CC BY
57№ 3 (41), 2011 "Культурная жизнь Юга России"
истории героя, замыкает самое на себя пространство его драмы. В формальном отношении это так. Но бегство Чацкого из московского дома, по-разному трактованное русской общественной мыслью, словно открывает новую судьбу героя: распахивает дверь в огромное пространство, лежащее за пределами комедии Грибоедова, - в беспредельный простор русской литературы и истории.
В контексте рассмотренной нами темы допустимо следующее итоговое обобщение.
Ранний приход Чацкого (в начале комедии) «из ниоткуда» и его бегство глубокой ночью «в никуда» (финал комедии) образуют символичную смысловую арку. Исторически очень молодой трибун, не имеющий предъявить ничего, кроме речей, завершит свою судьбу, реализует свои нравственные и идеологические постулаты в широком литературном пространстве, открывающемся вслед за «Горе от ума». В первую очередь - в «Евгении Онегине»: герой пушкинского романа в стихах будто повзрослевший Чацкий. Он уже не врывается в московские гостиные, не требует к себе внимания. Онегин тенью бродит по залам, ездит с одного бала на другой, лорнирует из-за колонн - всем видом показывает лишь формальную причастность к окружающему. И. А. Гончаров, сравнивая пушкинского и лермонтовского героев с грибоедовским, говорил: «Чацкий как личность несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те - паразиты, изумительно начертанные великими талантами как болезненные порождения отжившего века» [5].
Резонерство Чацкого заменено у Онегина на иронию, иной тип психологической реакции на действительность - переход от крика к саркас-
тичному молчанию, загадочной усмешке, позе. Онегин в противоположность Чацкому не бросает вызов свету, а подчиняется его законам. Вослед Онегину придет лермонтовский Арбенин и начнет уже свой - со смертельным исходом для возлюбленной - «диалог с обществом». Такая цепь преемственности ведет в поле иных, более широких обобщений: проблема сценического хронотопа приобретает универсальные черты.
На наш взгляд, самой убедительной интерпретацией диалектики пространства / времени в «Горе от ума» стала постановка Московского Малого театра в 2000 году (режиссер С. В. Женовач, художник А. Д. Боровский). В ней достигнут синтез художественных средств, дающий объемное представление о конкретно-исторической сути и образно-символическом наполнении бессмертной комедии Грибоедова.
Литература и примечания
1. Более подробно об этом см.: Колесникова С. А. Отражение мировоззренческого диспута в языке и культуре речи сценического персонажа / Проблемы прикладной лингвистики: сб. ст. меж-дунар. науч.-практ. конф. Пенза, 2008. С. 101-106.
2. Вяземский П. А. Фон-Визин // Современник. 1837. Т. 5. С. 70.
3. Описание спектакля см.: Тарабукин Н. М. Анализ композиции «Горе уму» в постановке В. Э. Мейерхольда // Н. М. Тарабукин о В. Э. Мейерхольде / изд. О. М. Фельдмана и В. А. Щербакова. М., 1998. С. 83-92.
4. Гончаров И. А. Мильон терзаний // А. С. Грибоедов в русской критике: сб. ст. М., 1958. С. 260.
5. Там же. С. 249.
S. A. KOLESNIKOVA. THE PROBLEM OF THE ART SPACE IN A.S. GRIBOEDOV'S «WOE FROM WIT»
The problem of the comedy's «Woe from the Wit» art space as a substantial factor that helps to interpret this classic work adequately is considered in the article.
Key words: stage chronotop, poetic text, semantic evolution, art synthesis, drama.
Е. С. ГРАЧЕВСКАЯ
ТВОРЧЕСТВО В. М. ГАРШИНА В КОНТЕКСТЕ ИДЕЙ А. ШОПЕНГАУЭРА - Э. ГАРТМАНА
Автор рассматривает творчество В. М. Гаршина через призму идей немецких философов-пессимистов А. Шопенгауэра и Э. Гартмана.
Ключевые слова: пессимизм, эгоизм, страдание, прозрение, любовь, самопожертвование.
В. М. Гаршин являлся центральной фигурой споров о пессимизме в русской публицистике и критике 80-х годов XIX века. В его творческом наследии не встречается упоминаний об основоположнике этой философии А. Шопенгауэре, а Э. Гартман назван лишь раз - в послании к Н. С. Дрентельну (1876). Однако это не исключает возможности поставить имя Гаршина в один ряд с именами названных немецких философов: в произведениях русского писателя есть точки соприкосновения с системой Шопенгауэра -
Э. Гартмана. Попытаемся рассмотреть наиболее показательные из них, для этого обозначим общие моменты нравственных исканий.
Шопенгауэр выделил три этапа развития человеческой личности: эгоизм - отрицание эгоизма -отрицание воли к жизни. Мировая воля объективируется в различных формах, высшая из которых -человеческий индивидуум. Он всегда себялюбив: «Каждый <...> умаленный индивидуум <...> готов уничтожить мир, чтобы только свое собственное Я, эту каплю в море, поддержать доле» [1].
"Культурная жизнь Юга России" 68 ^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^
№ 3 (41), 2011
Эгоизм - главная причина страданий, которые являются следствием борьбы за «место под солнцем»: вторжение воли к жизни одного индивидуума в сферу действия воли другого порождает несправедливость. Когда подавление чужого перестает быть средством и становится самоцелью, рождаются злоба и жестокость. Следовательно, эгоизм является источником зла.
Все творчество Гаршина направлено против индивидуализма. Проблема рассматривается в широком диапазоне от страдальческого отчуждения личности («Очень коротенький роман», «Трус») до самодовольного существования («благоразумные» обитатели оранжереи в «Attalea princeps», «Лягушка-путешественница»).
Резко отрицательная характеристика эгоизма дается Гаршиным в рассказе «Ночь» (1880), близкому по стилю к философскому сочинению. Изведав все «прелести» индивидуализма, вплоть до решения о самоубийстве (для философии пессимизма подобный поступок - одно из изощренных проявлений эгоизма: идущий на суицид желает жить, однако до предела недоволен условиями, в которых оказался), человек осознает, что его главный враг он сам (собственное Я). Герой принимает решение «не ставить во всем на первое место себя. Вырвать из сердца этого скверного божка, уродца с огромным брюхом, это отвратительное "я", которое, как глист, сосет душу и требует все новой пищи» [2]. Не случайно именно этот рассказ подводит итог первому этапу нравственных исканий писателя (1876-1880), связанному с анализом причин социального зла и трагедии индивидуализма. Гаршин считает, что спасение отдельно взятой личности и человечества в целом лежит на путях преодоления эгоизма.
Подчеркнем, что эгоизм и его «инстинкты» в философии пессимизма суть проявления индивидуума и отказ от них в конечном итоге равносилен отрицанию личности. Гаршин же, как носитель национальных традиций русской классики, размышлял иначе.
Отрицание эгоизма (прозрение), по Шопенгауэру, - второй этап развития человеческой личности. Будучи высшей формой объективации воли, человек способен к выходу за пределы интересов собственной воли к жизни. Ограничение потребностей и лояльность к интересам другой воли есть путь к справедливости, которая «находит свой сокровенный источник в известной степени прозрения <...> Это прозрение может осуществляться <...> в высокой степени, приводящей к положительному доброжелательству и благодеянию, к человеколюбию» [3]. Любовь есть высшая в выстраиваемом Шопенгауэром ряду добродетелей «справедливость - доброжелательство - благодеяние - человеколюбие». Всякая чистая, бескорыстная любовь есть сострадание.
Заключительным этапом развития личности является отказ от воли к жизни (самоотрицание личности, или возвращение в лоно мировой воли). Границы между отрицанием эгоизма и отрицанием воли к жизни у философа нет: первое есть прозрение, а второе - его закономерный итог. Любовь, источником и сущностью которой является прозрение, отменяет господство индивидуалистской воли к жизни [4]. Гаршину, как и луч-
шим представителям русской классики в целом, было не свойственно рассуждать об этом (последнем и высшем в шопенгауэровско-гартмановском понимании) этапе эволюции эго.
Путь духовного роста личности Шопенгауэр связывает с тем, что перед глазами человека «спадает покрывало Майи»: становится таким прозрачным, что он уже не делает эгоистического различия между своей особой и чужою, принимает в страданиях других такое же участие, как в своих собственных. И готов пожертвовать собственным индивидуумом, коль скоро этим можно спасти много чужих. Человек, «который во всех существах познает то, что в нем самом сокровенное и истинное», должен и на «страдания всего живого взирать как на свои собственные», усвоить себе страдание всего мира. Шопенгауэр задает вопрос: «Как же ему теперь, при таком познании мира, подтверждать постоянными актами воли именно ту же самую жизнь и тем самым все теснее с нею связываться, все теснее прижимать ее к себе?» И отвечает: «Теперь воля отворачивается от жизни, ей делается страшно ее наслаждений, в коих она познает подтверждение оной» [5].
Художественной реализации идеи самопожертвования Гаршин посвятил оставшиеся годы своей жизни, все творчество 1880-1887 годов. Он воплотил мысль Шопенгауэра о человеке, готовом пожертвовать собой ради спасения других. Соответствующая тенденция становится стержневой для характеристики так называемого героя гаршиновского типа, основная черта которого -страдальче ство.
Этот тип начал формироваться с первых рассказов писателя и прошел достаточно сложный путь развития: от самоубийства героя («Происшествие») - через сострадание к несчастным (Рябинин из рассказа «Художники») и жажду разделить переживания с народом («Трус», «Из воспоминаний рядового Иванова») - к принятию жизни как самоотверженного служения людям («Ночь»). Так нравственные искания В. М. Гаршина окончательно оформляются в идею страдания - основу его этической и эстетической системы.
Категория страдания, уникально-специфическая в творчестве писателя, эклектично соединяет в себе «общечеловеческие» социальные и христианские представления. Поиск путей духовного возрождения и спасения личности вел его от гуманистических и демократических убеждений раннего периода к христианским идеалам последних лет творчества. Перед нами - движение от узко-индивидуалистического начала - через рефлексию и осознание ущербности своей жизни -к потребности страдания как условия духовного совершенствования и возможности искоренения зла (самопожертвование - высшая степень развития идеи страдания в его концепции личности).
Наиболее полно идея страдания выражена в «Красном цветке», героя которого можно охарактеризовать тезисом Шопенгауэра: человек должен и на бесконечные страдания всего живого взирать, как на собственные, - усвоить себе страдания всего мира. Однако, приняв на себя муки других, гар-шиновский безумец не только не утрачивает волю к жизни, но, наоборот, проявляет нечеловеческую энергию в борьбе со «злом мира», которое заклю-
№ 3 (41), 2011
"Культурная жизнь Юга России" 6g
чено для него в цветках мака. За сумасшествием скрывается реальная жажда искоренения страданий. Специфика подобного поведения определена С. М. Степняком-Кравчинским: «Гаршин показывает, что, хотя умственные способности человека нарушены, его чувства и моральные импульсы -его моральный облик - абсолютно нормальны» [6].
Символические образы безумца и цветка - гар-шиновская интерпретация идеи страдания. Подобно Достоевскому, мечтавшему создать образ «делателя», писатель стремится художественно воплотить идею активного земного служения людям. Об этом свидетельствуют такие его произведения, как «Художники» (Рябинин мечтает силой искусства «убивать спокойствие людей»), «Сказание о гордом Аг-гее» (царь, отказавшись от своего сана, становится «слугой нищих»), «Сигнал» (Семен, жертвуя собой, предотвращает гибель десятков людей и спасает бунтаря Василия от «бездны индивидуализма»).
Итогом развития человека Гаршин считает достижение земного счастья. Самопожертвование его героев ведет не к отказу от индивидуальности (самоотрицанию), а к совершенствованию личности. Такая позиция вступает в резкое противоречие с гартмановским учением о трех ипостасях иллюзии достижения счастья: счастье достижимо в течение жизни, счастье достижимо в трансцендентальном, счастье достижимо в будущем. Конечная цель мирового процесса, считал Э. Гартман, состоит в том, чтобы «осуществить наивозможно больше достижимое счастье, именно состояние безболезненности (безмятежности)» [7]. Соответственно, обязанность личности - полностью передать себя процессу ради его цели, открыться для жизни и страданий (иными словами, примириться с ней). Достижению нирваны препятствуют вышеназванные иллюзии. Наиболее опасна третья из них: вера в достижение счастья как результата исторического развития отрицает, что жизнь есть мука и страдание, принимает ее как жертву: «Эта индивидуальная жертва находит теперь свою награду в надежде на будущее процесса, на становящиеся <...> благоприятнейшие формы жизненных отношений, которые манят счастьем мировую сущность, живущую в индивидууме» [8]. Мировой процесс формирует пессимистическое сознание, стремящееся к уничтожению человечества (которое тем самым избавится от мук бытия и достигнет блаженства в возращении к Бессознательному), а третья иллюзия настраивает личность на борьбу за «будущее» земное счастье - продлевает агонию.
Отсюда понятно резко отрицательное отношение Гаршина к «гартмановщине», тем более показательное, что оно проявилось уже на начальном этапе напряженных духовных и художественных исканий: «Господи, куда же деваться? Разве в самом деле удариться во что подобное; мозги все-таки так положительно устроены, что Гартман не соблазнит», -писал Всеволод Михайлович в 1876 году [9].
Итак, немецкие философы-пессимисты и Гар-
шин в обращении к этической стороне формирования личности и глубинным психологическим процессам идут рядом. Резкое отрицание эгоизма, противопоставление ему любви и самопожертвования, пристальный интерес к человеческому страданию, неприятие зла, жестокости. Писатели порой настолько приближаются друг к другу, что и Гаршина можно было бы причислить к пессимистам. Однако когда речь заходит о цели нравственных поисков, становятся очевидны противоречия между их взглядами. Гартман и Шопенгауэр воспринимают самопожертвование как самоотрицание личности (возвращение в лоно мировой воли, погружение в нирвану бессознательного); Гаршин, напротив, - как путь к наиболее полному развитию человеческой индивидуальности (к земному братству людей).
Для пессимиста небытие предпочтительнее бытия, независимо от того худший ли «этот мир» из всех возможных или лучший. Самое отрадное в бренной, исполненной непреходящих страданий жизни - ее быстротечность. Для русского писателя «мир был полон прекрасного»; В. М. Гаршин не думал, что «жизнь мира есть грех и зло», и «тем более ненавидел зло, что оно было, на его взгляд, чудовищным контрастом с той радостью и красотой, которую он видел в мире» [10].
Сопоставление творчества Гаршина с учением Шопенгауэра - Гартмана весьма показательно выявляет влияние немецких философских систем на отечественную мысль конца XIX столетия. Теория эгоизма как основы личности в произведениях русского писателя претерпевает кардинальные изменения и разрабатывается в духе национальной традиции: эгоистическое начало должно быть преодолено посредством отречения от гордыни, приятия сострадания и самопожертвования. Последнее задает вектор духовно-нравственного развития личности и является главным жизненным принципом героя гаршиновского типа.
Литература
1. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. СПб., 1881. С. 394.
2. Гаршин В. М. Красный цветок: Рассказы. Сказки. Стихотворения. Очерки. М., 2008. С. 122.
3. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление ... С. 442.
4. Там же. С. 446.
5. Там же. С. 452.
6. Степняк-Кравчинский С. М. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М., 1958. С. 531.
7. Сущность мирового процесса, или Философия бессознательного доктора философии Эдуарда фон Гартмана / в изл. А. А. Козлова. Вып. 2. М., 1876. С. 368.
8. Там же. С. 346.
9. Гаршин В. М. Полное собрание сочинений: в 3 т. Т. 3. М.; Л., 1934. С. 86
10. Современники о В. М. Гаршине: воспоминания. Саратов, 1977. С. 76-77.
YE. S. GRACHEVSKAYA. V. M. GARSHIN'S WORKS IN THE CONTEXT OF A. SCHOPENHAUER AND E. HARTMANN'S IDEAS
The author considers V. M. Garshin's works in the light of the ideas of German philosophers-pessimists A. Schopenhauer and E. Hartmann.
Key words: pessimism, egoism, suffering, insight, love, self-sacrifice.
