CC BY
630
1680-1690-х годов. Наставления по этим предметам были основаны на современных иезуитско-аристотельских доктринах.
Шестой раздел - о личности и обществе в Московии. Н.Ш. Коллман отмечает, что хотя Московия быстро модернизировалась в XVII столетии, идентичность государства и общества оставалась традиционной. Д. Кейзер, анализируя биографические данные (надписи на могильных камнях), полагает, что «индивидуальность», сознание уникальности человека начало появляться в Московии уже в XVII в.
В заключении, приводя доводы в пользу нового понимания хронологии российской истории, авторы считают, что начало перехода к современности скорее произошло в середине XVII столетия, чем в эпоху Петра (с. 8). Конечно Россия не стала современной в XVII столетии, и только на рубеже XX столетия она стала соответствовать европейской модели в политике, экономике, общественном устройстве, но свой путь к этому Россия начала благодаря преобразованиям XVII столетия.
В.М.Шевырин
2006.01.009. УОРТМАН Р.С. СЦЕНАРИИ ВЛАСТИ: МИФЫ И ЦЕРЕМОНИИ РУССКОЙ МОНАРХИИ. В 2-х тт. - М.: ОГИ, 2004. - Т. 1: ОТ ПЕТРА ВЕЛИКОГО ДО СМЕРТИ НИКОЛАЯ I. - 605 с.; Т. 2: ОТ АЛЕКСАНДРА II ДО ОТРЕЧЕНИЯ НИКОЛАЯ II. - 796 с.
Ключевые слова: Россия, конец XVII - начало XXв., роль символических репрезентаций в возвышении и сохранении российской монархии.
В работе американского историка Ричарда С. Уортмана исследуется роль символических репрезентаций в возвышении и сохранении российской монархии со времени царствования Петра I до отречения Николая II. Автор подходит к российской монархии как к символической системе, которая, сохраняясь как целое, с течением времени принимала разные формы, чтобы приспособиться к новым требованиям и использовать новые возможности. В работе анализируются господствовавшие мифы и разнообразные формы их выражения в церемониях, определявших монархию для ее слуг. В исследовании обосновывается важность образности и символики для поддержания абсолютной монархии и высказываются предположения о том, как эта символика влияла на политику российской монархии, проводимую в ответ на требования административных реформ,
экономических изменений и гражданского участия в выборных органах управления. Самое важное в работе, по словам автора, - то, что в ней утверждается статус монархии как активного, сознательного фактора в истории политического развития России до 1917 г. «Если исследовать российскую монархию с такой же научной тщательностью, как другие социальные институты, выяснится, что институт монархии обладал собственной политической культурой, в которой господствовал миф, и своими собственными целями. Этот институт был действующей силой, создавшей арену борьбы и поражения в начале XX столетия, и он же стал одним из факторов собственного краха» (Т. II. С. 19).
В первом томе показано, как презентации российской монархии с петровского времени до конца царствования Николая I возносили правителя и его приближенных над подданными. Присутствие элиты на придворных церемониях демонстрировало солидарность между высшими кругами дворянства, армии и чиновничества, с одной стороны, и престолом - с другой. Элита являла собой пример тех форм повиновения, которых ожидал монарх, и репрезентировала его идеи и вкусы для администрации, вооруженных сил и, при определенных обстоятельствах, для широких слоев населения.
Хотя императорский двор представлял собою непрекращающееся театральное действо, театр власти, участники этих мероприятий, в значительной мере составлявшие и их аудиторию, присутствовали там не с целью повеселиться — на это указывает нередкое недовольство обременительными обязанностями церемониала. Скорее, они предпринимали сознательные и старательные усилия представить правителя как верховное начало и наделить его сакральными качествами. Этот процесс, который Уортман называет вознесением (elevation), возносил государей в иную сферу мироздания, где они проявляли высшие качества, дающие им право на власть. Вместе с тем эта сакральная аура отчасти переносилась и на окружение монарха. Вознося, пусть и не до уровня монарха, тех, кто правит, церемониальная сфера устанавливала критическую символическую дистанцию между ними и теми, кем они правили, представляя обладание властью и привилегиями как факт, коренящийся в естественном порядке вещей. При русском императорском дворе дворяне, служившие государю, отчасти разделяли с ним харизму неограниченной бесконтрольной власти. Почитанием идеализированного образа государя дворянство возвышало свой собственный образ и свое господство над подчиненными и крепостными.
Театр власти в период, которому посвящена книга Уортмана, «был спектаклем, исполнявшимся преимущественно для самих властвующих. Разные слои элиты собирались, чтобы торжественно отпраздновать свое коллективное властвование и оправдать его, - как подчеркивал М. Вебер, - прежде всего для самих себя; и лишь затем эта мифология усваивалась "непривилегированными слоями общества"» (Т. I. С. 20).
Элита связывала себя с монархом, участвуя в церемониях двух типов: во-первых, в светских событиях, таких как балы и приемы, участием в которых определялась принадлежность к наиболее влиятельным кругам монархии; во-вторых, в публичных презентациях -коронованиях, шествиях, поездках по стране, - которые демонстрировали причастность элиты к трансцендентным качествам монарха. И за стенами дворца, и перед толпами народа власть имущие исполняли церемониальное действо прежде всего для самих себя, поскольку и сама эта постановка, и ее репрезентации (в тексте и изображении) удостоверяли истинность их превосходства. Церемониал укреплял мифы, представляя господство элиты кульминацией героической истории монархии. Простые люди оказывались вне этих героических нарративов, в сфере «внеисторичности», бессознательно подчиняясь мифу.
Начиная с XV и до конца XIX столетия воодушевляющий миф русской монархии ассоциировал правителя и элиту с чужеземными образами политической власти. Представляя себя чужестранцами или подобными чужестранцам, русские монархи и их приближенные утверждали неизменность и неизбежность своего дистанцирования от населения, которым они правили. В изображении политического и культурного превосходства правителя чужеземные черты вели к положительной оценке, отечественные — к нейтральной или отрицательной. Русская императорская символика была выражением исторической и культурной динамики, по которой каждый правитель должен был продемонстрировать свою чужеземную природу и дистанцироваться от местнических интересов подданных. Для описания индивидуальных способов презентации императорского мифа Уортман использует термин «сценарии власти». «Именно в сценариях следующих одно за другим царствований можно выявить как видоизменения, так и неизменную сущность мифа, обеспечивающего взаимодействие личности и истории» (Т. II. С. 25). Сценарий обнародовался в манифестах и церемониях, с которых начиналось каждое царствование. При коронации императора сценарий освящался церковью и получал публичное
ритуальное одобрение. Основные темы сценария разрабатывались во время церковных и светских праздников.
Сценарии играли и воспитательную роль, представляя формы поведения, нормы вежливости и способы культурного выражения, принятые в цивилизованной монархии. Для того чтобы выразить темы сценария на языке современной культуры и возвеличить монарха как эстетический и культурный идеал, использовались литература, искусство и архитектура. Церемониальные тексты описывали события, выявляя их высшее значение, и предписывали реакцию, которую они должны были вызывать. Они доносили образ правителя до более широкой, но по-прежнему элитарной аудитории. В исследовании Уортмана особое внимание обращено на различные средства, применявшиеся для создания иллюзии чужеродного и экстраординарного.
В части первой первого тома, озаглавленной «Заимствованные знаки», рассматривается период образования русского государства и прослеживается развитие мифа о чужестранности от Киевской Руси до окончательного освоения западных моделей при Петре Великом. Во второй части («Олимпийские сценарии») на примере Петра Великого обсуждается освоение моделей презентации, свойственных европейскому барокко и Просвещению. Часть третья, «Смертные государи», посвящена попыткам приспособить миф ко времени революционных перемен, когда образ недоступного и богоподобного монарха утратил свою привлекательность. В части четвертой («Династический сценарий») исследуется эпоха Николая I, при котором был восстановлен приоритет мотива завоевания и образ героического государя, а миф перестроен в соответствии с новыми либеральными и националистическими требованиями.
Переработка форм презентации монархической нации - главная тема второго тома. После 1855 г. фокус императорской презентации в России перемещается: это уже не укрепление связей между монархом и элитой, а демонстрация связи монарха с русским народом. В части первой сценарий Александра II - презентация нежной привязанности, основанной на благодеянии и признательности, - рассматривается как способ сохранения европейского мифа и структуры «официальной народности». В части второй анализируется развитие национального мифа в годы царствования Александра III, когда императорские презентации ставили своей целью продемонстрировать этническую и духовную связь между русским царем и русским народом. Часть третья
посвящена царствованию Николая II и попыткам последнего императора найти собственное воплощение национального мифа перед лицом широкой политической оппозиции и развития современных форм публичности и репрезентации власти.
Два всеобъемлющих мифа - европейский и национальный -составляли основу презентаций политической власти в России с петровского времени до отречения Николая II. С XV до конца XIX в. воодушевляющий миф российской монархии связывал правителей и их элиты с иноземными моделями верховной власти. Являясь перед подданными в облике иноземцев, монарх и элита утверждали прочность и неизбежность их господства над подвластным населением, как над русскими, так и над инородцами. Только после убийства Александра II в 1881 г. император и его советники для сохранения самодержавной власти начали внедрять миф, подчеркивающий национальный характер монарха.
На Западе национальные монархии выработали свою собственную символику, пришедшую на смену модели империи, характерной для раннего периода Нового времени. В России европейский миф сохранял и укреплял принцип имперского господства, что делало его жизненно важным центром, вокруг которого строился образ монарха и его представление о самом себе, а также единство многонациональной элиты. Европейский миф идентифицировал императора со светским государством, с административными учреждениями и законами, которые Петр I начал вводить в соответствии с западноевропейскими моделями. Если власть государя по-прежнему освящалась Богом, то его сакральные качества наиболее явно выражались в развитии, расширении и укреплении государства. Российское государство никогда не допускало своего отдельного существования, не зависимого от личности монарха, как это было во Франции или в Англии. Представление о государстве как о безличном институте, действующем в соответствии с собственными законами, было идеалом просвещенного чиновничества, но оно не могло внедриться в строго очерченный персонализированный символический мир русской монархии.
Хотя европейский миф канонизировал и увековечивал существующую систему абсолютной монархии, опиравшуюся на крепостническую элиту, он также выражал динамику перемен. Эпический образ правителя, освящавший его неограниченное господство, наряду с принципом завоевания, подчеркивал власть государя и его намерение преобразовать Россию. Соответственно, каждый правитель вступал на престол, заявляя о себе как о героическом поборнике общего
благоденствия - о спасителе России, чье царствование знаменует эпоху обновления. Сценарии, по словам Уортмана, следовали символической динамике, управлявшей императорскими презентациями вплоть до царствования Николая II. «По любому сценарию каждое царствование начиналось с перспективы энергичных перемен. Император устанавливает новый порядок правления, назначает на ключевые посты новые фигуры. Однако с возникновением препятствий период решительных, новаторских действий подходит к концу, и воодушевление первых дней утрачивается. Сценарии застывают, «автоматизируются». Формальное ритуализованное повторение все больше теряет связь с меняющимися веяниями времени и нуждами государства. Наступает разочарование в благородных надеждах на реформы» (Т.П. С.26-27).
Церемонии были эпизодами текущего сценария, и в контексте этого сценария они получали свое значение. Такая фундаментально значимая церемония, как коронование каждого императора, могла либо подчеркивать смиренное приятие дарованной Богом власти (как это было в XVII в.), либо утверждать высший моральный и политический авторитет (как это было в XVIII столетии), либо идентифицировать императора с народом и государством (как это было на коронации Николая I в 1826 г.). Коронации Александра II в 1856 г., Александра III в 1883 г. и Николая II в 1896 г. отразили изменения в отношениях между монархом и русским народом. Поездка императора или наследника по империи могла являться церемониальным завоеванием страны через вызванную любовь и одобрение, как это было с поездками Екатерины II и Александра II, или же могла оказаться устрашающей ревизией, как это было у Павла I и Николая I. Парады оставались господствующей формой царских презентаций в течение всего XIX и в начале XX в. Дисциплина и строгая симметричность военных парадов могли свидетельствовать о личной мощи императора, как в случае Павла I; о преданности и красоте элиты, как в случае Александра I; о мощи и организации самодержавного государства, как у Николая I. В конце XIX и начале XX в. парады отражали изысканность и симпатию Александра II, национальные чаяния Александра III или желания товарищеской и политической поддержки, высказываемые Николаем II. После 1881 г. религиозные церемонии, в особенности крестные ходы, получили новое значение в репрезентации монархии, демонстрируя национальную роль православной церкви. При Николае II новые церемонии - неформальные встречи царя с простыми людьми и массовые исторические торжества - говорили о связях царя с
народом и о претензиях царя как вождя нации на наследие российского героического прошлого.
Концепт народа, нации, предполагающий участие народа в управлении страной, поставил под угрозу основополагающие представления царской правящей элиты. Однако вместо того чтобы приспособить монархию к требованиям гражданского общества, русские императоры, начиная с царствования Николая I, переопределили понятие нации, сделав ее мифическим атрибутом монарха. Монархия воспользовалась понятием народности (перевод с французского nationalité), которое в те годы входило в употребление в литературных кругах, чтобы обозначить особый исторический дух, сформировавший и русские институты, и русский народ. «Официальная народность», определив европеизированную империю как национальную, таким образом отличала ее от Европы, испорченной влиянием Французской революции.
После убийства Александра II мотив завоевания был переформулирован в рамках нового национального мифа русского самодержавия. Александр III заявлял о себе как о высшем воплощении русской нации, органически связанной с царем узами народности и религии. Он уже не был европеизированным императором, чей культурный ореол отделял его от народа, он был самым русским из русских. Народ, в свою очередь, подчинялся ему, как родному. Миф выдвинул на первый план новый период основания государства -идеализированное XVII столетие; эта идея была заимствована у славянофилов и заключалась в том, что в допетровское время единению народа с царем не мешали западные институты и идеалы. Таким образом, национальный миф исключил из понятия «народ» образованное общество. Монархия использовала свои символические ресурсы, чтобы присвоить себе понятие «народ» и объявить этот термин неприложимым к образованным классам и профессиональным работникам, которые могли образовать рождающееся гражданское общество. Если европейский миф дистанцировал европеизированную элиту от низших классов, то национальный миф, обращаясь к фиктивной идентичности с крестьянством, дистанцировал монархию от европеизированной элиты. Национальный миф питал официозное высокомерие и чувство неограниченных возможностей самодержавной власти. Влиятельные государственные деятели вынашивали планы экспансии на Восток и усиления русского влияния на Балканах - планы, которые должны были
осуществиться, как только Россия преодолеет «временные» финансовые и военные трудности. Этот же миф оправдывал политику государственной индустриализации, проводимую С.Ю.Витте.
Возвышение монарха как избранника, пользующегося народным доверием, требовало новых церемониальных форм и новой символики, способных привлечь растущие ряды публики. После отмены крепостного права в 1861 г. крестьяне все чаще становились участниками царских церемоний - это должно было продемонстрировать движение к гражданскому равенству. В 1909-1913 гг. праздновавшиеся с большой помпой годовщины Полтавы, Бородина и избрания на царство Михаила Романова изменили сам характер царских торжеств. Организовывались массовые гуляния, которые соперничали с коронационными торжествами или даже превосходили их по размаху, что позволяло царю вступать в непосредственный контакт с народом. Николай II видел в этом форму символического выражения народного доверия, которая в большей степени свидетельствует о чувствах народа, чем результаты выборов депутатов Думы.
Включение большого числа крестьян в монархические презентации выявляло несообразности, возникавшие при попытках использовать имперский миф для управления массами. Трудности с организацией таких церемоний и защитой безопасности членов императорской фамилии нередко вели к чрезвычайным, бросавшимся в глаза полицейским мерам, подрывавшим претензии на популярность. Реакция крестьян часто организовывалась заранее. Их взгляд на подобные события было трудно или невозможно оценить. Большая часть крестьян жила за пределами царских церемоний.
Когда Николай II вступил на престол, он воспринимал национальный миф как нечто само собой разумеющееся. Но у него не было веры Александра III в возможность создания национальной русской администрации. Скорее, он не доверял никаким чиновникам и предпочитал полагаться на семейные и личные контакты. С введением представительных учреждений в 1905-1906 гг. его враждебность к законному административному порядку в государстве лишь возросла. Чем больше Николай дистанцировался от государства, тем ближе, как ему представлялось, он оказывался к народу. Воображаемый союз между царем и народом становился личным союзом, ощущением особого сродства с русским крестьянством. Это сродство основывалось на общей для
них враждебности к образованному обществу и общей вере в прямую мистическую связь с Богом и святыми угодниками.
Убежденный в том, что его направляет сам Бог, и уверенный в своей миссии, предписанной ему народным духом и историей, Николай был готов к конфронтации, когда в первые годы XX в. возникло конституционное движение. В этот момент монарх не был пассивной фигурой, выбирающей защитную тактику; он был правителем, стремящимся вернуть себе самодержавные прерогативы и избавить себя от препон, мешающих осуществлению его воли в государстве и обществе. Николай отвергал попытки пойти на компромисс с умеренными элементами и благоволил к министрам внутренних дел, склонным к репрессиям и применению силы - таким, как В.К.Плеве, П.Н.Дурново и Н.А.Маклаков, занявший этот пост накануне Первой мировой войны.
В октябрьском манифесте Николай II согласился ввести представительные учреждения. Но все его высказывания не оставляли сомнений в том, что Дума - это его создание и что она должна заслужить его одобрение, если хочет продолжить свое существование. Для Николая это означало покорность, но ни одна из четырех Дум покорной не была. Изменения в законе о выборах 1907 г. обеспечили консервативное большинство в Думе. С помощью этой меры П.А.Столыпин пытался создать единство между политически умеренными, имущими социальными группами и монархией. Однако Р.Уортман убежден, что Николай рассматривал новую электоральную систему лишь как первый шаг к восстановлению своей самодержавной власти. Спад революции 1905 г. и восстановление порядка подвигли Николая бросить вызов думскому электоральному мандату. Он воспользовался юбилеями исторических событий - Полтавской битвы, Бородинской битвы и избрания Романовых на царство, чтобы связать себя с великими достижениями предшественников и продемонстрировать общенародную поддержку режима. Вместо того чтобы стать выражением общенационального согласия, эти торжества отдалили царя от Думы. Трехсотлетие династии Романовых стало кульминацией празднований исторических годовщин и началом новой стадии в определении николаевского сценария. Торжества 1913 г. убеди-
ли Николая, что в национальном мифе у него особая роль - быть последователем царя Михаила, и уверили его в успехе его миссии -восстановления «настоящего» самодержавия. Осенью 1913 г. он предпринял первую из двух попыток урезать полномочия Думы - в нарушение октябрьского манифеста. Первая мировая война предоставила Николаю дополнительные возможности заявить о себе как о вожде нации. И даже в момент крушения монархии у Николая II «не было ощущения утраты иллюзий - он считал, что его все предали» (Т. II. С. 704.). Итак, «стремясь защитить свои самодержавные прерогативы, Николай отдалил от себя как традиционных сторонников монархии, так и приверженцев новых институтов - и тем самым подвел под удар священный образ царя» (Т.П. С.34).
С. В Беспалов
2006.01.010. ШАЦИЛЛО М.К. СОЦИАЛЬНЫЙ СОСТАВ БУРЖУАЗИИ В РОССИИ В КОНЦЕ XIX ВЕКА. - М., 2004. - 267 с.
Ключевые слова: Россия, конец XIXв., социальный состав буржуазии.
Реферируемая книга состоит из введения, трех глав («Предпринимательство и сословная структура российского общества»; «Городские сословные общества в конце XIX в.»; «Социальные и количественные параметры российского предпринимательства рубежа XIX-XX вв.»), заключения и приложений. В ней рассматриваются проблемы социального состава российской буржуазии, под которой понимается не только элита делового мира, но и широкие слои предпринимательства. Среди узловых вопросов исследования -особенности организации сословной системы имперской России и правовое положение предпринимателей; определение приблизительной численности и структуры предпринимательства, характеристика торгово-промышленных интересов, масштабов деятельности, географического размещения представителей различных социальных групп.
К концу XIX столетия Россия, ставшая на путь модернизации экономики, пишет автор, произвела решительный прорыв, одним из результатов которого стало резкое усиление деловой активности. Происходившие в экономике преобразования во многом меняли облик страны. В сферу предпринимательства все активнее включались самые разнородные социальные, национальные, конфессиональные группы населения Российской империи. Это были не только и не столько
