CC BY
73
Цифровые эксперименты российского законодателя *
Л.В. Санникова исполняющий обязанности заведующего сектором гражданского права, гражданского и арбитражного процесса, главный научный сотрудник Института государства и права Российской академии наук, профессор Российской академии наук, профессор, доктор юридических наук (г. Москва)
Лариса Владимировна Санникова, [email protected]
Сегодня законодатели всех развитых стран, включая Россию, находятся в поиске адекватного правового регулирования, которое может быть создано только на базе глубокого понимания новых явлений, возникших в результате очередной технологической революции.
Появление первой криптовалюты - бит-коина - стало революцией на финансовом рынке. В широко известном письме, подписанном псевдонимом Сатоши Накамото, была предложена система электронных транзакций, основанная не на доверии к посредникам - финансовым учреждениям, а на криптографии. Биткоин довольно быстро завоевал популярность на финансовом рынке благодаря своим преимуществам перед традиционными платежными единицами. В качестве основного преимущества обычно называют отсутствие посредников, что снижает стоимость транзакций, повышает их скорость, обеспечивает анонимность и отсутствие контроля.
Исходный код биткоина опубликован в открытом доступе, поэтому любой желающий, обладающий необходимыми знаниями и навыками, может создать на базе этого кода свою криптовалюту. В результате, помимо биткоина, появилось много иных криптовалют, которые именуются альтко-инами. Общее количество криптовалют в мире около 2 тысяч.
Биткоин и другие криптовалюты, по сути,
представляют собой результат, сгенерированный программным обеспечением на базе технологии блокчейн. Использование криптовалют в качестве средства платежа обусловило их ценность на финансовом рынке, то есть они стали рассматриваться как актив. Так, биткоин является не только самой первой и самой популярной крипто-валютой, но и самой ценной. С ростом популярности биткоина увеличивалась и его цена, что обусловило использование этой криптовалюты в качестве биржевого товара. На примере биткоина стало ясно, что результат, сгенерированный программным обеспечением на базе блокчейна, может выполнять и иные функции, а не только функцию средства платежа.
Дальнейшее развитие технологии блок-чейн обусловило появление более общей категории - токены. С точки зрения экономической сущности токен представляет собой единицу учета, используемую для представления цифрового баланса в некотором активе. Соответственно, наличие токена у его владельца означает обладание определенной стоимостью, существующей в цифровом виде.
Правовая сущность токена в литературе раскрывается через описание его функций в цифровой экономике. Первоначально то-кен рассматривался только как инструмент 1СО. Однако впоследствии стало ясно, что токены могут выполнять и функции пла-
Статья подготовлена с привлечением финансирования по гранту Российского фонда фундаментальных исследований № 18-29-16145мк «Механизм правового регулирования отношений с использованием технологии распределенных реестров».
*
тежного средства. В связи с этим граница между понятиями «токен» и «криптовалю-та» стала размытой.
В результате в мире получила признание классификация токенов, предложенная Швейцарской службой по надзору за финансовыми рынками (Swiss Financial Market Supervisory Authority; далее -FINMA) в Руководящих началах в области ICO (Guidelines for enquiries regarding the regulatory framework for initial coin offerings (ICOs), опубликованных в 2018 году. Согласно этой классификации выделяются следующие виды токенов в зависимости от того, какие функции они осуществляют:
• платежные токены (payment tokens) -выполняют функции средства платежа и представляют собой криптова-люты;
• утилитарные токены (utility tokens) -предназначены для оплаты сервисов или ценностей, предоставляемых он-лайн-платформами;
• токены-активы (asset tokens) - с точки зрения их экономической функции рассматриваются в качестве аналога акций, облигаций или производных, позволяют осуществлять торговлю физическими активами на блокчейне [1].
В этом документе особо подчеркивается, что указанные классификации не являются взаимоисключающими. В связи с этим выделяются гибридные токены (hybrid tokens), которые могут выполнять функции и токе-нов-активов, и платежных токенов.
Отсутствие принципиальных различий между токенами и криптовалютами в силу их технологической схожести и единой экономической сущности позволило применить к ним общее понятие «криптоактив» fcryptoassets).
Так, в январе 2019 года Управление финансового поведения (Financial Conduct Authority - FCA) Великобритании выпустило Руководство по криптоактивам (Guidance on Cryptoassets, CP 19/3). В нем была использована иная классификация криптоак-тивов:
• обменные токены (exchange tokens) -децентрализованный инструмент для покупки и продажи товаров и услуг без традиционных посредников;
• секьюрити-токены (security tokens) -соответствуют определению инвестиции как акции или долгового инструмента;
• утилитарные токены (utility tokens) -предоставляют владельцам доступ к текущему или предполагаемому продукту или услуге [2].
Таким образом, несмотря на определенные разночтения в терминологии, по выполняемым функциям криптоактивы и в этом случае были разделены на три основные группы. Следовательно, в настоящее время можно выделить три основные функции, которые выполняют криптоактивы:
1) средство платежа;
2) финансовый инструмент;
3) средство доступа к продуктам и услугам цифровой платформы.
Представляется, что эти функции наиболее точно отражаются в следующих наименованиях:
• криптовалюта (платежные токены);
• инвестиционные токены;
• сервисные токены.
Следует отметить, что наименование различных видов криптоактивов имеет большое значение для формирования наднационального законодательства, поэтому законодатели и регуляторы ведущих стран стремятся не вводить принципиально новые понятия и категории, а максимально гармонизировать понятийный аппарат.
В России законодатель, к сожалению, пошел по принципиально иному пути. В федеральном проекте «Нормативное регулирование цифровой среды» в рамках направления по обеспечению правовых условий для внедрения и использования инновационных технологий на финансовом рынке предусмотрено принятие федерального закона, регулирующего оборот криптова-лют и проведение ICO, устанавливающего статус цифровых технологий, применяемых
в финансовой сфере, и определяющего их понятия. Впоследствии в Паспорте национального проекта «Национальная программа «Цифровая экономика Российской Федерации» задача была сформулирована более узко: «определение правового статуса и порядка оборота цифровых финансовых активов».
В законопроекте № 419059-7 «О цифровых финансовых активах» были сформулированы определения криптовалюты и токена:
• «Криптовалюта - вид цифрового финансового актива, создаваемый и учитываемый в распределенном реестре цифровых транзакций участниками этого реестра в соответствии с правилами ведения реестра цифровых транзакций;
• токен - вид цифрового финансового актива, который выпускается юридическим лицом или индивидуальным предпринимателем с целью привлечения финансирования и учитывается в реестре цифровых транзакций».
Как видим, разработчики законопроекта пошли по пути четкого разграничения крип-товалют и токенов. При этом токены определяются посредством указания на цель их выпуска, а криптовалюты - через технологию их создания и функционирования.
Криптовалюты и токены объединены общим понятием «цифровые финансовые активы», которое раскрывается как «имущество в электронной форме, созданное с использованием криптографических средств». В определении особо указывается на то, что «право собственности на данное имущество удостоверяется путем внесения цифровых записей в реестр цифровых транзакций».
Предложенное определение не выдерживает даже самой поверхностной критики.
Во-первых, термин «цифровые финансовые активы» не используется в мировой практике при регулировании крипторынка. Соответственно, такая терминология не будет понятна иностранным инвесторам.
Во-вторых, категория «имущество в циф-
ровой форме» представляется крайне широкой, так как к нему можно отнести любые объекты, существующие в двоичной форме. Включение в понятие признака «использование криптографических средств» не может быть признано достаточным для его отграничения от смежных понятий, так как криптография широко используется в цифровой среде. Так, электронная цифровая подпись является результатом криптографии. При этом очевидно, что электронный документ, удостоверенный электронной цифровой подписью, не может быть отнесен к цифровым финансовым активам.
В-третьих, указание на то, что на цифровые финансовые активы может быть установлено право собственности, противоречит российской цивилистической доктрине. В российской правовой системе, относящейся, как известно, к континентальной системе права, объектом права собственности признаются вещи, то есть предметы материального мира.
Надеемся, что приведенные положения вряд ли получат закрепление на уровне закона, поскольку не отражают сути регулируемых ими явлений.
Особо следует отметить, что в настоящее время перспективы легализации криптовалюты в России крайне туманны. Центральный банк Российской Федерации (далее - Банк России) занимает жесткую позицию по этому вопросу и неоднократно делал заявления о рисках использования криптовалют (см., например, [4, 5]).
Следующая попытка законодательного закрепления криптовалют была предпринята при принятии законопроекта № 424632-7 «О внесении изменений в части первую, вторую и статью 1124 части третьей Гражданского кодекса Российской Федерации (о цифровых правах)» [6].
Законопроект предусматривал закрепление «цифрового права» как базового понятия, под которым подразумевался токен. В качестве разновидности цифрового права выделялась категория «цифровые деньги». Под цифровыми деньгами предлагалось
признавать «не удостоверяющую право на какой-либо объект гражданских прав совокупность электронных данных (цифровой код или обозначение), созданную в информационной системе, отвечающей установленным законом признакам децентрализованной информационной системы, и используемую пользователями этой системы для осуществления платежей».
Исходя из предложенного определения можно сделать вывод о том, что разработчики законопроекта попытались урегулировать, скорее, сервисные (или утилитарные) токены, которые используются в рамках цифровой платформы, а не собственно криптовалюты.
Однако и в этом случае Банк России не пошел на компромисс, поэтому в Федеральном законе от 18 марта 2019 года № 34-Ф3 «О внесении изменений в части первую, вторую и статью 1124 части третьей Гражданского кодекса Российской Федерации» осталось лишь упоминание о цифровых правах.
Таким образом, в российском законодательстве новые объекты имущественного оборота, имеющие цифровую природу, опосредуются категорией «цифровые права».
Нельзя не отметить, что термин «цифровые права» является калькой с американского термина «digital rights» (цифровые права), но этот термин используется совершенно в другом значении. В англоязычной юридической литературе под digital rights понимаются совокупность прав человека на использование компьютера, доступ в интернет, публикацию контента в цифровой среде, его обработку, передачу и иные права пользователей интернета (см., например, [8, 9]). Кроме того, словосочетание digital rights используется в термине «Digital rights management» для обозначения любой системы, контролирующей доступ к защищенному авторским правом материалу с использованием технологических средств [10].
Такой подход российского законодателя к созданию новой терминологии не способствуют гармонизации российского законо-
дательства в области цифровой экономики, что, несомненно, может негативно отразиться и на инвестиционной привлекательности российского рынка цифровых активов.
Цифровые права были включены в перечень объектов гражданских прав, закрепленный в пункте 1 статьи 128 Гражданского кодекса Российской Федерации (далее - ГК РФ), в качестве разновидности имущественных прав.
Понятие цифровых прав раскрывается в статье 141.1 ГК РФ, согласно которой «цифровыми правами признаются названные в таком качестве в законе обязательственные и иные права, содержание и условия осуществления которых определяются в соответствии с правилами информационной системы, отвечающей установленным законом признакам».
Попытка законодателя урегулировать новые объекты имущественного оборота, созданные с использованием цифровых технологий, вызвала неоднозначную реакцию в юридическом сообществе. В первую очередь критике подверглось легальное определение цифровых прав, в котором новые цифровые объекты были квалифицированы как «обязательственные и иные права».
Профессор Л.В. Василевская считает, что «с точки зрения элементарной логики нельзя рассматривать цифровые права в одной плоскости с известными нам и различными по своей правовой природе имущественными правами (обязательственными, корпоративными и др.)» [12].
Профессор Л.Г. Ефимова, наоборот, поддерживает предложенную законодателем конструкцию, предлагая рассматривать криптовалюты как объекты абсолютного цифрового права: «Из п. 1 введенной ст. 1411 ГК РФ следует, что - это обязательственные и «иные права», то есть любые другие права. Таким образом, редакция п. 1 ст. 1411 ГК РФ позволяет все указанные ранее права, включая абсолютное право, объектом которого является криптовалюта, называть цифровыми правами» [13, с. 23].
А. Семенов полагает, что формулировка «обязательственные и иные права» является двусмысленной и допускает различные толкования, в результате которых можно:
• «либо предположить, что слово «обязательственные» упомянуто случайно, поскольку «иные» права включают в себя вообще все возможные имущественные права, включая абсолютные, а также обязательства из деликтов и кондикции и пр.;
• либо сделать вывод о том, что имеются в виду «обязательственные и иные аналогичные права», то есть речь идет только об относительных, а не, скажем, абсолютных правах;
• либо в еще более жесткой интерпретации исходить из того, что речь может идти только о правах из сделок, а не из деликтов и кондикции» [14, с. 43].
Следует согласиться, что законодатель не дает точного ответа на вопрос о том, какие именно права могут быть цифровыми. В связи с этим возникает вопрос, чем цифровые права отличаются от иных субъективных гражданских прав.
Так, В.П. Камышанский подчеркивает, что «по сути, цифровые права - это не особый вид субъективных гражданских прав, отличных от вещных или обязательственных прав. Они представляют собой обязательственные и другие права, содержание и условия осуществления которых содержатся в специальной информационной системе (например, в блокчейне)» [15, с. 17].
М. Жужжалов также указывает, что в силу статьи 141.1 ГК РФ цифровыми права делает только способ их учета [14, с. 38].
Точка зрения, согласно которой, цифровые права - это лишь особый способ удостоверения имущественных прав, довольно распространена в юридической литературе.
Например, Л.В. Василевская предлагает понимать под цифровыми правами «цифровой способ фиксации имущественных прав» [12] с распространением на них механизма цессии, отчуждения указанных прав.
Аналогичного по сути мнения придерживается и А. Асосков: « В действительности цифровые права (или токены, как их принято называть за рубежом) представляют собой лишь особый способ удостоверения (фиксации) имущественных прав» [14, с. 41].
Однако вряд ли способ фиксации права или способ удостоверения права может трансформировать сущность этого права. Субъективное право - это теоретическая конструкция, некая абстрактная категория, поэтому форма, способ удостоверения этого права не влияют на его сущность [16, с. 71].
Этого не отрицают и сторонники такого подхода, полагая, что закрепление цифровых прав в ГК РФ стало «реакцией на неразвитость отечественного законодательства о бездокументарных ценных бумагах» [14, с. 41]. Этот аргумент не выдерживает критики, так как именно в ведущих зарубежных странах предпринимаются активные меры по формированию нового законодательства о цифровых активах, несмотря на наличие эффективного законодательства о ценных бумагах. Например, в США действительно предпринимались попытки распространить режим ценных бумаг на отдельные виды токенов (security/asset tokens), но это не является основанием отождествлять все многообразие токенов с одним из их видов.
Тем не менее в пояснительной записке к законопроекту № 424632-7 прямо указывается на то, что «сущность «цифрового права» как новой юридической фикции близка к сущности ценной бумаги» [6]. Стремление отождествить цифровые активы с уже известными правовыми категориями, такими как токены, с ценными бумагами понятно и может расцениваться как промежуточный этап на пути формирования нового законодательства, хотя такой подход сложно признать оптимальным из-за множества правовых и экономических рисков. Вряд ли адаптация существующего законодательства о ценных бумагах к обо-
роту различных видов цифровых активов возможна и целесообразна.
По сути, сторонники рассматриваемого подхода отрицают наличие у цифровых объектов особой экономической и правовой сущности. Наиболее категорично это утверждает С.В. Сарбаш: «цифровые права суть химера» [14, с. 39]. С каждым годом в мире количество так называемых криптопессимистов (для которых «битко-ин - мыльный пузырь») сокращается пропорционально расширению сферы использования криптоактивов, поэтому их взгляды на регулирование крипторынка вряд ли можно признать рациональными и востребованными.
Очевидным недостатком легального определения цифровых прав является и то, что оно не позволяет сделать однозначный вывод о том, какие именно цифровые объекты подразумеваются под цифровыми правами. Одни исследователи, например Л.Г. Ефимова в работе [13], полагают, что понятием цифровых прав могут охватываться и криптовалюты. Другие, например Б.М. Гонгало и Л.А. Новоселова, считают, что категория цифровых прав, закрепленная в статье 141.1 ГК РФ, «не охватывает все рассмотренные выше виды токенов, являющихся маркером имущественных прав. Оно гораздо уже» [17, с. 188]. Но из буквального толкования норм закона нельзя даже сделать вывод о том, что под цифровым правом понимается токен, или угадать, о каком именно виде токенов идет речь, хотя эксперты и склоняются к выводу, что имелись в виду секъюрити токены.
Вопрос возникает и в связи с указанием в законе на то, что содержание и условия осуществления цифровых прав определяются в соответствии с правилами информационной системы. Что следует понимать под информационными системами? Легальное определение информационной системы закреплено в статье 2 Федерального закона от 27 июля 2006 года № 149-ФЗ «Об информации, информационных технологи-
ях и о защите информации» (в редакции от 1 мая 201 9 года): «совокупность содержащейся в базах данных информации и обеспечивающих ее обработку информационных технологий и технических средств».
Как справедливо отмечается в юридической литературе, «основной задачей информационной системы является удовлетворение конкретных информационных потребностей в рамках конкретной предметной области на основе соответствующих баз данных, именно поэтому термин «информационная система» на практике сливается по смыслу с термином «система баз данных» [19, с. 165].
Но из пояснительной записки следует, что речь идет не о любых информационных системах, а о тех, которые отвечают «установленным законом признакам децентрализованной информационной системы («распределенный реестр»)». По мнению разработчиков закона, в котором были бы установлены признаки децентрализованной системы, мог бы быть упомянутый Федеральный закона «Об информации, информационных технологиях и о защите информации», однако в него с принятием поправок в ГК РФ изменения внесены не были. При этом редакция текста законопроекта в части статьи 141.1 подверглась существенным изменениям - в угоду реализации принципа технической нейтральности законодательства из формулировки «в информационной системе, отвечающей установленным законом признакам децентрализованной информационной системы» исчезло указание на «децентрализованную информационную систему». Как особо отмечает Л.А. Новоселова, «рассматриваемая норма не содержит технологических описаний такой системы, не упоминает ни о ее распределенном характере, ни о привязке к определенным криптотехнологиям» [14, с. 32]. Это и привело к нонсенсу, а именно к тому что содержание и условия осуществления цифровых прав определяются в соответствии с правилами любой информационной системы, а не только децентрализованной.
Однако это не самое печальное последствие такой «кастрации». Исходя из буквального толкования текста закона, а именно исходя из словосочетания «информационной системы, отвечающей установленным законом признакам», эксперты сделали вывод о том, что законодатель установил в отношении цифровых прав принцип легалитета. При этом они расходятся в понимании существа этого принципа в отношении цифровых прав. По мнению Б.М. Гонгало и Л.А. Новоселовой, «закон должен прямо указать, что они могут создаваться и обращаться в качестве цифровых прав. Аналогичную конструкция ГК РФ использует в отношении ценных бумаг» [17, с. 188]. Ее позицию разделяет и А. Асосков, указывая, что допускаться к выпуску и обращению будут только те цифровые права, которые названы в этом качестве в федеральном законе [14, с. 42]. М. Успенский же полагает, что «легитимными будут только те цифровые права, выпуск которых осуществлен через лицензированные Банком России блокчейны с центральными операторами» [14, с. 48].
Представляется, что рассуждения об установлении принципа легалитета в отношении цифровых прав не имеют под собой достаточных оснований. Вероятнее всего, законодатель допустил техническую ошибку, редактируя текст законопроекта, что уже неоднократно происходило при «модернизации» ГК РФ.
Вместе с тем нельзя не признать, что эта ошибка как минимум порождает правовую неопределенность во всех случаях, когда используется технология распределенных реестров, так как ее применение невозможно без выпуска токенов. Например, при голосовании акционеров на цифровой платформе с использованием блок-чейна осуществляется выпуск токенов по количеству акций. Такого рода цифровые платформы используются в России регистраторами. Это означает, что выпуск таких токенов должен быть урегулирован в законе или что блокчейн-платформа
должна быть лицензирована в Банке России?
Ответ на этот вопрос, впрочем, как и на другие, нельзя дать на основе толкования норм закона. Причем эти вопросы не являются второстепенными или несущественными. По этой причине нельзя не согласиться с теми, кто усомнился в наличии у новелл потенциала для их практической реализации. Нормы закона о цифровых правах не только не устранили правовую неопределенность в отношении криптоак-тивов, а, наоборот, добавили новые риски и неопределенности.
Не оправдались надежды и тех, кто рассчитывал, что принятие последующих законов конкретизирует нормы ГК РФ о цифровых правах. Одним из таких законов является Федеральный закон от 2 августа 2019 года № 259-ФЗ «О привлечении инвестиций с использованием инвестиционных платформ и о внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации», призванный регулировать краудфандинг (от англ. aowd funding: aowd - толпа, funding - финансирование), то есть отношения по привлечению финансовых средств на специальных интернет-площадках (цифровых платформах).
Статья 8 указанного закона посвящена «утилитарным цифровым правам», хотя их легальное определение не было закреплено. Понятие утилитарных прав раскрывается посредством перечисления цифровых прав, которые могут приобретаться, отчуждаться и осуществляться в инвестиционной платформе. К ним отнесены:
1) право требовать передачи вещи (вещей);
2) право требовать передачи исключительных прав на результаты интеллектуальной деятельности и (или) прав использования результатов интеллектуальной деятельности;
3) право требовать выполнения работ и (или) оказания услуг.
Исходя из содержания утилитарного цифрового права можно предположить, что
речь идет, скорее, о секьюрити-токенах, а не о сервисных (утилитарных) токенах. Таким образом, законодатель внес еще большую путаницу в понятийный аппарат формирующегося законодательства.
Оценивая в целом новеллы российского законодательства в области криптоакти-вов, можно сделать вывод, что они не сделали российскую юрисдикцию более дружелюбной и открытой для внедрения новых цифровых технологий и для инвестиций в эту сферу. Представляется, что такой плачевный результат довольно продолжительной совместной работы отдельных представителей юридической науки и практики стал следствием ошибочных подходов к регулированию новой цифровой среды.
Во-первых, нецелесообразным представляется отказ от терминологии, которая получила в мире широкое распространение и признание. Нельзя не признать, что эта терминология недостаточно устоялась, поэтому существует риск, что используемый законодателем термин может потерять свою актуальность по прошествии времени. Приведу пример. Япония первая в мире урегулировала криптовалюты на уровне закона, закрепив в 2017 году определение «виртуальные валюты». Но уже в 2019 году было принято решение вместо термина «виртуальные валюты» использовать термин «криптоактивы» и внести соответствующие изменения в законодательство [21]. Несмотря на это, подход японского законодателя, стремящегося гармонизировать национальное законодательство с мировой практикой оборота криптоактивов, видится более перспективным, чем попытки российского законодателя «изобрести велосипед». Анализ законодательных новелл убедительно показывает всю натужность попыток российского законодателя стать «законодателем мод» в области криптоак-тивов посредством введения таких понятий, как «цифровые права», «цифровые финансовые активы», «утилитарные цифровые права». Содержание этих понятий сформулировано столь невнятно, что невольно
на ум приходит ассоциация с правилом из школьной математики: «два пишем, три -в уме». Буквальное толкование не позволяет понять, что речь идет о криптоактивах, создаваемых с использованием технологии распределенных реестров.
Отсюда вытекает и вторая ошибка российского законодателя - излишняя приверженность принципу технологической нейтральности законодательства. Сторонники этого принципа справедливо указывают на то, что появление новых технологий далеко не всегда требует изменения законодательства, тем более существенного. В качестве примера обычно приводятся дискуссии цивилистов начала века о признании завещания, написанного не от руки, а на печатной машинке, или о возможности заключения договора по телефону и т. д. Но при этом почему-то упускается из виду, что многие отрасли законодательства появились именно благодаря новым технологиям, например транспортное законодательство. Вряд ли правила, применявшиеся в XIX веке для гужевого транспорта, могли бы в полной мере распространяться на отношения с использованием автомобильного транспорта, а нормы об автомобильном транспорте к воздушному транспорту.
На мой взгляд, когда речь идет об изменении формы существующих явлений, как, например, использование вместо рукописной формы печатной, а затем и электронной, изменения законодательства минимальны и, по существу, лишь легализуют сложившийся статус-кво. В тех случаях когда новая технология приводит к появлению нового объекта имущественного оборота, может потребоваться создание принципиально новой модели правового регулирования, что мы и наблюдаем в области крипто-активов.
В-третьих, ошибочным следует признать сам подход российского законодателя к созданию законодательства в сфере криптоактивов. Вместо выработки правил, регулирующих отношения, складывающиеся на крипторынке, в развитии которых за-
интересованы государство и общество, законодатель пытается лишь описать новые цифровые явления, причем «эзоповым» языком. В результате были созданы, по сути, «мертворожденные» нормы, практическая значимость которых, мягко скажем, неочевидна.
Складывается впечатление, что законодатель и не стремился создать эффективный правовой режим новых цифровых объектов для их участия в имущественном обороте. В определенной мере это подтверждается и пояснительной запиской к законопроекту № 424632-7, в которой разработчики предупреждают, что «задачей законопроекта не является описание тех условий, при которых оборот так называемых цифровых объектов в принципе возможен» [6]. Однако разработчики законопроекта так и не пояснили, что же являлось задачей этого законопроекта. Закрепления новых цифровых объектов в качестве разновидности имущественных прав не требовалось в силу закрепленной в статье 129 ГК РФ презумпции оборотоспо-собности гражданских прав. Возможно, что такой подход был продиктован отсутствием консенсуса на политическом уровне по вопросу о легализации цифровых активов в финансовой сфере, в основном криптовалют. Банк России по-прежнему занимает агрессивную позицию по этому вопросу, предпочитая игнорировать новые явления в области фиинтеха, признаваемые и развиваемые во всем мире. Благодаря стараниям Банка России лучшее определение для криптовалюты в России - это «То-Что-Нельзя-Называть» 1.
Бесперспективность такого описательного подхода была очевидна изначально. Невозможно сформулировать понятие того или иного явления без глубокого научного исследования его правовой сущности. Именно поэтому зарубежные законодатели и регуляторы, выступившие в качестве пионеров регулирования крипторынка, не стре-
мились закрепить исчерпывающие понятия новых цифровых объектов, а определяли их посредством указания на функции, которые они выполняют в цифровой среде.
Представляется, что для формирования понятия «криптоактивы» и их правового режима как новых объектов гражданских прав требуется выявить их существенные правовые признаки на основе исследования их технологических особенностей и роли в экономике. Сегодня во всем мире идет процесс накопления критической массы знаний, которая позволит выработать оптимальное правовое регулирования. Однако этот вполне закономерный процесс не должен препятствовать развитию и внедрению новых цифровых технологий, а также имущественному обороту криптоактивов. Россия обладает колоссальным человеческим капиталом в сфере IT-технологий, который можно было бы использовать для прорыва в сфере финтеха. Однако новое российское законодательства не оставляет крипто(блокчейн)-энтузиастам ни малейшего шанса, выдавливая их в более лояльные юрисдикции. Многие российские компании реализуют свои блокчейн-проекты в Швейцарии. Так, Национальный расчетный депозитарий (НРД) планирует запустить блокчейн-платформу для security-токенов в Швейцарии [22].
С такой политикой в области криптоакти-вов Россия рискует превратиться в «крипто-чучхе» 2 с «самобытным» пониманием роли криптоактивов в экономике, с «самобытным» понятийным аппаратом и т. д. Вряд ли такой «самобытный» российский рынок будет интересен инвесторам и сможет вписаться в мировой рынок криптоактивов.
ИНФОРМАЦИОННЫЕ ИСТОЧНИКИ
1. Руководящие начала в области ICO (Швейцарская служба по надзору за финансовыми рынками). URL: file:///C:/Users/% D0%9B%D0%B0%D1%80%D0%B8%D1%81
1 См. Роллинг Дж. К. Гарри Поттер и философский камень. М., 2011.
2 Чучхе - 1) представления о самобытности и самостоятельности; 2) совокупность идей и принципов, обосновывающих особое значение собственного пути развития КНДР во всех сферах жизни.
%D0%B0/Downloads/wegleitung%20ico.pdf
2. Руководство по криптоактивам (Управление финансового поведения Великобритании). URL: https://www.fca.org.uk/publica tion/consultation/cp19-03.pdf
3. О цифровых финансовых активах : проект федерального закона № 419059-7. URL: https://sozd.duma.gov.ru/bill/419059-7
4. Об использовании при совершении сделок «виртуальных валют», в частности, Биткойн : информация Банка России от 27 января 2014 года. Доступ из справочной правовой системы «КонсультантПлюс».
5. Об использовании частных «виртуальных валют» (криптовалют) : информация Банка России от 4 сентября 2017 года. Доступ из справочной правовой системы «КонсультантПлюс».
6. О внесении изменений в части первую, вторую и статью 1124 части третьей Гражданского кодекса Российской Федерации (о цифровых правах) : проект федерального закона № 424632-7. URL: https:// sozd.duma.gov.ru/bill/424632-7
7. О внесении изменений в части первую, вторую и статью 1124 части третьей Гражданского кодекса Российской Федерации : Федеральный закон от 18 марта 2019 года № 34-ФЗ // Собрание законодательства Российской Федерации, 201 9, № 1 2, ст. 1224.
8. Marcus G. Human rights and the new (ish) digital paradigm. - 2015. Contemporary Challenges in Securing Human Rights. Institute of Commonwealth Studies, School of Advanced Study, University of London, pp. 35-44.
9. Goggin G. et al. Digital rights in Australia. Sydney Law School Research. 2017. Pp. 1823. URL: https://ssrn.com/abstract=3090774
10. URL: https://computer.howstuffworks. com/drm1.htm
11. Гражданский кодекс Российской Федерации (часть первая) : Федеральный закон от 30 ноября 1994 года № 51-ФЗ. Доступ из справочной правовой системы «КонсультантПлюс».
12. Василевская Л. В. Цифровые права
как новый объект гражданских прав: проблемы юридической квалификации // Хозяйство и право. 2019. № 5. С. 3-14.
13. Ефимова Л. Г. Криптовалюта как объект гражданского права // Хозяйство и право. 2019. № 4. С. 17-25.
14. Новоселова Л. [и др.]. Цифровые права как новый объект гражданского права // Закон. 2019. № 5. С. 31-54.
15. Камышанский В. П. О цифровой технологии и цифровом праве // Власть Закона. 2019. № 1. С. 14-18.
16. Санникова Л. В., Пещеров А. И. Легализация криптовалюты в России: проблемы и перспективы // Имущественные отношения в Российской Федерации. 2018. № 9. С. 64-74.
17. Гонгало Б. М., Новоселова Л. А. Есть ли место «цифровым правам» в системе объектов гражданского права // Пермский юридический альманах. 2019. № 2. С. 179192.
18. Об информации, информационных технологиях и о защите информации : Федеральный закон от 27 июля 2006 года № 149-ФЗ // Собрание законодательства Российской Федерации, 2006, № 31 (1 ч.), ст. 3448 (в редакции от 1 мая 2019 года).
19. Головкин Р. Б. «Цифровые права» и «цифровое право» в механизмах цифрови-зации экономики и государственного управления // Вестник Владимирского юридического института. 2019. № 2 (51). С. 163-166.
20. О привлечении инвестиций с использованием инвестиционных платформ и о внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации : Федеральный закон от 2 августа 2019 года № 259-ФЗ // Собрание законодательства Российской Федерации, 2019, № 31, ст. 4418.
21. URL: https://forklog.com/yaponiya-prin yala-novoe-zakonodatelstvo-v-oblasti-regu lirovaniya-kriptovalyut/
22. НРД запустит блокчейн-платформу для security-токенов в Швейцарии. URL: https://forklog.com/nrd-zapustit-blokchejn-plat formu-dlya-security-tokenov-v-shvejtsarii/
