CC BY
381Уортман Р.С.
СЦЕНАРИИ ВЛАСТИ: МИФЫ И ЦЕРЕМОНИИ РУССКОЙ МОНАРХИИ:
В 2 т. - М.: ОГИ, 2004. - Т. 1: От Петра Великого до смерти Николая I. - 605 с.; Т. 2: От Александра II до отречения Николая II. — 796 с.
(Реферат)
В работе профессора Колумбийского университета Ричарда Уортмана1 исследуется роль символических репрезентаций в возвышении и сохранении российской монархии со времени царствования Петра I до отречения Николая П. Автор подходит к российской монархии как к символической системе, которая, сохраняясь как целое, с течением времени принимала разные формы, чтобы приспособиться к новым требованиям и использовать новые возможности. В работе анализируются господствовавшие мифы и разнообразные формы их выражения в церемониях. В исследовании обосновывается важность образности и символики для поддержания абсолютной монархии и высказываются суждения о том, как эта символика влияла на политику российской монархии. Самое важное в работе, по словам автора, - то, что в ней утверждается статус монархии как активного, сознательного фактора в истории политического развития России до 1917 г. «Если исследовать российскую монархию с такой же научной тщательностью, как другие социальные институты, выяснится, что институт монархии обладал собственной политической культурой, в которой господствовал миф, и своими собственными целями» (т. 2, с. 19).
1 Wortman R.S. Scenarios of Power - Myth and Ceremony in Russian Monarchy:
2 vols. - Princeton, Princeton univ. press, 1995, 2000.
В части первой первого тома, озаглавленной «Заимствованные знаки», рассматривается период образования русского государства и прослеживается развитие мифа о «чужестранности» правителя от Киевской Руси до окончательного освоения западных моделей при Петре Великом. Во второй части («Олимпийские сценарии») на примере Петра Великого обсуждается освоение моделей презентации, свойственных европейскому барокко и Просвещению. Часть третья, «Смертные государи», посвящена попыткам приспособить миф ко времени динамичных перемен, когда образ недоступного и богоподобного монарха утратил свою привлекательность. В части четвертой («Династический сценарий») исследуется эпоха Николая I, когда конструировался образ героического государя, а миф перестроен в соответствии с новыми либеральными и националистическими требованиями.
Переработка форм презентации монархической нации во второй половине XIX - начале ХХ в. - главная тема второго тома. После 1855 г. фокус императорской презентации в России перемещается: это уже не укрепление связей между монархом и элитой, а демонстрация связи монарха с русским народом. В части первой сценарий Александра II - презентация нежной привязанности, основанной на благодеянии и признательности, - рассматривается как способ сохранения европейского мифа и структуры «официальной народности». В части второй анализируется развитие национального мифа в годы царствования Александра III, когда императорские презентации ставили своей целью продемонстрировать этническую и духовную связь между русским царем и русским народом. Часть третья посвящена царствованию Николая II и попыткам последнего императора найти собственное воплощение монархического мифа перед лицом широкой политической оппозиции и развития современных форм публичности и репрезентации власти.
Образ монарха-завоевателя, носителя чужестранных атрибутов, был, по словам Уортмана, основным в мифологии русской власти начиная с древнейших летописей. «Варяжская родословная, происхождение от Августа, принятие византийских регалий и обнаружение сходства с древними царями - все это определяло правителя как обладателя автономной политической власти, основанной на способности применять силу. Имперская мифология указывала на царскую власть как на высшую и вселенскую и наделяла
служение царю качествами величия и превосходства. Однако слово царь обозначало христианского правителя. Осуществление светской власти уравновешивалось церковной ролью царя - защитника веры и участника симфонии правителя и патриарха, выраженной в образе православной Византийской империи». Однако к концу XVII в. «формы христианской империи и христианского императора не отвечали более нуждам автономного действующего монархического правления»; поэтому Пётр I «перестроил образ царя и элиты в соответствии с западноевропейским мифом о завоевании и власти» (т. 1, с. 66-67).
Реформы Петра в сфере государственного управления имели, по мнению Уортмана, в том числе и символическое значение: они дали России государственные учреждения, походившие на учреждения других великих держав, а самому преобразователю статус, приличествующий европейскому монарху. «Придав русскому государству сходство с западными администрациями, Пётр приступил к созданию европейской придворной культуры, которая должна была объединить и воспитать его приближенных. Презрение Петра к напыщенности роскоши московского двора всего лишь приготовило путь к новому, еще более богатому великолепию на европейский лад... Он шел к созданию новой элиты, отвечающей его концепции государства, с той же беспощадной жестокостью, какая сопутствовала его военной реформе. Пётр заменил старый декорум "благочиния" этикетом, основанным на западных общественных нормах. Следование этим нормам отличало "благородных" от "подлых". Петровская Табель о рангах, введенная в 1722 г., определяла чин по месту в государственной службе, а европейские вкусы и внешний вид становились выражением дворянского статуса» (т. 1, с. 82-83). Предполагалось, что Табель станет эквивалентом европейских ранговых систем, которые вносили порядок и иерархию в ряды элиты.
В первом томе показано, как презентации российской монархии с Петровского времени до конца царствования Николая I возносили правителя и его приближенных над подданными. Участников этих церемоний и представителей культурной среды, окружавшей каждого правителя, автор называет элитой российской монархии. Присутствие элиты на придворных церемониях демонстрировало солидарность между высшими кругами дворянства, армии и чиновничества, с одной стороны, и престолом - с другой.
Элита являла собой пример тех форм повиновения, которых ожидал монарх, и репрезентировала его идеи и вкусы для администрации, вооруженных сил и, при определенных обстоятельствах, для широких слоев населения.
Пышные, подчиненные строгому ритуалу представления, требовавшие от русской монархии неимоверных расходов и затрат времени, свидетельствуют о том, что русские правители и их советники считали символику и образность церемоний насущно необходимыми для осуществления власти. Уортман утверждает, что все эти представления привязывали подданных к престолу в неменьшей степени, чем те вознаграждения и доходы, которые приносила им государственная служба.
Хотя императорский двор представлял собою непрекращающееся театральное действо, театр власти, участники этих мероприятий, в значительной мере составлявшие и их аудиторию, присутствовали там не с целью повеселиться - на это указывает нередкое недовольство обременительными обязанностями церемониала. Скорее они предпринимали сознательные и старательные усилия представить правителя как верховное начало и наделить его сакральными качествами. Этот процесс, который Уортман называет вознесением (elevation), возносил государей в иную сферу мироздания, где они проявляли высшие качества, дающие им право на власть. Вместе с тем эта сакральная аура отчасти переносилась и на окружение монарха. Вознося, пусть и не до уровня монарха, тех, кто правит, церемониальная сфера устанавливала критическую символическую дистанцию между ними и теми, кем они правили, представляя обладание властью и привилегиями как факт, коренящийся в естественном порядке вещей. При русском императорском дворе дворяне, служившие государю, отчасти разделяли с ним харизму неограниченной бесконтрольной власти. Почитанием идеализированного образа государя дворянство возвышало свой собственный образ и свое господство над подчиненными и крепостными. Театр власти в период, которому посвящена книга Уортмана, «был спектаклем, исполнявшимся преимущественно для самих властвующих. Разные слои элиты собирались, чтобы торжественно отпраздновать свое коллективное властвование и оправдать его - как подчеркивал М. Вебер - прежде всего для самих себя; и лишь затем эта мифология усваивалась «непривилегированными слоями общества» (т. 1, с. 20).
Элита связывала себя с монархом, участвуя в церемониях двух типов: во-первых, в светских событиях, таких, как балы и приемы, участием в которых определялась принадлежность к наиболее влиятельным кругам монархии; во-вторых, в публичных презентациях - коронованиях, шествиях, поездках по стране, которые демонстрировали причастность элиты к трансцендентным качествам монарха. И за стенами дворца, и перед толпами народа власть имущие исполняли церемониальное действо прежде всего для самих себя, поскольку и сама эта постановка, и ее репрезентации (в тексте и изображении) удостоверяли истинность их превосходства. Церемониал укреплял мифы, представляя господство элиты кульминацией героической истории монархии. Простые люди оказывались вне этих героических нарративов, в сфере «внеисторично-сти», бессознательно подчиняясь мифу.
Сценарии играли и воспитательную роль, представляя формы поведения, нормы вежливости и способы культурного выражения, принятые в цивилизованной монархии. Для того чтобы выразить темы сценария на языке современной культуры и возвеличить монарха как эстетический и культурный идеал, использовались литература, искусство и архитектура. Церемониальные тексты описывали события, выявляя их высшее значение, и предписывали реакцию, которую они должны были вызывать. Они доносили образ правителя до более широкой, но по-прежнему элитарной аудитории. В исследовании Уортмана особое внимание обращено на различные средства, применявшиеся для создания иллюзии чужеродного и экстраординарного.
На Западе национальные монархии выработали свою собственную символику, пришедшую на смену модели империи, характерной для раннего периода Нового времени. В России европейский миф сохранял и укреплял принцип имперского господства, что делало его жизненно важным центром, вокруг которого строился образ монарха и его представление о самом себе, а также единство многонациональной элиты. Европейский миф идентифицировал императора со светским государством, с административными учреждениями и законами, которые Пётр I начал вводить в соответствии с западноевропейскими моделями. Если власть государя по-прежнему освящалась Богом, то его сакральные качества наиболее явно выражались в развитии, расширении и укреплении государства. Российское государство никогда не допускало своего
отдельного существования, независимого от личности монарха, как это было во Франции или в Англии. Представление о государстве как о безличном институте, действующем в соответствии с собственными законами, было идеалом просвещенного чиновничества, но оно не могло внедриться в строго очерченный персонализированный символический мир русской монархии.
Хотя европейский миф канонизировал и увековечивал существующую систему абсолютной монархии, опиравшуюся на крепостническую элиту, он также выражал динамику перемен. Эпический образ правителя, освящавший его неограниченное господство, наряду с принципом завоевания подчеркивал власть государя и его намерение преобразовать Россию. Цели реформ и преобразований были символически воплощены в петровском законе о престолонаследии - в результате польза государства вкупе с наследованием стали оправданием монархической власти.
Церемонии были эпизодами текущего сценария, и в контексте этого сценария они приобретали свое значение. Такая фундаментально значимая церемония, как коронование каждого императора, могла либо подчеркивать смиренное приятие дарованной Богом власти (как это было в XVII в.), либо утверждать высший моральный и политический авторитет (как это было в XVIII столетии), либо идентифицировать императора с народом и государством (как это было на коронации Николая I в 1826 г.). Коронации Александра II в 1856 г., Александра III в 1883 г. и Николая II в 1896 г. отразили изменения в отношениях между монархом и русским народом. Поездка императора или наследника по империи могла являться церемониальным завоеванием страны через вызванную любовь и одобрение, как это было с поездками Екатерины II и Александра II, или же могла оказаться устрашающей ревизией, как это было у Павла I и Николая I.
Парады являлись важнейшей формой царских презентаций с конца XVIII до начала XX в.; с их помощью императоры стремились доказать свое величие как военачальников. Дисциплина и строгая симметричность военных парадов должны были свидетельствовать о личной мощи императора, как полагал Павел I; Александр I в этом отношении следовал примеру своего отца. «Хотя он не любил придворные церемонии, смотры и парады оставались его страстью» (т. 1, с. 274-275).
Концепт народа, нации, предполагающий участие народа в управлении страной, поставил под угрозу основополагающие представления царской правящей элиты. Однако вместо того, чтобы приспособить монархию к требованиям гражданского общества, русские императоры, начиная с царствования Николая I (18251855), переопределили понятие нации, сделав ее мифическим атрибутом монарха. И главным воплощением нации в таком понимании для Николая I являлся плац-парад, демонстрировавший «близость императора и членов его семьи к его вооруженным силам, которые, в свою очередь, олицетворяли нацию. Ошеломляющая дисциплина и субординация в русских войсках демонстрировала способность русских не только сравняться с западной моделью военной организации, но и превзойти ее, возможность вдохновляться своей преданностью власти» (т. 1, с. 404-405).
Монархия воспользовалась понятием народности (перевод с французского nationalité), которое в те годы входило в употребление в литературных кругах, чтобы обозначить особый исторический дух, сформировавший и русские институты, и русский народ. «Официальная народность», определив европеизированную империю как национальную, таким образом отличала ее от Европы, испорченной влиянием Французской революции. Доктрина официальной народности оправдывала авторитарное правление Николая I. После Крымской войны эта доктрина послужила основанием для Великих реформ царствования Александра II. Отмена крепостного права, судебная и земская реформы, которые ввели в русскую жизнь элементы европейского гражданского общества, предполагали, что великодушные поступки любящего свой народ государя будут вознаграждены новой благодарностью и еще большей преданностью народа монархии. Но вместо этого увеличение свободы и - в то же время - отказ вводить представительное правление привели к недовольству правительством.
Цареубийство привело к переформулированию мотива завоевания в рамках нового национального мифа русского самодержавия. Александр III заявлял о себе как о высшем воплощении русской нации, органически связанной с царем узами народности и религии. Александр III уже не был европеизированным императором, чей культурный ореол отделял его от народа, он был самым русским из русских. Народ, в свою очередь, подчинялся ему, как родному. Миф выдвинул на первый план новый период основания
государства - идеализированное XVII столетие; эта идея была заимствована у славянофилов и заключалась в том, что в допетровское время единению народа с царем не мешали западные институты и идеалы. Таким образом, национальный миф исключил из понятия «народ» образованное общество. Монархия использовала свои символические ресурсы, религию, риторику и искусство, чтобы присвоить себе понятие «народ» и объявить этот термин не-приложимым к образованным классам и профессиональным работникам, которые могли образовать рождающееся гражданское общество. Если европейский миф дистанцировал европеизированную элиту от низших классов, то национальный миф, обращаясь к фиктивной идентичности с крестьянством, дистанцировал монархию от европеизированной элиты. Поощряемый Мещерским и Победоносцевым, Александр Александрович еще до вступления на престол возлагал надежды «на новый тип государственного служащего - человека, воспламененного национальным духом и стремящегося помочь царю трудиться во благо России. Его критическое отношение все больше сосредоточивалось на конкретных сановниках, которых он считал враждебными благоденствию России (как его понимали он сам и его доверенные лица). Он начал осуждать таких сановников за отсутствие связи с народом, за антинационализм. В августе 1867 г. он писал Мещерскому, что главная проблема русских министров заключается в том, что "они не знают нашей Матушки России"» (т. 2, с. 255).
Национальный миф питал официозное высокомерие и чувство неограниченных возможностей самодержавной власти. Влиятельные государственные деятели вынашивали планы экспансии на Восток и усиления русского влияния на Балканах - планы, которые должны были осуществиться, как только Россия преодолеет «временные» финансовые и военные трудности. Этот же миф оправдывал политику государственной индустриализации, проводимую С.Ю. Витте. «Программа Витте была наиболее последовательной реализацией национальной концепции Александра III. Витте был убежден, что власть императора и религиозная вера народа вкупе с его политической преданностью дают государству широкие возможности для экономического развития. Витте сохранил катковскую веру в способность русского государства сдерживать социальное недовольство и волнения, вызванные промышленным развитием. Он воспринимал русское государство как
мощный организм, стоящий над обществом и способный совершать чудеса», а императора считал единственным защитником блага народа (т. 2, с. 364-365).
Возвышение монарха как избранника, пользующегося народным доверием, требовало новых церемониальных форм и новой символики, способных привлечь растущие ряды публики. Начиная с царствования Александра II, восторг толпы, приветствующей царя, воспринимался и журналистами (иностранными и российскими), и царем, и его окружением как надежное свидетельство того, что в плане народной привязанности российские монархи могут соперничать с европейскими и даже превосходить их. После отмены крепостного права в 1861 г. крестьяне все чаще становились участниками царских церемоний - это должно было продемонстрировать прогрессивное движение к гражданскому равенству. В 1909-1913 гг. праздновавшиеся с большой помпой годовщины Полтавы, Бородина и избрания на царство Михаила Романова изменили сам характер царских торжеств. Организовывались массовые гуляния, которые соперничали с коронационными торжествами или даже превосходили их по размаху, что позволяло царю вступать в непосредственный контакт с народом. Николай II видел в этом форму символического выражения народного доверия, которая в большей степени свидетельствует о чувствах народа, чем результаты выборов депутатов Думы. Однако, по словам Уортмана, включение большого числа крестьян в монархические презентации выявляло несообразности, возникавшие при попытках использовать имперский миф для управления массами. Трудности с организацией таких церемоний и защитой безопасности членов императорской фамилии нередко вели к чрезвычайным, бросавшимся в глаза полицейским мерам, подрывавшим претензии на популярность. Большая часть крестьян жила за пределами царских церемоний.
Когда Николай II вступил на престол, он воспринимал национальный миф как нечто само собой разумеющееся. Но у него не было веры Александра III в возможность создания национальной русской администрации. Скорее, он не доверял никаким чиновникам и предпочитал полагаться на семейные и личные контакты. С введением представительных учреждений в 1905-1906 гг. его враждебность к законному административному порядку в государстве лишь возросла. Чем больше Николай дистанцировался от го-
сударства, тем ближе, как ему представлялось, он оказывался к народу. Воображаемый союз между царем и народом становился личным союзом, ощущением особого сродства с русским крестьянством. Это сродство основывалось на общей для них враждебности к образованному обществу и общей вере в прямую мистическую связь с Богом и святыми угодниками.
Убежденный в том, что его направляет сам Бог, и уверенный в своей миссии, предписанной ему народным духом и историей, Николай был готов к конфронтации, когда в первые годы XX в. возникло конституционное движение. В этот момент монарх не был пассивной фигурой, выбирающей защитную тактику; он был правителем, стремящимся вернуть себе самодержавные прерогативы и избавить себя от препон, мешающих осуществлению его воли в государстве и обществе. Николай отвергал попытки пойти на компромисс с умеренными элементами и благоволил к министрам внутренних дел, склонным к репрессиям и применению силы -таким, как В.К. Плеве, П.Н. Дурново и Н.А. Маклаков, занявший этот пост накануне Первой мировой войны.
В Октябрьском манифесте Николай II согласился ввести представительные учреждения. Но все его высказывания не оставляли сомнений в том, что Дума - это его создание и что она должна заслужить его одобрение, если хочет продолжить свое существование. Для Николая это означало покорность, но ни одна из четырех Дум покорной не была. Изменения в законе о выборах 1907 г. обеспечили консервативное большинство в Думе. С помощью этой меры П. А. Столыпин пытался создать единство между политически умеренными, имущими социальными группами и монархией. Однако Уортман убежден в том, что Николай рассматривал новую электоральную систему лишь как первый шаг к восстановлению своей самодержавной власти. Спад революции 1905 г. и восстановление порядка подвигли Николая бросить вызов народному представительству. Он воспользовался юбилеями исторических событий - Полтавской битвы, Бородинской битвы и избрания Романовых на царство, чтобы связать себя с великими достижениями предшественников и продемонстрировать общенародную поддержку режима. Вместо того чтобы стать выражением общенационального согласия, эти торжества отдалили царя от Думы. По мнению Николая, встречи с крестьянами должны были засвидетельст-
вовать его связь с ними и признание его в качестве их доверенного вождя.
300-летие династии Романовых стало кульминацией празднований исторических годовщин и началом новой стадии в определении николаевского сценария. Торжества 1913 г. были использованы Николаем, чтобы убедить подданных (и самого себя) в том, что в национальном мифе у него особая роль - быть последователем царя Михаила, и уверили его в успехе его миссии - восстановления личного самодержавия. Николай полагал, что он пользуется данным Михаилу мандатом и что ему, подобно первым Романовым, удастся восстановить абсолютную монархию после периода анархии и распада. Осенью 1913 г. он предпринял первую из двух попыток урезать полномочия Думы - в нарушение Октябрьского манифеста. Первая мировая война предоставила Николаю дополнительные возможности заявить о себе как о вожде нации. И даже в момент крушения монархии у Николая II «не было ощущения утраты иллюзий - он считал, что его все предали» (т. 2, с. 704). Итак, «стремясь защитить свои самодержавные прерогативы, Николай отдалил от себя как традиционных сторонников монархии, так и приверженцев новых институтов - и тем самым подвел под удар священный образ царя» (т. 2, с. 34).
С. В. Беспалов
