"в конце концов будем надеяться": несостоявшаяся Нобелевская премия Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Т.В.Марченко

"В КОНЦЕ КОНЦОВ БУДЕМ НАДЕЯТЬСЯ": НЕСОСТОЯВШАЯСЯ НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ

В послереволюционное время для ставшего эмигрантом Д.С.Мережковского поездки по Европе, некогда столь увлекательные и во всех отношениях приятные, приобретали горький оттенок заботы о куске хлеба. В Швеции Мережковский никогда не был, но именно с этой страной оказалось связано самое сильное упование его изгнаннических лет — надежды на всемирную славу и окончательное решение неизбывных материальных проблем. И хотя с Нобелевской премией писателя постигло жестокое разочарование, но помощь от преданных шведских друзей, прежде всего от художницы Греты Герелль, поступала Мережковскому регулярно. Переписка писателя со шведскими корреспондентами неотделима от его нобелевских мытарств, кандидатура писателя, номинированного много лет подряд, неизменно отклонялась1.

В личных письмах Мережковского речь неизменно идет о крайне удручающем и совершенно непостижимом для самого писателя игнорировании его кандидатуры Нобелевским комитетом. Измученный сложностями быта и невниманием публики пожилой писатель изливает свои жалобы в откровенных письмах к Г.Герелль, и эти трогательные послания побуждают шведскую художницу и ее религиозно настроенных друзей щедро субсидировать чету Мережковских деньгами. Но стенания русского эмигранта не доходят до ушей строгих судей из Шведской академии, от которых зависит ежегодное присуждение премии по литературе. Архивные документы бесстрастно обнажают историю долгого предстояния Мережковского

перед Нобелевским комитетом, резко негативную оценку его творчества экспертом Нобелевского комитета и, наконец, устойчивое нежелание шведских академиков увенчать Мережковского лаврами престижной премии. Документальные свидетельства из двух стокгольмских архи-

вов — частные послания писателя, хранящиеся в Королевской библиотеке2, и официальные бумаги Нобелевского комитета Шведской академии3 — дополняют друг друга и проливают свет на одну из самых драматичных страниц жизни Д.С.Мережковского.

Впервые номинированный на Нобелевскую премию в годы Первой мировой войны, на пике своей популярности в Европе, много переводившийся и издававшийся в Швеции, Мережковский был напрочь в ней забыт к началу 1930-х годов. И хотя русская диаспора в Швеции была крайне немногочисленной, именно ее представители хлопотали в 1920-1930-е гг. о переводах русских писателей-эмигрантов на шведский язык и популяризации их творчества в Скандинавии.

В 1923 г. М.Ф.Хандамиров4, преподаватель русского языка, пригласил Мережковского выступить с лекциями на кафедре славистики Лундского университета. "К приглашению Мережковский отнесся сдержанно и, пользуясь случаем, поднял вопрос о переводе его произведений на шведский язык"5. Очевидно, что в первые годы эмиграции русскому писателю казалась вполне реальной возможность прожить собственно литературным трудом, изданием книг в переводе на иностранные языки, и оттого вежливо, но твердо, даже отчасти высокомерно Мережковский приглашение провинциального скандинавского университета отклонил: "Спасибо большое за приглашение приехать в Лунд. Однако, едва ли я смогу этим приглашением воспользоваться, — пишет прославленный писатель любезному преподавателю русского языка 5 апреля 1923 г. — Я сейчас поглощен совершенно работой над вторым томом своей новой книги — "Тайная мудрость Востока"6 — который обещал приготовить к Рождеству, и, следовательно, проработаю над ним все лето и осень. Кроме того, путешествую я с трудом и всегда беру с собой жену и секретаря, что, в данном случае, увеличит путевые расходы, не говоря уже о том, что путешествие в Швецию сильно меня утомит". Мережковский не может предугадать, что путешествовать, не считаясь с неудобствами, им с женой придется под старость много и часто, всегда при этом преследуя материальные

интересы, возможность обеспечить сносное существование. "Да и читать я смогу только по-французски, — продолжает он, — ибо ни шведским, ни английским, ни немецким не владею настолько, чтобы читать лекции (шведским не владею совершенно), а это, как Вы сами пишете, свело бы круг моих слушателей к незначительному числу. Поэтому, я думаю, Вы согласитесь, что, если бы я даже и мог приехать, то результат этой трудной поездки был бы мало плодотворен"7.

Не ездить с лекциями, а писать и издаваться — это резонное для литератора желание имплицитно выражено в процитированном письме: обосновав свой отказ посетить шведский университет, Мережковский высказывает "покорнейшую просьбу" — найти шведского издателя для его упомянутой новой книги, которую он готов представить и по-русски, и во французском переводе. Но предупреждает, чтобы возможный посредник не обращался к стокгольмскому издательству Bonnier — "он отказал"8. Издательство, которое трижды переиздавало трилогию Мережковского "Христос и Антихрист", всего через несколько лет после выхода третьего издания двух ее первых томов не захотело продлить своего сотрудничества с именитым и хорошо распродаваемым автором! (Правда, вновь расположилось к нему в конце 1920-х годов, когда в переводе Э.С.Вестер (Ellen Weer) издало две новые книги Д.С.Мережковского)9.

Три из четырех сохранившихся писем писателя к его лундскому корреспонденту 1923 г.10 иллюстрируют печальное превращение известного писателя, влиятельной личности в скромного просителя. Если тон первого письма строг и слегка высокомерен, то два месяца спустя Мережковский, в ответ на письмо и телеграмму Хандамирова, высылает ему свои последние произведения, на русском языке и в переводе на французский ("Египет и Вавилон"), обстоятельно поясняя, в каких русских журналах за границей они опубликованы и когда он сможет переслать еще не напечатанные или не переведенные на французский главы. "Если же дело не устроится, — просит писатель, — покорнейше прошу весь этот материал вернуть"11.

Уже по этим отрывочным эпистолярным данным можно судить, как неизбежно и быстро знаменитый писатель, философ, эстет и эрудит становился собственным литературным агентом, своего рода "приказчиком" в литературной "лавке". Известно, что Мережковские умели устраивать свои издательские дела12. Вот как

принимается писатель за дело со шведским посредником: "Что до гонорара, то на 12% я в принципе согласен. Но, очень прошу Вас, постарайтесь добиться, чтобы гонорар за первое издание я получил вперед, при подписании договора <...> Я думаю, что если кружок шведских славистов обратится от своего имени с такой просьбой к издательству, то оно смягчит свои условия и выдаст, хотя бы в виде исключения, аванс за первое издание"13. Известная оборотистость Мережковского, пожалуй, и изумила бы, если бы не обстоятельства, в которых русскому интеллигенту приходилось протягивать руку. Строго и сухо шестидесятилетний писатель, вынужденный бороться за существование

несмотря на широкую известность своего имени в Европе, пишет такому же, едва пристроившемуся преподавателем, беженцу: "Это условие я ставлю всем издателям по той причине, что все мы, русские писатели, находимся здесь в чрезвычайно тяжелом материальном положении и не можем ждать, когда издание будет распродано. Я думаю, что европейское общество даже представить себе не может, в каком мы находимся катастрофическом состоянии, иначе оно не могло бы пройти равнодушно мимо этого ужасного факта"14.

Все это так, но деловитый тон при напоминании об "ужасных фактах" никак не похож на вопль измученного человека. Кажется, иначе Мережковский изъясняться просто не умеет, не может. Но в следующем письме звучит совсем иная, теплая интонация, и вместо пронумерованного по пунктам письма-отчета, с казенным изъявлением благодарности и только что не на казенном бланке, в Швецию отправлено сумбурное и оттого несколько виноватое послание, полное искренних слов и чувств. Оно и начинается

неожиданно: "Глубокоуважаемый Михаил-----простите, что

забыл Ваше отчество!15", — и продолжается выражением "сердечной" благодарности, и многое объясняет в прежней холодности мэтра: "Горе мое в том, что мой секретарь уехал, и я хорошенько не знаю, где находится французский перевод моей книги. Но тотчас, по возвращении секретаря, постараюсь сделать все возможное, чтобы выслать" обещанное. "В крайнем случае, если текст перевода не найдется сейчас в рукописи или в ремингтоне16, то вышлю его Вам в корректуре, так как книга должна скоро появиться во Франции"17. Пожилой, рассеянный и растерянный писатель, даже милый такими человеческими слабостями, вдруг проглядывает в этом куда более дружеском, чем деловом послании.

И даже материальная сторона обсуждается в ином тоне: "Что касается условий, то очень прошу, чтобы Вы были так добры сообщить их издателю. Я согласен получить 10% за экземпляр с тем, чтобы половина причитающейся мне суммы выплачена была мне при подписании договора, а остальная половина не позже, чем через полгода. Кроме того, мне очень важно было бы знать, сколько именно я получу <...> пока просил бы Вас только выяснить с издательством принципиально и в общих чертах гонорарные условия и мне об этом ответить"18. Деловитость и рассеянность замечательно уживаются в постскриптуме, где Мережковский заботится указать, до какого числа пробудет в Грассе и каков его постоянный парижский адрес, давно известный его корреспонденту. В этом же письме Мережковский демонстрирует скрупулезность в иного рода подсчетах — "размер книги около 15-16 печ. листов (в 37.000 букв)" — и, видимо, совсем небесполезное плюшкинство: "Во французском издании будет около 350-400 страниц, но можно сделать и меньше, если шрифт поубористей"19. Но даже эта трогательная экономия возымела действие далеко не сразу — произведения Мережковского были изданы в Швеции лишь в самом конце 1920-х годов.

Эти издания подоспели весьма кстати: в 1930 г. Нобелевскому комитету вновь напомнили о Д.С.Мережковском. Профессор славистики Лундского университета, переводчик и поэт Сигурд Агрелль отправил в Стокгольм первое из своих посланий "К восемнадцати" (членам Шведской академии, число которых постоянно с учреждения этого института в XVIII в.), предлагая присудить премию "кому-нибудь из писателей, представляющих литературу русской эмиграции. Если бы был жив Альфред Нобель, он бы наверняка самым горячим образом одобрил это предложение", — указывает Агрелль. И хотя, адресуясь в Нобелевский комитет первый раз, он замечает, что "сделать справедливый выбор" среди нескольких выдающихся писателей ему нелегко, он перечисляет ряд имен, начиная свой список с Д.С.Мережковского.

Текст обращения Агрелля в Нобелевский комитет не отличается ни стройностью построения, ни связностью изложения. О Мережковском сказано, что его позднейшее большое произведение, "Тутанхамон на Крите", "всеми считается неудачным" и "не вполне справедливо" оценено выдающимся критиком князем Д.Святополк-Мирским20. Однако Мережковский, по мнению Агрелля, является "весьма оригинальным мыслителем" и представляет "целую эпоху в

русской литературе (1893-1905), чего никто не может оспорить". А такие блестящие и серьезные его труды, как "Смерть богов. Юлиан Отступник" и "Толстой и Достоевский", шведский славист относит к "великим достижениям" писателя.

С.Агрелль, пожалуй, единственный, кто привлекает внимание Нобелевского комитета к бедственному положению русских писателей-эмигрантов — обстоятельство, которое никогда не имело ни малейшего, как кажется, значения для членов комитета. Но славист и переводчик из Лунда проникся именно тяжелейшими условиями материального существования русских писателей-изгнанников, и это именно ему принадлежит идея разделить премию между Буниным и Мережковским: "Если не учитывать, что можно дать две премии за одно десятилетие до сих пор обойденной русской литературе, то можно поставить вопрос о том, чтобы два писателя разделили премию". Именно по материальным соображениям С.Агрелль считает не столь заслуживающей награды кандидатуру М.Горького, "не испытывающего ни малейшего недостатка в благах мира сего". Суть предложения лундского профессора состоит в следующем: дать премию за 1930 г. одному Д.С.Мережковскому или разделить между ним и И .А. Буниным.

Мережковские были настолько уверены в реальности идеи С.Агрелля, что попытались — на следующий год — неофициально поделить с Буниным шкуру неубитого медведя. И пока в Стокгольме шведские академики взвешивали последние pro и contra, изучая номинации русских литераторов, нетерпение Мережковского дошло до того, что он предложил Бунину написать друг другу письма и удостоверить у нотариуса, "что в случае, если кто из них получит Нобелевскую премию, то другому даст 200,000 франков"21. Ровно неделю спустя после этой записи, великолепно характеризующей деловую хватку Мережковских, шла ли речь о выгодном контракте на издание или об ордене, пусть даже из рук диктатора, Вера Николаевна отмечает "спокойный" тон И.А.Бунина, пришедшего к ней с сообщением: "...Нобелевская премия присуждена шведскому писателю".

Примечательно, что время знакомства со шведской художницей Гретой Герелль (1898-1982)22 датируется знаменательным 1930-м годом, когда Мережковские начали жить упованием на премию (личная встреча с художницей состоялась в 1931 г.). Герелль жила в Стокгольме и, будучи поклонницей творчества

Мережковского, вела среди шведской интеллигенции, насколько позволял круг ее общения, "агитацию" в пользу выдвижения Мережковского на Нобелевскую премию. 1930-1937 — это годы повторной (впервые писателя выдвигали в 1914-1915 гг.) номинации Мережковского на Нобелевскую премию, и хотя писем, адресованных Герелль, немного, в них раскрываются упования, отчаяние и новая "вера в чудо" старого писателя, мечтающего стать Нобелевским лауреатом и уверенного в том, что он достоин этой чести. В архиве (собрании автографов) Королевской библиотеки в Стокгольме хранится около двадцати (включая три записки и одну открытку) писем Д.С.Мережковского Г.Герелль.

Когда после смерти мужа в 1941 г. З.Н.Гиппиус задумывала мемуарно-биографическую книгу, названную в итоге "Дмитрий Мережковский", она отвергла первоначальное название "Он и Мы", отделяющее личность писателя "от общества и даже от близких и друзей"23. Некоторые малоизвестные или до сей поры не опубликованные письма писателя свидетельствуют о том, что Мережковский отнюдь не был отделен от окружающих непроницаемой стеной. Переписка последних лет его жизни обнажает живую душу, казалось, погребенную в толще громоздких религиозно-мистических штудий писателя в эмигрантские годы; написанные старческой рукой семидесятилетнего "Дедушки" (как называла мужа в конце 1930-х годов. З.Н.Гиппиус) частные послания Грете Герелль не содержат ни холодной надменности, ни подавляющей учености, ничего ходульного и выспреннего. И даже характерные черты личности пожилого "мэтра", проговаривающегося иногда с величаво-наивным эгоцентризмом (например, при сравнении собственных ощущений при очередном отказе в присуждении Нобелевской премии со страданиями поруганного Христа), проступают на страницах этой дружеской переписки с какой-то особенной трогательностью.

Спустя четверть века после кончины З.Н.Гиппиус Грета Герелль утверждала, что в ее отношениях с Мережковскими не было ничего, что она "не желала бы рассказать с любовью и благодарностью"24. Увлеченная религиозно-мистическими аспектами творчества Мережковского, Грета Герелль бесконечно преувеличивала значение личности и произведений писателя вообще и в шведском сознании в частности. В 1930-е годы популярный некогда русский исторический романист был почти совершенно

забыт, заслонен новыми именами и литературными событиями. Однако поклонники выдвигали его на Нобелевскую премию и пытались повлиять на общественное мнение, склоняя его в пользу Д. С. Мережковского.

Грета Герелль училась живописи в мастерских Стокгольма и Парижа, а в начале 1930-х годов углубилась в вопросы религии, сначала увлекшись Гёте и Ницше, позже попав под влияние антропософии Р.Штайнера. В ее собственных картинах главное место стали занимать библейские сюжеты, и среди книг, в которых она искала ответы на волнующие ее вопросы, оказалось несколько сочинений Д.С.Мережковского и особенно поразившая Герелль "Дорога в Эммаус" в переводе на французский язык. В 1930 г., готовясь к очередной выставке (в Стокгольме), она письменно обратилась к Мережковскому за некоторыми разъяснениями, и он, в свою очередь, пригласил ее в гости (в Париж) для беседы, "во время которой она обсуждала с ним, среди прочего, Лютера, русскую православную церковь, русских святых, Карму и Брахму"25.

Грета Герелль постепенно стала близким человеком у Мережковских, "конфидантом" Зинаиды Николаевны ("Одна только Грета и есть верная"26); да и Д.С.Мережковский поверял своей шведской "сестре" самые затаенные надежды. Почему именно к этой шведской художнице так привязались Мережковские? Видимо, произошло какое-то редкостное совпадение, сочетание характеров и темпераментов, возникла душевная близость с женщиной, в натуре которой В.А.Злобин27 уловил, казалось бы, взаимоисключающие черты. С одной стороны он поражается ее "бодрости, веселью и остроумию" после тяжелой опасной болезни: "Такого внутренне здорового человека я редко встречал"28. С другой, хотя она "очень мила, полна добродушнейшего юмора, но, в то же время, — замечает прагматик Злобин, — сидит в ней какая-то "порча" и совершенно неизвестно, на что она способна"29.

"Квартира Мережковских в Париже на авеню дю Колонель Бонне, 11 бис, вскоре стала моим вторым домом... домом, по

»30

которому я скучала и в который возвращалась каждый год"30, — вспоминала Г.Герелль, рассказав, как ее визиты к Д.С.Мережковскому и беседы на религиозные темы вдруг превратились в задушевное общение после того, как З.Н.Гиппиус, не поколебав своим экстравагантным появлением шведской невозмутимости, вдруг оттаяла и пригласила гостью мужа бывать

ежедневно: "Все мы трое лучезарно улыбались друг другу"31. В.А.Злобин, познакомившись со шведской подругой Мережковских в ее визит в Париж в 1936 г., называет ее "милой и простой"; "и вообще она очень хороший человек, — решает многолетний секретарь Мережковских, — и на ее "переселение душ", в которое она так страстно верит, не следует обращать никакого внимания"32.

Г.Герелль стала приезжать в Париж к Мережковским, обычно дважды в год, на Рождество и на Пасху. Языком их общения был французский, и ради нее даже молитвы читались по-французски (а ликер по праздникам ее приучили пить из одного стакана, потому что "так надо")33. Иногда Грета Герелль выполняла секретарские обязанности, как бы подменяя В.Злобина при мэтре — Мережковском, "отвечая на письма и устраивая рандеву с его поклонницами". Замечательно, что театральность, которой хватало в доме Мережковских, имела совершенно иное воздействие на "Шведку" (как называл ее в переписке В.Злобин), чем на русских посетителей "Зеленой лампы" и просто гостей. Религиозная экзальтированность Греты Герелль, ее доверчивый восторг перед розыгрышами и совсем иной, непостижимый "скандинавский" темперамент сделали шведскую художницу незаменимым человеком в жизни Мережковских, в их домашнем, интимном кругу.

Ей поверялись воспоминания детства, раскрывались души, не желавшие раскрываться перед соотечественниками. Мемуаристика русского зарубежья переполнена рассказами о коварных миниспектаклях, на которые Гиппиус была такой мастерицей. А из тех милых домашних сценок, которые сохранила благодарная и благородная память Г.Герелль, складывается образ почти детских душ, таившихся под маской немного смешного и многих отталкивающего интеллектуального величия. Так, например, Грета Герелль вспоминала, как привезла однажды на Пасху традиционные в Швеции березовые веточки, украшенные яркими разноцветными перышками: с их помощью Мережковские устроили праздник... золотой рыбке по имени Константин, расставив цветные букетики вокруг аквариума. Но рыбка с именем византийских императоров невозмутимо плавала в воде, и Мережковский в сердцах назвал Константина "глупым и бесчувственным", не обнаружив в нем "ни малейшей степени благодарности"34. Идиллия!

Однако рискнем предположить, что познакомиться со шведкой из Стокгольма Мережковских — возможно, подспудно — побудила

столь захватившая их идея Нобелевской премии: и номинация Мережковского в Шведской академии, и встреча с Г.Герелль относятся к 1930 г. Т.Пахмусс сообщает со слов Греты Герелль некоторые подробности хлопот за Мережковского, которому прочили Нобелевскую премию по литературе: "Шведские газеты строили предположения, что он был явным кандидатом, часто печатали его фотографии и биографические данные. Сельма Лагерлёф, шведский прозаик и нобелевский лауреат, от которой Герелль узнавала об общих настроениях в Швеции, уверяла Мережковских, что это очень возможно, что Дмитрий Сергеевич получит премию. "Выдвижение Бунина произвело на нас впечатление разорвавшейся бомбы!" — сообщает Герелль. "Можно представить, как мы были несчастны в тот день, когда услышали об этом (о присуждении Нобелевской премии Бунину — Т.М.). Но самым тяжелым ударом было то, что Бунин, возвратившись в Париж, больше не посещал Мережковских". Шведская академия была озабочена политическими взглядами писателя больше, чем литературными достижениями. Мне было грустнее всех. Я была разочарована решением Шведской академии, рассматривая все произошедшее как невнимание со стороны Швеции"35. Были ли у Бунина столь же преданные друзья в стране, где он из рук короля получил самую престижную международную награду?

К хлопотам о Нобелевской премии для Мережковского Грета Герелль подключила своих друзей. Так, в 1933 г. с письмом в поддержку кандидатуры Мережковского в Шведскую академию обратился упсальский архиепископ Эрлинг Эйден (Erling Eiden, 18801950). Т.Пахмусс в комментариях к избранной переписке З.Н.Гиппиус полагает, что архиепископ "поддерживал превалирующее в Швеции общественное мнение, что Мережковский должен стать русским лауреатом Нобелевской премии по литературе 1933 года"36. Однако подобная точка зрения могла сложиться только в весьма узком религиозно настроенном кругу, и, скорее всего, сама мысль обратиться с письмом в поддержку Мережковского была подсказана архиепископу близким знакомым Греты Герелль профессором-экономистом Упсальского университета Борисом Тюлландером (Boris Tullander), поклонником творчества Д. С. Мережковского.

Что касается шведских газет 1930-х годов, то даже целенаправленный скрупулезный просмотр почти десятка

крупнейших периодических изданий Швеции этого периода не дал никаких результатов. О Нобелевской премии по литературе материалы появляются после присуждения очередной ежегодной награды, и все внимание сосредоточено на писателе-лауреате. Портрет писателя, если это не умерший классик или необыкновенно прославившийся при жизни автор нашумевшего сочинения, обычно сопровождает книгоиздательскую рекламу. Как нас твердо убедило знакомство с архивными материалами Нобелевского комитета, все предположения и домыслы о возможном награждении того или иного писателя — это всего лишь домыслы и предположения, возникающие, скорее всего, в среде журналистов, строящих всевозможные догадки: из узкого круга Шведской академии — Нобелевский комитет составляют пять человек, а всего академиков, осуществляющих окончательный выбор, восемнадцать, — утечки информации не происходит. Держать свою деятельность в строжайшем секрете — неукоснительное и справедливое правило работы Нобелевского комитета. Впрочем, есть еще эксперты по национальным литературам, есть шведские гуманитарии — писатели и профессора литературы, которые ведут активную борьбу в пользу выдвинутой ими кандидатуры, есть читатели, которые вольны в своих мнениях и вкусах... Но не они выносят вердикт и потому достоверными сведениями не располагают.

Единственное русское имя, которое было названо газетами социал-демократической ориентации в связи с присуждением Нобелевской премии Бунину, было имя Максима Горького, писателя, чья слава была несоизмерима с сильно потускневшей за несколько десятилетий известностью исторического романиста Мережковского. Однако и журналисты левых взглядов, недовольные выбором Шведской академии 1933 г., и журналисты солидных газет, обстоятельно знакомящие с русским писателем-эмигрантом своих читателей, совершенно не были посвящены в подробности закулисной борьбы, неизменно сопровождающей ежегодный выбор нобелевского лауреата. Кстати, за пять лет до награждения Бунина — когда он еще не был даже номинирован — Нобелевский комитет обсуждал кандидатуру Горького и явно склонялся в его пользу. Только известный консерватизм убеждений и боязнь быть обвиненными в политической бестактности заставили академиков отказаться от увенчания нобелевскими лаврами Горького и

предпочесть ему не ангажированную радикальными политическими силами норвежскую романистку Сигрид Унсет.

Надо отдать должное академикам, бдительно стерегущим секретность обсуждения кандидатов на Нобелевскую премию. За стены сумрачного дома на Шелларгрэнд, 1 выпархивает лишь ежегодное решение о новом лауреате; шведские корреспонденты Мережковского очевидно не ведали, как резко отрицательно настроены к писателю члены Нобелевского комитета. Переписка Д.С.Мережковского с Гретой Герелль наглядно показывает, что активная личная инициатива друзей и поклонников (весьма немногочисленных) русского писателя в Швеции побуждала его к активным действиям тогда, когда академики уже вывели его кандидатуру за рамки серьезного рассмотрения.

Грета Герелль, без сомнения, была по-настоящему преданным другом Мережковских, помогая "им с уплатой за содержание их парижской квартиры и с выплатой жалованья Катерине, их прислуге"37. Но поддерживая "двух гениев" (как она и Злобин называли между собой Мережковских) материально, собирая для них деньги по своим шведским друзьям, своей искренней преданностью и пониманием она оказывала и духовную поддержку одиноким стареющим писателям. "Благодарю вас от всего сердца за ваши письма, которые заставили меня почувствовать то, чего мне так не хватает в моем полном одиночестве, — уверенность быть услышанным одной Живой

Душой, — пишет Мережковский своей шведской корреспондентке в самом начале завязавшегося знакомства, 12 октября 1931 г. — Я хорошо знаю — я всегда знал38, что она существует — эта таинственная Психея, но по слабости никогда не чувствовал, что она на самом деле так близка".

Этой "таинственной Психее", явившейся в образе экзальтированной шведской художницы, поверялись, впрочем, самые земные тяготы и огорчения, почти неизменно связанные с отсутствием денег. Вот как, в частности, вырисовывается из писем Мережковского к Герелль его работа над исследованием "Иисус Неизвестный"39, которое общепризнанно считается центральным, итоговым трудом писателя в эмиграции. Работа требовала внутренней сосредоточенности и душевного спокойствия. "Но, увы! покой — вещь такая далекая и почти фантастическая, —жалуется писатель в письме от 12.XI.1931, — и в настоящее время я провожу дни поистине

трагические из-за всеобщего кризиса40. Издатель моего нового произведения, "Иисуса Неизвестного", самого важного изо всего, мною написанного, отказался выплатить мне 30.000 франков, которые мне положены по контракту, что меня чудовищно вывело из равновесия". Почти через год, 25.VIII.1932, писатель вновь сокрушается: "Мое материальное положение становится настолько трагичным, что я не уверен, что я смогу завершить наиважнейший II том "Иисуса". Еще через несколько месяцев, 23.ХЫ932, тот же неотступный вопрос: "Моя нищета день ото дня становится трагичнее. Смогу ли я завершить II том "Иисуса"?" Не откликнуться на этот отчаянный вопль о помощи мог только камень, и вот уже 14.ХП.32 Мережковский свойственным ему выспренным слогом рассыпается в благодарностях за предложенную весьма значительную субсидию: "Дорогая мадемуазель, 5.000 франков, которые вы хотите мне прислать, окажут мне весьма действенную помощь: они дадут мне возможность спокойно завершить "Иисуса Неизвестного". Я вас умоляю отправить их мне как можно скорее".

Деньги немедленно высланы и Мережковский торопится сообщить о получении 5.000 франков41; "и нет слов, как я вам благодарен, вам и моему неизвестному другу, — пишет расчувствованный писатель. — Скажите ему, что благодаря его помощи я получаю

1-2 месяца совершенного покоя, чтобы завершить или довести почти до завершения "Иисуса Неизвестного". Я уверен, что смогу внести квартирную плату 15 января — это главное. Быть может, это доказательство практичности и эффективности его помощи доставит ему удовольствие, потому что я хорошо знаю по собственному бедному опыту, увы! что именно практическое дело души приносит наибольшую радость. Для того, кто совершает доброе дело. Но почему же мой друг желает остаться неизвестным? Я так хотел бы лично поблагодарить его и послать ему одно из моих сочинений (в шведском переводе) с посвящением".

Нобелевская тема не сразу возникает в переписке Мережковского с молодой шведской корреспонденткой, воспринимавшейся писателем как ровня: "Читали ли вы "Das Geheismnis des Westen (Atlantos-Europa)" 1930 ... Если нет, прочтите. Я очень хотел бы знать ваше мнение об этой книге", — сообщает он в письме от 12.Х.1930 и благодарит своего адресата за ее послание, "столь полное ума и души". Постепенно переписка приобретала все

более задушевный характер. Даже обычные выражения вежливости, так виртуозно разработанные во французском языке (именно на нем велась переписка), не кажутся формальными — постепенно подпись "всегда ваш", "преданный вам", "сердечно вам преданный" заменяется (в конце 1930-х годов) на нежное и интимное "твой дедушка", как и само обращение — с "вы" на "ты".

Письмо от 12.XI.1931 является откликом Мережковского на предложение энергичной шведки, касающееся Нобелевской премии. "Я сделаю все, что в моих силах, чтобы получить здесь рекомендацию для Нобелевской премии. Но я прошу вас разъяснить, какой представитель литературного мира (или многие представители, чтобы иметь выбор) окажется наиболее подходящим при этой попытке со шведской точки зрения. Я также могу обратиться к одному из Нобелей, который живет в Париже и с которым мы просто приятели" (подчеркнуто Мережковским). Мережковские слыли, прежде всего у собратьев по перу, ловкими организаторами. Но это частное письмо никак не свидетельствует об умении устраивать дела, напротив, скорее о неумении как следует взяться за них: в личной переписке о столь важных для писателя хлопотах он вряд ли хотел показаться непрактичным. Уязвимость Мережковского-человека,

Мережковского-писателя как раз в том, что подлинная личность профессора-интеллектуала, рассеянного книжного чудака, "дедушки" не проступает в его сочинениях; искренние душевные движения, столь трогательные в частных письмах, подлинные чувства, по действительно справедливому замечанию Антона Карлгрена42, гибнут под грузом "учености", лишая писателя отзывчивой читательской аудитории и оставляя в столь горько им осознаваемом "ледяном одиночестве" (письмо Г.Герелль от 20.IV.1931).

"Что касается Нобелевской премии, — докладывает своей шведской корреспондентке Мережковский 26.1.1932, — у меня слишком мало надежды, но я буду или, возможно, уже рекомендован "Латинской Академией" (возглавляемой Жаном Ривэном), имеющей большое международное влияние. Мне также обещана рекомендация от Югославской Академии (Белград), и я предпринимаю усилия, чтобы получить рекомендацию от Чехословацкой Академии (Прага), я состою членом обеих. Достаточно ли этого?"43 Однако если эти рекомендации и поступали в Шведскую Академию, следов их в архиве ее библиотеки обнаружить не удалось.

Но Мережковский не поглощен всецело собственной особой и желанием заполучить Нобелевскую премию. Бескорыстное желание Г.Герелль помочь писателю, вызывающему у нее восхищение, "глубоко задушевные слова", которыми полны ее письма, заставляют Мережковского забыть о своем "ужасном одиночестве" и "не терять надежды", что предпринятые усилия увенчаются успехом, "несмотря на все громадные трудности" (26.1.1932). Видимо, трудности были действительно неодолимыми, заставляя Мережковского трезво и прозорливо оценивать свои шансы в Шведской академии: "Что касается Нобелевской премии, — пишет он 25.VIII.1932, — у меня нет почти никакой надежды".

Надежда, и немалая, теплилась, однако, подспудно, потому что в написанном сразу после присуждения Нобелевской премии за 1932 год письме к Грете Герелль Мережковский даже слишком откровенно обнаруживает, как жестоко были обмануты его ожидания: "Мне плюнули в лицо в тот самый момент, когда я писал об оскорблениях и плевках, которым подвергалось Святое Лицо Иисуса неизвестного. Я не смею надеяться, что мое лицо столь близко к Его, чтобы получать плевки, предназначенные Ему, но, возможно, все-таки эпизод с Нобелевской премией не совсем лишен символического смысла". Красноречивость подобного сравнения не нуждается в комментариях: амбиции писателя и представление о постигшем его "крахе" — неприсуждении престижной международной награды по литературе — сопоставляется ни много ни мало и, собственно, совершенно кощунственно, с поруганиями, выпавшими на долю Христа. Однако это сравнение свидетельствует и о тех упованиях, которые Мережковский возлагал на Нобелевскую премию. В этом письме от 23.Х1.1932 бросаются в глаза многочисленные помарки, вставки и исправления, что говорит о возбужденном состоянии, в котором оно было написано.

Если в первых строках Мережковский благодарит свою шведскую приятельницу за тронувшие его до слез сердечные письма, очевидно, полные утешений в связи с неприсуждением Нобелевской премии, то, заканчивая свое послание, он никак не может сдержать раздражения — разумеется, не против сочувствующей ему корреспондентки, а из-за несбыточной цели, ради достижения которой предпринимается столько напрасных усилий. "Постарайтесь навести для меня справки: когда последний срок представления кандидатуры на следующий год? 1 января 1933? Если да, очень боюсь,

что у меня не будет времени это сделать. Впрочем, отвращение почти непреодолимое удерживает меня от того, чтобы выставлять себя еще раз там, где только что оскорбили не меня, но все антикоммунистическое движение"44. Вывод неожиданный после ознакомления с документами архива Шведской академии — ни в отзыве эксперта, ни в заключении Нобелевского комитета о политических убеждениях Мережковского не говорится ни слова. Заподозрить консервативных академиков из Стокгольма в симпатиях к коммунизму и в "оскорбительной" неприязни к "антикоммунистическому движению" нет ни малейших оснований: скорее всего, в заблуждение писателя ввели его шведские корреспонденты; может быть, в какой-то мере — беззаветно преданная ему Грета Герелль.

А через несколько дней после вручения очередной Нобелевской премии в помещенном на полях постскриптуме письма от 14.XII.1932 несколько успокоившийся Мережковский сообщает, что "предпримет усилия (почти безо всякой надежды), чтобы быть предложенным в качестве кандидата на Нобелевскую премию в следующем году". Однако его шведская поклонница не только писала трогательные ("до слез", по словам самого Мережковского) послания и подталкивала писателя к активным действиям для выдвижения своей кандидатуры на Нобелевскую премию. Само декабрьское 1932 г. письмо Мережковского исполнено благодарности за "весьма действенную помощь" — перевод в 5.000 франков, которые "давали возможность спокойно закончить "Иисуса Неизвестного".

Маргинальная приписка о Нобелевской премии (нечто несущественное, что вспомнилось в последний момент) резко контрастирует с тоном всего благодарственного письма, исполненного восторженно-мистических настроений. "Я воспринимаю эти деньги, — торжественно сообщает Мережковский, указав, на завершение какого труда они пойдут ("они дадут мне возможность спокойно завершить "Иисуса Неизвестного"), — как на дар от Него, как настоящее чудо! И я целую ваши руки, потому что это чудо Он совершает вашими руками. Поблагодарите от меня во имя нашего Единственного Друга, нашего Брата моего неизвестного друга, моего брата в Нем45. Благодаря святой милостыни, которую Он подал мне, я еще раз узнаю божественную милость его Святой Нищеты"46. Слог этого письма не отличается от стилистики поздних произведений писателя, окутанных почти непроницаемым

религиозно-мистическим покровом и в жанрово-стилевом отношении близких более к раннехристианской проповеднической литературе, нежели к манере изъясняться в XX столетии. А.Карлгрен и не подозревал, нападая на произведения Мережковского 1930-х годов, что написаны они были отчасти благодаря шведским пожертвованиям (Г.Герелль не назвала имени лица, оказавшего денежную помощь).

В феврале 1933 г. Мережковский вновь обращается к обсуждению возможности получения Нобелевской премии. Злоба его уже не душит, но обида продолжает быть острой, "непреодолимое отвращение" не забыто, и очередное послание к Г.Герелль написано в тоне глубокого презрения и к премии, и к ее учредителю, и к шведским академикам. Он сообщает в письме от 4.11.1933 (судя по исправленной дате, письмо с горестным рассказом об издательских неприятностях47 было начато в конце 1932 г., но его написание и отправка затянулись более, чем на месяц, — Мережковский ссылается на грипп, которым болен "почти весь мир"), что посоветовался с племянником Альфреда Нобеля и своим коротким знакомым, Густавом Нобелем, живущим в Париже48. От него потрясенный Мережковский узнал, что "главная причина и, как он это утверждает с полным знанием дела, весьма реальная того, что моя кандидатура провалилась: это "недостаток идеализма". Наиболее влиятельные члены комитета объяснили ему, что по той же самой причине были отклонены "кандидатуры Золя и Толстого". Все это показалось мне настолько фантастическим, — утверждает писатель, — что я не поверил своим ушам, но, увы! я слишком хорошо знаю по громадному опыту, что самые фантастические вещи оказываются самыми реальными в области человеческой глупости. Впрочем, — признает Мережковский, — г-н Густ<ав> Нобель человек весьма почтенный, полностью заслуживающий доверия и весьма мне симпатизирующий"49.

И все-таки Мережковский не в состоянии окончательно махнуть рукой на премию, не получить которую — оскорбление, зато теперь, по крайней мере, объяснимое "глупостью". Но и уверяя свою корреспондентку в том, что "нет никакой надежды", Мережковский оставляет для последней маленькую лазейку: "Правда, впрочем, что "чудеса" и в самой области человеческой глупости всегда возможны... "

Тема "чуда", возникнув как реакция на солидную материальную помощь в пору написания труда об Иисусе и, казалось бы, лишь в виде образного сравнения, снова появляется при обсуждении возможности получения Нобелевской премии. Трезвым умом ученого Мережковский понимает, что надежды эти несбыточны; но воображение религиозного писателя настойчиво побуждает его верить в чудо. "Тот факт, что мне не дали ее (премию.

— Т.М.) в прошлом году, бесконечно уменьшает возможность и в этом, — пытается без иллюзий оценить положение вещей Мережковский в письме от 14.VI.1933. — Но, — продолжает он мечтательно, — в порядке "чуда" все возможно, и это было бы для меня настоящим спасением, потому что моя материальная ситуация ухудшается с каждым днем <...> Если бы не Божья помощь и не такие друзья, как вы, возможно, со мной уже давно было бы покончено. Итак, "чудо" Нобелевской премии также возможно! — восклицает вдохновенно писатель, добавляя в нетерпении: — Если у вас будет какая-нибудь хорошая новость, немедленно дайте мне знать"50.

Но хороших, обнадеживающих известий из Швеции не было. "Mais courage, courage!" — восклицает писатель в одном из посланий в Стокгольм (от 5.VIII.1933). Ни в одном из трех писем, отправленных в Стокгольм осенью 1933 г., нет ни слова о Нобелевской премии, о которой раньше речь велась постоянно. Какое-то время в сентябре-октябре этого поворотного в отношениях русской литературы к Нобелевской премии года Грета Герелль провела в Париже, — об этом свидетельствует несколько записок с приглашением на улицу Колонель Боннэ; точнее, в коротких посланиях Мережковский не столько условливается о встрече, сколько переносит ее, из-за недомоганий З.Н.Гиппиус, — со среды на четверг, с четверга на пятницу, но неизменным остается час, половина шестого вечера. "О!

— восклицает Мережковский в одной из записок, адресованных "дорогому

другу", — как я рад снова видеть вас, несмотря на опасение, что мы не сможем сказать вам ничего утешительного в той большой суете маленьких неприятностей, среди которых я совсем погряз".

В октябре Г.Герелль уже вернулась в Швецию, а Мережковский собирался с лекциями в Швейцарию, надеясь тем самым несколько "выпутаться из затруднений" (письмо от 25.X. 1933). Видимо, надежды на Нобелевскую премию рухнули окончательно. В письмах Мережковского, адресованных его шведской приятельнице в конце

жизненного пути писателя, 1939-1941, обсуждаются совсем иные вопросы; а писем за 1934-1938 гг. в архиве Королевской библиотеки, по неизвестным нам причинам, нет. Заслуживает внимания письмо от 4.IX.1933, не касающееся прямо Нобелевской премии, но приближающее к пониманию душевной жизни и умонастроений писателя тех лет. "Дорогой Друг, — пишет он, отвечая на затронутую в письме Г.Герелль тему, — да, предсказание Достоевского сбылось надо мной: я страдаю51. Но по словам самого Достоевского, "страдание — единственный источник познания". Не сказано ли и это обо мне? Но самое большое страдание не личное: оно за Россию и за Европу, столь ослепленную. Это ослепление доставляет также страдание и вам, и именно поэтому вы так близки мне". Увы, это страдание за Европу, катящуюся к катастрофе второй ужасной войны, да и творчество русского писателя-изгнанника в целом, оставило совершенно равнодушным присяжного читателя Мережковского — эксперта Нобелевского комитета по славянским литературам, профессора Копенгагенского университета Антона Карлгрена.

А.Карлгрен (сразу оговоримся, что во многом его стараниями был назван первый русский нобелевский лауреат по литературе, И.А.Бунин) представлял шведским академикам необходимый материал о Мережковском несколько раз в течение 30-х годов — и когда его номинировали наряду с Буниным, и после 1933 г., когда у Мережковских не хватило духу отвергнуть предложение лундских славистов продолжать выдвигать его кандидатуру. Сообщил об этом Мережковскому опять М.Ф.Хандамиров, восстановив, таким образом, по "неизвестным причинам"52 прерванную на одиннадцать лет переписку. "Для меня было бы большим счастьем и честью, — пишет в ответном письме от 21 мая 1934 г. русский писатель, — если бы хлопоты Ваши увенчались успехом, на что у меня, после присуждения премии И.А.Бунину, мало надежды"53. Кроме того, Хандамиров советовался с Мережковским об идее издать брошюру о творчестве последнего по-шведски. Мережковский переадресовал своего инициативного шведского корреспондента профессору литературы в Сорбонне В.Н.Спе-ранскому. Но если письма Сперанского сохранились в хандамировском архиве, то публикаторы его материалов ничего не сообщают о другом важном и интересном документе, приложенном к письму Мережковского — "воззвании комитета моих друзей", — как его определил сам писатель, — о

"тяжелом материальном положении", в котором он находится. Не без обиды сетует писатель и на невнимание к нему шведских издателей, выражая надежду, что после выхода брошюры о нем они "заинтересуются моими последними книгами ("Тайна Трех", "Атлантида-Европа", "Наполеон", "Иисус Неизвестный"), которые переведены на все европейские языки, кроме шведского"54.

Несмотря на трижды прозвучавшую в письме благодарность, Мережковский не питает иллюзий ни относительно возможности получить премию, ни относительно публикации своих книг в шведском переводе; этот труд, возможно, и не был по силам шведским переводчикам с русского. Действительно, ни тем, ни другим планам не суждено было сбыться. Издательства Швеции не проявили интереса к послереволюционному творчеству русского писателя, а Антон Карлгрен как эксперт Нобелевского комитета последовательно "отводил" его кандидатуру в своих более чем сдержанных "заключениях".

Критик не счел шедеврами произведения, представленные ему для рассмотрения. Это его право, и ничто не должно руководить критиком, кроме его собственных эстетических воззрений, которые могут диаметрально расходиться с эстетическими принципами автора. Однако в случае с присяжными экспертами Шведской академии их мнение оказывается первоосновой окончательного решения Нобелевского комитета, и потому личный вкус рецензента не должен противоречить объективному значению творчества рецензируемого им писателя. Для человеческой и творческой сущности Антона Карлгрена был неприемлем прежде всего "пророческий голос", исходящий из собственных уст Мережковского, взятая им на себя "пророческая миссия" и собственный вкус рецензента оказались решающим фактором, повлиявшим на его резко негативный отзыв о кандидатуре этого русского писателя. Эксперт Нобелевского комитета не испытывает ни малейшего пиетета к познаниям Мережковского, никакого доверия к изображаемым им эпохам и характерам. Более того, новый эксперт Нобелевского комитета по славянским литературам полагает, что Мережковский давно остановился в своем творческом развитии, а "последние годы не смогли и дюйма прибавить этому растению; претенциозная мантия пророка, в которую он заворачивается в последнее время, не в состоянии придать ему более величественный

вид. Скорее наоборот", — иронизирует Карлгрен в обзорном рассмотрении творчества писателя в 1930 г.

Этот уничижительный по тону, остроумно травестирующий сочинения Мережковского 20-х годов экспертный отзыв особенно беспощаден к "Тайне Запада", к историко-культурным и эсхатологическим спекуляциям писателя на тему Атлантиды и ее гибели. Но особое раздражение у ироничного шведа вызывает предсказание Мережковским новой мировой бойни: "Через 20-30-50 лет будет вторая война <...> все это знают или предчувствуют. "Мир, мир", говорят, а звучит: "война, война". Не случайно исследование русского писателя открывается "Бесполезным предисловием", где прозорливо и горько предсказаны те предубеждения и насмешки, которые "Тайна Запада" вызовет у читателей.

Даже когда Карлгрен вынужден говорить о достоинствах "Тайны Трех", он не может удержаться от иронии. "Можно отдать должное возвышенному пафосу, сообщенному этому произведению, можно растрогаться от личной трагедии, стоящей за ним, изображенной человеком, который видел свой собственный мир в руинах, в чьих ушах все еще раздается грохот его крушения и который принимает эти звуки за громыхание грозы, что предшествует мировой катастрофе". Ни в какой форме — ни в публицистической, ни в романной, ни в аллегорической — Запад не захотел узнать о российской катастрофе и содрогнуться от трагических последствий войны и революции. Как бы наивно их отражение ни выглядело в рассуждениях Мережковского о судьбе Атлантиды, но пережитая им человеческая катастрофа если и не могла вызвать участия в бесстрастном шведском слависте, то, во всяком случае, не заслуживала и насмешки. Однако беспристрастным мнение Карлгрена никак не назовешь: "Можно также восхищаться полиисторическим знанием, о котором свидетельствует сей труд, совершенно неправдоподобной начитанностью во всевозможной, часто специальной литературе, имеющей отношение к делу, — монографии забивают ковчег и сотнями растворяются в работе. Можно, вероятно, иногда поразиться также сообразительности и комбинаторским способностям, присущим труду писателя, — можно, наконец, оценить также, что описание часто исполнено с известным возвышенным полетом и приобретает известный блеск.

Но во всяком случае доминирующее впечатление от произведения Мережковского складывается совсем иное:

безграничное изумление. <...> Чем больше погружаешься в это сочинение, тем большее изумление оно вызывает. Даже если упомянутые частные предположения и догадки бросаются в глаза, то все-таки целое создание по своей наивности бесподобно", — заключает Каргрен, твердо убежденный в недопустимости смешения жанров и объявления чистых фантазий исторической или иной наукой, а поэтических прозрений и личной интуиции — научными доказательствами.

Мережковский мог возразить своему "засекреченному" оппоненту из Шведской академии словами собственной книги: "Медики знают "световые галлюцинации", а святые знают "свет Фаворский". Весь вопрос, конечно, в том, кто прав, медики или святые" (с.405). Очевидно, что в своем отношении к книге Мережковского шведский критик встал на первую — "научную" точку зрения; как мы увидим, в дальнейшем он только укреплялся в своем "медицинском" взгляде на творчество русского писателя.

Критические отзывы А.Карлгрена не обнаруживают знакомства с периодикой русского зарубежья, с рецензиями и обзорами, появлявшимися в ведущих газетах и журналах эмиграции, хотя почти все русские писатели, выдвинутые на Нобелевскую премию в 1920-1930-е годы и ставшие предметом его экспертного рассмотрения, жили в изгнании (за исключением М.Горького, в 1928 г. вернувшегося в советскую Россию). Рецензируемые экспертом Шведской академии писатели стоят в "экспертных заключениях" особняком, вырванными из контекста современного им литературного процесса. Так, в частности, поверхностно касаясь в своих рецензиях И.С.Шмелева "Солнца мертвых" и совсем не затрагивая "Окаянных дней" И.А.Бунина, Карлгрен словно намеренно обходит молчанием публицистику, которой отдали дань, пожалуй, все литераторы русской эмиграции. За исключением Д. С. Мережковского.

Между тем Д.С.Мережковский, обратившись к мифу о гибели Атлантиды, словно соединяет два жанра — несвойственный ему жанр публицистических выступлений, высказывания на остро современные, животрепещущие темы и жанр, хорошо ему знакомый — исторических штудий. Для А.Карлгрена совершенно неприемлемы представления Мережковского о связи российской катастрофы (революции 1917 г.) с предстоящими катаклизмами европейской истории и столь же отвратительны пророчества: "Как же мы не

видим, что бич Божий уже занесен над нами", "мы считаем себя в безумьи мудрыми, в слепоте — зрячими"; "война и разврат делаются небывалыми по качеству, — крайним, кромешным, уже не человеческим, а сатанинским злом", "Разврат и Война грозят соединиться, как два конца одной веревки, в мертвую петлю на шее второго человечества, так же, как первого. Очень плохой для Европы знак, что они уже соединяются, и знак еще хуже, что этого почти никто не видит" и т.д. Когда через несколько лет после написания этих слов Европа погрузилась в кромешный ужас войны с фашизмом, Швеции — промышленному поставщику Германии — удалось отсидеться за шаткой стеной нейтралитета, а сам Мережковский, так точно предсказав судьбу Европы (не ошибившись — " если бы только увидеть петлю, можно бы ее развязать"), совершил страшную, непоправимую ошибку — ослепленный ненавистью к большевизму, приветствовал гитлеровское нашествие как освободительное для России. Книжные познания, всегда заменявшие писателю-ученому художественные прозрения, подвели его в самом конце земного пути.

Мережковский, так вольно и легко охватывающий мысленным взором древние и новые времена, легендарные и подлинные события, историософские концепции и литературные образы, щедро сыплющий цитатами, именами, цифрами и непринужденно рассуждающий о богах разных народов, не знает, в сущности, зачем ему это богатство и к чему его приложить. Ибо повторяемая на разные лады, как заклинание, мысль о конце мира, то есть христианской цивилизации, о гибели человечества если и не утомляет, как Карлгрена, однообразием, то и не увлекает — ни простотой мудрости, ни мудрым всеведением. Интересен прежде всего собранный писателем необозримый материал, бесконечность ассоциаций, параллелей, сопоставлений, приближающих к современному читателю и древние миры, и древние мифы. В этой рыхлой массе разнообразных сведений иногда мелькают глубокие мысли, гениальные догадки, изысканные описания; но все это поглощается, подобно Атлантиде, водами словесного океана, не обретает развития и законченности.

Финальные строки рецензии Карлгрена навсегда определили место кандидатуры писателя среди нобелевских номинантов: "Хочешь судить Мережковского с лучшей его стороны, то придется, особенно при отсутствии должной закалки, отложить его последние работы в сторону. Вместо этого должно обратиться к самому началу

его литературной деятельности: ничего, что поднялось бы до вершин первых двух томов его первой исторической трилогии (и, пожалуй, книги о Толстом и Достоевском), ему позднее создать уже не удалось. Стали ли эти работы впоследствии безнадежно переоцениваться, по крайней мере в западных странах (в России Мережковский никогда, хотя и упрямо создает целые страницы, которые совершенно однозначно должны апеллировать к русскому вкусу, не получал даже приблизительно столь большого признания), это другой вопрос. На мой взгляд, тут больше эрудиции, чем искусства, больше исключительно компиляторства, чем вдохновения, это рядящееся в высокие слова и сложные термины претенциозная религиозно-философская глубина, к которой несколько утрачено уважение, ибо в последних своих работах Мережковский движется к чистой карикатуре". Полностью положившись на авторитетное мнение своего эксперта, Нобелевский комитет в 1930 г. исключил Мережковского из числа возможных лауреатов и отметил, что не может быть и речи о возможном разделении премии между ним и Буниным, оставляя последнего как единственную кандидатуру от русской литературы.

Но то, что мнение рецензента грешит субъективностью и не может рассматриваться — хотя и рассматривается! — как единственно верное мнение о творческой личности номинированного писателя, находит подтверждение в посланиях в Нобелевский комитет С.Агрелля. В 1932 г., предлагая список все из тех же трех кандидатур вниманию академиков, он заочно полемизирует с отрицательной оценкой Мережковского А.Карлгреном. Лучшее из написанного этим русским писателем, указывает Агрелль, "имеет скорее духовное, чем художественное значение. Из этого следует, что тот, кто не расположен к интеллектуальному в глубоком смысле слова, должен чувствовать себя чуждым его творчеству, когда это касается общего рассмотрения. В этом я вижу объяснение большинству совершенно отрицательных критических отзывов об этом очень своеобразном русском писателе". Агрелль не мог знать "отрицательного критического отзыва" Антона Карлгрена как эксперта Нобелевского комитета, однако мнение Агрелля основано вовсе не на интуитивной догадке.

Говоря о недооцененности Мережковского или даже о негативной оценке его творчества, С.Агрелль имеет в виду написанный именно профессором Антоном Карлгреном, "во многих

отношениях весьма квалифицированный знатоком России 19 века", краткий очерк, появившийся в 13 томе энциклопедии Ког^ка РатЩеЪок. Цитируя слова А.Карлгрена обо всех разом героях трилогии Мережковского "Христос и Антихрист" как о "хороших язычниках", Агрелль оспаривает это поверхностное представление, доказывая, что для тех, кто понимает "основную мысль в творчестве Мережковского, между тем, ясно, что каждая часть в этой великой трилогии — это противостоящие друг другу теза и антитеза. Последняя часть называется "Петр и Алексей", — и в несчастном сыне царя Петра представлены христианские идеи. Точно так же и в предыдущих частях труда: здесь представлены антагонисты, которые выступают против главенствующей идеи Юлиана и Леонардо". Убежденность Агрелля, полагающего, что лишь тот, кто "знаком с мировоззренческими проблемами, имеет право выступать судьей" литературных, сочинений Д.С.Мережковского, заслуживающих Нобелевской премии, звучит упреком, прямо адресованным эксперту-слависту Шведской академии. Однако Агрелль выступает в своем послании-номинации как лицо независимое, а Карлгрен является присяжным экспертом Нобелевского комитета; только поэтому академики полностью полагаются на его мнение, никак не учитывая в своих заключительных мотивациях мнение его лундского коллеги, такого же профессора-слависта.

"В комитете и в академии, — записано в заключении 1933 года, — предложение Мережковского никогда не встречало сочувствия, и комитет и на этот раз решительно выступает против него". В 1935 г. серьезные академики ссылаются на "заключение эксперта", который охарактеризовал "сумрачное" творчество Мережковского позднейших лет как "наполненное ошибочными мыслями" и в формальном отношении невысокого "литературного качества". "Комитет отклоняет предложение, как постоянно делал прежде". Из заключения 1936 г. выясняется, что А.Карлгрен как эксперт упомянул "о новой большой работе об Иисусе русского мыслителя, но не смог разъяснить, что стоит за этим темным и причудливым полетом воображения. Комитет, который постоянно отклонял предложение, считает необходимым сделать это также и на сей раз".

Однако в 1937 г. — последний раз, когда Агрелль номинировал Мережковского, — Карлгрену пришлось написать еще несколько слов на эту тему. Буквально несколько, всего полторы странички,

приплетенные к отзыву о двух других славянских писателях — об Иване Брличе-Мазураниче (еще меньше — полстранички) и о Карле Чапеке, которому и посвящен весь отзыв. Причина, по которой академики вновь обратились к компетентному эксперту, была в издании Мережковским весной указанного года сочинения "Личности святых от Иисуса до нашего времени". "Можно решительно сказать, — заявляет рецензент, процитировав слова писателя о том, "как трудно понять подвиг святых", — что если понимание святых столь трудно, то Мережковский во всяком случае не делает его легче. Всякое его новое произведение, созданное в последнее десятилетие, оказывается причудливее и страннее предыдущего, и то, о котором сейчас идет речь, является, употребляя его собственный образ, новым сигнальным огнем на этом необычайном пути, по которому обыкновенный читатель тщетно пытается следовать за ним.

Возможно, — продолжает Карлгрен дальше совсем не шутливо, — что христианство Мережковского, которое он проповедует с бесконечным глубокомыслием, с ошеломляющим псевдонаучным аппаратом, в злобном и надменном полемическом тоне и бурлящем потоке слов, может быть интересно для богословов; но все же следует предположить, что в этом сочинении оно относится к области психиатрии". Карлгрен позволил себе высказать резкие нелицеприятные слова о непонятных и чуждых ему последних книгах писателя, а уход из жизни С.Агрелля, единственного "ходатая" за Мережковского, снял вопрос о кандидатуре писателя с повестки дня. Члены комитета вынесли свое последнее решение в полном согласии с мнением эксперта и записали, что все последние "запутанные" произведения Мережковского представляют собой "мистические религиозные спекуляции". "Комитет, который всегда был холодно настроен к его выдвижению на премию, также и сейчас занимает позицию отвода" его кандидатуры — последней в списке номинированных в 1937 г. писателей.

Жить Д.С.Мережковскому оставалось меньше четырех лет, за которые он успел окончательно "запутаться" в своих теориях, и в то время, когда Европа в лице лучших своих представителей, в том числе гуманитарной интеллигенции, литераторов, противостояла коричневой чуме, сумел, подобно Кнуту Гамсуну, запятнать свое имя солидаризацией с фашизмом. Норвегия до сих пор не простила своего нобелевского лауреата55. Русский нобелевский лауреат —

апатрид, человек, не имевший паспорта родной страны, но остававшийся ее гражданином, — с болью и надеждой следил за боями Великой Отечественной. Мережковский приветствовал вторжение гитлеровцев в Советский Союз, ожидая от них "освобождения" родины от зла большевизма. Может быть, сложно сконструированные, спекулятивные теории на сей раз окончательно подвели писателя, которого даже такой скептик, как Н.Берберова считала мыслителем "с несомненным даром предвидеть исторические события"56.

Итак, цену пророчеств Мережковского, казалось, окончательно определило его пресловутое выступление по радио, так что имя этого не по-русски рассудочного писателя оказалось связанным совсем не с тем евангельским героем, о котором он столь самозабвенно писал и с котором столь самонадеянно себя сравнивал: какая страшная ирония судьбы! Но живая душа писателя, заблудившегося в мрачных потемках давно предсказанной и оправдавшей самые кошмарные прозрения войны (а ведь в 1939 г. Мережковский не знал о злодеяниях гитлеровцев ничего из того, что известно нам), стремилась к свету Христа в этой "черной ночи" и продолжала верить в чудеса. Правда, "чудеса" были связаны исключительно с личным если не благосостоянием, то относительно нормальным существованием четы Мережковских57. Так, например, через родственницу Г.Герелль, служившую в банке, удалось переправить в Биарриц58 существенную сумму денег. И никакие катаклизмы начавшейся мировой войны не способны затмить в глазах Мережковского это "чудо маленькой Терезы. Как и у всех чудес, у него два лица: глупое и бесовское лицо "случайности", и лицо божественное и полное мудрости Символа. Не "случайность" ли то, что твоя сестра служит в Государственном Банке в Стокгольме59? Но также не маленькое ли это "чудо"? Говорю "маленькое" из скромности, потому что все чудеса — это, собственно, великая бесконечность, — уверяет Мережковский 30 января 1930 г. — Скажи Наде (родственница Г.Герелль. — Т.М.), как я благодарен ей от всего сердца за ее доброту. И горячо поблагодари от меня также всех остальных моих друзей в Стокгольме и скажи им, что их доброта для меня — это твердый и надежный щит в этой ужасной войне слепцов! ты понимаешь, что я хочу сказать..." Печально, что слепцом оказался и прозорливый Мережковский.

19 сентября 1939 г. Мережковский отправляет из Биаррица письмо Грете Герелль, "довольно глупое и бессвязное", но изумительное по сердечной доверчивости к незримой собеседнице. "Я уверен, что вы пробьетесь сквозь всю эту бессвязность и глупость ко всему тому, что я хотел вам сказать этой ночью, когда я был мудрее и больше заслуживал вашей любви", — выразил надежду Мережковский, завершая свое сумбурное послание. Письмо это заслуживает того, чтобы быть процитированным почти полностью. Бытовыми подробностями оно не отличается от прочих, в нем сквозят все те же неизменные для позднего Мережковского образы и темы (при неизменной же этической индифферентности, когда упования на "маленькую Терезу" неотделимы от расчетов, связанных с именем испанского диктатора), но драгоценны горячая искренность и неподдельная нежность адресованных далекой "Шведке" слов.

"Милая, этой ночью, проснувшись, я ощутил ваше присутствие так близко (как часто со мной случается, днем и ночью), и я много беседовал с вами о "пожаре в сумасшедшем доме" (это война), и об "Атлантиде — Европе"60, и о нашей дороге сюда, в Биарриц, столь спокойной физически и столь бурной метафизически61, и о нашем возвращении, увы! неизбежном в Париж, ибо невозможно всегда отдыхать в этом "убежище"62 авантюристов, и о богатых и праздных людях, которые ничего не делают. Но когда настал день, вы исчезли, и я забыл почти все, что говорил вам и что хотел еще сказать, но мне хорошо запомнилось главное, то, что в этом аду, где мы все живем, есть три человека, которые мне всегда близки и которые помогают мне жить: Вы — Ты, милая (потому что именно так я обращался к вам в ночном разговоре), Мамченко63 и Зина64. Бедный Володя65 заперся на ключ в своей комнате индивидуалиста, куда он никого не пускает. Возможно, это наша вина, Зины и моя, что мы не достаточно его любили и оставили его совсем одного. Мне его очень жаль, но я не могу себя заставить войти к нему. Надеюсь, впрочем, что в Париже пойдет лучше, когда завертится жизнь внешняя, общественная, чем здесь, в этом "раю авантюристов".

Разумеется, мы немного напуганы нашим возвращением в нетопленую и мрачную квартиру, с необходимостью закрывать все окна непроницаемыми шторами до сумерек (в 5-6 часов)66. Но придется смириться, потому что, повторяю, невозможно вечно отдыхать в Биаррице. Три месяца, которые мы здесь провели, очень

помогли нам выдержать ужасный первый шок от войны и теперь позволяют жить "нормальной" жизнью в аду.

2000 франков, которые вы нам послали, позволили нам продлить наше пребывание здесь до 10-15 декабря67. Я надеюсь, что зимние месяцы в Париже не будут физически опасны и до весны надо будет подготовить новый "кров", возможно, в Испании, так что я написал письмо генералу Франко, который, как я надеюсь, после того, что он мне сам говорил, сможет пригласить меня посетить Испанию, чтобы выступить с лекциями об антикоммунизме и написать книгу о Терезе Авильской и Жане де ла Круа. Я предпринял действия, более или менее практические, чтобы все это смогло сбыться, но я не вполне уверен, что это к чему-то приведет. В конце концов, будем надеяться...

Но, что бы ни случилось, будем уверены, что твое столь близкое присутствие, которое я всегда ощущаю, — это свет и тепло нежнейшие и вечные в "Черной Ночи", Noche oscura (Жана де ла Круа), через которую мы все проходим68".

Но выйти из ада и мрака войны Мережковскому уготовано не было. Он скончался в декабре 1941 г., в разгар "черной ночи". Его последнее письмо, адресованное "сестрице" в Стокгольм и подписанное "твой брат", помечено 10 марта 1941 г. "Наше материальное состояние весьма удручающее, — привычно сообщает Мережковский и привычно просит денег, но какая щемящая задушевность звучит в послании последнего года его жизни: — Если можешь послать нам 4.000 фр., оставшиеся 1200 крон, это нас спасет. Я уверен, что ты сделаешь это, если возможно, а если нет, ответь хотя бы одно слово, потому что мы очень о тебе беспокоимся. Нежно тебя обнимаю, моя девочка. Да благословит и да хранит тебя Господь! Если бы не бедность, почти нищета, мы чувствовали бы себя настолько хорошо, насколько возможно в нынешнем состоянии вещей, и, во всяком случае, мы не теряем бодрости и надежды".

В одном из писем 1942 г. Грете Герелль оставшаяся в одиночестве после смерти Д.С. Мережковского З.Н.Гиппиус признавалась своему "дорогому другу", что без Дмитрия чувствую себя совершенно покинутой. В рукописном отделе Королевской библиотеки в Стокгольме хранится также расписка Зинаиды Гиппиус (Z.H.Merejkovsky) в том, что 23 июля 1942 г. в Шведском консульстве в Париже ею получено 3.333 (сумма указана и прописью) франка; это треть от десяти тысяч, поступивших в министерство иностранных дел

Швеции от графини Бригит Фегершёльд, одной из обеспеченных подруг Герелль, много лет оказывавшей по ее просьбе материальную поддержку русским писателям -эмигрантам.

Сама Грета Герелль не видела Мережковских с начала войны — она вновь смогла приехать из Стокгольма в Париж только в 1946 г., на их могилу в Сент-Женевьев-де-Буа.

Примечания

1. Подробно об истории выдвижения Д.С.Мережковского на Нобелевскую премию в 1914-1915 и 1930-1937 гг. и рассмотрения его кандидатуры в Шведской академии см.: Марченко Т.В. В ожидании "чуда": Нобелевские мытарства Дмитрия Мережковского // Известия АН. Сер. лит. и яз. 2000. № 1.

2. В собрании автографов Королевской библиотеки в Стокгольме, в фонде Д.С.Мережковского хранится двадцать одно его письмо (включая три записки и одну открытку) Грете Герель. По просьбе шведской корреспондентки писателя они переданы в архив Королевской библиотеки Темирой Пахмусс. Переписка велась по-французски; перевод на русский язык цитируемых ниже писем выполнен нами, выделения в тексте — подчеркивания — принадлежат Д.С.Мережковскому.

3. Все материалы, связанные с выдвижением Д.С.Мережковского на Нобелевскую премию и цитируемые в настоящей публикации, хранятся в архиве Шведской академии, в фонде Нобелевского комитета по литературе и любезно предоставлены нам для работы сотрудниками академии. Переводы со шведского языка выполнены нами.

4. Хандамиров Михаил Фридонович (1883-1960) - офицер царской армии, был интернирован в 1916 г.; преподавал русский язык в Лундском университете, где организовал кружок любителей русской литературы, ставивший своей задачей широкое ознакомление шведских читателей с русской литературой, с творчеством современных русских писателей-изгнанников.

5. Jaugelis G. Корреспонденция русских писателей с лундскими славистами // Slavica Lundensia. 1974. № 2. S.32.

6. Писатель имеет в виду первую часть трилогии о путях спасения человечества -"Тайна Трех: Египет и Вавилон" (Прага, 1925).

7. Slavica Lundensia. 1974. № 2. S.33-34.

8. Там же. С.34.

9. Merezkovskij D.S. Gudarnas födelse. Tutankamon pa Kreta. Fran ryskan av E.Weer. Stockholm, 1928; Messias. Övers. fran ryskan av E.Weer. Stockholm, 1928.

10. От 5 апреля, 1 июня и 10 сентября 1923 г. (Slavica Lundensia. 1974. № 2. S.33-38). На двух первых письмах указан парижский адрес Мережковских, на третьем - адрес их летнего пребывания: Villa Evelina, Grasse (Alpes Maritimes).

11. Там же. С.35.

12. Дневники и письма русских писателей-эмигрантов в межвоенное время наполнены сетованиями на безденежье и отражают попытки устроить публикацию своих произведений. Интересные подробности о русских изданиях и издательствах в зарубежье содержатся, например, в переписке И.А.Бунина с Б.К.Зайцевым, опубликованной в № 132-134 "Нового журнала" за 1978-1979 гг. Так, в 1925 г. Бунин обсуждает в письме к Зайцеву проект издания в Сербии русского журнала и создания издательства, комментируя это событие так: "Ну, да Бог с ним совсем, с этим делом! Одно вижу — Мережковские уже внедрились в него и его, верно, погубят" (Новый журнал. № 132. С.175). В "странном списке" предполагаемых к выпуску книг Бунин обнаруживает, наряду с рассказами Лескова и "Евгением Онегиным", "2 тома Мережковского", да "еще будет книга Зинаиды — это уже она сама мне говорила" (там же). И месяц спустя сообщает тому же корреспонденту, что издательство "уже действует и, очевидно, недурно: Д.С. говорит, что он получает помимо 20%, еще и полистную плату со своих книг"... Два дня спустя тон Бунина меняется на яростно-негодующий: "Что же это выходит? Издательство Мережковских только? Зинаида в пять минут устроила там свой дневник (который "Возрождение" отказалось издавать без некоторых выпусков, уж очень революционных, и за который сербы платят даже за нее какую-то неустойку "Возрождению")" (Новый журнал. № 132. С.176).

13. Slavica Lundensia. 1974. № 2. S.35.

14. Там же.

15. Хандамирова звали действительно необычно - Михаил Фридонович; Т.Пахмусс называет его "Федоровичем" (Intellect and Ideas in Action). Возможно, так коллеги переиначили на русский лад отчество, образованное от армянского имени.

16. Т.е. в машинописном варианте.

17. Slavica Lundensia. 1974. № 2. С.35-36.

18. Там же, С.36. Все подчеркивания в тексте писем принадлежат Д.С.Мережковскому.

19. Там же.

20. Святополк-Мирский Д.П.? Как известно, Мирский вообще весьма невысоко оценивал литературный "Олимп" русской эмиграции, полагая, в частности, что Мережковский, "если когда-нибудь и существовал (не как личность, конечно, а как желоб, по которому переливались порой большие культурные ценности), перестал существовать, по крайней мере, двадцать два года назад" (Версты. 1926. № 1. В

1904 г. была опубликована последняя часть трилогии "Христос и Антихрист" — "Петр и Алексей").

21. Запись В.Н.Буниной от 2 октября 1931 г., см.: Устами Буниных: Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы / Под ред. Милицы Грин. Т.2. Frankfurt/Main, 1981. С.252.

22. О самой Г.Герелль, ее знакомстве и дружбе с Мережковским и Гиппиус подробно писала Т.Пахмус (в кн.: "Zinaida Hippius. An Intellectual Profile"). Ей принадлежит и публикация переписки З.Н.Гиппиус с Г.Герелль (в кн.: "Intellect and Ideas in Action: Selected Correspondence of Zinaida Hippius). Из переписки Зинаиды Гиппиус", München, 1972, с.531-639); к сожалению, все письма опубликованы только на том языке, на котором были написаны — русская и шведка переписывались по-французски. Мережковский, писавший в Стокгольм и реже, и гораздо лаконичнее (но это совсем не значит, что с меньшей теплотой), также обращался к "дорогому другу" по- французски.

23. Pachrnuss Temira. Zinaida Hippius. An intellectual profile. L.; Amsterdam, 1971. S.276.

24. Там же. С.404.

25. Pachmuss Temira. Intellect and ideas in action: Selected correspondence of Zinaida Hippius). Из переписки Зинаиды Гиппиус. München, 1972. P.531.

26. Intellect and Ideas in Action.., c.258.

27. Злобин Владимир Ананьевич (1894-1967) - поэт, прозаик, критик, публицист. С Мережковскими познакомился в 1916 г., в 1919 г. вместе с ними покинул Петербург, жил в Варшаве, переехал в Париж и поселился вместе с Д.С. и З.Н., став их секретарем, а после их смерти — душеприказчиком и хранителем архива. По воспоминаниям Г. Герелль, невозможно было представить, как Мережковские справились бы с тяготами быта без Злобина, который выполнял самые разнообразные обязанности по дому: "делал покупки, готовил еду, стирал и гладил. Он работал с неизменным юмором и приподнятым настроением: он пел, он ворковал, он смеялся" (Pachmuss, S.399). "Бедным Володей" называет своего бессменного секретаря в дневниковых записях и З.Н.Гиппиус. Однако дневник Гиппиус 1939 г. содержит далеко не идиллические характеристики их взаимоотношений со Злобиным и его самого: "Как бы научиться воздерживаться с [Володей]? Но он не перестает лгать..." (с.400), или: "С Вол[одей] ссорились (невоспитан и двойная жизнь)" (с.486). Очень резкая оценка В.А.Злобина и его роли при Мережковских содержится в известных своей нелицеприятностью мемуарах В.С.Яновского "Поля Елисейские" (СПб., 1993): "Человек, вероятно, в большой степени ответственный за все безобразия последнего периода жизни Мережковских. [...] Мережковские закончили довольно позорно свой идеологический путь. Главным виновником этого падения старичков надо считать Злобина — злого духа их дома, решавшего все практические дела и служившего

единственной связью с внешним, реальным миром. Предполагаю, что это он, "завхоз", говорил им: "Так надо. Пишите, говорите, выступайте по радио, иначе не сведем концы с концами, не выживем". Восьмидесятилетнему Мережковскому, кащею бессмертному, и рыжей бабе-яге страшно было высунуть нос на улицу. А пожить со сладким и славою очень хотелось после стольких лет изгнания. "В чем дело, - уговаривал Злобин. — Вы ведь утверждали, что Маркс — Антихрист. А Гитлер борется с ним. Стало быть— он антидьявол" (с.124-125).

28. Письма В.А.Злобина З.Н. и Д.С.Мережковским: 1934-1936. / Publ. de Ternira Pachmuss // Revue des études Slaves. 1999.T.71. F.1. P.151.

29. Там же. С.140.

30. An Intellectual profile... S.392.

31. Там же.

32. Письма В.А.Злобина З.Н. и Д.С.Мережковским. С.139.

33. An Intellectual profile. C.392.

34. Там же. О "золотой рыбке" Мережковских упоминает и В.А. Злобин в переписке с ними: "Рыба хоть и не пляшет, но жива и здрава. Я за ней ухаживаю, как и за пальмой" // Revue des etudes Slaves. 1999. T.71. F.1. P.135.

35. An Intellectual profile.., C.401.

36. Intellect and ideas in Action: Selected correspondence of Zinaida Gippius. München, 1972. P.540.

37. Письма ВА.Злобина З.Н. и Д.С.Мережковским: 1934-1936 / Publ. de Temira Pachmuss // Revue des études Slaves. 1999. T.71. F.1. S.132. В сохранившимся финансовом "отчете" Злобина упоминается о ежемесячно поступавших от Греты Герелль 400 франках прислуге — Катерине. Для сравнения — из того же отчета — гонорары Мережковских составляли (это данные за весну-лето 1936 г.) от 243 франков в "Последних новостях" (полученных Зинаидой Николаевной) до 467 за публикации в "Иллюстрированной России" и 500 в "Возрождении". То есть каждый месяц от Г.Герелль только на прислугу приходила сумма, равнозначная гонорару от солидной эмигрантской газеты. Кстати, в "счетах" Злобина почти все цифры двузначные, за исключением трехзначных сумм за электричество и папиросы и единственной четырехзначной, лаконично обозначенной "Еда" (там же, с.146).

38. Письмо написано в состоянии большого душевного подъема, и по всей видимости, формы глагола savoir в прошедшем и настоящем времени "переставлены"; буквально следовало перевести "я хорошо знал - я всегда знаю", что нам кажется некоторой грамматико-синтаксической погрешностью и что мы решились передать в варианте более традиционного словоупотребления.

39. Том первый вышел в Белграде в 1932 г., том второй - там же, в 1934 г.

40. Разразившись во Франции в 1930 г., годом позже, чем в других странах, экономический кризис затянулся до 1936 г. По объему производства страна была отброшена к уровню конца XIX в., промышленное производство и национальный доход сократились на треть; кризис разорил десятки тысяч мелких предпринимателей и торговцев, породил массовую безработицу. Экономические результаты кризиса обострили социальные противоречия внутри страны, правительства сменялись одно за другим, в стране готовилась попытка фашистского переворота. В 1936 г. победу на парламентских выборах одержал Народный фронт, а кабинет министров возглавил социалист Леон Блюм. Но никаких серьезных реформ правительству Народного фронта провести не удалось, и после относительной стабилизации во второй половине 1937 г. Франция вновь вступила в полосу экономического кризиса.

41. Гонорары от изданий колебались в пределах нескольких тысяч, в дневниковых записях В.Н.Буниной и Г.Н.Кузнецовой есть сообщения о получении Буниным всего 1000-1500 за книгу. А ведь гонорары от изданий и публикаций в периодике были единственным средством существования для писателей-эмигрантов; так что у Мережковского были все основания горячо благодарить "безымянного" донатора.

42. Эксперт Нобелевского комитета по славянским литературам. О его отзывах о творчестве Мережковского см. ниже.

43. По строго соблюдаемым положениям Нобелевского комитета обращаться с номинацией на Нобелевскую премию по литературе может далеко не всякий научный или общественный институт, носящий название академии. Созданная Ришелье Académie Française, преобразованная впоследствии в Institut de France, стала образцом для создания академий в столицах других европейских государств, но только некоторые из них получили характер национальных гуманитарных центров; к таким академиям общегуманитарного направления относятся академии в Мадриде, Лиссабоне и Стокгольме, такой была и Академия Российская в Петербурге. В Швеции, как и во Франции, гуманитарные и естественно-научные дисциплины находятся "под патронажем" разных академий наук (в Швеции это собственно Шведская академия, на которую и возложена миссия присуждения Нобелевской премии по литературе, и Шведская академия наук, разные институты которой присуждают Нобелевские премии по химии, физике и медицине). Французская Латинская Академия не входит в число организаций, имеющих право обращаться с номинациями на Нобелевскую премию. То же относится и к академиям Югославии и Чехословакии, являющимся, как и Российская императорская академия наук, а затем АН СССР и ныне РАН объединениями как гуманитарных, так и естественно-научных институтов, то есть отличающимся по статусу от Шведской академии.

44. Заметим, что перевод последней фразы возможен лишь при допущении описки — написании vient вместо tient. Во французском подлиннике предложение выглядит так: "D'ailleurs, un dégout presque insurmontable me vient de me faire pr senter encore fois la (sic!) ou on vient d'insulter non pas moi, mais tout le mouvement anticommuniste". Видимо, из-за близкого соседства с глаголом vient (venir) в сочетании с инфинитивом другого глагола, означающим "только что", Мережковский, непрестанно вычеркивавший и исправлявший в этой фразе и отдельные слова, и словосочетания, пишет и в первом случае vient вместо tient (tenir; me tenir) — удержаться. На наш взгляд, это единственно возможное прочтение всей фразы при сохранении в ней смысла. Оба раза слово vient написано совершенно отчетливо, только в первом случае начальная буква слегка зачернена, как будто в этом месте перо зацепилось за бумагу.

45. Т.Пахмус, лично знавшая Г.Герель и от нее получившая много ценной информации об общении последней с Мережковскими, сообщает о таком факте: Грета Герель и некоторые ее шведские друзья (в частности, Грета Асплунд (Greta Asplund), учительница из Французской школы в Стокгольме, Ирен Карлстрём, жена шведского художника Густава Карлстрёма (Gustav Carlström, 1896-1964) вплоть до начала войны в складчину вносили плату за парижскую квартиру Мережковских и услуги горничной. Возможно, из этого - общего - источника происходили и деньги, поступившие в 1942 г. в шведское консульство в Париже от имени Биргит фон Фэгершёльд. Имя баронессы Birgit von Fägerskiöld, которую З.Н.Гиппиус на французский манер называла Брижит (Brigitte), возникает в переписке Гиппиус с Г.Герелл после смерти Д.С.Мережковского: обеспокоенная тяжелым душевным состоянием З.Н.Гиппиус, ее шведская приятельница боится попытки самоубийства, которую попыталась совершить Б. фон Фэгершёльд. (Пахмус. С.636-637).

46. "Ибо вы знаете благодать Господа нашего Иисуса Христа, что Он, будучи богат, обнищал ради вас, дабы вы обогатились Его нищетою". (2 Кор. 8).

47. "Вообразите, что мой немецкий издатель, Гретлейн, наотрез отказался печатать второй том "Иисуса" под предлогом, что продажа первого тома не показалась ему "достаточно выгодной"! Истинная причина этого отказа в том, что он рассердился, не сумев украсть у меня гонорары за мои авторские права. Только по счастливой случайности я узнал, что он хочет сделать и чему я помешал. Возможно, мне придется затеять с ним процесс, но для иностранца слишком трудно и дорого выиграть процесс в Германии. Еще труднее будет найти другого издателя для сомнительного труда, первый том которого уже напечатан (??). Вопреки огорчениям, которое все это мне причиняет, я вручаю с надеждой и верой судьбу этого труда в руки Того, к кому он обращен. Есть у меня и еще одна радость:

"Иисус" вот-вот появится здесь, в Англии, в Америке и в Италии (это мои авторские права в Англии и Америке намеревался украсть у меня Гретляйн)".

4S. Густав Нобель - племянник Альфреда Нобеля, сын его брата Людвига, руководившего мощной нефтяной и металлургической империей братьев Нобель в России. "Русские Нобели" после революции 1917 г. также оказались в эмиграции, но, после неудачных попыток старшего брата Г.Нобеля, Эммануила — который, кстати, в отличие от шведских родственников изобретателя динамита, отказался в свое время от каких бы то ни было притязаний на громадное наследство дяди и усиленно содействовавший реализации его завещания, — возродить былую славу промышленной корпорации и восстановить капиталы, предпочли Парижу свою "этническую родину" — Стокгольм. В стокгольмском доме Нобелей, в нарушение многолетнего неизменного ритуала лауреатов жить в лучших апартаментах фешенебельного Гранд-отеля, остановился в 1933 г. И.А.Бунин. В отличие от своего соперника в нобелевской лотерее Бунин изо всех представителей нобелевского клана лично знаком был только с Нильсом Олейниковым, племянником Э.Л. и Г.Л. Нобелей, навещавшим его в Грассе осенью 1931 г. и весной 1933 г. Н.Олейников, впервые столкнувшийся с бедственным положением русских писателей-эмигрантов при личном знакомстве с Буниным, помогал ему денежными переводами. С Г.Нобелем — парижанином — Бунин познакомился уже только став нобелевским лауреатом, "за завтраком у Корнилова" ("Устами Буниных", Т.2, С.294). Впрочем, судя по пересказу Мережковским его беседы с Густавом Нобелем, несмотря на учтивость последнего и кажущееся знание им дел, полезной информации от племянника Альфреда Нобеля было получено немного: о формулировке завещания (произведение "идеалистической направленности") было хорошо известно, история с отклонением кандидатур Толстого и Золя тоже еще не забылась. О том, как члены Шведской академии интерпретировали формулировку завещания Нобеля, и о постепенном изменении буквального следования ей на более широкий подход к литературным шедеврам см. в книге: Espmark К. The Nobel Prize in literature: The study of the criteria behind the choices. Boston, 1991. История отказа в присуждении премии Л.Н.Толстому изложена в статье: Хьетсо Г. Лев Толстой и Нобелевская премия || A Centenary of Slavic studies in Norway. The Olaf Broch symposium: papers. Oslo, 199S.

49. В конце этой фразы Мережковский допускает настолько очевидную описку — "digne de foie" вместо "de foi" ("печень, печенка" вместо "доверие"), что это служит подтверждением нашего предположения в комментарии к предыдущему письму — описки и даже ошибки во французской орфографии не столь уж редки в письмах Д.С.Мережковского. Буквально в следующем предложении вновь появляется описка, свидетельствующая о небрежности или о сильной

взволнованности пишущего, сократившего на одну букву одно из самых простых и частотных французских слов, "bien".

50. Интересно, что если в предыдущем письме в утверждении "чудеса всегда возможны" слово "possible" было написано поверх начатого и зачеркнутого "aussi" (также), то в настоящем письме зачеркнуто "всегда" и надписано "также". Кстати заметить, и в этом письме есть примечательная описка - слово "diminue" удлинено на один слог ("dimininue").

51. Напоминание о состоявшейся в 1880 г. встрече с Ф.М.Достоевским, давшим крайне низкую оценку ранним поэтическим опусам Мережковского и строго напутствовавшего юного гимназиста: "Чтобы хорошо писать, — страдать надо, страдать!" (Автобиографическая заметка // Мережковский Д.С. Полн. собр. соч. М., 1914. Т.24. С.111). Замечательно, что самые знаменитые произведения Мережковского появились задолго до выпавших на долю благополучнейшего некогда литератора подлинных страданий.

52. Slavica Lundensia. 1974. № 2. S.32.

53. Там же. С.38.

54. Там же.

55. Именно к лояльно настроенному по отношению к Гитлеру великому норвежскому писателю собирается адресоваться за поддержкой Д.С.Мережковский: "Как только я получу "Данте", я пошлю его Кнуту Гамсуну и надеюсь, что это может иметь хорошие последствия, но, увы! слишком нескоро" (письмо от 18 апреля 1939 г.), — а затем действительно обращается, впрочем, безуспешно: Кнут Гамсун ничего не ответил на мое очень братское послание, и я поистине опечален за него и немного также и за себя" (письмо от 19 октября 1939 г.).

56. Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. М.: Согласие, 1996. С.675.

57. О страхе четы одиноких стариков перед нищетой и болезнями бездумно резко отозвался спустя многие годы младший современник, удачно переправившийся за океан: "Восьмидесятилетнему Мережковскому, кащею бессмертному, и рыжей бабе-яге страшно было высунуть нос на улицу. А пожить со сладким и славою очень хотелось после стольких лет изгнания" (Яновский B.C. Поля Елисейские СПб., 1993. С.124-125).

58. Впервые Мережковские покинули столицу вступившей в войну Франции 9 сентября 1939 г., провели три месяца в курортном Биаррице, на Бискайском заливе, 10 декабря вернулись в Париж, чтобы через полгода, 5 июня, снова отправиться в Биарриц и там узнать об оккупации Парижа гитлеровцами 20 июня 1940 г.

59. Приписка на полях разъясняет эту кажущуюся сейчас излишне восторженной констатацию столь обыденного факта. С момента вступления Франции в войну пересылать деньги из нейтральной Швеции стало делом чрезвычайно

затруднительным. Иногда приходилось прибегать к помощи консульства, иногда выручал случай. Приписка гласит: "J'ai reçu hier la lettre de la Banque de Stockholm avec la chèque" ("Я получил вчера письмо из Банка Стокгольма с приложением чека").

60. Книга "Тайна Запада. Атлантида — Европа" (Белград, 1930), столь раздражившая нобелевского эксперта, повествует о гибели "первого человечества" и пронизана эсхатологическими пророчествами о гибели Европы в пожаре грядущей — предсказанной за десять лет — войны. Видимо, образы этой книги Мережковского неотступно преследовали супругов в дни отъезда из Парижа в Биарриц, ибо в дневниковой записи у З.Н.Гиппиус легко соскакивает с пера: "Да, что Атлантида" (Гиппиус З. Дневники. М., 1999. Т.2. С.462).

61. Об этой поездке сохранились лаконичные записи З.Н.Гиппиус (9-12 сентября 1939 г.): "Уезжаем. В кошмаре ... Ждали в адской жаре в наполненном вагоне два часа. Потом поехали. Кошмарная ночь! Кошмарный поезд! Посреди ночи бесполезная Ходынка ... Затем - новое путешествие, без дна и покрышки... Дождит, серо, ночь я довольно кричала. Ищем квартиру. Когда мы спали в Бордо — в Париже опять alerte" (Дневники. Т.2. С.462-463).

62. По аналогии с бомбоубежищем, где следовало укрываться во время налетов немецкой авиации на Париж: "В "abri" мы не пошли, все равно у нас нет масок" (Дневники. Т.2, С.460). Через 3 дня после этой дневниковой записи З.Н.Гиппиус (от

5 сентября 1939 г.) В.Н.Бунина записывает: "Беспокоюсь ... за Мережковских. Как это они ночью бегут в убежище? Ведь З.Н. ничего не видит и ничего не слышит" (Устами. Т.3. С.33). И в 1940 г. Гиппиус пользуется французским словом, вводя его в по-русски написанный текст: "Пришлось идти в abri, нашли маленькое в переулке. Посидели, потом кончилось" (с.502). Словом rastaqueaire (растакуэры — в русском написании оно оказывалось даже еще выразительнее) Мережковские пополнили свой словарь уже в Биаррице, который был наводнен скрывавшимися от войны подозрительными личностями, у которых водились немалые деньги. В их общество, по словам Гиппиус, стремилась "проникнуть" И.Одоевцева, ходившая в "роскошной шубе" и бравшая уроки игры в бридж (с.480).

63. Мамченко Виктор Андреевич (1901-1982) — поэт, постоянный посетитель "Зеленый лампы", тесно сблизившийся с Д.С.Мережковским и З.Н.Гиппиус, называвшей его своим "другом № 1".

64. Зинаида Николаевна Гиппиус.

65. Владимир Ананьевич Злобин.

66. Уже в начале ноября Мережковские стали получать неутешительные известия о разрушении налаженного быта в Париже военного времени: "Сюрприз: наш дом в Париже не топится. Что это? Совдепия?" (с.478). И перед самым отъездом, 7

декабря: "Известие, что у нас в Париже не будут топить" (с.485). "Завтра назначен отъезд в черный Париж", — записывает З.Н.Гиппиус 8 декабря 1939 г. Выехав 9, Мережковские и Злобин на следующий день прибыли во французскую столицу: "Париж. Опять Париж. Грязный, серый, военный (потом погода исправилась)" (с.486). "Наша улица темная — всех темнее", — мрачно констатирует Гиппиус. — "Все холоднее, холоднее... Лютая зима, а у нас едва топят" (с.487-488).

67. От "верной Греты" в Биарриц приходили не только письма и открытки: 4 октября Гиппиус записывает: "Телеграмма от Гр<еты>, что высылает "deux cents" (двести — правда не оговорено, франков или крон, однако речь, скорее всего, идет о переводе в шведской валюте, так как французская была сильно обесценена войной и сумма кажется чересчур незначительной) (с.470). Запись от 13 октября лаконична: "Деньги Греты" (с.472).

68. Книга о святом Иоанне Креста входила в обширный замысел Мережковского написать исследования о целой плеяде избранных святых. Иоанн Креста был мрачным, "черным" святым, меланхоличным и угрюмым, как "черная ночь", в которую был погружен мир после распятия Спасителя. Для Дмитрия Сергеевича, равно как и для Зинаиды Николаевны понятие "черной ночи" приобретает особенный символический смысл в годы войны. О Жане де ла Круа З.Н.Гиппиус вспоминает в письме Г.Герелль из Парижа, от 19 декабря 1939 г.: "Во всяком случае "черная ночь" Святого Жана де ла Круа господствует в моей душе подобно парижской ночи, и я говорю тебе об этом только для того, чтобы ничего от тебя не скрывать" (Переписка З.Н. С.620).