поцелуй. И снова Костя отдулся.
— Вы, — продолжал Костя, отдувшись, — вдова.
Жумихова притихла и насторожилась.
— Я — холост.
Этна немного отдалилась от Везувия.
— Выходите за меня замуж! — воскликнул Костя и так крепко сжал Анну Степановну в объятиях, что в её корсете что-то скрипнуло.
На этот раз Этна ответила на поцелуй Везувия без обычного жара. Её блестящие цыганские глаза вдруг померкли и поглупели. Костя вгляделся в них,— оттуда, из этих глаз, на него смотрела баба, обыкновенная, мужицкая баба, которая, испугавшись, что её хотят одурачить, струхнула и делает вид, что ничего не понимает. Это очень понравилось Косте, и он спросил:
— Анна Степановна, по рукам, что ли?
Цыганские глаза из поглупивших сделались
уклончивыми, вороватыми. Губы просто впились в Костю, но тоже воровато.
— Милый! Зачем? К чему? — совершенно по-бабьему, беспокойно и часто меняя интонации, заговорила Анна Степановна. — Разве и так мы не на верху блаженства? Я всегда твоя; ты, когда хочешь, мой. А пройдёт твоё увлечение, я не стану стеснять тебя, ты всегда свободен, как птичка Божья. Ты молод, ты можешь разлюбить меня, полюбить другую. Зачем ты хочешь связать себя,
О!
и
а
^
иэ а
О!
н
О!
со о
О! =1
со
Г\| Г\|
о
Г\|
го
Г0
Ol Œ
К
ГО ^
Ol
о о
надеть на шею жёрнов в виде брака! И, наконец, это предрассудок, брак!
Новый поцелуй, ещё более продолжительный, но ещё более вороватый. Анна Степановна встала, слегка приложила руку к голове и томно промолвила: «О, какая минута забвения!», а потом ахнула.
— Я, ведь, и забыла, сейчас придёт Иван Савич, за мною в театр! — почти с отчаянием воскликнула она, но посмотрела при этом на Костю скорее подозрительно, чем с отчаянием.— Придёт, и — конец нашему tete-a-tete.
Костя спокойно смотрел на часы.
— Да, сейчас придёт Иван Савич, — сказал он.— Нужно бы убрать бутылку.
— Зачем? Ведь это осталось от обеда!
— Ах, да, бутылка действительно осталась от обеда,— озабоченно продолжал Костя.— Но нужно будет дать понять Ивану Савичу, что она от обеда, а не как-нибудь иначе.
— Я дам понять. Не беспокойся.
И это Жумикова проговорила таким плутовским бабьим полушёпотом, что Костя должен был отпустить глаза, чтобы Анна Степановна не заметила, что её поверенный позволяет себе подсмеиваться над ней.
— В какой театр вы собрались с Иваном Сави-чем? — спросил Костя.
— В оперу. Музыка, это другая моя страсть, другой восторг. Ты не поверишь, как на меня действует музыка! Мой доктор даже думает, что у меня не совсем в порядке спинной мозг. Это только при спинном мозге музыка влияет так удивительно. Иногда бывает, что я, вот-вот, заплачу, закричу, сделается истерика, чуть-чуть не припадок. Это для меня тоже и блаженство, рай, и страдание...
— Анна Степановна! — позвал Костя.
— Что, моё сокровище?
— Я сделаюсь музыкантом. Хорошим музыкантом, не хуже Чайковского...
— Прелестно! Восторг! Ты такой способный?
— Да, способный. Только выходите за меня замуж.
Анна Степановна, не отвечая, закружилась по комнате.
— Где это мой веер? Куда я его сунула? — повторяла она.
— Или одолжите мне сто рублей, — следя за нею забавными и злыми глазами, сказал Костя.
Анна Степановна продолжала свои суетливые поиски. Костя не заметил, как она на ходу успела вынуть бумажник, а из него деньги.
— Вот, милый! Вот, возьми! — снова с пламенной нежностью проговорила она, протягивая Косте сторублевую бумажку.
— Матушка, да, ведь, я шучу! — почти закричал Костя.
И вдруг его лицо сморщилось так, как будто он понюхал что-нибудь скверное. Анна Степановна засмеялась с лёгким визгом.
В это время в соседней комнате послышались шаги, и вошёл Иван Савич Плаксеев, провинциальный, вятский или вологодский, родственник Анны Степановны, коммерсант по части льна и пеньки. По одежде это был английский лорд, по лицу староста банной артели.
— Извините, что прерываю ваше восхитительное визави,— со сладостью, даже с изнеженностью в голосе проговорил он.
Костя смерил его взглядом.
— Наплевать-с! — ответил Костя.— Как выражаются испанцы,— прибавил он, помолчав.
Иван Савич захохотал с неестественной натугой, совсем так, как изображают смех плохие актёры.
— Ах, почтеннейший! Ах, Константин Фёдорович! — в промежутках между смехом восклицал Плаксеев и затем говорил что-то уже совсем несообразное, что могли бы разобрать только у него в Орлове или в Сарапуле.— Уж эти господа судебные трибуналы! Сатирический бокс какой-то! До того метко против нецивилизационных манер.
— Cessez, — шепнула Анна Степановна Косте.
Костя стал прощаться.
— Куда же это!? — с неестественным и непонятным ужасом воскликнула Жумикова: — Разве вы не хотите с нами в театр?
— Разве вы не хотите с нами в театр? — с ужасом ещё более неестественным, почти завопил Плаксеев и схватил Костю за пуговицу.
Костя резко отстранился, сверкнул глазами на Плаксеева, сверкнул на Жумикову, поклонился и ушёл.
VII
Идя домой, Костя морщился, отдувался, кряхтел, наконец вынул платок и стал крепко вытирать губы. Дома он прошёл к Николаю Ивановичу. Тот сидел с ногами в кресле и был углублён в чтение. Костя заглянул в книгу,— Это был Шекспир. Костя посмотрел на своего друга с унылым презрением и, тяжело вздохнув, ушёл в свою комнату и лёг на диван.
Прошло часа полтора. Николай Иванович зашевелился у себя, очевидно, делая туалет. Потом он проследовал в переднюю.
— Куда ты? — закричал Костя со своего дивана.
Николай Иванович сделал вид, что не слышит,
и торопливо надел шубу.
Костя выбежал в переднюю.
— Куда ты собрался? — подозрительно глядя на приятеля, повторил он свой вопрос.
— В гости, — уклончиво ответил Николай Иванович.
— Как же я один останусь? — воскликнул Костя и в тоске сел на стул, тут же у вешалки.— Ты, братец, бесчувственный! — продолжал он.— Ты. какой ты приятель! Ты смрадный эгоист! Тебя ничего не трогает. Ты видишь, ты должен видеть, что я в глубоком унынии. Видишь?
Николай Иванович довольно равнодушно кивнул головой.
— А если видишь, отчего же ты не сочувствуешь? — спросил Костя.
Николай Иванович молчал. Костя притянул его за полу шубы к себе, посадил на колени, обнял и умолк.
— Жарко! — чрез несколько мгновений сказал Николай Иванович и сделал попытку встать.
— Куда ты идёшь? — встрепенувшись, спросил Костя.
— В гости.
— В какие гости?.. Возьми меня с собой, а то я, один, тут пьян напьюсь. Куда же ты идёшь?
— К студентке одной.
Костя поморщился. Потом снова обнял приятеля и снова умолк.
— Жарко очень, пусти! — снова произнёс Николай Иванович.
— Мало ли что жарко! — ответил Костя, устремив глаза в одну точку и крепко удерживая приятеля. Этот покорился и только расстегнул воротник и снял шарф.
Прошло ещё несколько мгновений.
— Старый пёс, уже пять лет, как университет кончил, а ходит по студенткам. — как бы глубоко размышляя произнёс Костя и вдруг встал. — Я иду с тобой! — с решимостью воскликнул он.
VIII
Приятели были в гостях у слушательницы акушерских курсов, Марьи Ивановны Полудиной. Она жила на шестом этаже огромного дома, со двора, хотя и залитого асфальтом, но по порядку третьего. Марья Ивановна занимала одну комнату, в одно окно, длинную и узкую. Кровать без занавески, письменный столик, пара стульев, диванчик, на котором приятели уселись, сжав друг друга и путаясь ногами. Шкафа не было, и несколько платьев хозяйки висели просто на стене, на гвозде. Комода тоже не было, и бельё лежало в чемодане, в углу. Марья Ивановна была красивая брюнетка, молодая, хотя уже совсем не юная, с чёрными смышлёными глазами. Николая Ивановича она встретила, по мнению Кости, с подозрительной фамильярностью,— поздоровавшись одним кивком головы. Николай Иванович, как это
тотчас же заметил Костя, тоже не делал церемоний и, только обменявшись с нею взглядом, снял пальто и очевидно привычным движением повесил на очевидно привычный гвоздь. Когда Костя уселся, Марья Ивановна вышла из комнаты и, уходя, позвала: «Подите-ка сюда». Николай Иванович послушно встал и стал за дверью о чем-то с нею шептаться. Этого было для Кости достаточно. Когда Николай Иванович вернулся, Костя пожирал его глазами.
— Поздравляю! — прошептал он и прибавил.— Господин содержатель меблированных комнат!
Николай Иванович покраснел. Костя ещё пристальней вгляделся в него и окончательно озарился.
— И акростих на «Марью» я у тебя на столе видел! — змеиным шипом воскликнул Костя.
В комнату вошла Марья Ивановна.
— У вас сегодня компания собирается? — спросил её Костя с приветливостью до того искусственной, что Николай Иванович беспокойно зашевелился на стуле.
— Да, соберутся,— ответила хозяйка и села на стул боком, руку закинула за спинку и вдруг прищурилась. Это шло к её глазам, но было сделано так неискусно, что Костя сразу признал в ней глухую провинциалку, да ещё едва ли не из мещанского звания,— а из духовного-то уж наверно.
Костя бросил на своего друга взгляд ещё более пожирающий. Тот отвернулся.
— Вы знаете Костровскую? — спросила Марья Ивановна Костю.
Костя насторожился.
— Смотря по тому, какую. Если Надежду, то знаю.
Марья Ивановна закурила папиросу. И это она сделала по-уездному: закурила, затянулась и толстой струёй дыма затушила спичку. Костя посмотрел на Николая Ивановича уже безнадёжно.
— Костровская сегодня зайдёт ко мне,— сказала хозяйка.— Николай Иванович говорил, что вы её родственник.
Лицо Кости при этом известии стало неподдельно печально. Кузина — гость Марьи Ивановны, в этой комнатишке, в этом кругу. Вот, оно, близятся к кузине меблированные комнаты, которые он ей предрекал! И он молча и уныло стал наблюдать гостей Марьи Ивановны, которые начали собираться.
Гости принадлежали к учащейся молодёжи, но, как нарочно, к самой бесцветной, серенькой. И с вида они были серенькие, и речи серенькие, и смех такой же, и сердились они так же плохенько. Первым пришёл очень молоденький студентик, с татарским лицом и чёрной шерстистой бородкой по нижней челюсти. Он, очевидно, «что-то из себя изображал»,— какого-нибудь молотобоя на котельном заводе или паровозного кочегара, только что сделавшего пробег вёрст на тысячу: так
О!
и
а
^
иэ а
О!
н
О!
со о
О! =1
со
гм ГЧ1
о
см
го
го
OI
а
к
го ^
OI
о о
грузно ступал он на ноги, так устало сутулил плечи, а глядеть старался исподлобья и зловеще. Впрочем, он злился по-настоящему. Предметом ненависти он избрал хороший сюртук Кости и его модный галстук с булавкой, в которые студент и упёрся взглядом. «Как это они не находят для своей ненависти ничего лучше галстука и булавок!» — уныло подумал Костя.
Потом появилась жеманная немолодая девица, с хитрыми глазами и приторной приветливостью. Костя определил её тоже акушеркой и полькой из западного края, из каких-нибудь экономских дочек. Она исподтишка, но внимательно несколько раз посмотрела на Николая Ивановича и хозяйку, сообразила, что с Николаем Ивановичем ей уж делать нечего, и попробовала вступить в оживлённую и кокетливую беседу с Костей. Но тот отмалчивался и вдруг попросил её сказать: — рюмка.
— Румка,— с недоумением сказала девица.
— А теперь скажите: — старообрядцы.
— Старообрадцы... Стареобрядцы,— поправилась девица.— Зачем это вам, мосье Кабатов?
— Я хотел узнать, из какой вы губернии.
— Из какой же?
— Из Гродненской.
— А, вот же нет,— из Витебской! — игриво воскликнула полька, делая глазки.
— Это всё равно,— сказал Костя и больше не поддавался на заигрыванья экономской дочки.
Следующий гость, который отрекомендовался кандидатом на судебные должности, которого Костя, кажется, видел в окружном суде, накладывающим штемпеля на прошения, был, в противоположность мрачному студенту, человек общительный, но тоже серенький. В дешёвом пиджаке, с дешёвой золочёной цепочкой, в дешёвом pince-nez, за которым бегали глазки неопределённого цвета в красноватых веках.
— В человецех мире и благоволение! — сказал он, воображая, что изображает священника, и стал благословлять воздух.
Все охотно смеялись. Очевидно, кандидат на судебные должности был остряком общества.
— Простите, никого не вижу,— продолжал остряк. — Мой оптический инструмент вследствие резкого перехода от холода к теплу потерял прозрачность. А мои собственные, так сказать, гляделки оказываются по близорукости более чем несостоятельными по части различения лиц, полов, возрастов и состояний.
И эта выходка была встречена дружным смехом. Усердней всех смеялась полька.— «Сейчас видно будущего знаменитого прокурора», — сказала она и подсела к будущему прокурору, но и тот как будто её опасался и больше поглядывал на красивую хозяйку.
Пришла ещё товарка хозяйки, рыхлая, добродушная, растрёпанная и восторженная толстуха. Она без умолку болтала,— рассказывала о том, как её квартирная хозяйка бранится с кухаркой, как кухарка таскается у жильцов сахар, как сейчас на дворе дворники гоняли с мётлами за крысой, — хохотала и надоедала поцелуями Марье Ивановне, причём спрашивала Николая Ивановича: — «вы не ревнуете?» — Николай Иванович с опаской взглядывал на Костю, но тот всем своим видом говорил, что на всё махнул рукой: Николай Иванович хоть сейчас открывай меблированные комнаты, или, вместе со своей Марьей Ивановной, секретный приют для рожениц. Подали кривой и плохо чищеный самоварчик, и дамы пили чай с плюшками. Для мужчин подали две бутылки пива, кусок сыра и чайную колбасу.
Дверь отворилась, и вошла Надя.
Длинные и сложные сны протекают в одно мгновение. Какой-нибудь упавший стул порождает у спящего сложную картину сражения; укол булавки — целую историю дуэли, с предшествовавшей ссорой. Мгновенное ощущение заставляет мысль и чувства в одну секунду пережить часы. Тоже произошло с Костей наяву при первом же взгляде на вошедшую девушку. Он понял, что любит её — всю, и любит её — весь. Она ему нужна, эта простенькая, тоненькая, несмелая девушка, далеко не красавица ни лицом, ни телом. Он вспомнил её нехитрые, несмелые женские речи,— ему милы и нужны эти речи. Он встретил её взгляд, и ему хочется, чтобы она не отводила от него своих глаз. Он жмёт ей руку, и её прикосновение наполняет его таким спокойствием, что ощущение его составляет счастье. И он ощутил это не каким-нибудь определённым чувством, а именно весь,— биением сердца, кровью, которая при этих биениях разбегалась по всему телу, каждом дыхании груди. Да, она ему нужна. Он понял это,— и покорился этому. Николай Иванович взглянул на своего друга и удивился: таких строгих, спокойных и глубоких глаз он никогда не видал у него .
КОММЕНТАРИЙ
Последнее десятилетие ушедшего ХХ века было ознаменовано масштабным явлением «возвращения» в русскую литературу имён выдающихся писателей, некогда искусственно изъятых из её истории или несправедливо забытых. К ним, безусловно, относится до сих пор в полной мере «неоткрытый» ярчайший русский писатель, талантливый литературный критик, самобытный публицист, искусствовед, неутомимый путешест-
венник, государственный и общественный деятель Владимир Людвигович Кигн-Дедлов. Родился он в Тамбове 27 января 1856 года в православной семье коллежского асессора Людвига Ивановича Кигна и белорусской писательницы, фольклористки Елизаветы Ивановны Павловской-Кигн. После того как в 1860 году пожар уничтожил их дом в Тамбове, семья навсегда покинула город, вернувшись в Белоруссию. Сначала семейство поселилось в деревне Фёдоровка Рогачевского уезда, а затем приобрела в собственность село Дедлово. Это название легло в основу псевдонима писателя.
Вся жизнь В. Л. Кигна как государственного и общественного деятеля была связана с Министерством внутренних дел России, где он прошёл все ступени карьерной лестницы: от скромной должности коллежского секретаря земского отделения до действительного статского советника.
Большой личный вклад В. Л. Кигн внёс в становление и развитие Переселенческого управления МВД России. Именно там он сформировался как известный ученый-социолог, специалист в области экономической статистики. За четверть века госслужбы он побывал в сотне командировок. Самыми крупными из них были трехлетняя Оренбургская (1892-1894) и многомесячные в Благовещенске, Тобольске, Омске, Кустанае. Именно они стали основой для глубокого, профессионального анализа В. Л. Кигном миграционных процессов в пореформенной России, которые нашли отражение в двух его основных «переселенческих» трудах «Панорама Сибири» (1900) и «Переселенцы и новые места» (1894). Нельзя также не упомянуть о работе В. Л. Кигна-Дедлова в качестве собственного корреспондента газеты «Новое время» во время русско-японской войны, за участие в которой он был награждён медалью Красного Креста.
Имя писателя В. Л. Кигна-Дедлова было хорошо известно современникам — и читателям, и критикам. И те, и другие признавали в нём яркий литературный талант, его книги активно раскупались, произведения печатались в самых влиятельных и известных журналах того времени («Русское богатство», «Вестник Европы», «Нива», «Пчела», «Дело», «Неделя»). В. Л. Кигн-Дедлов был учеником («названным внуком») И. С. Тургенева, который благословил его первые художественные опыты. Будучи автором 11 изданных книг, он оставил после себя богатое разножанровое наследие.
Это циклы очерков «Облава» (1877), сборники рассказов «Мы. Этюды» (1889), комедия «Петербургский кузен» (1890, 1891), повесть «Сашенька» (1892), историческая трилогия «Варвар. Эллин. Еврей» (1895), «Лирические рассказы» (1902), автобиографическая повесть «Школьные воспоминания» (1902), «Просто рассказы» (1904), пу-
блицистические заметки, многочисленные путевые очерки о путешествиях по России, Европе, Сирии, Египту, Турции, богатое эпистолярное наследие.
Писатель дружил с А. П. Чеховым, высоко ценил его творческий гений и как литературный критик старался открыть современникам все грани его искромётного таланта. В. Л. Кигн-Дедлов проявил себя и как блестящий искусствовед. Он стал биографом своего друга — художника В. О. Васнецова — и автором единственной в своём роде книги «Киевский Владимирский собор и его художественные творцы» (1901).
В качестве литературного критика он публиковал критические разборы произведений М. Салтыкова-Щедрина, Д. Мамина-Сибиряка, В. Немировича-Данченко и других известных русских писателей. В 1902 г. Дедлов был в списке кандидатов в почётные академики Российской Академии наук.
В художественном наследии В. Л. Кигна-Дедлова отчётливо прослеживаются такие национально ориентированные магистральные темы и проблемы, как особенности русского национального характера, будущее русской молодёжи, история и современность русской литературы, национального искусства, духовно-нравственная сущность русской любви и веры.
В силу ряда не вполне объективных причин творчество В. Л. Кигна-Дедлова было незаслуженно забыто и современниками, и потомками. При жизни он так и не смог издать своё полное собрание сочинений. Не случилось это и сразу после его гибели в 1908 г. Поэтому начавшееся переиздание произведений В. Л. Дедлова (на сегодняшний день издано пять томов) есть свидетельство торжества исторической справедливости и главный стимул к изучению его творческого наследия. Однако не все заслуживающие внимания произведения писателя вошли в нынешнее собрание сочинений. За его бортом остались замечательные рассказы В. Л. Кигна-Дедлова. Среди них рассказ «Петербургский кузен» (1889), который имеет интересную творческую историю. Впервые произведение, согласно авторскому указанию, было опубликовано в журнале «Книжки недели» (1889), с которым писатель активно сотрудничал, и в этом же году он поместил его в свой первый сборник «Мы. Этюды» (1889) [Дедлов 1889]. Позднее Кигн-Дедлов существенно переработал рассказ, отказался от лишних сюжетных линий, сделав его меньше по объёму, и сосредоточился на взаимоотношениях главных героев — Нади и Кости [См. подробнее Скибина 2013:317-321].
Примечательно, «Петербургский кузен» стал одним из двух рассказов, который по сравнению с редакцией 1889 г. в позднем сборнике «Просто рассказы» (1904) сохранил своё первоначальное
О!
и
а
^
иэ а
О!
н
О!
со о
О! =1
со
Г\| Г\|
о
Г\|
го
Г0
Ol &
(K
Г0 ^
Ol
название. Именно по этой окончательной редакции печатается рассказ в журнале [Дедлов 1904: 67-96]. Наряду с другими рассказами сборника «Мы» (1889) В. Л. Кигн-Дедлов определил жанр «Петербургского кузена» как «беллетристические этюды». Видимо, писатель придавал жанровому определению произведения особое значение. Это обстоятельство подтверждает тот факт, что в сборнике 1902 г. «Лирические рассказы» [Дед-лов 1902] «Петербургский кузен» отсутствует. Хотя в монографии О. М. Скибиной ошибочно утверждается обратное [Скибина 2013: 301, 322]. Кроме того, Кигн-Дедлов видел в произведении драматургический потенциал, оно было переделано в одноимённою комедию в трёх действиях, которая была дважды издана в 1890 и 1891 гг. Рукопись пьесы находится сейчас в Отделе рукописей ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН. Она, кстати, не имеет названия, на титуле обозначена лишь как «Пьеса в 3-х действиях».
Рассказ содержит автобиографические черты: главный герой — Костя — является юристом (адвокатом), так же, как и закончивший юридический факультет Петербургского университета В. Л. Кигн-Дедлов.
Важно заметить, что в критической литературе часто встречается путаница по поводу датировки сборника «Мы. Этюды» и соответственно рассказа «Петербургский кузен» [См., например, Скибина 2013: 316, 321], которая часто указывается как 1888 г., а не 1889 г. Видимо, эта ошибка своим происхождением обязана С А. Венгерову, который в «Источниках словаря русских писателей» сообщил неверную дату выхода всего сборника [Венгеров 1914: 62].
ЛИТЕРАТУРА
Венгеров С. А. Источники словаря русских писателей:
в 4 т. Т. 3. Петроград, 1914. Дедлов В. Л. Мы. Этюды. СПб., 1889. Дедлов В. Л. Лирические рассказы. СПб., 1902. Дедлов В.Л. Просто рассказы. СПб., 1904. Скибина О.М. Творчество В. Л. Кигна-Дедлова Проблематика и поэтика: Проблематика и поэтика. Оренбург, 2013.
ФГБОУ ВПО «Тамбовский государственный университет имени Г. Р. Державина». Поступила в редакцию 15.11.2014 г.
о о
UDC 82-3 V. L. KIGN-DEDLOV "SAINT-PETERSBURG'S COUSIN"
(Publications by D. Yu. Stepankova, N. Yu. Zheltova. Commentary by N. Yu. Zheltova)
Magazine begins publication of materials, series, which is connected with the name of outstanding Russian writer, journalist, artist V. L. Kign-Dedlov (1856-1908), because of many other forgotten things. One of these stories of a writer "Saint-Petersburg's cousin" was published in different editions three times: in magazine "Week,s book", in collections "We", "Just stories", and also the basis of a piece "Cousin Kostya".
KEY WORD S: Russian literature of the end of the 19th century — the beginning of the 20th century, V. L. Kign-Dedlov, stroires.
