CC BY
133
2 Виролайнен М. Н. Культурный герой Нового времени // Легенды и мифы о Пушкине: Сб. ст. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проспект», 1994. С. 321-341.
4 Михайлова Н. И. «Шоколад русских по пов - Пушкин» // Там же. С. 286.
4 Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1973. Т. 6. С. 289.
я Виролайнен М. Н. Указ. соч. С.339-340.
f См., например, решительное высказывание А.Л. Бема: «Европа, которая одно время с такою силой пережила воздействие Достоевского, не догадывалась, что вся его проблематика уже заложена в Пушкине... «Гениальный читатель» Пушкина, Достоевский вскрыл перед нами эти глубины, и мы ужаснулись им. В Достоевском, наравне с Л. Толстым, весь мир увидел высшее проявление русского гения. Но сам Достоевский был бесконечно прав, когда утверждал, что истоки его и всей русской литературы в Пушкине, что русским писателям, даже самым гениальным, последовавшим '¡а ним, «дано было только вскрыть и доска ¡ать намеченное им». Бем А.Л. О Достоевском: У истоков творчества Достоевского (Грибоедов, Пушкин, Гоголь, Толстой и Достоевский). Прага: Петрополис, 1936. С. 39-40.
"Достоевский A.M. Из «Воспоминаний» // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М.: Худо ж. лит., 1964. Т. 1. С. 81.
s См. обстоятельную статью В. Н. Захарова «Синдром Достоевского» об академических и политических ярлыках и клише, формирующихся вокруг имени Достоевского, начиная с его времени и до наших дней (Север. 1991. № 11. С. 145-151).
Переписка Л.Н.Толстого со Страховым. СПб.: И'.д-во Толстовского музея, 1914. Т. 2. С. 266.
1(1 См. об этом: Загидуллина М.В. Автобиографизм // Достоевский: Эстетика и поэтика. Челябинск, 1997. С. 135-136.
" Шутка семидесятых годов: «достал Достоевский» о дефиците, подобно тому как «пройтись по Чайковскому» - выпить чаю, «сходить к Прокофьеву» -выпить кофе; каламбуры подобного рода имеют довольно давнюю традицию, ср.: «ночевать у генерала Лопухова», то есть в придорожной траве, или «¡аехатъ к Храповицкому», то есть поспать.
И.А. Фатеева
ТВОРЧЕСТВО ПУШКИНА В ИНТЕРПРЕТАЦИИ А. В. ДРУЖИНИНА
Имя Пушкина будет навеки обожаемо миром, ибо он свято выполнил нашачение поэта, рассыпая вокруг себя блага поэзии, стихом своим возбуждая светлые улыбки собратий, плача вместе с удрученными и своей веселостью усиливая радость счастливых...
A.B. Дружинин, 1855 г.
Попыток «сбросить Пушкина с корабля современности» было в русской литературе несколько. На одной из них отечественное литературоведение долгое время не любило акцентировать
внимание, поскольку принадлежала она «правильным» шестидесятникам, а в роли адвокатов Пушкина выступили «ошибавшиеся» критики «чистого» искусства. Общеизвестно, что один из них, П.В. Анненков, в 1855 году подготовил и выпустил бесценный труд - «Сочинения Пушкина с приложением материалов для его биографии...», - положивший начало углубленному и всестороннему изучению пушкинского наследия. Заслуживает признания и деятельность А.В.Дружинина (1824-1864), лидера эстетической школы в России, неустанного популяризатора произведений Пушкина.
Александр Васильевич Дружинин шумно дебютировал в литературе через десять лет после смерти A.C. Пушкина, опубликовав в уже некрасовском «Современнике» повесть «Полинька Сакс». В ней В.Г. Белинский нашел так много душевной теплоты и верного сознательного понимания действительности, так много таланта, и в таланте так много самобытности». Еще восторженнее («чудо!») был отклик маститого критика на появившийся там же через два месяца «Рассказ Алексея Дмитрича». А после смерти Белинского именно Дружинин заменил его в качестве ведущего сотрудника критического отдела «Современника», начав с декабря 1848 года публикацию ежемесячных фельетонных «Писем Иногороднего Подписчика о русской журналистике».
Правда, только в шести первых «Письмах...» сохраняется преемственность взглядов автора с идеями «позднего» Белинского, еще несколько писем потребовалось для выработки самостоятельной позиции в литературной жизни, и уже с начала 1850 года Дружинин начинает последовательную атаку на художественные просчеты «натуральной школы», перешедшую впоследствии в принципиальную борьбу с крайностями «отрицательного» («гоголевского») направления словесности, с односторонностью «скандалезных стихотворцев и биографов нетрезвых взяточников».
Понятно, что руководство журнала недолго терпело в своем стане такого «неверного» соратника. Встречая в «Современнике» неизменно радушный прием своим «Письмам Иногороднего Подписчика об английской литературе», Дружинин о русской словесности все чаще вынужден был писать в «Библиотеке для чтения», где и появилась его большая работа об анненковском собрании сочинений Пушкина. Ее автору умный Н. Некрасов в письме вынужден был признаться: «Я ужасно сожалел, что эти статьи не попали в «Современник», добавив при этом, что статьи Н. Чернышевского, рецензировавшего в его журнале новое пушкинское издание, «перед ними... сильно бы потускнели». В печати Николай Алексеевич высказался еще сильнее:
«Вот статьи, каких мы желали бы как можно более, вот какова должна быть русская критика! Умно, благородно, верно, светло и горячо!».
Такая оценка не была преувеличением: именно с 1855 года начинается самый плодотворный период критической и теоретико-литературной деятельности Дружинина. Не было до 1860 года ни одного крупного имени и сколько-нибудь значительного события в русской литературе, на которые бы Дружинин не откликнулся отдельной статьей или в обзоре. И не было среди его многочисленных работ, пожалуй, ни одной, где бы с должным почтением не упоминалось имя Пушкина - «бессмертнейшего, благороднейшего, любимейшего и любезнейшего из поэтов России». На пушкинский авторитет опирается Александр Васильевич при защите своей «артистической» теории (более известной под неудачными терминами «чистого искусства» и «искусства для искусства»). Пушкинский человеческий и писательский облик берет он за основу описанного им и возведенного в абсолют типа художника при разработке центрального вопроса философии и психологии творчества - вопроса об общих психических особенностях художнического типа людей.
Наиболее значительные, на наш взгляд, отзывы о Пушкине из разных работ критика и станут предметом нашего рассмотрения в этой статье.
К сожалению, идеи Дружинина не удостоились беспристрастной оценки. В пылу полемики они были искажены оппонентами, сведены к голой схеме, приспособлены к роли удобной мишени для критики. Даже такой чуткий и тонкий ценитель, как Аполлон Григорьев, чьи мысли по многим частным вопросам перекликались с дружининскими, не избежал некоей их схематизации и «мифологизации». Так, он писал: «Лучшее, что было сказано о Пушкине в последнее время, сказалось в статьях Дружинина, но и Дружинин взглянул на Пушкина только как на нашего эстетического воспитателя».
Ничем иным, кроме следования устоявшимся, стереотипным представлениям о началах «эстетической критики» как недооценивающей общественного (в том числе просветительского, воспитательного) значения искусства, такое «непонимание» объяснить нельзя. Сам Дружинин неоднократно утверждал обратное: «В деле просветления и прочного возвышения человека чистое искусство играет блистательную роль... Медленно, неуклонно, верно совершает чистое искусство свою всемирную задачу и, переходя от поколения к поколению, силой своею просветляя внутренний организм человеков, - ведет к изменениям во временной и частной жизни общества. Тот, кто не признает этой истины, имеет
полное право... глядеть на него как на склянку духов или чашку кофе после обеда... В отношении к человеческим недугам и порокам искусство действует как воздух благословенных стран, пересоздавая весь организм в больных людях, укрепляя их грудь и восстановляя физические органы, пораженные изнурением».
Особенно велико, по мнению Дружинина, «дидактическое» значение искусства в обществах «еще молодых», в том числе в России: «Все почти великие деятели русской словесности были не простыми певцами, но вместе с тем и учителями своих читателей, принимая слово «учитель» в его весьма прозаическом смысле». В доказательство критик называл имена Жуковского, Карамзина и, конечно, Пушкина, ибо все они «были настолько же наставниками современников, насколько они были служителями Аполлона». Прислушаемся к словам критика: «Если вы наклонны к дидактике и прямой социальной пользе, то и тут вы должны преклониться пред заслугами Пушкина. Поэт, облагородивший и просветливший души тысячи русских людей, принес отечеству своему не менее пользы, сколько может принести ему самый ревностный изобличитель пороков и неправды».
Не только современники, но и потомки будут, по мнению Дружинина, ощущать на себе «воспитательное» воздействие пушкинского творчества, «поколения, еще не родившиеся, будут иметь в Пушкине учителя и пророка», «утешителя в скорбные минуты, вдохновителя на все доброе и благое в жизни».
В принципе признавая «дидактический» элемент в искусстве, Дружинин видел наметившуюся в социологической критике опасность неправомерного сужения идейно-эстетического значения того или иного произведения, соотнесения его с решением какого-либо одного из злободневных вопросов общественной жизни. Называя «Сочинения Александра Пушкина» превосходными статьями, Дружинин, однако, указал, по крайней мере на два случая нарушения Белинским критического такта. Один из них -оценка «Цыган», поэмы, поражающей «не одной своей гениальностью, но возможностью самого современного применения». Но, продолжает критик, «остается еще вопрос, и основной вопрос, о том, имел ли Пушкин... преднамеренное стремление поучать современное общество и быть поэтическим, сознательным проводником тех идей, которых Жорж Санд был впоследствии непризванным представителем... Этого-то никак и не следует, ибо горизонт Пушкина как горизонт великого художника, был беспредельно шире горизонта всех дидактиков, прошедших, настоящих и будущих».
Еще горячее возражения Дружинина против интерпретации образа Татьяны Лариной, в связи с которыми Белинский кос-
нулся вопроса об общественном положении женщины в России, отдавая явное предпочтение более эмансипированному ее положению в Европе. Осудив смирение Татьяны перед судьбой, сказавшееся в финальной сцене романа, обвинив ее в неразвитости, Белинский вызвал к жизни следующий нелицеприятный упрек Дружинина: «Каким волшебством мог Белинский, критик-поэт, существо так страстное по натуре, унизиться до столь грубого непонимания поэзии. По его воззрению, Пушкин, изображая Татьяну, писал сатиру на ... узкость понятий в современной женщине!.. Татьяна не должна была противиться влечению сердца - героини дидактических романов Жоржа Санда никогда ему не противятся. Пленительнейший идеал русской непорочной красавицы, создание пленительнейшего из русских поэтов, было брошено под ноги героиням сентиментальных романов, хотя и имеющих свое значение, но не стоящих по своей поэтической истине одной главы нашего «Онегина».
Вне всякого сомнения, оппонирование «зрелого» Дружинина Белинскому имеет целью полемику с его продолжателями. Критику приходилось вступать с ними и в открытый спор, например, по поводу «Очерка истории русской поэзии» А. Милюкова (1858). Преувеличивая значение сатирического элемента в русской литературе, признавая правомерность существования только «гоголевского» направления в ней, автор «Очерка...» дает крайне противоречивые оценки писателям, не вписывающимся в это направление, например, Пушкину (как пи-сателю-«гражданину», «представителю общественных идей и потребностей» - и потому любимому обществом - в юности, но разошедшемуся с ним в зрелые годы, когда он якобы «начал высказывать противное тому, что постоянно проявлялось в нашей поэзии со времен Кантемира»).
Позволим себе пространную цитату (аргументы в споре Дружинина с Милюковым), на наш взгляд, очень знаменательную: «Чем поддержите вы свое неправое, опрометчивое обвинение? Вы приводите стихотворения «Родословная моего героя» и «Моя родословная». Позвольте же узнать, что нашли вы в этих стихотворениях несовместного с благородством убеждений? Слабость поэта к генеалогическим подробностям, уважение к своим предкам, насмешку над людьми, которые ни во что не ставят заслуги своих отцов и гордятся «звездой двоюродного дяди»?.. Из аристократических преданий и причуд он сохранил себе только то, что в самом деле безгрешно, поэтично, основано на справедливости. Он очень доволен тем, что его прародитель был знатный боярин, а не Митюшка-целовальник, но он не говорит и не думает того, что поколение Митюшки-целовальника стоит презрения...
Если мы начнем упрекать поэтов за их любовь к генеалогии, то найдутся люди, которые пойдут дальше вас в своих обвинениях. Сегодня вы упрекаете Пушкина за «Мою родословную», а завтра найдется Аристид, который поставит поэту в вину то, что он был светским человеком, имел имение в двух губерниях и одевался прилично. Сегодня вы считаете Пушкина шатким эгоистом за его маленькое фамильное тщеславие, а завтра найдется человек, который провозгласит вас самих дурным гражданином за то, что вы живете не на чердаке, а в чистой квартире.»
Укажем еще на то, что отношение Дружинина к A.C. Пушкину предвосхищает многие положения знаменитой «Речи о Пушкине» Ф.М. Достоевского. Доказав на многочисленных примерах умение музы поэта «переноситься в края и эпохи», критик находит в его творчестве «нечто высшее» и замечает: «Многосторонность душевной восприимчивости ставит Александра Сергеевича выше всех наших поэтов».
Размышления об умении Пушкина прочувствовать «всю поэзию той или другой исторической эпохи, той или другой страсти, того или иного момента из жизни человеческой» приводят критика к утверждению об общеевропейском масштабе личности и деятельности автора «Медного всадника». Он убежден: если это предсмертное произведение первого русского поэта так близко «к сердцу каждого русского, если ход всей поэмы так связан с историей и поэмой города Петербурга, - то все-таки поэма в целом не есть достояние одной России: она будет оценена, понята и признана великой поэмою везде, где есть люди, способные понимать изящество», ибо она «есть вещь общедоступная, произведение европейское», а ее идея «по величию своему принадлежит к тем идеям, какие родятся только в фантазиях поэтов, подобных Данту, Шекспиру и Мильтону».
Сам подбор произведений, на которых основывает свои выводы Дружинин («Повести Белкина», «Медный всадник»), знаменателен. Прозорливый критик словно начертил вектор дальнейшего развития русской критической мысли о Пушкине как художнике, перешедшем от разработки европейских тем к литературе самобытных русских характеров и проблем (А. Григорьев, Н. Страхов и др.). Это весомое доказательство верности утверждения, что именно Дружинин «по сути, впервые в русской критике приступил к разговору о мировом значении Пушкина... Этот разговор еще далеко не приобрел тогда всеобъемлющего характера. но начался он именно с Дружинина» (Н. Скатов).
Обзор отдельных критических замечаний о творчестве и личности Пушкина, разбросанных по статьям А. Дружинина, можно было бы продолжать, но мы вынуждены пожертвовать
полнотой освещения вопроса, чтобы придать ему совершенно необходимую в данном случае «фундаментальность», ибо Дружинин - еще и оригинальный мыслитель, теоретик, создатель не бесспорных, но самобытных философско-эстетических концепций, Пушкиным проверяемых. Как уже отмечалось, «философский стержень» этих теорий - вопрос о психических особенностях типа людей-художников. Анализ разрозненных статей A.B. Дружинина позволяет выделить ряд черт, которыми он этот тип описывал.
Прежде всего - это наличие особой поэтической (или психической) энергии. Александр Васильевич вкладывал в это понятие содержание, далеко выходящее за привычные рамки узкоспециального разговора о силе художественного таланта, о владении писателем приемами словесного мастерства. Рассматривая художественное творчество как один из видов практической деятельности человека, на которую направлена его в той или иной степени сконцентрированная психическая энергия, Дружинин выходит на решение важнейших проблем философии и психологии творчества, предвосхищая современную постановку вопроса о законе сохранения энергии и о взаимопереходах разных типов энергии применительно к духовно-нравственному аспекту художественного творчества.
A.B. Дружинин оценил важность мотивационной сферы психической деятельности личности, связав результаты креативного процесса с таким психическим феноменом, мало поддающимся анализу, как вера. Применительно к научной деятельности, Дружинин писал: «Сколько осталось нам великих и умных книг, построенных на ошибочной системе, на неверной гипотезе, на обманчивом парадоксе! Но ученые мужи, сочинители этих книг, верили когда-то и ошибочнлй системе, и гипотезе, ныне отвергнутой, и парадоксу, ныне никому не кажущемуся истиной. И веруя в свой предмет, и энергически действуя в его защиту, они создавали бессмертные творения, - скептики же и индифферентисты, жившие с ними в одно время, ровно ничего не создали.»
Понимая, что «индифферентизм», «скептицизм», релятивизм по отношению к делу, которым занимаешься, особенно опасны именно в художественном творчестве, мыслитель не мог не оценить всей разрушительной силы мнения, укоренившегося в общественном сознании 50-60-х годов прошлого века, относительно второстепенности искусства по сравнению с наукой. Светски сдержанный, по-английски чопорный в жизни, Дружинин становился безудержным романтиком, когда дело касалось его излюбленных идей о высоком предназначении искусства, недаром члены «молодой» редакции «Москвитянина» называли его «рыцарем искусства».
Ценность художественных произведений, по Дружинину, определяется не только силой таланта, дарованного художнику от Бога, но и силой психической (душевной) энергии, потраченной на их создание: «Под словом энергия мы разумеем не пламенность, не особенную фактуру стиха, даже не трудолюбие. Под словом поэтическая энергия мы разумеем убеждение самого поэта в том, что он имеет право жить и петь во весь голос, свершая тем призвание, ему данное от природы.» Дружинин уверен, что «человек с художественным призванием не только имеет право, но и имеет обязанность посвятить всю свою жизнь родному искусству».
Именно Пушкина критик брал в союзники, разрабатывая теорию психической энергии. В одной из статей он сравнивает Александра Сергеевича с его небесталанным дядей Василием Львовичем, «большим скептиком по природе», глядевшим на каждое «пиитическое упражнение» как на умственную гимнастику, как на игру, честную, полезную игру, и ничего более». Нет, не игрой в буриме была поэзия для его гениального племянника! Опровержение светского предрассудка о том, что Пушкин был «литератором-дилетантом», то есть писал без особенной страсти к родному искусству, на литературные круги взирал с улыбкою светского человека и свои общественные успехи ставил выше своих успехов как поэта, - один из важнейших тезисов большой статьи о Пушкине. Опираясь на данные, собранные П.В. Анненковым, Дружинин подчеркивает: все лица, «коротко знавшие Александра Сергеевича, хорошо понимали, какая бездна любви, поэтической гордости, страсти к искусству, уважения к груду» крылась в душе Пушкина, несмотря на то, что в кругу светских знакомых, воспитанных на «байроновском дендизме», он отзывался о поэзии иногда (большей частью в молодости) «с небрежностью». Чем старше становится Александр Сергеевич, тем более привязывается к русской словесности, «и выше всех благ света чтит свою молодую славу, свое звание русского литератора».
Поэтическая энергия, разумеется, определяется и волевыми усилиями писателя, его способностью быть «гением-тружеником». Энергический поэт, считает Дружинин, «не станет выставлять напоказ свою леность, а небрежное обращение с музой станет он считать почти что за преступление». И в этом смысле «литературная жизнь Александра Сергеевича» была «исполнена... благотворного поучения». Дружинин считал Пушкина великим тружеником, настойчиво обращал внимание публики на «высокое образование поэта», на «его геркулесовские труды в тиши кабинета», спорил с устоявшимся мнением относительно
легкости дававшегося поэту вдохновения. То, что в воображении своих читателей он рисовался в виде «доброго, насмешливого, временами вспыльчивого джентльмена, порхавшего в свете, светски остроумного в разговоре», свысока глядевшего на словесность, читавшего, только в праздные минуты, то есть в виде «блистательного пришлеца в мир поэзии, срывавшего одни розы на том поле, где бедные поденщики искусства трудятся до кровавого пота», Дружинин считал «заблуждением», обидным для памяти поэта, «которого начитанность и трудолюбие могли идти наряду с трудолюбием и начитанностью первых поэтов, когда-либо существовавших на свете». Не называя ничьих имен, критик спорит с мемуаристами, авторами многочисленных анекдотов, рисующих поэта как «светского человека, рассказчика, остряка, эксцентрика, но никак не истинного литератора».
Нам кажется, теоретическому сознанию Дружинина в роли своеобразного антипода Пушкина и всех «истинных литераторов» представлялся Тютчев. Удивляет отсутствие в обширном критическом наследии Александра Васильевича отдельной статьи о творчестве этого поэта, притом что в работах о других литераторах неоднократны отсылки к Тютчеву, констатирующие необыкновенную силу данного ему дарования. Но «с достоверностью можно сказать, что ежели круг читателей, образованных и жаждущих поэзии, остается много лет холодным к поэту истинного дарования, то причина холодности находится не в читателях только, но и в самом поэте». И далее более определенно (в статье о стихотворениях А. Майкова):»Слишком беззаботный к своему призванию, он слишком мало трудился над своим талантом, оттого и собрание его стихотворений, заставляя нас наслаждаться, слишком часто примешивает к наслаждению чувство скорби о высоком даре, чуть-чуть только не закопанном в землю».
Как видим, этический суд Дружинина бывал очень строг, но только не по отношению к Пушкину, в чьих стихотворениях и заметках критик видел истинные суждения о том, «что такое поэт и как должен держать себя поэт».
Следующая определяющая истинного поэта черта, которую Дружинин тоже находил в Пушкине, - «совершенно гетевская способность прилепляться всей душой к каждому предмету изучения».
Возможно, эта идея восходит к немецкой эстетике, в частности к Гегелю. Как известно, именно он разрабатывал тезис о «прозаическом» и «поэтическом» в жизни. Не приветствуя туманно-схоластической усложненной манеры рассуждения Гегеля, Дружинин по-своему интерпретирует некоторые «краеугольные камни» философско-эстетической системы «властителя дум» 30-х
годов. Верный гегелевской диалектике, он считает, что все существующее в мире в равной степени обладает как комплексом несовершенства (что является причиной вечного движения, изменения), так и некоей изначальной гармонией, красотой, благодаря чему сохраняется качественная определенность явления и становится оправданным само его существование. Первое - это область «прозаического», сфера применения способностей людей аналитического склада (ученцх, политиков, администраторов). Второе - «поэтическое» - область, доступная «двойному зрению» поэта. Эта мысль о «двойном зрении» поэта будет впоследствии подхвачена многими талантливыми русскими критиками Х1Х-ХХ веков. Таким образом, истинный поэт - человек, наделенный талантом угадать в потоке жизни «поэтическое», прилепиться к нему душой, полюбив его.
Только любовь к изображаемому способна дать художнику душевные силы, необходимые для успешного выполнения творческих задач: «Корень поэзии... есть любовь, радость жизни, тот океан невыразимо сладких ощущений, при погружении в который наша душа «кипит и замирает», уносится к бесконечному и глядит на мир, как на царство света».
Поэт, прилепляющийся душой ко всему существующему, по словам Дружинина, является «высоким безумцем», который в своих книгах становится наперекор толпе разумной и крайне прозаической, «ибо если он выберет себе один путь с толпою, он перестанет быть поэтом, то есть существом зрячим и любящим между всеми смертными». Это сказывается в особом отношении его к родной природе, женщине, ко всему окружающему. Дружинин приводит множество примеров подобного «высокого безумства» поэтов. Сервантес облек в сияющий ореол ламанчские пустыни, из которых жители выбирались, видя их бесплодие. Шекспир искал свои сюжеты в истории, каждая страница которой залита кровью. В. Скотт, живя в коммерчески развитой Великобритании, симпатизировал «всему отжившему, устарелому, исторически-осужденному».
Естественно, что «бессмертнейший и любимейший из поэтов России» тоже попадает в разряд людей, становящихся «в разлад с житейскою практичностью», хотя по своим творческим симпатиям он «несравненно менее причудлив»: «Он был любовно прилеплен душою ко всему существующему, прочному, живому», «он любил мир, как влюбленные женщины любят дорогого им человека, с его пороками и слабостями», его поэтически просветленному глазу было противно все несложившееся, неясное, «хаотическое». Смелость на любовь отличает Пушкина от прозаической толпы: «Он смело любил все то, к чему его преемники
впоследствии подступали с духом анализа, недовольства и сомнения».
Это сказалось, например, в отношении к природе своей родины - «родные пейзажи родной губернии воссоздались рядом сияющих картин» в его «Евгении Онегине». А ведь там ничего не растет, кроме берез и сосен! «И нигде не держался Пушкин с такою силою законов поэтического мира, как при создании образа Татьяны. «Смешно было бы думать, что практический разум Пушкина не признавал недостатков Татьяны, как неразвитой, начитавшейся романов девушки», что он «не признавал житейской пошлости в среде, окружавшей Татьяну». Все это, говорил Дружинин, Пушкин «разумел», но «не изломал законов своего дарования в пользу обыденных взглядов света, а напротив того, смело устремил свой вдохновенный взор туда, где под временною и почти пошлою оболочкою крылись перлы поэзии».
Именно любви к людям более всего искал Дружинин в литературных созданиях, потому что важнейшей функцией искусства считал его гармонизирующую функцию. «Чем больше горя и беспорядков на свете, - убеждал он своих читателей еще в 1849 году, - тем священнее должна быть тихая область словесности... Судьба, посылая скорбь роду человеческому, посылает и утешение в этой скорби, приготовляя бури, готовит и убежище. Вот высокая роль... словесности... Люди, изведав тяжесть практической деятельности, смирившиеся перед уроками провидения, жадно ищут утешения...в невозмутимой области изящного».
Пушкин и в этом смысле был эталоном поэта для Дружинина как «человек, много испытавший в жизни, страдавший от клеветы друзей и обид холодного света, человек боровшийся, раскаивавшийся, заблуждавшийся, проводивший бессонные ночи, ливший горькие слезы много раз в течение своей жизни», но все-таки не потерявший «средства глядеть на жизнь с ясной приветливостью». «Счастлив человек, выносящий из жизненного опыта подобную незлобивость, подобную способность к улыбке, подобное радушие к людям, подобную зоркость взгляда на всю ясную сторону жизни!».
Возвращение к такому взгляду критик называл «пушкинской реакцией» на сатирическое направление в русской литературе, его ждал, приветствовал, защищал в лучших произведениях Гончарова, Тургенева, Островского, Толстого. И верил:»...влияние поэта, которым так справедливо гордится наше Отечество, не угасло и за гробом... История его жизни станет поучать будущих тружеников искусства, из нее всякий русский человек станет почерпать правила о том, как надо жить, любить,
исправлять заблуждения своей жизни, трудиться, любить свой груд и свою родину».
Ситников В.И., Ситникова С.А.
СЕМАНТИКА ФОЛЬКЛОРНЫХ ОБРАЗОВ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПУШКИНА
В романе A.C. Пушкина «Евгений Онегин» есть замечательное описание зимних святочных подблюдных гаданий: «... Из блюда, полною водою, ВыходяI кольца чередою, И вынулось колечко ей Под песенку старинных дней
«Там мужички-то все богаты, Гребу г лопатой серебро. Кому поем, гому добро И слава1» Но сули г утрату Сей песни жалостный напев, Милей кошурка сердцу дев»1.
Есть и пушкинское примечание: «Зовет кот кошурку в печурку спать» означает свадьбу. Первая песня означает смерть».
Мотив «богатые мужики гребут лопатой золото, серебро» очень широко распространен в русском святочном фольклоре. Редкий информант, сообщающий о подблюдном гадании, не споет песню с этим мотивом, и редкий фольклорно-этнографический сборник не имеет варианта или даже нескольких вариантов таких подблюдных песен.
Заняться детальным рассмотрением образов и мотивов названных A.C. Пушкиным подблюдных песен побудило пушкинское примечание о том, что первая песня («мужички-то все богаты») означает смерть. Сомнения возникают в связи с тем. что в наши дни в среде специалистов распространено толкование, предписывающее этой песне значение «к богатому замужеству», «к богатству».
Почему один и тот же фольклорный текст обретает такие разные толкования? Связано ли это с субъективностью или уникальностью пушкинской информации? Или это какие-то исторические видоизменения функции и смысла фольклорного образца, что свойственно фольклору вообще? Что даст и как поможет разгадке обращение к древним представлениям наших пращуров о мироустройстве и его законах?
