CC BY
237
Вопросы уголовного права
ЦЕРКОВНО-УГОЛОВНОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО ВИЗАНТИИ НА РУСИ И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА СТАНОВЛЕНИЕ РУССКОГО ПРАВОСЛАВНОГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА
© Георгиевский Э. В., 2007
Э. В. Георгиевский — кандидат
юридических наук, доцент кафедры уголовного права Юридического института ИГУ
Привнесение догматов православия на Русь первоначально (во времена крещения и правления князя Владимира Святого Равноапостольного) осуществлялось греческими церковными иерархами. Они несли в русские земли не только «обширный круг готовых политических идей», но и собственно церковные учреждения и церковные каноны, включая канонические кодексы, которые применяли в подлиннике. «Иерархи русской церкви до XV в., — пишет В. Н. Ширяев, — за немногими редкими исключениями, избирались и назначались в Константинополе, не только помимо, но порой и вопреки воле представителей местной верховной власти»1. Анализируя пути воздействия византийского духовенства на национальные начала русского уголовного права, А. Чебышев-Дмитриев пишет, что духовенство не могло ограничить свое влияние какой-либо одной стороной народной жизни, а старалось распространить его на весь юридический и нравственный быт древней России. «Духовенство смотрело с негодованием и отвращением на весь быт языческий, мало развитой в сравнении с бытом Византии, совершенно противоположный последнему во всех отношениях. Результатом увлечения византийским бытом явилось то, что духовенство желало бы заменить все русские уставы и обычаи византийскими, не обращая внимания на различие начал, лежавших в основе той и другой жизни и, может быть, на превосходство начал славянских перед византийскими»2.
Однако одного желания византийского духовенства оказалось мало и «русские начала» в уголовном праве не были вытеснены абсолютно. Иными словами, духовные суды не смогли в полной мере применять те виды наказаний, которыми, в буквальном смысле слова, кишели византийские законодательные акты; этого не позволяли совершенно специфические условия жизни, «которые еще не развились достаточно для них»3. Таким образом, изначально церковное право, в том числе и нормы уголовно-правового характера, были исключительно византийскими, однако применялись они достаточно выборочно, как в диспозитивном, так и в санкционирующем плане.
Только со времени правления князя Ярослава Мудрого греческие канонические сборники начинают переводиться на славянский язык, возможно, начинают дополняться русскими статьями, а значительную часть церковной иерархии составляют русские. Во всяком случае, понятие преступного и, в частности, религиозные преступления как вид преступных посягательств не были привнесены на Русь Византией, они были известны нашим предкам задолго до этого. Другое дело, что с принятием христианства была существенно изменена идеология общественной опасности посягательств на религию. Подтверждением этому служат слова А. Чебышева-Дмитриева: «Но, во вся-
ком случае, духовенству обязан круг преступных действий только количественным, а не качественным расширением, т. е. с введением христианства увеличилось только число преступлений, но не прибавилось ни одного нового вида преступных действий, не явилось нового принципа в означении действий преступными»4.
Византийские канонические сборники, которыми руководствовалось византийское духовенство, имели значение обязательных норм для наших предков, «независимо от утверждения их русскими князьями». И, собственно, канонические нормы этих сборников дополнялись нормами исключительно светского характера, нормами византийских императоров5.
Но вот что, на наш взгляд, представляется интересным применительно к рассматриваемым византийским правовым сборникам. Так, например, согласно точке зрения В. Н. Ширяева, русские князья в рассматриваемый период не издавали сами никаких законов, относившихся к церковной дисциплине, и не утверждали дисциплинарных церковных норм, заимствованных из Византии. Происходило это, по мнению исследователя, потому, что обязательность византийских правовых сборников представлялась им как нечто само собой разумеющееся. Собственно, В. Н. Ширяев повторяет здесь достаточно известную позицию профессора Ярославского юридического лицея Н. С. Суворова, в соответствии с которой первые русские церковные уставы не являются продуктом деятельности русских князей6. Очевидно, можно соглашаться или нет с подобной позицией, но если предположить, что князь Владимир все-таки создавал первый церковный устав, то во многом это было, вероятно, обусловлено как раз отсутствием в это время русских переводов византийских сборников7.
Что же представляли собой византийские канонические сборники, привнесенные на Русь греческим духовенством? Это были Номоканон8 Иоанна Схоластика в пятидесяти титулах9 и Номоканон в четырнадцати титулах с хронологической синтагмой канонов в редакции патриарха Фотия10. Так, в состав Номоканона Схоластика входили правила четырех вселенских (Никейского, Константинопольского, Эфесского, Халки-донского) и шести поместных (Анкирского, Неокессарийского, Сардикийского, Антиохийского, Гангрского, Лаодийского) собо-
ров, восемьдесят пять апостольских правил и шестьдесят восемь правил Святого Василия Великого11. А в Номоканоне Фотия, например, титул IX был посвящен преступлениям и подсудности епископов и клира12.
В свою очередь Номоканоны пополнялись, как мы уже отмечали, памятниками светского законодательства византийских императоров — Эклогой (726 г.), Прохиро-ном (879 г.), Эпаногогой (874—87б гг.), Ва-силиками (890 г.), а также фрагментами Юстиниановых законов, имевших более раннее происхождение.
Так, например, Эклога 726 г., созданная императором Львом III Исавром, представляла собой древнейший законодательный свод, входивший в Номоканоны. Эклога создавалась с целью заменить огромное количество Юстиниановых законов, «так как греческие переводы и комментарии толкователей до того увеличили количество их, что не было возможности пользоваться ими в судах»13. Титул XVII назывался «Наказания за преступления» и содержал 53 статьи, часть из которых относилась к религиозным посягательствам. Так, каралась отрезанием языка лжеприсяга, данная на Евангелии; плетьми и изгнанием наказывалось посягательство на иерея в церкви; хищение из алтаря каралось ослеплением (ослеплением каралось также скотоложство); женатый мужчина за разврат получал двенадцать ударов14, холостой — шесть. Отрезанием носа каралась половая связь с монахиней, похищение и изнасилование женщины, половая связь с крестницей или крестником, прелюбодеяние. Казни мечом, как исконно церковным наказанием, подвергались за инцест в различных степенях родства и за мужеложство. «Подлинно восточная склонность к нанесению увечий, — пишет Е. Э. Липшиц, — и к устрашающим телесным наказаниям, констатируемая в Эклоге в отличие от Римского права, не была полностью неизвестна в Византии. История VII столетия дает к тому много доказа-тельств»15.
Согласно предположению А. С. Павлова, уже при Ярославе «должны были появиться у нас и списки славянского перевода греческих номоканонов»16. На Руси эти первоначальные переводы Номоканонов получили название «Кормчих книг». Позднее на их основе создавались сборники, которые назывались «Мерило праведное», служившие не только практическим наставлением
для судей, но и нравственным наставлением для простых читателей. Кроме того, существовали также сборники под названием «Книги законные, ими же годится всякое дело исправляти всем православным князем», также содержавшие византийские
17
правовые источники17.
Первоначальный славяно-русский Номоканон по особенностям языка и составу статей принадлежал к первым векам образования славянской церкви. В нем содержался перевод указанных выше двух Номоканонов, находившихся в употреблении греческого духовенства. «Хотя румянцевский список номоканона Схоластика и писан в России, — пишет А. С. Павлов, — но прототип его, несомненно, был принесен к нам из Болгарии. Это видно из содержащихся в указанном списке его разных дополнительных статей несомненно болгарского происхождения, каковы, например, знаменитый «Закон судный людем» (это есть не что иное, как болгарская компиляция известной нам Эклоги льва Исаврянина и Константина Копронима)...»18. Однако более поздние исследователи Закона судного людем уточняют, что в основе его действительно лежат переводные памятники, но вся компиляция, тем не менее, составлена на Руси и причем не позднее XIV в. К тому же, многие термины Пространной редакции Закона судного людем ведут к новгородской и псковской терминологии19.
Будучи очень сложными по содержанию и составу рукописные Кормчие к середине XVII в. уступают место официальным печатным изданиям. Так, например, в печатной Кормчей Никоновского издания глава 45 содержит извлечения из уголовных законов Моисея; глава 46 содержит «Закон судный людем»; глава 49 — «Закон градский», являвшийся полным переводом Прохирона, представлявший собой ручную книгу законов, в которой был осуществлен возврат к законодательству Юстиниана20; глава 71 — Пандекты Никона Черногорца21. Необходимо, однако, отметить, что печатная Кормчая 1653 г., подготовка которой была начата при патриархе Иосифе, а закончена при патриархе Никоне, не содержала уже ни одной отечественной нормы. По этому поводу Д. Я. Самоквасов делает предположение, в соответствии с которым Алексей Михайлович имел намерение издать впоследствии сборник русского происхождения, но по каким-то причинам не сделал этого22.
Мы полагаем, что, видимо, вхождение в Соборное Уложение 1649 г. первой главой церковных преступлений, прошедших достаточно длительный путь развития, привело к тому, что такая необходимость просто отпала.
По своей сущности, а также «чудесности и чрезвычайности», Моисеево законодательство предназначалось избранному Богом израильскому народу, как носителю великих исторических начал, которые должны были впоследствии распространиться на все человечество23. Основные же принципы Моисеева законодательства, согласно точке зрения А. П. Лопухина, и для современников представляют собой норму истинно человеческого развития. Универсальность этих принципов заключается в том, что они, выйдя из сферы замкнутого применения в жизни одного народа, стали выражением господства духа, главной движущей силой истинного развития, признанными всеми нравственно-юридическими кодексами Ев-ропы24. По меткому определению А. С. Павлова, впоследствии многие предписания Моисеева законодательства, взятые в их внутренней сущности и духе, и очищенные от примеси национально-еврейских элементов, получили значение закона Божия для христианской церкви. Эти предписания представляли собой не только основание общественной христианской морали, но и
25
краткий криминальный кодекс церкви25.
Центральное место в Моисеевом законодательстве занимает так называемый Декалог — десять заповедей. Именно их принято считать основой основ моральных заповедей иудейства, а затем и христианства. По словам А. Борисова, это не только самый древний из дошедших до нас кратких сводов законов жизни человека, но и нравственная основа трех великих мировых религий — иудаизма, христианства и ислама26. В декалоге первых четыре заповеди носят сугубо религиозно-нравственный характер, став во многом базовыми при формировании религиозных посягательств. Заповеди же с шестую по десятую можно назвать исключительно антикриминальными, так как именно они и составляют основу уголовного права практически любого цивилизованного современного общества. Это заповеди — не убий; не прелюбодействуй; не кради; не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего; не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, [ни по-
ля его], ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, [ни всякого скота его], ничего, что у ближнего твоего27. Священник А. Борисов пишет: «Для современного человека нравственный смысл второй части Декалога (заповеди с 6-й по 10-ю) не нуждается в особом разъяснении. Проблема для каждого человека состоит не в том, чтобы понимать, что означают эти заповеди, а в том, чтобы им следовать»28.
Весьма популярным правовым произведением в Древней Руси, оказавшим влияние на правовое мышление русского читателя являлись Пандекты, составленные монахом монастыря «Черной горы» Никоном в XI в. в Сирии29. Данный сборник содержал не только положения, отражавшие бытовые и церковно-монастырские правовые ситуации, но и конкретные виды религиозных преступных посягательств и наказания за их совершение. Согласно данным В. А. Рогова и В. В. Рогова, тексты Пандект были использованы при составлении в XIII в. сборника «Мерило Праведное»30. Так, в частности, Пандекты предусматривали следующие виды религиозных преступлений. Запрещалось хуление устоев семьи, монашескому сословию было запрещено заниматься стяжательством и мздоимством, карались «бесовские игрища и пляски». «Вообще, в отношении к наказаниям «Пандектам» присущ принцип «экономии репрессии», довольно ощутимо развитый в средневековом русском праве. Более всего в памятнике присутствуют епитимьи, отлучения, угроза Божьим судом. Минимальное внимание уделяется темницам, телесным карам. Даже по отношению к еретикам, колдовству, волхованию наказания назначаются чисто церковные»31. Существуют в Пандектах и своеобразные «компромиссные» нормы, регулирующие ответственность служителей церкви, совершивших «мирские» преступления, например, разбои. «Иже разбои створшеи вне оубо церкви. сана и степени извергоуть... приимый оружие оружием оумреть» (XV 93 Ь 15)32. Хотя, как отмечают В. А. Рогов и В. В. Рогов, подобная ситуация для Пандект не является типичной, так как, во-первых, в Пандектах нет четких указаний о применении смертной казни, а, во-вторых, Пандекты играли «усиливающую» роль по отношению к собственно церковным наказаниям33.
Кроме того, в состав Кормчих книг входили так называемые «Книги законные»,
состоящие из четырех частей: 1) законов земледельческих; 2) законов «О казнех», т. е. законов уголовных; 3) законов «О разделении браков», содержащих постановления о поводах к разводу и о незаконных браках; 4) главы «О послусех», т. е. нормы о свидетелях34.
Чем можно объяснить тот факт, что Номоканоны наряду собственно с церковными нормами и правилами, включали в себя постановления светского законодательства, поддержанные уголовно-правовыми санкциями? Очевидно, что ответ на этот вопрос лежит в плоскости совершенно особых отношений церкви и светской (императорской) власти в самой Византии указанного периода. Вот что пишет по этому поводу Ардалион Попов: «Отцы и учители церкви, рассматривая светскую власть, как власть самостоятельную и божественную по происхождению, видели в заботах императоров о благе церкви их долг пред Богом, вручившим им эту власть. Предоставляя последним в этой деятельности полную свободу и самостоятельность, они желали только того, чтобы деятельность императоров направлялась ко благу церкви, а не к ее вреду, чтобы они наказывали врагов православия, а не самих православных. Не выставляя каких-либо ограничений светской власти в деле наказания ею за религиозные преступления, они осуждали лишь применение смертной казни и содействие власти признавали нужным лишь до тех пор, пока не восста-
35
новлялся церковный мир»35.
Вряд ли в словах А. Попова по отношению к смертной казни присутствует лукавство. Восточная (православная) ветвь христианства действительно этим не злоупотребляла, однако только в отношении еретиков и раскольников. Да и не всегда осуждение смертной казни со стороны церковных писателей и богословов являлось императивами, не позволявшими в реальной действительности применять кровавые казни по отношению к вероотступникам36. Возможно, именно подобной византийской «установкой» во многом объясняется неясность в вопросе применения смертной казни и на Руси.
Определенная бессистемность в применении наказаний за ряд религиозных преступлений очень четко просматривается в законодательстве Византии. Так, например, за принадлежность к недозволенным религиям, под которыми в основном понималось
иудейство и язычество37, могли быть применены и лишение права владеть движимым и недвижимым имуществом, и конфискация имущества, и ссылка, и даже смертная казнь38. Широкий диапазон наказаний (от лишения права завещания до смертной казни) применялся и за отпадение от христианской веры (апостасию), причем особенно
39
строго каралось возвращение в язычество39. Целая лестница наказаний предусматривалась за еретичество — смертная казнь, ссылка и изгнание, проскрипция, телесные наказания по отношению к рабам, конфискация, денежные штрафы, удаление из городов Рима и Византии40. А вот, например, заключение в монастырь, которое достаточно интенсивно используется Юстиниановым законодательством, в Эклоге не упоминается, что может быть объяснено «антимонастыр-ской направленностью политики иконоборческих императоров»41.
Помимо того, к религиозным посягательствам, предусматриваемым византийским законодательством относились богохульство, неуважение к богослужению и его совершителям, оскорбление мест погребения, волшебство, святотатство42, лжеприсяга43.
Совершенно особую категорию составляли преступления, посягающие на основы семьи и нравственности. К ним относились прелюбодеяние, непотребство с женщиной, мужчиной (мужеложство), инцест. Согласно точке зрения А. П. Каждана, именно семья была основной ячейкой византийского общества. По сравнению с семьей римской, в византийской упрочиваются внутренние связи, что во многом опосредуется церковным влиянием — вводится венчание, формализуется помолвка. Запрещается многоженство, сурово караются внебрачные связи. Так, например, помимо уже указанных нами различных форм нарушения супружеской верности, предусматриваемых, например, Эклогой, оскорбленный супруг мог убить любовника, застигнутого у своей жены44.
Л. С. Белогриц-Котляревский к преступлениям, посягающим на основы религии в Древнем Риме, относит: уклонение от государственного культа (идолослужение, апо-стасия, ересь и схизма, уклонение от православия); прозелитизм или обращение последователей государственного культа в чужую религию; богохуление; клятвопреступле-ние45; нарушение богослужения; нарушение права убежища; святотатство; осквернение
трупов и гробниц; волшебство и предсказа-тельство46.
«Главным и исключительным объектом уголовно-правовой охраны» во всех вышеперечисленных случаях являлась догма православной религии, которая охранялась в «трояком направлении». Во-первых, охранялась православная вера и прочность православной церкви, во-вторых — личность божества, и, в-третьих, богослужение и святыни47. Общее понятие религиозного преступления чаще всего обозначалось термином «заеп^шш»48.
По справедливому замечанию А. С. Павлова, греческий Номоканон не мог получить на Руси полного и непосредственного приложения, в связи с тем, что во многих отношениях был совершенно чужд юридическому быту и юридическим воззрениям Древней Руси49. Рассуждая о том, что встретило византийское духовенство на Руси в указанный период времени, Н. В. Калачов пишет: «Не более, как самые сомнительные начатки гражданственности: в сфере государственной верховную власть, связанную с подданными едва заметными, почти временными, узами подчинения, за исключением дружин и городов, более близких к Князьям; в сфере частной — быт родовой, в котором еще не знают ни отдельной недвижимой собственности, ни завещания, ни наследства в настоящем его значении; в сфере уголовной — кровную месть, еще господствующую во всей силе и отвергающую всякое понятие о возмездии со стороны верховной власти»50. Однако, несмотря на это, Кормчие книги оказали серьезнейшее влияние на формирование и развитие древнего русского права, в том числе и уголовного. Во-первых, в Кормчих книгах встречались статьи, имевшие реальное практическое применение и значение юридических источников, как для древнерусского светского законодателя, так и для церковного. Во-вторых, они оказали мощное воздействие на формирование церковного и светского законодательства средневековой России51.
Постепенно наряду с памятниками византийского законодательства в составе Кормчих и Мерил праведных начинают появляться «произведения национального творчества» в виде княжеских церковных уставов, грамот, посланий, правил, ответов лиц духовной иерархии52. Помимо сугубо правовой литературы с принятием христианства на Руси получает большое распро-
странение так называемая древнехристианская книжность, способствующая ознакомлению древнерусского читателя с новыми общественными и нравственными понятиями, содействующая усвоению более передовых форм гражданского общежития. Кроме уже упомянутых библейских книг Ветхого и Нового заветов к ней относились: апокрифические сказания, произведения житийной («агиографической») литературы, религиозно окрашенные исторические хроники, излагавшие исторические факты в свете церковно-христианской идеологии, сочинения по вопросам миротворения и устройства вселенной, сочинения «отцов церкви», посвященные вопросам христианской догматики и морали и др.53
Вопрос о степени влияния римского права на право русское сегодня продолжает оставаться в числе самых малоисследованных вопросов не только в истории, но и в истории права в частности. Необходимо сразу же оговориться о том, что речь идет не о влиянии классического римского права в полном смысле слова, а о греко-римском (византийском) праве, основой которого являлись переводы на греческий язык Юсти-ниановых законов, предназначенных для восточных народов греческой культуры. Сегодня можно выделить три подхода к степени такого влияния, каждый из которых имел своих приверженцев и противников, в том числе и среди историков права России. Среди них два подхода являются крайне радикальными и один — компромиссным.
Первый радикальный подход выражается в тезисе о полной исторической самостоятельности развития права русского от права византийского. Этой точки зрения придерживались С. А. Муромцев, Ф. Леон-тович, Д. Голенищев-Кутузов в прошлом веке. Согласно точке зрения, например, Д. Голенищева-Кутузова, когда рядом развивается два народа, из которых один старше другого в своей юридической жизни, то при сходстве внутренних руководящих факторов их общественной жизни, несомненно, старший народ окажет значительную услугу младшему, дав ему готовые определения своего правового бытия и некоторые методические навыки для будущего развития54. Однако подобное сходство внутренних руководящих факторов является главным условием восприятия комплекса правовых знаний. Если такого сходства не
будет, то «сколько бы ни имелось налицо проводников чужой юридической культуры, они не в состоянии будут органически привить ее другому обществу»55. По мнению исследователя, если влияние византийского права на русское было, то оно носило адресную направленность. И, прежде всего, таким адресатом являлось церковное законодательство.
Очень образно о «византийской прививке» говорит А. И. Бойко, предполагающий, что рецепция греко-римского права у восточных славян оказалась возможной во многом благодаря тому, что до привнесения на Русь «греко-римских правовых стандартов» у наших предков уже шел «внутренний процесс правогенеза». Основными правообразующими факторами при этом выступали языческая мифология и обычное
право56.
В меньшей степени воздействие Византии проявилось в светском русском законодательстве, при этом следов такого влияния практически не знала Древнейшая правда краткой редакции. Влияние же на Русскую Правду пространной редакции носило общий, «тональный характер», придавая ей черты «общего смягчения нравов» и способствуя, например, более тонкому анализу
57
преступного деяния57.
Данная позиция имеет своих сторонников и сегодня. Считает, что древнерусское уголовное право не зависело в сколь-нибудь значительной степени от правовых систем других стран мира С. А. Кондрашкин. «Отдельные совпадения или схождения объясняются не заимствованием, — пишет автор, — а типологическим сходством определенных социальных явлений в стадиально близких обществах. Таким образом, мы можем сделать вывод о том, что рецепция правовых норм в Древней Руси не являлась значимым источником уголовного права»58.
Вторая точка зрения выражалась в том, что русское право полностью произошло от римского. Эта точка зрения принадлежит, например, К. Д. Кавелину. Нужно сказать, что в целом позиция К. Д. Кавелина концептуально обусловлена общим влиянием западного (в том числе и германского и скандинавского) законодательства на русское право59.
И все-таки самой распространенной точкой зрения является компромиссная, в соответствии с которой византийское право, безусловно, оказало влияние на русское, но
степень его влияния была в трактовках различных авторов разной. Среди подобных позиций, в свою очередь, также можно условно выделить два направления.
Первое можно обозначить названием, данным Л. В. Миловым, — как «общую концепцию фундаментального влияния на Русь Византии»60. К ее сторонникам относятся, например, Е. Э. Липшиц, согласно исследованиям которой, Эклога пользовалась «исключительной популярностью в сопредельных с Византией государствах не только во времена существования империи, но и после ее падения»61. «Эклога была очень популярна в славянских странах, — пишет С. А. Бердникова, — ее текст не только был полностью переведен на славянские языки, но и послужил одним из источников для древнейших законодательных памятников. Так, например, в средневековой Болгарии именно Эклога и Закон Судный людем были основными правовыми памятниками уголовно-правового характера. И по словам Й. И. Айдарова, именно византийская церковь оказала решающее влияние на формирование уголовно-правовых запретов в различных областях жизни62. Некоторые исследователи указывают на наличие сходства между отдельными законоположениями Эклоги и статьями Русской Правды»63. Подобное сходство, согласно точке зрения, например, В. В. Чемерин-ской, тем не менее, носит все-таки достаточно поверхностный (формальный) ха-рактер64.
Вторую условно можно было бы обозначить как концепцию необходимо-достаточного влияния. По словам М. Ф. Владимирского-Буданова, усвоение византийского церковного права было лишь необходимодостаточным, рецепция была частичной и достаточно свободной65. «Русские, — писал И. А. Малиновский, — не переносят целиком в России норм византийского права, они действуют с расчетом, с выбором. Для определения усложнившихся общественных отношений норм отечественного права оказывается недостаточно. Русские заимствуют нормы права у более культурных соседей — греков, но преобразовывают их сообразно своим национальным особенностям и сообразно потребностям жизни»66. При этом, конечно же, русскими переписчиками и толкователями византийских норм имелись в виду, в первую очередь, не «назидательные цели», а конкретное практическое приложе-
ние. Необходимость же приспособления византийских норм к русской действительности вызывалась, в частности, и тем, что в русском языке еще не было многих терминов и понятий юридического характера. Именно поэтому в славянских текстах и наблюдаются более или менее существенные отступления от оригиналов. Так, например, достаточно часто число ударов, полагающихся по номоканонам в русских юридических сборниках, заменялось соответствующим количеством «гривен кун»67.
Таким образом, можно констатировать, что влияние византийского, в том числе и церковного права, безусловно, присутствовало и воздействовало на древнерусского законодателя, но вряд ли при этом оно являлось определяющим. «Настоящей (массовой и повсеместной, одномоментной) рецепции греко-римского права на восточно-славянских землях, — пишет А. И. Бойко, — не было. Можно говорить лишь о частичных заимствованиях, попытках, полезном узнавании чужого опыта, запитывании духом исконно римского права, сохранившегося в восточной части империи. Но и крайности другого толка также вредны; слишком смело утверждать, что «в России действующее право никогда не основывалось на римском праве в отличие от некоторых других стран Восточной Европы»68.
Однако нужно помнить еще одну, с нашей точки зрения, немаловажную деталь. Все вышесказанное применимо только лишь к национальному правотворчеству — нормам, создаваемым древнерусским законодателем. Если говорить о византийском церковном и светском законодательстве, то определенный период времени на Руси существовала фактическая трансмиссия, пусть не в полном объеме (в силу специфики народной жизни), пусть во многом переводного характера (с греческого, болгарского, сербского и др.), пусть во многом эти переводы были адаптированы к условиям жизни тогдашнего восточно-славянского общества, но все-таки прямое применение чужого законодательства. Эту нашу точку зрения в определенной степени подтверждает достаточно оригинальная позиция А. Попова, полагающего, что криминальное право Устава князя Владимира в его первичной (византийской) редакции еще нельзя считать правом русским, хотя бы и с рецепцией византийской догмы. «Поэтому криминальное право устава св. Владимира есть
право чисто византийское, по отношению же к Руси оно есть право, так сказать, идеальное, нормы которого только хотели ввести в русскую жизнь, сделать их правом действующим»69. Иными словами, исследователь пытается выразить мысль, в соответствии с которой, вновь создаваемое на Руси с принятием христианства церковно-уголовное право, являясь реципируемым правом, на самом деле не являлось уже ни русским, ни византийским. Это была новая формация права, составными частями которой было право туземное и право чужое. Именно поэтому такое право не смогло действовать на Руси в полном объеме еще достаточно длительный период времени. ^
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Ширяев В. Н. Религиозные преступления. Историкодогматические очерки. Ярославль, 1909. С. 218.
2 Чебышев-Дмитриев А. О преступном действии по русскому допетровскому праву. Казань, 1862. С. 96-97.
3 Там же. С. 100-101.
4 Чебышев-Дмитриев А. Указ. соч. С. 104-105.
5 Ширяев В. Н. Указ. соч. С. 221.
6 Суворов Н. С. Учебник церковного права / под ред. и с предисл. В. А. Томсинова. М., 2004. С. 159.
7 Согласно точке зрения С. В. Юшкова, русским Кормчим и Мерилам праведным предшествовали древнейшие сборники, содержавшие юридические памятники русского происхождения, т. е. Уставы Владимира, Ярослава, Всеволода, Русскую правду и пр. (Серафим Владимирович Юшков. М., 1989. С. 29).
8 Номоканонами (сборниками смешанного содержания) данные сборники назывались потому, что наряду с основными канонами церкви содержали государственные законы по делам церкви.
9 Согласно данным И. Срезневского, этот Номоканон датируется концом IX — началом X вв. (Срезневский И. Греческая Иверская Кормчая IX—X вв. с собраниями канонов и законов Иоанна Схоластика. СПб., 1871. С. 4).
10 Павлов А. С. Курс церковного права. СПб., 2002. С. 83.
11 Азаревич Д. История Византийского права. Т. 1. Ч. 1. Ярославль, 1876. С. 97.
12 Там же. С. 110.
13 Азаревич Д. Указ. соч. С. 31.
14 Е. Э. Липшиц делает уточнение, полагая, что речь в данном случае идет об ударах палками (Эклога. Византийский законодательный свод VIII века. М., 1965. С. 171).
15 Эклога. Византийский законодательный свод VIII века. С. 163.
16 Павлов А. С. Указ. соч. С. 83.
17 Так, в частности, содержание Мерила праведного базировалось на Кормчих софийской фамилии (Ширяев
В. Н. Указ. соч. С. 222).
18 Павлов А. С. Указ. соч. С. 84.
19 Закон судный людем Пространной и Сводной редакции / под ред. академика М. Н. Тихомирова. М., 1961. С. 21.
20 Юшков С. В. История государства и права России (IX-XIX вв.). Ростов н/Д, 2003. С. 240.
21 Павлов А. С. Указ. соч. С. 93-94.
22 Самоквасов Д. Я. Курс истории русского права. Издание третье, исправленное и дополненное. М., 1908. С. 444.
23 Более подробно о Моисеевом законодательстве смотрите цикл статей профессора А. А. Тер-Акопова в журналах «Российская юстиция»: № 10/2003; № 11/2003; № 12/2003; № 1/2004; № 2/2004.
24 Лопухин А. П. Законодательство Моисея. Исследование о семейных, социально-экономических и государственных законах Моисея. Суд над Иисусом Христом, рассматриваемый с юридической точки зрения. Вавилонский царь правды Аммураби и его новооткрытое законодательство в сопоставлении с законодательством Моисеевым / под ред. и с предисл. проф. В. А. Том-синова. М., 2005. С. 14.
25 Павлов А. С. Указ. соч. С. 33.
26 Борисов А. Десять заповедей — свод божественных законов для человека // Рос. юстиция. № 3. 2002. С. 43.
27 Моисей / сост. В. В. Юрчук. Минск, 2004. С. 58—59.
28 Борисов А. Указ. соч. С. 45.
29 Максимович К. А. Пандекты Никона Черногорца в древнерусском переводе XII века (юридические тексты). М., 1998. С. VII.
30 Рогов В. А., Рогов В. В. Древнерусская правовая терминология в отношении к теории права (Очерки IX — середины XVII вв.). М., 2006. С. 80.
31 Рогов В. А., Рогов В. В. Указ. соч. С. 85.
32 Максимович К. А. Указ. соч. С. 191.
33 Рогов В. А., Рогов В. В. Указ. соч. С. 86.
34 Юшков С. В. История государства и права России (IX-XIX вв.). С. 240.
35 Попов А. Суд и наказания за преступления против веры и нравственности по русскому праву. Казань, 1904. С. 18-19.
36 В этой связи очень оригинально звучит идея, высказанная Рафаелом Папаяном, который полагает, что библейская заповедь «не убий» является более поздней правовой, законодательной формулировкой запрета, существующего с первых дней творения. Что существующие в Библии в различных интерпретациях фразы
об угрозе смертью за те или иные деяния, начиная с запрета о вкушении с дерева познания добра и зла (Книга Бытия. 2. 16-17), не всегда означали смерть физическую. Фраза «умрешь смертью» означала не угрозу смертной казнью, а лишь предостережение о возможных последствиях выбора между бессмертием в Едеме и смертной жизнью на земле, а также о духовной смерти человека, который преступил Закон божеский. В то же время раскрытие санкции в конкретном виде казни (побивание камнями, сожжение) предполагало реальную смертную казнь, которая, безусловно, предусматривалась за идолопоклонство, инцест и прелюбодеяние, богохульство, поругание родителей (Па-паян Р. А. Христианские корни современного права. М., 2002. С. 34-50).
37 Гонения на язычников были санкционированы Эдиктом 385 г. Феодосия Великого, который запретил совершение языческих жертвоприношений, а места языческих ритуалов были объявлены государственным имуществом.
38 Попов А. Указ. соч. С. 19-20.
39 Там же. С. 21-22.
40 Там же. С. 24-25.
41 Эклога. Византийский законодательный свод VIII века. С. 172.
42 В. Н. Ширяев полагает, что святотатство в узком смысле (как хищение из церкви), а также лжеприсягу (клятвопреступление) нельзя относить к религиозным посягательствам, так как первое преступление относится «скорее к области имущественных посягательств», а второе вообще не имеет самостоятельного уголовно-
правового значения (Ширяев В. Н. Указ. соч.
С. 49-50).
43 Попов А. Указ. соч. С. 26-43.
44 Каждан А. П. Византийская культура (X-XII вв.). М., 1968. С. 36.
45 Наказание клятвопреступников отрезанием языка опирается на традицию подобных наказаний, которая была засвидетельствована хронистами в VII и начале VIII вв. (Эклога. Византийский законодательный свод VIII в. С. 171).
46 Белогриц-Котляревский Л. С. Преступления против религии в важнейших государствах Запада. СПб.,
1999. С. 47-71.
47 Ширяев В. Н. Указ. соч. С. 19.
48 <^асп1е§шш» в первом значении понимается как святотатство, во втором - как кража из храма.
49 Павлов А. С. Указ. соч. С. 99.
50 Калачов Н. О значении Кормчей в системе древнего русского права. М., 1850. С. 3.
51 Калачов Н. Указ. соч. С. 16.
52 Ширяев В. Н. Указ. соч. С. 223.
53 Гудзий Н. К. История древней русской литературы : учебник. М., 2002. С. 23.
54 Голенищев-Кутузов Д. Русская Правда и Византия. Опыт историко-юридической монографии. Иркутск, 1913. С. 3.
55 Там же. С. 4.
56 Бойко А. И. Римское и современное уголовное право. СПб., 2003. С. 69.
57 Голенищев-Кутузов Д. Указ. соч. С. 4.
58 Кондрашкин С. А. Уголовно-правовая политика древнерусских князей Х - середины XIII века (Историкоправовой аспект) : автореф. дис. ... канд. юрид. наук. М., 2000. С. 12.
59 Салогубова Е. В. Элементы римского права в российском судопроизводстве X—XVII вв. // Древнее право.
1999. № 1 (4). С. 174.
60 Милов Л. В. Легенда или реальность? (О неизвестной реформе Владимира и Правде Ярослава) // Древнее право. 1996. № 1. С. 218.
61 Липшиц Е. Э. Право и суд в Византии в IV—VIII вв. Л., 1976. С. 206.
62 Айдаров Й. И. Об основных этапах истории болгарского уголовного права // История развития уголовного права и ее значение для современности : материалы V Междунар. науч.-практ. конф., состоявшейся на юридическом факультете МГУ им. М. В. Ломоносова 26-27 мая 2005 г. М., 2006. С. 13.
63 Бердникова С. А. Из истории государства и права Византии IV-VIII веков : учеб. пособие. Красноярск,
2000. С. 44.
64 Чемеринская В. В. Влияние византийского права на древнерусское и российское законодательство X—XVII вв. (Опыт сравнительного анализа) : автореф. дис. ... канд. юрид. наук. М., 2004. С. 8.
65 Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Ростов-н/Д, 1995. С. 114—115.
66 Малиновский И. А. Древности русского права: курс, читанный проф. И. А. Малиновским в 1918/19 академических годах в Донском археологическом институте. Ростов н/Д, 1919. С. 24.
67 Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. СПб., 2005. С. 46—47.
68 Бойко А. И. Римское и современное уголовное право. СПб., 2003 С. 88.
69 Попов А. Указ. соч. С. 46.
