CC BY
11
УТВЕРЖДЕНИЕ ГУМАНИЗМА В ПОЭЗИИ НИКОЛАЯ АСЕЕВА
Валуев А.М. ®
Доктор физико-математических наук, профессор Национального исследовательского
университета «МИСиС»
Гуманизм в рассматриваемом смысле есть утверждение ценности и достоинства человека как такового, безотносительно к его социальному положению, убеждениям и привычкам, но, конечно, не безотносительно к его нравственному облику. Для лирики и даже лирических поэм, однако, возникают известные затруднения в выражении гуманистической позиции. Одно из них — это преимущественное сосредоточение на переживаниях автора и немногих наиболее близких ему людей. Эмпатия в отношении незнакомых и малознакомых людям, без которой выражение человечности покажется умозрительным, как правило, не обладает остротой переживаний по отношению к самому себе и близким. Идеологизация гуманизма, сведение его к теме «страдания народа» устраивает далеко не всех авторов и читателей и временами вызывает отторжение. Так случилось и на рубеже XIX-XX веков, в т.н. поэзии «серебряного века». Недаром Наум Коржавин видел в ней многие проблемные стороны, слабую способность противостоять эгоистическим соблазнам [1]. Футуристы, к которым тяготел Асеев, в свою очередь, отрицали течения «серебряного века» за отрыв от современности и готовы были выходить за рамки личных переживаний, пытались стать голосом современного человека. «Пока выкипячивают, скрипками пиликая, из любвей и соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая» (Маяковский). В том же духе писал и Асеев: «А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо, руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!» Но здесь мы видим лишь движение в сторону обобщенного образа современного человека. К тому же захваченные страстями эпохи величайших социальных потрясений, менявших жизнь с калейдоскопической быстротой, — футуристы не могли осознать происходящее с определенных нравственных позиций.
Испытания эпохой претерпевали и другие чуткие к современности поэты. Николай Гумилев — кажется, единственный из поэтов этого поколения, кто наряду с Асеевым принимал участие в боевых действиях, выразил переживание современности страшными словами: «людская кровь не святее ароматного сока трав». Крайне неоднозначную реакцию вызвала поэма «Двенадцать» Блока. Что касается вождя футуристов, он метался от «я на каждой капле слезовой течи распял себя на кресте» до «пули, погуще по оробелым». Асеев не доходил до таких крайностей, но принадлежность к ЛЕФу, который не просто демонстрировал лояльность новой власти, но и боролся за право быть авангардом революционного искусства, создавала для выражения в творчестве гуманистических убеждений значительные затруднения.
Первым сильнейшим испытанием для гуманизма оказалась мировая война. Несмотря на то, что с 1915 г. Асеев находился в действующей армии, прямых откликов на события войны у него почти не было. В стихотворении «Повей вояна», написанном уже в 1916 г., война представлена у него крайне отрывочно, строками, которые вряд ли могут передать ужас происходящего, а порой даже бравирующие бесчувственностью («ребенок утренней порой игрался с пролетавшей пулей»). Совсем иначе рисуется обстановка тех лет в дымке воспоминаний, в стихотворении 1942 г.; в ней выделяется чувство полкового братства.
Гражданская война очень мало способствовала отношению к человеку как к брату, независимо от того, на чьей стороне он оказался. Как удивительны слова Максимилиана Волошина
«И красный вождь, и белый офицер, — Фанатики непримиримых вер — Искали здесь, под кровлею поэта,
® Валуев А.М., 2017 г.
Убежища, защиты и совета. Я ж делал всё, чтоб братьям помешать Себя губить, друг друга истреблять...»
Типичными для поэтов стали две позиции: вообще уйти в своем творчестве от пугающей современности или встать на сторону одной из борющихся сторон. Как, например, Цветаева.
Не лебедей это в небе стая: Белогвардейская рать святая.
Ей поэтесса противопоставляет «чернь», что «рвалась к добыче вожделенной». Как будто подтверждая ее правоту, Маяковский иногда превращает пафос уничтожения старого мира в поистине людоедский: Вместо нищих —
всех миров богатство прикарманьте! Стар — убивать. На пепельницы черепа!
Асеев тоже принял сторону революции, но, написав накануне революции «Предчувствия» с такими, например, строками: «ржавчиной пахнет затупленный нож гильотины»,— когда событие свершилось, надолго ушел от острого изображения современности с ее ожесточением. Зато чувством облегчения — после того, как «три года грохотали пушки»,— веет от строк «в России всходят зеленя и бредят бременем покоса!» Но затаившееся переживание ужаса происходящего явилось чуть позже в «Стихах сегодняшнего дня» (1921).
И, опираясь об угол, раны темнея обновкой, жалко смеясь от испуга, падал убитый неловко. Он опускался, опускался, и небо хлынуло в зрачки. Чего он, глупый, испугался?
Но землю с небом, умирая, он всё никак связать не мог!
Эти строки предвосхищают знаменитое стихотворение Твардовского «Из записной потертой книжки». Мир рушится от утвердившегося в нем насилия. Тебя расстреляли — меня расстреляли, мы вместе любили, мы вместе дышали, в одном наши щеки горели бреду. Уходишь? И я за тобою иду!
На пасмурном небе затихнувший вечер, как мертвое тело, висит, изувечен.
Характерно, что ничего не говорится о том, к какому лагерю относятся погибшие. Послереволюционное время потребовало от Асеева — активного участника ЛЕФа — произведений на революционную тему. Наиболее значительным из них оказалась поэма с удивительным названием «Семен Проскаков. Стихотворные примечания к материалам по истории гражданской войны». В соответствии с лефовской теорией «литературы факта» в текст включены отрывки из документов, что вызвало критические оценки А. Лежнева [2], который, впрочем, был жестким оппонентом ЛЕФа. На наш взгляд, прием оказался удачным: сухой документальный материал избавлял от фактической повествовательности в чисто лирическом развитии сюжета поэмы. Главный герой — сибирский партизан, по версии автора — организатор пленения Колчака. Но сами эпизоды пленения, суда и расстрела
Колчака не занимают в поэме слишком большого места по сравнению с переживаниями героя, испытавшего много физических страданий и, кстати, не убившего ни одного человека. Тема поэмы — борьба партизан за Советскую власть и победа над врагом — вполне отвечала политическому заказу. Однако ее воплощение фактически утверждало совсем другие ценности.
Это видно с первых строк. Первая глава поэмы называется «Две эпитафии» — главному герою и Колчаку. Это само по себе объединяет рядового участника борьбы за Советскую власть и номинального главу контрреволюции, Верховного правителя. Они, конечно, противопоставлены, но как? В дореволюционной жизни Проскаков вел жизнь обычного шахтера, Колчак, как это подчеркнуто, был не только морским офицером, но и полярным исследователем. Во время революции Проскаков «бросил . дом, жену и родню и записался в красногвардейцы». Напротив, политическая активность Колчака автором преуменьшается. Получается, что он стал во главе контрреволюции, будучи заложником политики союзников по Антанте: «путь мой искривлен рукой англичан, бег мой направлен рукою французов». Единственный сознательный поступок — не состоянии справиться с революционной стихией в среде матросов, «сломал свою шпагу», отказавшись от командования Черноморским флотом. Кстати, не случайно поэт назвал оружие «шпагой» — символом благородства, хотя фактически адмирал сломал наградную золотую саблю [3]. Обоих уже нет в живых, но Проскаков оказался победителем, а Колчак терпел неудачу за неудачей: «погубивший мечту свою», «никаких не открывший стран», «изменивший стихии родной, вышедший биться на сухопутье» и, в конце концов, погиб, «проклятый в песнях, забытый в сказаньях». Но то зло, которое вызвала его якобы невольная деятельность во главе контрреволюции, характеризуется словом «пагуба», синонимами которого служат «беда, гибель, мор; несчастие, ... погибель, поветрие, порча.» [4]. Это слово больше подходит к случаям вреда от неуправляемых человеком обстоятельств, нежели от сознательных действий. Конечно, автор мог негативно оценивать то, что творилось на территории, занятой белогвардейцами, он даже дает фактическую справку о жестокостях: жена Проскакова, сама не участвовавшая в партизанских действиях, подверглась истязаниям и лишилась глаза. Тем не менее, конкретную ответственность с Колчака за подобное он снимает. В итоге, Асеев изображает с сочувствием обоих героев, несмотря на их принадлежность к противоположным лагерям.
Для того чтобы Колчак оказался обеленным, нужно было осудить других вождей контрреволюции. И Асеев переносит острие своего осуждения на атамана Анненкова, который выглядит и по документальным материалам, и в поэтическом изображении настоящим садистом. Более того, получается, что контрреволюционные убеждения — лишь ширма для его природной жестокости. И выходит, что в основе злодеяний оказывается не политическая позиция, а человеческие пороки. Эта мысль еще усиливается в следующих строках:
Так не зовут
простого врага: «гад».
Тот,
кто потом чужим богат, — гад,
тот,
кто мученью
чужому рад, — гад,
тот,
чье веселье —
зарево хат, —
гад!..
Можно согласиться с А. Лежневым, что подобные строки «почти с лубочной картинки, изображающей чертей» [2, с. 363]. Но элементарность изложения (выделяющаяся на фоне утонченного по своим формам лирико-эпического повествования) подчеркивает, делает общедоступной центральную гуманистическую мысль. Против такого не возразишь, а в итоге автор незаметно, но отчетливо возражает против абсолютизации «классовой борьбы», против «классовой морали», хотя, конечно, он не имел возможности осудить в поэме жестокости «своих», если знал о них. Другой стороной аморального поведения, которое наблюдается в обоих лагерях, показано предательство. Колчак фактически продан чешским комендантом:
«Колчака не згодно
отдавать на плен, но то есть согласье,
но то есть обмен!»
Но и Проскаков оказывается жертвой предательства якобы своих — сельского секретаря и старосты в деревне Моховой.
Закончилась гражданская война. Послереволюционная жизнь оказалась далеко не такой восхитительной, как она рисовалась в надеждах. Асееву стали видны люди новой формации («не нашего приплода»), которые «нашу жизнь и нашу честь крысиным травят ядом», что вызывало у поэта приступы пессимизма. Великая Отечественная война на время отбросила разделявшие людей перегородки, но ожесточение против врагов не могло радовать человечного поэта. Одно из самых жестких и бескомпромиссных стихотворений поэта, «Надежда», выделяет Асеева в русской поэзии этого времени. Убийство зовет убийство, но нечего утверждать, что резаться и рубиться — великая благодать.
У всех, увлеченных боем, надежда горит в любом: мы руки от крови отмоем, и грязь с лица отскребем,
и станем людьми, как прежде, не в ярости до кости! И этой одной надежде на смертный рубеж вести. Это произведение, так резко отличающееся по своему пафосу от всего, что писалось о войне даже гораздо позже, смогло появиться в печати лишь в 1962 г. Что касается жизни народа в это тяжелейшее время, Асеев как никто другой с величайшим сочувствием описал будни войны, жизнь в тылу. Неудивительно, что простые радости жизни, а не воспоминания о военных подвигах, заняли основное место в его послевоенном творчестве. Поэт реально ощущает связь своей жизни и творчества с жизнью тысяч простых людей: От скольких людей я завишу: от тех, кто посеял зерно, от тех, кто чинил мою крышу, кто вставил мне стекла в окно. Пожилой человек, он удивительно ярко рисует восторг первой любви в стихотворении «Двое идут», но еще более проникновенные «Простые строки» посвящает жене. Пафос сочувствия своим современникам, восхищение их простыми («Садовницам земли») или сложными делами («Молодым поэтам») пронизывает позднее творчество поэта-гуманиста.
Литература
1. Коржавин Н. Анна Ахматова и «серебряный век» // Новый мир. - 1989. - №7. - С. 240-261.
2. Лежнев А. Две поэмы. В. Маяковский, Хорошо. Н. Асеев, Семен Проскаков // Перевал: Литературно-художественный альманах. Сб. 6. М.-Л., ГИЗ, 1928. — С. 353-364.
3. Павлов И. Колчак (адмирал): краткая биография. Интересные факты из жизни адмирала Колчака. http://fb.ru/article/179185/kolchak-admiral-kratkaya-biografiya-interesnyie-faktyi-iz-jizni-а^ка1а-ко1сЬака
4. Словарь синонимов русского языка: практический справочник: около 11 000 синонимических рядов / З.Е. Александрова. — 17-е изд., стер. — М.: Дрофа, Рус. яз .-Медиа, 2010. — 564 с.
