CC BY
6Горбунов В.В. В КОНЦЕ ВОЙНЫ
Это было более сорока лет назад... Померания. Февраль 1945 г. Я — рядовой 25 кавполка 3 гвардейского кавкорпуса. Мне недавно стукнуло двадцать; десятилетку еще не закончил (вчерашний средний ученик средней школы), профессии не имею, трудовой жизни не нюхал. Я лишь на пороге жизни. Но как оказался труден этот порог! Переступлю его, или останусь с той, юной его стороны? Не знаю. Идет война, какой еще не видел мир. Я солдат. Солдат — почти мальчик, и вихрь войны подхватил меня, а я песчинка в этом потоке людей и стали.
К ночи нас привели на позицию. Открытое поле с остатками неста-явшего снега. Вокруг ни души. Где мы, где другие части полка, где обоз, лошади с коноводами? Все отделила от нас темнота.
Собрав всех в кружок и ткнув куда-то в сторону рукой, комвзвода почти шепотом сообщил:
— Там фашисты. Здесь займем оборону. К утру окопаться. Кто не успеет — и мама не поможет. Все ясно?
Яснее ясного! Мы торопимся разобрать уже привезенные кем-то лопаты и спешим за командиром, который через каждые десять-пятнадцать шагов оставляет по солдату рыть ячейку.
И вот уже весь наш взвод растаял в темноте, и только фигуры соседей неясно маячат слева и справа. Один уже долбит подмороженную землю, другой еще возится, отыскивая, куда положить шинель. Начинаю и я. Земля под лопатой поддается с трудом. Ее не копнешь на весь штык, а кусочек за кусочком отколупываешь по кругу. Через полчаса пот уже заливает глаза, а выдолблена совсем мелкая ямка. Однако и до утра далеко.
Кажется, копаю уже целую вечность. Проходит командир, проверяя работу. Спрашиваю:
— Сколько же сейчас времени?
— Полдвенадцатого.
Не верится. Думал, скоро рассвет, и гаденький страх подступал к горлу: не успею, не успею, не успею. Слава Богу, теперь можно и передохнуть малость. Натягиваю шинель на мокрую гимнастерку и ложусь на валик откопанных комочков земли. Дышу паровозом. Истома разливается по телу; лень рукой шевельнуть. А в голове одна мысль: сейчас надо встать, встать, встать — и за работу. Пересилив себя, берусь за лопату.
Теперь уже не до перекуров. Времени действительно в обрез. Стало светать. Пунктиром обозначилась реденькая цепочка того, что наковыряли мы за ночь: холмики рыжей глинистой земли на черном фоне поля,
за ними, по пояс уже в ямах, копающие фигуры солдат. Позади, метрах в ста, проселочное шоссе, обсаженное с двух сторон голыми метелками деревьев. Впереди — ничего примечательного: поле, расплывающееся в какой-то серой измороси, правее — черта леса. Неужели это и есть линия фронта? Никаких примет. Есть ли там вообще немцы? Может быть, они не подошли? А возможно, на наше счастье, они и не подойдут, только зря вкалывали всю ночь?
Темп работы заметно спал. Чаще присаживаемся. Приустали, да и голову теперь есть где спрятать. Понемножку стали переговариваться, переругиваться. В суете не сразу заметили посвист пуль. И вдруг слева от меня, окопчика через два, вскрик. Как в кино, вижу: кисть руки Лешки Оленникова окрасилась кровью.
— В укрытие! — Эту команду слышу уже в окопчике, куда проворно успел юркнуть и согнуться, как мог. Отдышался. На бруствере осталась лежать лопата, которая — я уверен почему-то в этом — меня демаскирует. Осторожно протягиваю за ней руку, голову с нахлобученной ушанкой (каски кавалеристам не предусмотрены) стараюсь держать внизу и поэтому никак не могу справиться с задачей: лопата крутится, земля сыплется мне на голову. Вздрогнул от резкого щелчка пули... Пусть полежит; сейчас она мне не нужна. Хорошо хоть карабин рядом.
Странное дело. В наступлении я бывал уже несколько раз, ходил даже в конную атаку, а вот в обороне — впервые. И какая это оборона — лежать одному, скрючившись в окопчике, и видеть над собой только небо, не ведать, что делают товарищи (конечно, тоже лежат и ждут, что же дальше). Я знаю, будет и настоящая оборона: и траншеи во весь профиль, и гнездо пулеметов, и локоть друга, и слаженность действий, когда легче пересилить свой страх. Но пока мы, как одиночные непроросшие горошинки, поспешно воткнутые в землю, и нам остается лишь ждать, терпеть, чтобы остаться на этом клочке земли. Такая наша задача, и большего от нас сейчас не требуется.
Противник начал минометный обстрел. Такое впечатление, что где-то рядом хлестко ударяют палкой по земле — и тут же следует свист осколков. Знаю, этот обстрел для окопавшихся не слишком опасен: мала вероятность прямого попадания в ячейку. Все же сердце сжимается при каждом выстреле. Главное — ощущение беспомощности, бессилия перед волей случая.
Отошло. Задремал или просто потерял счет времени. Ногу стала сводить судорога. Выпрямиться некуда. Ложусь на спину и стараюсь сгибать и разгибать ногу, чтобы отпустила боль. О противнике на время не думаю, да, кажется, и потише стало. Шинель промокла, и меня начинает трясти от холода, потом тело деревенеет, и его ощущаешь как со стороны, издалека.
Когда же кончатся эти мучения! Лучше в атаку — и предательская мысль: «А как хорошо и тепло сейчас в лазарете!» Вспоминается, как в 1943-м я лежал в Москве в 1-м Коммунистическом госпитале с потерей слуха и отсыпался. Нет, так нельзя! Надо вытерпеть.
Когда стало возможным выбраться наружу, не сразу заставил себя приподняться. Ноги отекли. На четвереньках выкарабкался из окопа и сумел распрямиться, лишь опираясь на карабин. Так же выбирались и другие бойцы. Стуча зубами, затрусили вокруг окопчиков. Теперь самое трудное позади. За ночь-то мы улучшим свое положение, и утро не застанет нас врасплох.
Со стороны шоссе раздается осторожное цокание копыт. Случайная повозка? По цепочке передали:
— Первое отделение с котелками на ужин!
Вот теперь мы и почувствовали, как голодны — ведь не ели более полутора суток! «Блюдо» одно. Полный чан вареного мяса, и каждому по буханке хлеба. Ешь — не хочу, оставь еще запас в котелке на день вперед.
Повар — здоровый рыжий парень — как-то виновато за свое тыловое благополучие суетливо предлагает добавки, а мы, с высоты своего боевого положения, солидно покрякиваем, с наслаждением обгладываем мослы, обжигаясь, пьем чай из жестяных кружек. И сам себе уже кажусь молодцом и не помню, как сжимался в комочек при каждом разрыве мины.
И снова за рытье укрытий. Работа пошла более споро. Индивидуальные окопы отрываем во весь рост, расширяем их, делаем приступок для сиденья и начинаем сквозную траншею, которая ниточкой свяжет все наши ячейки. К утру эта траншейка еще мелка — с трудом, может быть, проползешь по ней на животе, но главное — углубить ее теперь можно и днем, и работа не даст замерзнуть!
С рассветом снова начинается минометный обстрел. Я выглядывал на мгновение из укрытия, изредка постреливал в ту сторону, однако не по видимой цели: все ведь укрыто — а так, в места предполагаемого нахождения противника. Пусть, мол, знает!
Несколько раз забывался в дремоте, уносясь в далекую родную московскую квартиру. Там мама за письменным столом склонилась над пачкой школьных тетрадей; отец что-то мастерит по хозяйству, на кухне соседки громко обсуждают дела, а за окном теплый майский вечер. Но вновь потянуло холодом, ветер проникает за шиворот, и дождем обдает лицо. Я дрожу, рукой ощущаю липкие глиняные стены, чувствую влажность шинели и ватных брюк, а кирзовые сапоги уже по щиколотку в вязкой глине. Моросит дождь. Остается копать, копать, двигаться, а то окоп станет холодной грязевой ванной, а сам превратишься в ледышку.
Даже самое трудное, если тянется достаточно долго, становится будничным, к нему привыкаешь. И вот уже на второй день сидения в обороне я потерял новизну восприятия окружающего, врос внутренними чувствами и своей кожей, что ли, в траншейную жизнь. И уже дневное бесконечное сидение в укрытии и постоянный озноб, не дающий надолго заснуть, стали привычной тяготой. А ночной ужин — знакомым до мелочей праздничным ритуалом, которого с таким нетерпением ждешь.
Диссонансом в эту размеренную жизнь ворвался как-то утром отдаленный грохот артиллерийской канонады. Немножко тревожно — наши ли? Конечно, наши! Вскоре подтверждение: «советские войска перешли в наступление!». А здесь спокойно. Я высовываюсь по пояс из траншеи и смотрю в сторону врага. Тихо. В последние сутки он молчит. Позади на шоссе — хотя день ясный и видимость дальняя — уже началось редкое движение солдат, повозок. Что же смотрят фашисты? Или они дали тягу и мы зря киснем здесь?
Пошел по траншее к соседу обсудить создавшееся положение. Солдатская «стратегия» проста и оптимистична: нажмем, поддадим, покажем! Что видно из нашего окопчика? Полоска земли в два-три километра. А где она, в каком точно месте Германии, в каком звене фронта — солдату неведомо. Быть может, на штабных картах наш дивизион и вовсе не обозначен, или нанесен малюсенькой точечкой. Но эта наша точечка — частица жирной линии фронта, направленной в сторону врага, а мое радостное чувство в ожидании предстоящего наступления — отсвет общего порыва солдатских масс.
Наконец дождались команды:
— Выходи, строиться с оружием!
Выстраиваемся открыто среди поля. У ног змеей вьется наша траншея — родной, обжитый дом, созданный собственными руками. Непривычно наблюдать его со стороны. Прощай, оборона, дневной холод, бессонные ночи, липучая грязь! Впереди нас ждали тепло и отдых. В пустой комнате какого-то сельского дома завалился на пол весь взвод. Спать — ничего другого сейчас не надо. Последнее ощущение — мягкая твердость дощатого пола, и все исчезает в глубоком сне. Завтра новые дела, новые заботы, чистка лошадей и сборы в поход. Куда-то в неведомый Кольберг. Завтра начнется новый виток солдатской жизни, а пока спать, спать, сколько возможно.
После смерти моего отца в его бумагах я обнаружил перевязанную бечевкой пачку своих писем с фронта. Все письма были рукой отца аккуратно красным карандашом пронумерованы и разложены в хронологическом
порядке. Эта давняя почта оживила в памяти многие детали фронтовой жизни, о которых я уже стал и забывать. Теперь это мой архив, мои воспоминания, или, может быть правильнее, письма из прошлого к самому себе — теперь уже другому человеку, пожилому, изрядно изменившемуся за шестьдесят пять минувших лет.
Думается, непосредственные ощущения последних дней войны и первого дня мира — тоже достояние истории, и поэтому я осмелился предложить для публикации в сборник три письма. Два из них написаны 3 и 5 мая 1945 г. Третье датировано 9-м числом — великим днем Победы! Письмо это переполняли те чувства радости, подъема, восторга, которые испытал молодой солдат, узнавший, наконец, что война окончилась. Письмо не имеет окончания — второй листок отсутствует, по-видимому, изъят цензурой.
Привожу письма с сохранением всех шероховатостей и погрешностей стиля; исправил лишь многочисленные грамматические ошибки.
ПИСЬМА РОДНЫМ РЯДОВОГО
ВЛАДИМИРА ВЛАДИМИРОВИЧА ГОРБУНОВА,
САБЕЛЬНИКА 25-ГО ГВАРДЕЙСКОГО КАВАЛЕРИЙСКОГО ПОЛКА
3 мая 1945 года. Дорогая мамурка! Все это время мы беспрерывно наступали день и ночь, а потому не имел возможности черкнуть хотя бы даже пару строчек.
Немец, надо сказать, бежал здорово, но в некоторых местах упорно цеплялся. Наш эскадрон и наш взвод наступал все время первым, а я лично два раза был в головном дозоре, то есть нас трое бойцов ехало впереди всех, и когда натыкались на немца и он открывал по нам огонь, то остальные спешивались и в пешем строю разбивали немца. А в одном месте меня чуть было не ранило (а чуть-чуть в Москве не считается), пробило осколком сапог и четыре слоя портянок, а ногу не зацепило.
Здорово жару мы дали лошадям вчера, когда проскакали на рыси с полсотни километров. Немец почти не сопротивлялся. Лишь в последней деревне, за которой была река и американцы, он засел с пулеметами. Командир полка выкатил всю приданную артиллерию и крупнокалиберные пулеметы и дал пятнадцатиминутную обработку. А потом опять наш эскадрон пустился по шоссе в конную атаку (первую при мне). Наш взвод скакал первый. Лошади неслись, как бешеные. Моя кобыла — самая большая во взводе, и придержать ее не было никакой возможности, она неслась следом за Орликом (первая лошадь в эскадроне), на которой ехал командир взвода. Он первый, а я второй. Где-то лаяла «собака» (немецкий крупнокалиберный пулемет), и совсем рядом свистели пули, но мы все
как ошалели, неслись, стреляли и кричали что было мочи «ура!» Навстречу к нам бежал с поднятыми руками немецкий офицер. Он нам сообщил, что на той стороне американцы. Таким образом наш прославленный полк первым и на сей раз соединился с союзниками. Собираемся с американцами дрин-кать шнапс. Теперь куда пошлют — не знаю. Ну, пока, целую. Володя.
5 мая 1945 года. Дорогой папка! Вот уже три дня как мы, выполнив свою задачу, пока что вышли из боев.
Сейчас мы стоим на берегу Эльбы. Это наступление было очень стремительным. В сутки делали мы километров по тридцать. Наступали по сплошным диким лесам, которых никто в Германии увидеть не думал.
Очень трогательно встречали нас русские, поляки, французы. Каждый стремился пожать руку, лошадей украшали цветами, некоторые плакали.
Все немецкое население выходило из домов и с лицемерными, угодливыми улыбками махали нам белыми платками. Никто не подъезжал к ним, даже попить воды.
В одном месте наш взвод, то есть человек двадцать бойцов, получил задание объехать с тыла один населенный пункт и неожиданно атаковать. Быстро на лошадях обогнули мы это село и с тыла, развернутым строем начали наступать. По огородам забегали люди в мундирах. Мы усилили огонь и помчались на «ура!» Вдруг из траншеи появился трехцветный французский флаг и человек пять французов, выскочив из укрытия, кричали (по-русски): «Да здравствует свободная Франция!» Мы прекратили огонь. и тут из укрытий встало много, много (думаю, несколько сот) французов. Каждый угощал нас американскими сигаретами, а некоторые давали нам шоколад и вино.
Особенно большой марш мы сделали в последние сутки. Выехали мы ночью. Впереди столбом стоял на одном месте колоссальный прожектор, зажженный, очевидно, союзниками. Было совсем тихо, не было ни одного выстрела. А мы все ехали и ехали. Наступил день. Коней пустили рысью. Немец не оказывал никакого сопротивления. Всюду на дорогу выходили группами немцы и сдавались в плен.
Уже под вечер достигли мы последнего нашего пункта, за которым были союзники. Здесь немец засел с пулеметами и, видимо, надеялся некоторое время здесь обороняться.
После артподготовки наш эскадрон бросился в конную атаку и захватил село.
Долго ходили мы по берегу, пустили ракету, стараясь вызвать союзников. Наконец командир достал лодку и переправился на тот берег. Но там никого не было. Вот как они держали оборону!
С союзниками связались лишь позднее. Они были километра три правее и занимались тем, что переправляли на свой берег пленных немцев. Наши вышли на переправу и взяли себе в плен оставшихся несколько тысяч немцев. Володя.
9 мая 1945 года. Из района реки Эльба. Дорогие мои папа и мама! Сегодня большой, радостный день, узнал, наконец, официально, что война кончена. По совести говоря, я сам не надеялся выйти из боев невредимым, а молил Бога хотя бы на небольшое ранение. И в самом деле, хотя я вам и не написал подробно, кругом всюду свистело, на глазах людей ранило и убивало, а мне хоть бы что. Всего-навсего один маленький осколочек пробил сапог и чуть-чуть только царапнул ногу.
Много пришлось мне пережить за это время. Не раз бывал в головном дозоре и натыкался на засады немцев, был и в окружении, правда недолго, сидел и в обороне под беспрерывным минометным огнем, когда мины падали так часто, что вокруг окопчика исковыряли всю землю. Но везде я помнил, что дома меня очень ждут и молятся за меня, а поэтому все обходилось благополучно. Теперь и я с гордостью могу сказать, что я грудью своей защищал Родину, а не был в тылу, за спинами своих товарищей.
Какое чудесное сейчас время! Сколько здесь садов, и все цветут! В фруктовом саду состоялся у нас торжественный митинг в честь полной Победы над врагом. Какое возбужденное настроение было у всех, и каждый кричал «ура!» так громко и радостно, как никогда в жизни.
Старички, предвкушая уже домашний отдых, покручивая усы, «балакают» о том, как и через какие города поедут они домой, и посмеиваются над нами, молодыми, что нам еще «мантулить» годика два-три. Да, как хочется домой, и обидней всего то, что эти ехидные старикашки скорее всего правы.
Стоим мы на Эльбе. Видимся с американцами. Стоять на этом месте собрались, видимо, долго, так как сделали уже.
(На этом страничка письма обрывается; следующий листочек текста не сохранился.)
