CC BY
632
Communities in Cyberspace. N.Y.: Routledge, 1999.
Computer-Mediated Communication: Linguistic, Social, and Cross-Cultural Perspectives. Amsterdam: John Benjamins Publishing Co, 1996.
Control + Shift. Public and Private Usages of the Russian Internet. Norderstedt: Books on Demand, 2006.
Folk-art-net: новые горизонты творчества. От традиции — к виртуальности. М.: ГРЦРФ, 2007.
Дарья Радченко
Центральная Азия в составе Российской империи. М.: Новое литературное обозрение, 2008. 464 с. (Historia Rossica).
Александр Моррисон (Alexander Morrison)
Ливерпульский университет,
Великобритания
Эта весьма полезная и значимая книга вышла в серии «Окраины Российской империи» (Historia Rossica), главными редакторами которой являются Алексей Миллер, Анатолий Ремнев и Альфред Рибер. Авторский коллектив включает превосходных исследователей (С.Н. Абашин, Д.Ю. Арапов, Н.Е. Бекмаханова, О.В. Боронин, О.И. Брусина, А.Ю. Быков, Д.В. Васильев, А.Ш. Кадырбаев, Т.В. Котюков, П.П. Литвинов, Н.Б. Нарбаев и Ж.С. Сыздыкова), принадлежащих к первому постсоветскому поколению русскоязычных ученых, занимающихся исламскими регионами империи. Между тем многочисленность авторов неизбежно приводит к различиям в тональности и возникающим время от времени противоречиям.
Данная книга является важной вехой в развитии того, что можно было бы ориентировочно назвать «постколониальной» (или по
крайней мере постимперской) русской историографией. Составители сборника хотели сделать его авторитетным справочником по Центральной Азии (включающей территорию современного Казахстана), входившей в состав Российской империи. И в чисто фактическом отношении сборник по большей части успешно решает эту задачу. Сегодня на английском языке не существует эквивалента, подобного этому изданию, в немалой степени потому, что в большинстве недавних западных исследований, посвященных Центральной Азии, уделялось слишком большое внимание приложению новейших теоретических инноваций к исследованию русского империализма, но без опоры на эмпирическую базу, в отличие от представленной книги. На уровне интерпретации и анализа книга оказывается довольно пестрой и отнюдь не свободной от некоторых искажающих картину постулатов, общих как для советской, так и для современной историографии национализма. Характеристика русского империализма в Центральной Азии как по сути своей благотворного (С. 26) заставит многих недоуменно поднять брови и требует большего количества уточнений, чем представлено в книге. Первые два приложения состоят из статей о современных казахской и узбекской историографиях с замечательным представлением постколониальной политики написания истории в бывшем СССР (и это несмотря на то, что их обиженный и полемический тон не очень соотносится с более трезвым анализом предшествующих пятнадцати глав).
Изначально в открывающей книгу главе «История Центральной Азии до вхождения в состав Российской империи» (С. 10— 30) Кадырбаев и Сыздыкова избегают упрощенного описания центрально-азиатских ханств как стагнировавших и не менявшихся на протяжении XIX в. государственных образований — взгляд, который слишком распространен в западных и российских исследованиях (см., например, [Mackenzie 1974: 20—21]). В частности, они обращают внимание на растущую централизацию Бухарского государства при эмире Насрулле (1826— 1860), создание новых каналов там и в Ферганской долине при кокандском правлении, в то время как в Хорезме хану Мухаммеду Рахиму I (1806—1825) также удается создать относительно сильное государство (С. 24—25). Трудно не согласиться с мыслью авторов главы о том, что Бухара и Коканд тем не менее были в значительной степени ослаблены внутренними войнами, шедшими с начала и до середины XIX в. Однако исследователи сводят на нет большую часть своей замечательной работы, приходя к выводу (С. 26) о том, что в целом Центральная Азия оставалась на «средневековом» уровне развития, с примитивным сельским хозяйством, незначительным экономическим ростом (в книге встречаются и прямо противополож-
ные утверждения), что сделало «процесс подчинения Центральной Азии одной из мировых держав неизбежным», чтобы регион начал развиваться в сторону «более высоких форм организации хозяйственной <...> деятельности». Марксистская телеология, встроенная в это высказывание, не требует дальнейших пояснений.
Работа Вольфганга Хольцварта об узбекском государстве в XVIII в. и Бухаре начала XIX столетия, быть может, опубликована слишком недавно, чтобы можно было с полным правом ожидать ссылок на нее [Holzwarth 2006], однако неупоминание классической статьи Ольги Чехович, где высказана мысль о процессе прогрессивного развития в Центральной Азии до эпохи русского завоевания, является более серьезным упущением [Чехович 1956: 84—95]. Кроме того, отсутствуют ссылки и на обширную новую литературу о быстром росте торговли (главным образом лошадьми и тканями) между Центральной Азией и Индией в конце XVIII и начале XIX вв. [Alam 1994; Dale 1994; Gommans 1994; Markovits 2000; Levi 1999; Levi 2002]. В последней части главы содержится краткий обзор основных тем и соображений, которым посвящена остальная часть книги, а кроме того заявлено, что книга задумана как общее пособие, а не аналитическая монография.
Название глав Бекмахановой и Нарбаева «Присоединение казахских племен к Российской империи и административные реформы в XVIII — середине XIX в.» (С. 31—61) сразу же вызывает тревогу, поскольку повторяет термин «присоединение», который использовался в советское время для описания российской имперской экспансии. Достаточно предсказуемо эта часть книги фокусируется на включении Малой Орды в империю с подчинением хана Абдул-Хаира императрице Анне в 1730 г. (С. 37—38). Вопрос о том, выступал ли на самом деле Аб-дул-Хаир от имени всех казахов Малой Орды, так и не затронут: почти несомненно, что необходимость в помощи русских против джунгар привела его к налаживанию дружеских отношений с Петербургом, но из дневника Мухаммеда Тевкелева, татарина-дипломата, посланного Россией для ведения переговоров, становится ясно, что немалая часть нобилитета Малой Орды испытывала сомнения по поводу принятия защиты от русских и была глубоко обеспокоена утратой суверенитета. То, что русская реакция была продиктована исключительно альтруистическим желанием защитить казахов от их хищных соседей, также является спорным: Иван Крылов, возглавлявший оренбургскую экспедицию, которая первой попыталась установить российскую власть на окраинах степного региона в 1734 г., откровенно проводил сравнение с испанским завоеванием Америки [Khodarkovsky 2002: 152—156]. Всего этого нет
в работе Бекмахановой и Нарбаева. Кстати, им было бы полезно учесть новые западные работы по данной теме, не говоря уже о недавнем казахском издании писаний Тевкелева [Эрофе-ева 2005].
Тем не менее далее следует сбалансированное высказывание о том, что «итоги присоединения казахских жузов в XVIII и XIX вв. имели как позитивные, так и негативные аспекты» (С. 46), а также детальный анализ (С. 48—49) инструкций Михаила Сперанского по управлению сибирскими «киргизами» и история создания правовых и административных структур для степного региона в 1830-1860-х гг. Однако, читая описания (С. 56—57) восстания Кенесари Касымова в 1845—1847 гг., можно предположить, что его действия были направлены исключительно против Коканда, а не против русской экспансии, в то время как заявление о том, что порожденная его бунтом политическая смута «вынудила» Россию продвигаться на юг, вызывает в памяти не только советскую историографию, но и британскую имперскую историческую школу, заявлявшую, что лишь хронический «хаос», царивший в Индии XVIII и начала XIX вв., «вынуждал» Ост-Индскую компанию проводить экспансионистскую политику. Последний раздел главы охватывает административные реформы в степном регионе вплоть до введения нового Положения 1867-го г.
В четвертой главе, написанной Борониным, рассказывается о «Завоевании Российской империи в Центральной Азии». Я полностью поддерживаю отказ Боронина от марксистско-ленинского утверждения о том, что завоевание Центральной Азии мотивировалось стремлением получить источник хлопка-сырца для московской текстильной промышленности: у слабого российского предпринимательского класса не было таких возможностей влияния на официальные круги, и уж во всяком случае даты не сходятся. Часто упоминаемый перерыв хлопковых поставок, причиной которого стала гражданская война в Соединенных Штатах, не мог стать стимулом кампании, всерьез начавшейся в 1853 г. с захвата Кокандской крепости Ак-Масджид. Кроме того, она закончилась бы намного раньше, если бы не начавшаяся Крымская война. К тому времени, когда русские дошли (после 1865 г.) до оазисных регионов, где выращивался хлопок (южные районы степи), американская гражданская война закончилась.
Вывод Боронина заключается в том, что экономические интересы играли незначительную роль в качестве мотивов данного завоевания: вместо этого, как заявлял канцлер Горчаков, для российского военного мышления первостепенной задачей было обретение безопасной границы, а кроме того свою роль,
видимо, сыграли опасения роста британского влияния в регионе [Correspondence Respecting Central Asia 1873: 70—75]. Упоминание автора о том, что Россия и Британия придерживались одинаковых стратегий шпионажа и исследования в Центральной Азии, нередко провоцируя взаимную информационную панику в «сознании официальных лиц», является особенно ценным и представляет собой уход от одностороннего нарра-тива советской эпохи, представленного в работах Г.А. Хидоя-това [Хидоятов 1969, 1981]1, согласно которому единственными агрессорами в регионе выступали англичане.
По поводу без конца обсуждаемого вопроса о том, был ли санкционирован Петербургом захват Ташкента генералом М.Г. Черняевым в 1865 г. (С. 74), Боронин полагает (с моей точки зрения, верно), что у Черняева был приказ освободить Ташкент от кокандского контроля и превратить его в независимый город-государство «под русским влиянием»2. И только когда русские поняли, что это почти наверняка приведет к аннексии города Бухарой, они оказались вынужденными удерживать его: вообще же они недооценили то, насколько их стремление обрести безопасную границу со степью вовлекало Россию в политическое соперничество между Бухарой и Ко-кандом. Вероятно, многое можно было бы сказать в данном случае о дестабилизирующем воздействии российских военных кампаний на внутреннюю политику центрально-азиатских ханств, однако понятно, что русские не ожидали длительной войны с Бухарой, которая последует за аннексией Ташкента у Коканда.
Далее автор описывает завоевание Ходжента, Джизака и Самарканда, что в конце концов привело к мирному договору, подписанному с Бухарой в 1868 г. Глава включает замечательный анализ Илийского кризиса и временной аннексии Куль-джи у Китая в 1871 г. (эпизод, на который часто не обращают внимания, анализируя российскую экспансию в регионе). Завершается глава небольшим разделом о завоевании Транскаспийского региона (где Боронин кратко признает массовое убийство по приказу генерала М.Д. Скобелева по меньшей мере 8000 туркмен при осаде Геок-Тепе), а также об аннексии Памира и демаркации границы с Афганистаном.
В главах пятой и шестой Васильев и Нарбаев дают обзор «Центральная Азия во внутренней политике царского правитель-
Название этой работы («Британская экспансия в Средней Азии») является странным для книги о русской аннексии Пенджеского оазиса и продвижении к Герату. Обе книги представлены в библиографии.
О чем свидетельствуют опубликованные тексты приказов [Серебренников 1914: 86-92, док. 63 и 65].
ства» (С. 86—131), который удачно ведет читателя сквозь многообразные правовые изменения в статусе двух центрально-азиатских генерал-губернаторств с середины XIX столетия. Начиная с рекомендаций Степной комиссии и временного Туркестанского Положения 1867 г. они описывают поразительную независимость, которую это дало первому генерал-губернатору К.П. фон Кауфману, а также тот стиль, который он использовал для создания в высшей степени персонализированной системы военной власти в данном регионе. Далее они показывают, как Положение 1886-го г., которое следовало рекомендациям по проведению реформ комиссии сенатора Ф.К. Гирса, начало ослаблять чисто военную администрацию, существовавшую в Туркестане до этого момента, предоставляя возможность большего контроля министерствам финансов и внутренних дел и вводя некоторые элементы гражданского кодекса 1864-го г. Авторы исследуют включение Семиречья и Заскаспийских областей в Туркестан, изменения в статусе Степного генерал-губернаторства и, наконец, рекомендации реформаторской комиссии графа К.К. Палена (1908—1910 гг.).
Авторы верно отмечают общую тенденцию к большей правовой и административной нормализации за последние пятьдесят лет царского правления в Центральной Азии, но, с моей точки зрения, они преувеличивают единодушие во взглядах российских официальных лиц по поводу возможности или желательности полной интеграции Туркестанского и Степного генерал-губернаторств в империю. И хотя можно найти многочисленные призывы к административному «сближению» и «слиянию», почти всегда в качестве противовеса этим заявлениям высказывался пессимизм по поводу культурной дистанции, разделявшей русских и народы Центральной Азии, а также предупреждения о том, что гражданская система управления может поставить под угрозу военную безопасность. Эти дебаты стали особенно заметными после Андижанского восстания, когда некоторые заговорили о том, что Положение 1886-го г. ослабило и демилитаризовало туркестанскую администрацию1. Здесь необходимо упомянуть работу Дениэла Броуэра, который четко показывает, что предложения расширить гражданскую управленческую систему и ввести общеимперские нормы управления и «гражданственности» почти всегда блокировались теми, кто настаивал на том, что приоритеты военной безопасности — или против мусульманской «отсталости» и «фанатизма», или против новых, пантюркистских и панисламист-ских угроз — должны оставаться нетронутыми [Brower 2003]. Степь и Туркестан оставались под военным управлением
1 См., например: [Сальков 1901: 92-93].
вплоть до 1917 г., суды и администрация почти целиком находились под военным контролем, земства, нормы гражданского управления, существовавшие в Европейской России, так и не были введены, местные аномалии вроде сохранения религиозного и традиционного права оставались нетронутыми.
Я не согласился бы с мыслью авторов (С. 125) о том, что комиссия Палена 1908-го г. дала «мощный импульс» к большей интеграции Туркестана в империю и к «приобщению края к общеимперским порядкам». Пален рассматривал Туркестан как колониальный регион со специфическими, колониальными проблемами; он писал, что туркестанские «государственныя нужды далеко не похожи на те, кои приходится удовлетворять в коренной Империи» [Пален 1910: 12]. В своих рекомендациях по реформированию Туркестана он часто вдохновлялся Британской Индией, а не Европейской Россией:
Недостатки эти особенно наглядно выступают при сравнении нашей системы управления края с управлением Азиатских владений других государств, особенно с выдающеюся по обширности — Английскою Индийскою колониею [РГИА. Ф. 1396. Оп. 1. Д. 437. «Краткий всеподданнейший доклад К.К. Палена о ревизии Туркестанского края. Черновик» (1909). С. 32].
Это наиболее отчетливо заметно в его решении не уничтожать шариатские суды, но регулировать их, используя кодекс «Анг-ло-мухамеданского» права, выработанного в Британской Индии (попытка, не имевшая успеха)1. Нет сомнений в том, что Палену, как и другим туркестанским реформаторам до него, хотелось бы видеть систему управления Туркестаном более сближенной с российскими имперскими нормами, однако он просто не верил в то, что этот переменчивый и чуждый пограничный регион к этому готов. Идея «сближения» Центральной Азии так и не была оставлена царским режимом, однако ее реализация неоднократно откладывалась.
В написанной Абашиным главе «Социально-экономическое и демографическое развитие Центральной Азии в составе Российской империи» (С. 132—158) чрезвычайно большой материал анализируется четко и кратко. Автор указывает, что, хотя торговля между Россией и центрально-азиатскими ханствами в начале XIX в. быстро росла и у ханств был благоприятный торговый баланс с Россией, в масштабах всей империи эти торговые отношения являлись не очень значимыми, а чиновники рассматривали Центральную Азию в немалой степени как путь
См.: [КИаЫ 1998: 70-71; Мотэоп 2008: 274-282].
к более масштабному индийскому рынку. К середине XIX в. торговля с ханствами на самом деле упала до трети от уровня 1830-х гг. и не поднималась вплоть до эпохи после завоевания 1867 г.: в Центральной Азии торговля совершенно определенно следовала за флагом. Во всяком случае, как демонстрирует Абашин, небольшое и относительно бедное население региона не сформировало значительного рынка для российских товаров, и лишь в 1894 г., когда Бухара оказалась включенной в рамки российской таможенной системы, поток мануфактуры не из Европейской России (главным образом британского происхождения, через Индию) был перекрыт. Отсутствие экономических мотивов у русского империализма в данном регионе подчеркивается колоссальным фискальным дефицитом, который постоянно порождал Туркестан вплоть до 1905 г.: к 1881 г. Петербург выделил субсидий для региона на сумму 85 881 204 руб. [Гирс 1884: 366]. Хотя по крайней мере один историк утверждает, что эти цифры являлись результатом манипуляций сенатора Ф.К. Гирса и генерала Черняева для дискредитации генерал-губернатора фон Кауфмана, единственное обоснованное возражение на эти данные заключается в том, что они включают стоимость военной оккупации Туркестана [Mackenzie 1974: 174—175]. С учетом желания того, чтобы пограничные регионы покрывали стоимость своей военной оккупации, а также колониальной параллели (в Индии из местных доходов оплачивались не только местные гарнизоны, но и армия в 150 тыс. чел., которую можно было бы использовать в интересах Британии в других регионах), значимым является то, что Туркестан был источником немалых расходов для имперского плательщика. Отчасти это происходило из-за политики облегченного налогообложения, введенной фон Кауфманом, благодаря чему многообразные бухарские и кокандские местные подати были заменены правительственным земельным налогом, основанным на номинальных 10 % стоимости урожая (что являлось понижением по сравнению с 20—30 % до завоевания) (С. 138—141). Несмотря на строительство железных дорог и быстрое расширение территорий, отведенных под выращивание хлопка в последнее десятилетие XIX в., степень экономической ценности Туркестана для России даже на протяжении последних двадцати лет царского режима остается под вопросом.
Абашин повторяет (С. 146) распространенную точку зрения о том, что русские завоевания мотивировались стремлением империи обрести безопасный источник хлопка (что в значительной степени отвергнуто Борониным в написанной им главе — см. выше). Однако, как автор показывает далее, выращивание хлопка в Туркестане поощрялось введением больших
пошлин на импортный хлопок, доходивших до 3 руб. 15 коп. за пуд к 1894 г., что действительно защищало туркестанский хлопок от иностранной конкуренции и действовало в качестве непрямой субсидии. Я полагаю, что для московских фабрик было бы дешевле импортировать хлопок-сырец из США или откуда-нибудь еще и что следствием порочного стремления царского режима к автаркии явилось взвинчивание цен. Из этого можно сделать весьма интересные выводы, касающиеся не поставленного вообще-то под сомнение представления о том, что выращивание хлопка в Туркестане было выгодно экономике Российской империи в целом; это также заслуживает дальнейшего исследования.
Следствием подобной политики для самого Туркестана стал ощутимый рост посевных площадей под хлопок — до 16,8 % всей орошаемой земли. Производство взлетело с 873 000 пудов в 1888 г. до 13 697 000 пудов в 1913 г., что составляло около половины того, в чем нуждалась империя. 90 % этого хлопка выращивалось на маленьких «туземных» участках, размер которых составлял пять десятин или менее, в зависимости от наличия оросительных каналов. Это показывает, насколько выращивание хлопка являлось антрепризой, в которой участвовало все крестьянское население региона [Книзе, Юферев 1914: 278, 285—286]. Последние годы царизма стали свидетелями еще более амбициозных планов, касавшихся хлопковой монокультуры. Часто цитируют слова министра сельского хозяйства А.В. Кривошеина о том, что «каждый лишний пуд туркестанской пшеницы — конкуренция русской и сибирской пшенице; каждый лишний пуд туркестанского хлопка — конкуренция американскому хлопку. Поэтому лучше дать краю привозный, хотя бы и дорогой хлеб, но освободить в нем орошенные земли для хлопка» [Кривошеин 1912: 7; цит. по: Mackenzie 1974: 182]. Он хотел видеть площади, отведенные под хлопковую культуру, увеличенными до 33 %: здесь, как и в других случаях, нереализованные планы позднего царского режима по Центральной Азии будут позднее воплощены в жизнь в советский период.
Абашин воздерживается от морализаторских суждений по поводу расширения выращивания хлопка, он просто указывает на ценность данной товарной культуры, которая особенно хорошо подходила для ирригационного сельского хозяйства. Кроме фабрик по очистке хлопка и некоторого количества угольных шахт, в Туркестане и Степном регионе до 1917 г. было лишь несколько промышленных предприятий, и Абашин не тратит время на повторение советских заклинаний о возникновении промышленного пролетариата в данном регионе. Он заявляет тем не менее (С. 155), что конец XIX и начало XX в.
оказались свидетелями растущей концентрации земли в руках богатых баев, а также дробления оставшихся земельных наделов на еще более фрагментированные участки. Это, в свою очередь, приводило к росту испольничества среди бедных или безземельных крестьян («чайрикорства», от тадж. чоряккор, указывающего на то, что — по крайней мере в принципе — работник получал четверть урожая). Абашин указывает, что это, вероятно, было связано с растущей коммерциализацией сельского хозяйства в данный период.
Глава завершается обзором демографических тенденций; здесь отмечено, что рост численности населения с 0,4—0,6 % в 1870-х гг. до 1,5—2 % в Туркестане и 0,8—1,4 % в Степном регионе к началу 1900-х гг. отчасти объясняется улучшением медицинского обеспечения и притоком мигрантов из Афганистана и китайского Туркестана, а также русских переселенцев. Кроме того, Абашин пишет, что основной центр переселения переместился из Бухарского оазиса в Ферганскую долину, хотя этот процесс должен был начаться в конце XVIII в. с расширением ирригации в Ферганской долине при Кокандском ханстве.
В работе над восьмой главой «Изменения в культуре центрально-азиатского общества под властью империи» (С. 159—186) приняли участие Абашин, Кабырбаев, Сыздыкова и Васильев. Глава включает разделы, посвященные исламскому образованию, русскому образованию среди казахов и жителей Туркестана, «русско-туземным школам», попыткам реформировать традиционное образование, «новометодным» мектебам, проблеме «русификации», литературе, музыке, драме, архитектуре, визуальным искусствам, прессе, а также «просветителям». Это довольно много для двадцати семи страниц, поэтому неизбежно некоторые темы затронуты весьма бегло.
Я совершенно согласен с большинством соображений, представленных в этом разделе, например с тем, что наиболее значительные движения по реформированию и просвещению возникали среди самих народов Центральной Азии и в целом они немногим обязаны прямой официальной поддержке или государственным образовательным институциям. Незначительное число русских, изучавших местные языки, а также ограниченный доступ русскоязычного образования для туркестанских мусульман означали, что интеллектуальный обмен был ограничен небольшой элитой. Русские интеллектуальные влияния являлись со всей очевидностью значимыми, между тем многие из наиболее важных новых идей пришли в Центральную Азию с Волги и от крымских татар, из Оттоманской империи и от мусульман Британской Индии, причем мусульманское модер-
нистское движение, широко известное как «джадидизм», нередко рассматривалось властями с большой подозрительностью, как прикрытие для пантюркистских и панисламистских идей (С. 170). Государство, конечно, немного сделало для интеллектуальной модернизации, но в то же время здесь оно не проводило агрессивную русификаторскую политику, как на западных окраинах в последние годы существования империи. Период, наступивший после смягчения цензуры в 1905 г., характеризовался расцветом прессы в Центральной Азии в виде целого ряда недолговечных реформистских газет, а также новых форм литературы, таких как пьеса Махмуда Ходжи Бехбу-ди «Отцеубийство» (Падаркуш).
Заключение главы несколько контрастирует с представленными в ней документальными материалами. Авторы приписывают слишком важную роль русскому правлению в «поощрении» новых интеллектуальных явлений, в то время как позиция государства в лучшем случае была пассивной и не целенаправленной.
Девятая глава, написанная Быковым и Абашиным, начинается с того места, где остановились авторы предыдущей главы, исследуя «Влияние российской власти на быт центрально-азиатского населения» (С. 187—209), однако на этот раз разговор идет о социальной, а не о интеллектуальной истории. Быков показывает, что, хотя казахи оставались кочевым или полукочевым народом и продолжали практиковать кочевое скотоводство до самой революции, с конца XVIII в. все большее число людей начинает заниматься оседлым сельским хозяйством в Тургайской провинции и по берегам Сыр-Дарьи. Быков видит растущую классовую стратификацию казахского общества на экономической основе к концу XIX в., причем старые элиты теряют многое из своего исключительного положения, а число бедных и лишенных собственности групп возрастает. У меня нет достаточных знаний, чтобы судить об основательности этой мысли применительно к казахам, однако данное суждение весьма напоминает стандартный нарратив советской эпохи о социальном развитии.
Раздел Абашина об оседлом обществе в Центральной Азии отличается более тонким анализом, а также содержит гораздо больше подробных описаний того, как в реальности проживалась жизнь в период завоевания и после: он высказывает трогательную мысль (С. 200) о том, что одной из наиболее глубоких перемен, которые принесла российская власть, стало введение в обиход самовара, что привело к резкому росту числа чайхан, ставших важной особенностью городского ландшафта Центральной Азии. Его анализ положения женщин и семей во мно-
гом основывается на замечательной пионерской работе российского администратора, востоковеда и этнографа В.П. На-ливкина и его жены Марии, которые провели год в деревне под Ферганой в 1884 г. и опубликовали книгу этнографических наблюдений, заслуживающую переиздания и широкого распространения [Наливкин, Наливкина 1886]. Анализ Абашиным религиозных практик (в противоположность догматике) является четким и кратким, он детализирован настолько, насколько позволяет небольшое пространство.
Глава завершается кратким обзором некоторых трансформаций, привнесенных российской властью, таких как распространение новых мануфактурных товаров, перемены в одежде и домашнем устройстве, рост пьянства и растущий разрыв между богатыми и бедными. Нет сомнений, что приход российской власти способствовал глубинным социальным переменам в Центральной Азии в немалой степени благодаря попыткам маргинализации религиозной, землевладельческой и племенной элит, доминировавших в Коканде и Бухаре до завоевания (на что в этой главе внимания обращается недостаточно).
Тем не менее общий вывод о том, что центрально-азиатское общество оставалось в значительной степени статичным перед тем, как русское завоевание насильственно взорвало существовавший порядок, представляется чересчур жестким. Данные, представленные в главе, говорят о другом, а именно о том, что многие тенденции, связанные с социальными переменами, можно возвести по крайней мере к середине XVIII в.; в этой области мы испытываем крайнюю нужду в исследованиях, использующих источники на местных языках.
В десятой главе Брусина обращается к деликатной теме «Миграций в Центральную Азию» (С. 210—233), говоря по большей части о переселенцах-славянах, основываясь, по-видимому, на своих опубликованных ранее исторических и этнографических исследованиях в этой сфере [Брусина 2001]. Но почти все сноски в первом разделе, посвященном казацким поселениям в Казахской степи, — это отсылки к работе Бекмахановой о «формировании многонационального населения Казахстана и Северной Киргизии», где описано создание уральских, сибирских, оренбургских и семиреченских казацких формирований.
Между тем вопрос о том, насколько организованный государством процесс может в действительности называться «миграцией», является спорным. Считать это исключительно демографической проблемой — значит игнорировать военную роль, которую играли эти группы в обеспечении безопасности имперской границы, причем нет упоминания о тех, кто был
ограблен, когда эта земля была заселена казацкими формированиями.
Далее Брусина описывает масштабный рост переселенческого движения среди русских крестьян в конце XIX в., так что к 1897 г. в Степном генерал-губернаторстве был уже 1 млн славян, в Туркестане —200 тыс., причем 70 тыс. из них были крестьянами-переселенцами, проживавшими в 116 новых населенных пунктах. Эти цифры должны были возрасти после открытия Ташкентско-Оренбургской железной дороги в 1906 г. Исследовательница признает (С. 222—223), насколько разрушительным был этот процесс, а также тот факт, что к 1917 г. приблизительно 28 % территории современного Казахстана было отведено для использования поселенцами. Тем не менее нарастание напряженности в отношениях между переселенцами и местным населением, ставшей результатом этого процесса и вылившейся в центрально-азиатское восстание 1916-го г., не упоминается по причинам, которые становятся понятными далее. Вместо этого Брусина описывает административные меры, выработанные для переселенцев, их экономическую жизнь, а также попытки властей изолировать их, насколько это было возможно, от местного населения.
Двойственное отношение местных чиновников и образованных русских к переселению крестьян (засвидетельствованное, среди прочих, Паленом) [РаЫеи 1964: 202—203; Синицын 1888], нищенские условия, в которых нередко по прибытии оказывались переселенцы, их незнакомство с ирригационным сельским хозяйством, а также то, что часто они пытались сдать в аренду занимаемую ими землю местным жителям, у которых она была отнята и которые умели ее обрабатывать1, — обо всем этом нет ни слова. В разговоре о миграции в города возникают цифры русского населения Ташкента, Самарканда и Нового Маргила-на, однако полезным в данном случае было бы обратиться к весьма детальному исследованию Джеффа Сахадео, посвященному русскому переселенческому сообществу в Ташкенте, хотя его последняя книга и появилась, быть может, слишком поздно, чтобы ее можно было учесть ^аИаёео 2000; 2005; 2007].
Глава завершается описанием миграции других этнических групп в Центральную Азию в имперский период (татар, армян, грузин, персов и др.), причем последние к началу 1900-х гг. составляли самое большое нерусское население Ашхабада.
В главе, написанной Литвиновым («Религиозная политика российской власти в Центральной Азии» (С. 234—258)), рас-
См.: [Позняков 1902: 4-13, 22].
сказывается о столкновении Российской империи с разными формами того, что рассматривалось в качестве опасного исламского «фанатизма», который государство поспешно поощряло в степном регионе в эпоху Екатерины Великой и в начале XIX в. В данном случае были бы полезны некоторые ссылки на работу Аллена Франка о казахском регионе, где убедительно опровергнуто представление о том, что казахи до контактов с волжскими татарами были исламизированы лишь поверхностно [Frank 1998: 234-236; 2001: 275-282, 314-315]. Тем не менее Литвинов дает хорошее описание путей и перепутий религиозной политики, проводившейся в Туркестане, сначала при генерале Черняеве, который стремился достичь альянса с религиозными элитами, затем при Романовском, протеже оренбургского губернатора Крыжановского, который был глубоко враждебен исламу. Наконец, исследователь обращается к выработанной фон Кауфманом политике «игнорирования» ислама, которая стремилась (не вполне успешно) разорвать связи государства с религией.
Отсутствие каких-либо активных мер, направленных на подрыв ислама, в это время ставилось под сомнение, а политика в целом стала предметом пересмотра в 1898 г., когда Дукчи ишан (суфийский религиозный лидер) напал на русский гарнизон Андижана, в результате чего было убито двадцать два солдата. Этот эпизод породил приступ самоанализа и паранойи, несоразмерных серьезности произошедшего, из-за чего генерал-губернатор Духовской написал часто упоминаемый рапорт по «мусульманскому вопросу». Его рекомендация предоставить Туркестану контролируемое государством исламское руководство, родственное Оренбургскому магометанскому духовному собранию, не была услышана.
Литвинов, по-моему, уделяет слишком много внимания (учитывая, что 97 % населения Туркестана составляли мусульмане, даже в степном регионе они составляли свыше 70 %) религиозным меньшинствам, таким как индуистские торговцы или католики. В главе недостаточно четко прописана решающая роль ислама как маркера различий между русскими и населением Центральной Азии, а также то, насколько официальная паранойя по поводу возможности религиозного бунта или «газавата» приводила к исключительно осторожной и консервативной политике в данном регионе. Это означало очень осторожную политику России в отношении религиозных проблем, это также являлось одним из основных факторов, заставлявших власть сохранять военное правление в Туркестане и сопротивляться расширению представительных институтов в регионе1.
1 В данном случае важной оказываетсяработа Броуэра: [Brower 2003: 94-102].
Написанная Абашиным глава «Национальная классификация населения Центральной Азии» (С. 259—276) представляется блестящей; само ее включение в книгу является признанием, весьма нечастым в современной российской историографии, что социальные и этнические категории можно рассматривать как конструкты. Исследователь не утверждает прямо, что ценз 1897-го г. «породил» этнические и лингвистические идентичности в Центральной Азии, тем не менее он демонстрирует, насколько сложными они были в досоветский период. Его анализ попыток русских ориенталистов и этнографов понять, что же в действительности означали в Центральной Азии такие термины, как «мусульманин», «киргиз», «узбек» или «таджик», представляется замечательно ясным.
«Проблеме сартов» по праву уделено особое место, поскольку она остается наиболее устойчивой проблемой, связанной с идентичностями в Центральной Азии дореволюционной эпохи. Абашин показывает, что несмотря на немалые усилия таких ученых, как В.В. Бартольд и Н.П. Остроумов, никакого четкого понимания или определения данного термина до 1917 г. выработано не было. Последний раздел «Этнографическая классификация и колониальное управление» написан с опорой на работу Адиба Халида. Абашин делает вывод о том, что, несмотря на выработку более тонких инструментов классификации местного населения, единственными категориями, которые реально имели значение с административной точки зрения, являлись те, которые делили население на «оседлые» и «кочевые» группы, отражая разные образы жизни, хотя при этом, по-видимому, не уделяя достаточного внимания широко распространенному полуномадизму. Говоря правовым языком, все жители Туркестана были «инородцами», хотя русские и говорили о них обобщенно как о «туземцах». Вопрос о том, насколько этнография поздней имперской эпохи играла роль в формировании национальных республик в СССР, интригует, однако находится вне проблематики, затронутой данным сборником1.
Тринадцатая глава, посвященная «Политической жизни в Центральной Азии после 1905 г.» (С. 277—292), написана Бекмаха-новой, Абашиным, Васильевым и Котюковой. Только в недолго просуществовавшей второй Думе были хоть какие-то мусульманские депутаты из Туркестана, избранные на основе ценза, обладавшего еще более ограничительным характером, чем в европейской России; соответственно они играли маргинальную и незначительную роль в политической жизни Тур-
См.: [ЖгбсИ 2005: 30-61].
кестана непосредственно в предвоенный период [ЕММ 1998: 233—235]. Поэтому не вполне понятно, почему в данной главе Думе уделено в два раза больше места, чем джадидам (С. 280— 282), которые представляли в целом наиболее значимое политическое движение, хотя они отнюдь не были едиными. Далее их сваливают в одну кучу с пантюркизмом и панисламизмом, и хотя о подобной связи часто говорили истеричные царские чиновники, повторять все это здесь нет оснований.
Из работ Халида и других ясно, что для большинства джадидов их родиной, их Ватаном являлся Туркестан или же та самая империя, которой они оставались верны даже тогда, когда Оттоманская империя вступила в 1914 г. в войну с Россией [Е^аМ 1998: 209—211, 237—238]. Этот факт признан, но общее представление о джадидизме, которое дает этот раздел сборника, является поверхностным.
Наиболее серьезные проблемы связаны с последним разделом, посвященным центрально-азиатскому восстанию 1916-го г. (С. 288—292). Он не только неадекватен по своему объему, но и совершенно испорчен следованием нарративу советской эпохи, согласно которому русские крестьяне-переселенцы вместе с казахами и киргизами боролись с царским режимом. Это грубая карикатура на то, что случилось на самом деле в 1916 г., на события, которые в действительности безусловно свидетельствуют против столь часто изображавшейся советскими историками благостной картинки «классовой солидарности» бедных русских и коренных жителей Туркестана.
Спровоцированный недовольством императорским указом, согласно которому «центрально-азиатов» должны были призывать в трудовые батальоны, бунт быстро перерос в выступление с целью изгнания русских крестьян-переселенцев, с которыми кочевое население прежде всего соперничало за землю и водные ресурсы. Большое количество свидетельств этнического характера бунта имеется даже в опубликованных сборниках документов, подготовленных в ранние советские времена, хотя отношения между казахами и русскими переселенцами в Семиречье были неважными уже в эпоху обследования региона комиссией Палена в 1908 г., что зафиксировано в многочисленных петициях от обеих сторон ([Восстание 1929; Джиза-кское восстание 1933]; см., например: [РГИА. Ф. 1396. Оп. 1. Д. 45. Л. 238; Д. 46 Л. 21]). Резне русских переселенцев киргизами и казахами, населявшими Семиречье, были вполне под стать столь же жестокие ответные меры со стороны переселенцев, называвших местное население «собаками» [Brower 1996: 49].
В годы войны и революции проходили кампании по захвату земель русскими переселенцами, в особенности в Семиречье, что легитимировалось в качестве мести за бунт1. Эти исторические вопросы весьма болезненны, но замалчивать их, как это делалось ранее, нельзя, и писать о них надо честно.
В четырнадцатой главе Арапов анализирует «Систему российских протекторатов в Центральной Азии: Бухара и Хива» (С. 293—312). Начинается глава не очень обещающе — с упоминания «типично стагнационного характера» экономик Бухары и Хивы до аннексии (см. выше). В.В. Бартольд являлся блистательным историком и ориенталистом, однако он был человеком своего времени, и едва ли разумно, как поступает Арапов, цитировать его высказывания по данной проблеме, никак их не комментируя. Тем не менее анализ Араповым завоевания региона и его дальнейшего политического статуса протектората в рамках империи представляется замечательно точным и ясным, как и описание автором внутренней администрации, населения, экономики и политики.
Глава включает необходимый обзор налогового режима, а также религиозных и светских элит в ханствах — вещей, которые все еще остаются недостаточно понятыми даже для эпохи после завоевания. Поначалу, оказавшись под властью русских, Бухара и Хива незначительно изменились: Хива до 1917 г. вообще оставалась весьма изолированной тихой заводью. Однако к концу XIX и к началу XX в. вслед за Заскаспийской железной дорогой русский капитал начал проникать в Бухару в гораздо больших масштабах, чем ранее, причем деловые люди заключали договоры с эмиром о выращивании большого количества хлопка на землях, принадлежавших правительству.
Рассказ Арапова о «просветителях» в Бухаре (С. 306—308), будучи подробным, подпорчен навязчивой идеей о том, что бухарские джадиды по большей части вдохновлялись панисла-мистскими и пантюркистскими идеями, что прочно отражает официальную паранойю, представленную в делах Охранного отделения, использовавшихся Араповым для его предыдущих публикаций, на которые он опирается в данном случае. Автору лучше было бы обратиться к писаниям самих джадидов.
Рассматривает Арапов и дебаты начала XX в. о том, должны ли протектораты быть полностью включены в империю — дебаты, стимулировавшиеся в значительной степени мрачными публикациями Д.Н. Логофета [Логофет 1909, 1911] (их автор не цитирует), а также серьезными антишиитскими бунтами, вспых-
См.: [БиШпо 1991; Буттино 2007: гл. 4].
нувшими в Бухаре в 1910 г. (С. 309—310). Это предложение было отвергнуто Столыпиным, но оно показывает направление, в котором двигалось официальное мышление, и если бы не революция, то вслед за юридическим упразднением эмирата вполне могла бы последовать фактическая интеграция Бухары в империю благодаря русским переселенцам и строительству железной дороги.
Арапов использует смесь из первичных источников, важнейшей работы Александра Семенова и своих собственных более ранних исследований, посвященных данному региону, хотя в главе отсутствуют упоминания старой, но все еще ценной монографии Сеймура Беккера, остающейся классической англоязычной работой по данному предмету. И что еще больше разочаровывает, нет упоминаний недавней блестящей работы Владимира Гениса, обладающей особой значимостью для понимания революционного периода, рассматриваемого Араповым в конце главы [Becker 1968; Генис 2003].
В пятнадцатой главе Васильев и Абашин обозревают «Образ центрально-азиатского региона в российском обществе» (С. 313—337), обращаясь к репрезентациям данного региона в официальном дискурсе и мышлении, литературе и визуальных искусствах, анализируя русские представления XVIII в. о «простодушных» казахах и их неспособности освоить сельское хозяйство и ремесло, мифы начала XIX столетия о «несметных богатствах Востока», которые были развеяны, когда азиатский стол министерства иностранных дел начал получать более точную информацию о Центральной Азии, и которые сменил доминирующий троп бедности и «отсталости»; ориен-талистский стереотип центрально-азиатских государства и общества как «стагнирующих» и «неменяющихся» (взгляд, который, необходимо отметить, воспроизводится почти дословно в некоторых фрагментах рецензируемой книги); песни русских солдат об их дружбе с «мирными сартами» (что не всегда подтверждается документальными свидетельствами)1; вычурные ориенталистские картины Василия Верещагина, участвовавшего в кампании против Бухары в 1867—1868 гг.
Здесь представлен замечательный анализ российских представлений о «цивилизующей миссии» России в данном регионе, того элемента имперской идеологии царизма, который отчетливо предвосхищает имперскую идеологию советской эпохи, хотя до 1917 г. подобные идеи не прикладывались так беспощадно. Прежде всего авторы не оставляют никаких сомнений в том, насколько коренные жители Центральной Азии
См.: [Morrison 2006: 702].
были представлены в русских текстах культурно — а подчас даже и расово — занимающими более низкое положение, чем русские. Сходным образом, когда они рассматривают репрезентацию Центральной Азии с экономической точки зрения, они пишут, что «колониальный характер российского господства в Центральной Азии наиболее ярко отразился на Всероссийской художественно-промышленной выставке 1896-го г. в Нижнем Новгороде» (С. 328—329), где в Туркестанском павильоне были выставлены многообразные виды полезного сырья (прежде всего, понятное дело, хлопок), а также другие товары, которыми Туркестан снабжал имперскую экономику.
Авторы не делают вывода о том, что эта демонстрация была организована с целью убедить скептически настроенную публику в ценности Центральной Азии для России (что, как показано в других исследованиях сборника, было отнюдь не очевидно): павильон показывает, что как официальная, так и общественная точки зрения предполагали, что Центральную Азию необходимо эксплуатировать в качестве колонии. Дальнейшие попытки все большей и большей эксплуатации обставлялись, однако, при помощи риторики цивилизующей миссии, которую местные жители, как предполагалось, должны были принять с энтузиазмом. Это не означало, тем не менее, что они когда-либо смогут стать «европейцами»: они оставались «отсталыми» относительно русских.
Предполагаемая лень кочевого населения, а также его неспособность в полной мере обрабатывать свои земли использовались в качестве оправдания заселения степи русскими переселенцами, причем оседлое население подавалось как неленивое, но предпочитающее торговлю возделыванию земли. В целом этот вывод представляется, быть может, излишне жестким: намерения властей, может быть, и заключались в том, чтобы безжалостно использовать Центральную Азию, однако, как это часто происходило с царским империализмом, между стремлениями и их реализацией возникал существенный зазор. Тем не менее приятно найти такой честный и проницательный анализ некоторых риторических стратегий, использовавшихся для оправдания русского империализма в русской печати; некоторые другие авторы данного тома могли бы прочесть это с пользой для себя.
Далее следует чересчур краткий раздел, посвященный многочисленным ученым (филологам, этнографам, ориенталистам и т.д.), работавшим в Центральной Азии и накапливавшим сведения о ней. Абашин пишет о том, что одна из «Особенностей российского ориентализма» (С. 332—333) заключалась в том, что сами «представители Востока», вроде Чокана Вали-ханова, в полной мере участвовали в научных исследованиях.
Данное явление было распространено в России, между тем оно равным образом было известно и Британской империи1. Однако краткая биография Владимира Наливкина, которую приводит Абашин, представляется весьма уместной. Глава завершается лаконичным обзором центрально-азиатских влияний на русскую музыку и искусство, например, на оперу «Князь Игорь» Бородина.
Первые два приложения представляют собой ответы русских ученых, работающих в Центральной Азии, на новые дебаты о русском империализме царской эпохи, которые начали появляться в данном регионе с начала 1980-х гг. и которые зазвучали в полный голос после распада СССР в 1991 г.2 Сначала идет текст С.В. Тимченко, работающего в Алматы историка, анализирующего «Проблемы присоединения [опять присоединение!] Казахстана к России в современной казахстанской историографии» (С. 338—359). Тимченко описывает многообразные течения казахстанской историографии с начала 1980-х гг. Там, где эти направления обнаруживают приверженность представлениям советской эпохи о «дружбе народов», они описываются как «честные» и «объективные», там, где они критикуют царскую политику в Центральной Азии и упоминают русский колониализм и военный захват степи, они отбрасываются как проявления экстремистского, пристрастного национализма. Эти течения Тимченко называет «радикальной» школой казахстанской историографии, а ее главой — М.К. Козыбаева. В поддержку мысли о том, что намерения России в данном регионе в целом отличались великодушием, Тимченко просто приводит, никак не комментируя (С. 347—348), высказывания целого ряда русских офицеров о том, что они стремились к справедливости, миру и защите казахов от их врагов!
Наивность (или простодушие) подобного подхода достаточно очевидна, однако следует отметить, что подобные высказывания о своих добрых намерениях и великодушных чувствах по отношению к колонизируемым народам можно найти в любой европейской империи в любую эпоху, хоть среди британских офицеров на северо-западной границе, хоть среди французов в Bureaux Arabes Северной Африки3.
См., например: [Trautmann 1997: 218-221] — об «индианизации» Азиатского общества Бенгала, а также о важном индийском вкладе в появление такой дисциплины, как индология.
О более ранних дебатах подобного рода см.: [Weinermann 1993].
См., например, чрезвычайно напыщенную вступительную статью сэра Лепела Гриффина: [Griffin 1905: 17]; здесь он отмечает, что «руки англичан оставались чистыми в том, что касается сикхских войн и аннексии Пенджаба, на которую их вынудили помимо их воли неистовые, бесконтрольные страсти сикхских вождей и населения. <...> [Аннексия] была воспринята всем сикхским народом как справедливая». Автор был главным секретарем политического департамента Пенджабского правительства в 1870-1880 гг.
Далее Тимченко заявляет, что описание казахским историком К.К. Кенжебековым (в его книге, что интересно, слово «присоединение» использовано в заглавии) оренбургского и сибирского гарнизонов как военных подразделений, использовавшихся для оккупации Казахстана, сродни языку, который подходит для характеристики «фашистской Германии»! Понятно, что у кого-то могут вызывать сильные эмоции описания русской политики в Центральной Азии как «колониальной»; истоком является негативная семантика этого термина в советскую эпоху.
Те преувеличения, которые допускает Тимченко, едва ли полезны. На самом деле, завоевание Российской империей Степи нередко принимало насильственный характер, а русская армия воевала как с казахами (прежде всего с Кенесары Касы-мовым), так и с Кокандским ханством. В результате казахские орды потеряли немалую часть своей земли, а также лишились политической автономии. Кочевое население Центральной Азии не «приглашало» русских переселенцев занимать свои пастбища, а отношения между казахами, киргизами и русскими переселенцами в дореволюционный период оставались очень плохими ^е18еше1 2000]. Возражать против использования таких терминов, как «колониальный» или «колонизация», описывая этот процесс, как делает Тимченко, абсурдно.
Несомненно, существуют проблемы с некоторыми работами современных казахстанских историографов, где делаются столь же абсурдные заявления о том, что «угнетение» казахского народа русскими может датироваться падением Астрахани или уничтожением Сибирского ханства. К примеру, Тимченко прав, указывая на то, что эта линия казахской историографии игнорирует экспансионистскую политику Кокандского ханства в степном регионе, преувеличивает степень экономической эксплуатации, которой подвергались казахи при царском режиме, а также игнорирует позитивные аспекты российского присутствия. Однако в современном Казахстане публикуются и прекрасные работы, особенно издательством «Дайк-пресс», которые Тимченко не упоминает1. Отказ от того, чтобы просто посмотреть на насилие, военные меры и колониализм, присутствовавшие в царской политике в регионе, делает диалог между этими разными школами невозможным.
Во втором приложении Валентина Германова, русский историк, работающий в Ташкенте (ее муж Валерий также является
Помимо издания текстов Тевкелева, о котором шла речь выше, я имею в виду два великолепных сборника документов с комментариями: [Жанаев, Инночкин, Санаева 2002; Малтусынов 2006]; последнее издание является удивительно богатым источником для изучения истории переселения русских крестьян в Казахстан.
сотрудником Института истории Узбекской академии наук), пишет о «Вторжении Российской империи в Среднюю Азию (заметки историографа на полях учебников по истории Узбекистана)». Текст Германовой — анализ одной-единственной книги, опубликованной в 2001 г. Это учебник Джумабоя Рахимова по истории для девятого класса узбекской школы. Впервые я столкнулся с этой малоприятной книгой, когда получил в 2001 г. экземпляр Гоги Аброровича Хидоятова, хотя в то время я не вполне понимал, какая политическая позиция стоит за этим произведением. Среди прочего в книге представлена попытка изобразить хорезмшахов Тамерлана, Бабура, эмира Музаффара Бухарского, джадидских реформаторов и послереволюционных басмачей как непрерывную нить героических «узбекских» националистов, вовлеченных в борьбу за самоопределение против разнообразных врагов, а под конец — русских [Рахимов 2001: 5]. Этот смехотворный анахронизм, однако, не является причиной возражений Германовой, а равным образом и причиной того, почему учебник в 2003 г. был изъят по требованию российского посла в Узбекистане и заменен другим пособием, одним из авторов которого (что интересно) является Хидоятов (то, о чем я не знал, пока не прочитал данную статью).
Ввиду этого не вполне понятно, зачем нужна столь пространная критика этой книги. Германова обнаруживает в ней множество фактических ошибок, некоторые из которых являются мелкими, другие более существенными. Однако для нее, как и для Тимченко, основная проблема заключается в том, что Рахимов имеет смелость говорить об имперском и советском режимах в Центральной Азии как о «колониальных», а кроме того книга содержит большое количество антирусских высказываний. В этой связи она сравнивает Рахимова с печально известным советским историком М.Н. Покровским, который считал царский империализм «абсолютным злом». Покровский едва ли был объективным историком, но его работы, а также исследования других антиимпериалистически настроенных историков раннесовестской эпохи являются не более неточными и искажающими реальную картину, чем нарратив о «великой дружбе» между подчиненными народами империи и их «старшим братом», русским народом, нарратив, сменивший в 1940-х гг. раннесоветские установки, который оказывается предпочтительным для Германовой1.
Ксенофобия никогда не должна приветствоваться, но рассматривать все попытки критики или пересмотра относительно
См.: [Покровский 1923; Сафаров 1921; Галузо 1929; Шей 1969], особенно [ТЖеИ 1969: 32-34, 174-190], где речь идет о Центральной Азии.
русского правления в Центральной Азии в качестве формы lèse-majesté, призванной стимулировать этническую ненависть, как поступает Германова, едва ли представляется полезным. Большая часть работ узбекской историографии (или по крайней мере того, что публикуется в Узбекистане) действительно обладает невысокой научной ценностью. Однако основной проблемой этих работ является не их критическое отношение к русскому колониализму, но приверженность узко националистической повестке дня (agenda), которая в свою очередь отчасти является продуктом деспотического политического контроля (труды Ислама Каримова на сегодняшний день обладают тем же каноническим статусом, которым в советские времена обладали Маркс и Ленин)1. Эта историография вторит старым советским работам об «этногенезисе» узбекской «нации»2 и рассуждает о сложности центрально-азиатского общества до национальных демаркаций 1924-го г. (столь квалифицированно описанных Абашиным в этой книге), степени двуязычия и важности персидского / таджикского в качестве городского и официального языка.
Эта точка зрения, таким образом, игнорирует то, насколько современные центрально-азиатские национальные идентичности (в частности «узбекская»), отнюдь не «подавлявшиеся» в советский период, являются в действительности продуктом раннесоветской политики национального строительства3. Обо всем этом нет ни слова у Германовой, а равным образом у Тимченко относительно казахской историографии, хотя в данном случае это является менее значимой проблемой.
Шесть остальных приложений содержат полезную статистическую информацию о населении Туркестана, текст молитвы за царя, выработанный в Ташкенте в 1892 г., а также выдержки из Положения для Туркестана 1886-го г. и «Объяснительную записку» к «Степному положению» 1891-го г.
В своей рецензии я обращаю слишком много внимания на недочеты книги, а не на ее многочисленные сильные стороны: в качестве справочника эта работа окажется бесценной, а исторические суждения, предложенные в ряде глав, являются смелыми и убедительными: здесь предложены перспективные пути для новых исследований. Фактические ошибки и упрощения неизбежны в работе такого масштаба, и редакторы с самого начала четко дают понять, что в задачу авторов книги входи-
1 См., например: [Абдурахманова, Рустамова 1999].
2 См.: [SLezkine 1996; LarueLLe 2008].
3 На сегодняшний день литература об этом является огромной. См., в частности: [BaLdauf 1991; SLez-kine 1994; Martin 2000; Haugen 2003; KhaLid 2005].
ло создание пособия, а не коллективной монографии. «Центральная Азия в составе Российской империи» демонстрирует некоторые из наиболее сильных сторон современной российской исторической науки, в частности строгий эмпиризм, а также плодотворное сочетание исторического исследования и антропологической полевой работы.
Тем не менее весьма ограниченное обращение к современной западной историографии, посвященной данному региону, а также упорство, с которым воспроизводятся некоторые историографические тропы советской эпохи, вызывает беспокойство, даже если избитая мысль о «прогрессивном значении присоединения Средней Азии к России» в конце концов и оказывается отставленной в сторону. В этом отношении показательны статьи Тимченко и Германовой. Очевидно, что они не могут рассматривать термин «колониализм» иначе, чем оскорбление, причем оскорбление, принимаемое на личный счет. В советский период «колониализм» и «империализм» являлись вещами, на которые способны лишь буржуазные государства. Следовательно, Советский Союз (а начиная с 1940-х гг., благодаря забавному расширению, его имперский предшественник) не мог быть «колонизирующей» силой.
Это направление мышления было соединено со старыми славянофильскими представлениями о «естественной», «органической» природе русской экспансии до такой степени, что многие русские историки твердо уверены в том, что сами русские люди не способны на то, чтобы быть «колонизаторами»: убежденность, счастливо сосуществующая с неопровержимыми свидетельствами роста в городах европейской России расистских настроений, объектом которых являются кавказцы и выходцы из Центральной Азии.
Я говорю «европейская» намеренно, поскольку мой опыт изучения городских сообществ Ташкента и Алматы (подлинно космополитических) свидетельствует, что эти напряженные отношения гораздо менее заметны здесь и что в целом межэтнические отношения остаются хорошими. Существование достаточно гармоничного мультиэтничного общества в Казахстане является поистине впечатляющим советским (и постсоветским) достижением1. Оно становится еще более впечатляющим, учитывая, сколь мало обещавшим было начало: экспроприация казахских земель для русских крестьян-переселенцев, межэтническое насилие восстания 1916 г., захват зе-
1 См., однако: [1аше11е, Реугоиэе 2004]. Авторы отмечают, что в начале 1990-х гг. в Казахстане были немалые этнические трения между русскими и казахами, которые в значительной степени снимались благодаря эмиграции многих русских, а также уходу значительной части оставшихся из политической сферы.
мель русскими переселенцами сразу после революции 1917 г., гибель почти 40 % казахов во время коллективизации и насильственного принуждения к оседлому образу жизни после 1928 г.1, а также использование Центральной Азии в качестве места высылки нежелательных народов, таких как чеченцы, волжские немцы и корейцы.
Я не призываю молчать о неудобных фактах прошлого из страха обострить отношения в настоящем: общества ни в коем случае не забывают подобные события, и если они не становятся предметом открытого обсуждения историков, они могут оказаться болезнетворными, стать объектом искажения или манипуляций (как до некоторой степени происходит в Узбекистане и Казахстане) и в конце концов привести к печальным последствиям. Неспособность признать это сложное колониальное наследие затрудняет возможность выявить, где же на самом деле корни относительной центрально-азиатской межэтнической гармонии. Мне кажется, что их следует искать в постсталинской эпохе, и некоторые недавние исследования указывают на это [Pohl 2007].
Страхи и фрустрация, выраженные в статьях Тимченко и Герма-новой, понятны и неудивительны: сходная поляризация имела место в историографии Британской империи в 1950—1960 гг., причем некоторые историки (по большей части британские, хотя и не только) полагали, что империя была в значительной степени (или даже в целом) благотворной институцией, тогда как другие (по большей части из только что получивших независимость колоний типа Индии) заявляли, что в значительной степени влияние империи было гибельным и разрушительным [Thornton 1999]. Одно из отличий заключалось в том, что у британских историков употребление таких терминов, как «империализм» и «колониализм», не вызывало нервозности; другое заключалось в том, что до недавнего времени (когда возникает власть большинства в Зимбабве и Южной Африке) деколонизация не приводила к ситуации, при которой значительные белые поселенческие меньшинства оказывались под властью туземных народов.
Некоторые дебаты по поводу Британской империи все еще движутся по этому тупиковому пути [Ferguson 2003]2, но в целом за последние тридцать лет поляризации поубавилось. А кроме того мы признали, что сложность империал истиче-
1 См.: [PiancioLa 2004; Ohayon 2006].
2 Данная книга является влиятельной, хотя и ошибочной попыткой защитить британский империализм, чьи наиболее суровые критики на сегодняшний день по большей части находятся в американском академическом мире; см.: [Dirks 2006].
ского наследия делает не только трудными, но и бесплодными попытки свести его к черному и белому, правым и виноватым. Рецензируемая книга не оставляет сомнений в том, что в историографии русского империализма начинаются сходные процессы, и подчас они оказываются болезненными.
Список сокращений
РГИА — Российский государственный исторический архив JESHO — Journal of the Economic & Social History of the Orient
Библиография
Абдурахманова Н., Рустамова Г. Колониальная система власти в Туркестане. Ташкент: Университет, 1999.
Брусина О.И. Славяне в Средней Азии. М.: Восточная Литература, 2001.
Буттино М. Революция наоборот. Средняя Азия между падением царской империи и образованием СССР. М.: Звенья, 2007.
Восстание 1916 г. в Средней Азии // Красный Архив. 1929. № 3 (34). С. 39-94.
Галузо П.Г. Туркестан-колония. М.: Ун-т трудящихся Востока, 1929.
Генис В. Вице-консул Введенский. Служба в Персии и Бухарском ханстве (1906-1920 гг.). М.: Социально-политическая мысль, 2003.
Гирс Ф.К. Отчет ревизующего по Высочайшему Повелению Туркестанский край. СПб.: Сенатская Тип., 1884.
Джизакское восстание в 1916 г. // Красный Архив. 1933. № 5 (60). С. 60-91.
Жанаев Б.Т., Иночкин В.А., Санаева С.Х. (ред.). История Букеевского ханства 1801-1852 гг. Алматы: Дайк-Пресс, 2002.
Книзе А.И., Юферев В.И. Хлопководство // Азиатская Россия. СПб.: изд-во Переселенческого управления, 1914. Т. 2. С. 278-286.
Кривошеин А.В. Записка главноуправляющего земледелием и землеустройством о поездке в Туркестанский край в 1912 году. СПб.: Государственная типография, 1912.
Логофет Д.Н. Страна бесправия. СПб.: В. Березовский, 1909.
Логофет Д.Н. Бухарское ханство под русским протекторатом. СПб.: В. Березовский, 1911.
Малтусынов С.Н. (ред.). Аграрная история Казахстана (конец XIX — начало XX в.). Алматы: Дайк-Пресс, 2006.
Наливкин В., Наливкина М. Очерк быта женщины оседлого туземного населения Ферганы. Казань: Университетская типография, 1886.
Пален К.К. Всеподданнейшая записка, содержащия главнейшие выводы отчета. СПб.: Сенатская типография, 1910.
Позняков П.В. Русские поселки в Голодной Степи Самаркандской области // Справочная книжка Самаркандской области. Вып. 7. Самарканд: Тип. «Товарищества», 1902. С. 4—22.
Покровский М.Н. Дипломатия и войны царской России в XIX столетии. М.: Красная новь, 1923.
Рахимов Ж. История Узбекистана. Вторая половина XIX века — начало XX века. Класс 9. Ташкент: Узбекистан, 2001.
Сальков В.П. «Андижанское восстание» в 1898 г. Казань: Университетская типография, 1901.
Сафаров Г. Колониальная революция. М.: Госиздат, 1921.
Серебренников А.Г. Туркестанский край. Сборник материалов для истории его завоевания. 1865 г. Ташкент: Тип. Штаба Туркестанского военного округа, 1914. Ч. 1.
Синицын Л. Заметки по поводу наших переселенцев // Туркестанские ведомости. 1888. 15 марта.
Хидоятов Г.А. Из истории англо-русских отношений в Средней Азии в конце XIX века. Ташкент: ФАН, 1969.
Хидоятов Г.А. Британская экспансия в Средней Азии. Ташкент: ФАН, 1981.
Чехович О.Д. О некоторых вопросах истории Средней Азии XVIII— XIX веков // Вопр. ист. 1956. № 3. C. 84-95.
Эрофеева И.В. (ред.). История Казахстана в русских источниках XVI-XX веков. Т. 3. Журналы и служебные записки дипломата А.И. Тевкелева по истории и этнографии Казахстана. Алматы: Дайк-Пресс, 2005.
Alam M. Trade, State Policy and Regional Change: Aspects of Mughal-Uzbek Commercial Relations, c. 1550-1750 // JESHO. 1994. Vol. 37. No. 3. P. 202-227.
BaldaufI. Some Thoughts on the Making of the Uzbek Nation // Cahiers du Monde Russe et Soviétique. 1991. Vol. 32. No. 1. P. 79-96.
Becker S. Russia's Protectorates in Central Asia. Bukhara and Khiva. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968.
Brower D. Kyrgyz Nomads and Russian Pioneers: Colonization and Ethnic Conflict in the Turkestan Revolt of 1916 // Jahrbücher fur Geschichte Ost Europas. Neue Folge. 1996. Bd. 44. Hft. 1. P. 41-53.
Brower D. Turkestan and the Fate of the Russian Empire. L.: Routledgecur-zon, 2003.
Buttino M. Turkestan 1917: la Revolution des Russes // Cahiers du Monde Russe et Soviétique. 1991. Vol. 32. No. 1. P. 66-71.
Correspondence Respecting Central Asia // Parliamentary Papers. Central Asia. 1873. No. 2. P. 70-75.
Dale S. Indian Merchants and Eurasian Trade 1600-1750. Delhi: Cambridge University Press, 1994.
Dirks N. The Scandal of Empire. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006.
Ferguson N. Empire: How Britain Made the Modern World. Harmondsworth: Allen Lane, 2003.
Frank A.J. Islam and Ethnic Relations in the Kazakh Inner Horde // M. Kemper, A. von Kügelgen et al. (eds.). Muslim Culture in Russia and Central Asia. Berlin. 1998. Vol. 2. P. 211-242.
Frank A.J. Muslim Religious Institutions in Imperial Russia. Leiden: Brill, 2001.
Gommans J. The Horse Trade in 18th-Century South Asia // JESHO. 1994. Vol. 37. No. 3. P. 228-250.
Griffin L. Ranjit Singh and the Sikh Barrier between our Growing Empire and Central Asia. Oxford: Oxford University Press, 1905.
Haugen A. The Establishment of National Republics in Soviet Central Asia. L.: Palgrave Macmillan, 2003.
Hirsch F. Empire of Nations. Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2005.
Holzwarth W. Relations between Uzbek Central Asia, the Great Steppe and Iran, 1700-1750 // S. Leder, B. Streck (eds.). Shifts and Drifts in Nomad-Sedentary Relations. Wiesbaden: Dr Ludwig Reichert Verlag, 2005. P. 179-216.
Holzwarth W. The Uzbek State as reflected in Eighteenth-century Bukharan Sources // Asiatische Studien. 2006. Vol. 60. No. 2. P. 321-353.
KhalidA. The Politics of Muslim Cultural Reform. Jadidism in Central Asia. Berkeley: University of California Press,1998.
Khalid A. Theories and Politics of Central Asian Identities // Ab Imperio. 2005. No. 4. P. 313-326.
Khodarkovsky M. Russia's Steppe Frontier. The Making of a Colonial Empire 1500-1800. Bloomington: Indiana University Press, 2002.
Laruelle M, Peyrouse S. Les Russes du Kazakhstan: Identités nationales et nouveaux etats dans l'espace post-sovié tique. Paris: Maisonneuve & Larose, 2004.
Laruelle M. The Concept of Ethnogenesis in Central Asia: Political Context and Institutional Mediators (1940-50) // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2008. Vol. 9. No. 1. P. 169-188.
Levi S. India, Russia and the Transformation of the Central Asian Caravan Trade // JESHO. 1999. Vol. 42. No. 4. P. 519-548.
Levi S. The Indian Diaspora in Central Asia and its Trade, 1550-1900. Leiden: Brill, 2002.
Mackenzie D. The Lion of Tashkent. The Career of General M.G. Cherni-aev. Athens, GA: University of Georgia Press, 1974.
Mackenzie D. Turkestan's Significance to Russia // Russian Review. Apr. 1974. Vol. 33. No. 2. P. 167-188.
Markovits C. The Global World of Indian Merchants. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.
Martin T. The Affirmative Action Empire. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2000.
Morrison A. Russian Rule in Turkestan and the Example of British India // Slavonic and East European Review. October 2006. Vol. 84. No. 4. P. 666-707.
Morrison A. Russian Rule in Samarkand 1868-1910. Oxford: Oxford University Press, 2008. Ohayon I. La sédentarisation des Kazakhs dans l'URSS de Staline. P.: Mai-
sonneuve & Larose, 2006. Pahlen K.K.. Mission to Turkestan. Oxford: Oxford University Press, 1964. Pianciola N. Famine in the Steppe. The Collectivization of Agriculture and the Kazakh Herdsmen, 1928-1934 // Cahiers du monde russe. 2004. Vol. 45. No. 1-2. P. 137-192. Pohl M. The "Planet of One Hundred Languages". Ethnic Relations and Soviet Identity in the Virgin Lands // Peopling the Russian Periphery. Borderland Colonization in Eurasian History. L.: Routledge, 2007. P. 238-261.
Sahadeo J.F. Creating a Russian Colonial Community: City, Nation and Empire in Tashkent, 1865-1923. University of Illinois, Urbana-Champaign, Ph.D. Thesis, 2000. Sahadeo J.F. Epidemic and Empire: Ethnicity, Class and Civilisation in the 1892 Tashkent Cholera Riot // Slavic Review. Spring 2005. Vol. 64. No. 1. P. 117-139. Sahadeo J.F. Russian Colonial Society in Tashkent, 1865-1923.
Bloomington: Indiana University Press, 2007. Slezkine Y The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. Summer 1994. Vol. 53. No. 2. P. 414-452. Slezkine Y N.Ya. Marr and the National Origins of Soviet Ethnogenetics //
Slavic Review. Winter 1996. Vol. 55. No. 4. P. 826-862. Thornton A.P. The Shaping of Imperial History // The Oxford History of the British Empire. Oxford: Oxford University Press, 1999. Vol. 5. P. 612-633.
Tillett L. The Great Friendship. Soviet Historians on the Non-Russian Nationalities. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1969.
Trautmann T.R. Aryans and British India. Berkeley: University of California Press, 1997.
Weinermann E. The Polemics between Moscow and Central Asians on the Decline of Central Asia and Tsarist Russia's Role in the History of the Region // Slavonic and East European Review. July 1993. Vol. 71. No. 3. P. 428-481. Weisensel P. Russian-Muslim Inter-ethnic Relations in Russian Turkestan in the Last Years of Empire // J. Morison (ed.). Ethnic and National Issues In Russian and Eastern European History. L.: Macmillan, 2000. P. 47-60.
Александр Моррисон Пер. с англ. Аркадия Блюмбаума
