CC BY
153
УДК 940
ББК ТЗ(2)616-49
Ч. А. Горбачевский
ТРЮМЫ «ПЛАВУЧИХ ТЮРЕМ» В ВОСПОМИНАНИЯХ КОЛЫМСКИХ КАТОРЖАН
Ch. A. Gorbachevskij
THE “FLOATING PRISONS” HOLDS IN THE KOLYMA EX-CONVICTS MEMOIRS
Статья посвящена анализу письменных и устных свидетельств узников-колымчан о морском каторжном пути из Владивостока в Магадан. Обращение к одной из драматических страниц отечественной истории актуализирует ключевые аспекты культурно-исторической, индивидуальной и коллективной памяти населения той страны, в которой на протяжении десятилетий уничтожались так называемые «враги народа».
Ключевые слова: воспоминания, культурно-историческая, индивидуальная, коллективная память, заключённые, Дальстрой, Колыма, пароход, трюм.
The article is devoted to the analysis of some written and verbal evidences of the Kolyma prisoners about “journey” from Vladivostok to Magadan by water. The attentively appealing to the one of the dramatic pages of our history, make urgent some principal aspects of the individual and collective memory. Especially it belongs to population in the former Soviet Union, where was annihilated so called “enemies of people” for many years.
Keywords: memoirs, cultural-historic, individual, collective, reminiscences, prisoners, Dalstroy, Kolyma, ship, hold.
Предметом нашей статьи стали воспоминания и дневниковые записи политических заключенных, которых в эпоху оптовых смертей гнали на каторжную Колыму работать и умирать: «Труд и смерть — это синонимы, и синонимы не только для заключённых, для обреченных “врагов народа”. Труд и смерть — синонимы и для лагерного начальства и для Москвы — иначе не писали бы в “спецуказани-ях”, московских путёвках на смерть: “использовать только на тяжелых физических работах”»1.
Основной корпус текста статьи — письменные и устные свидетельства узников-колымчан в форме различных жанров: мемуаров, автобиографических и документальных романов, повестей и рассказов, очерков и записок, дневников и исповедей, хроник и «книг», в которых лаконично или подробно авторами представлены описания каторжного морского пути на Колыму.
Д. С. Лихачёв (получивший в октябре 1928 года 5 лет ИТЛ) справедливо писал о значении мемуарной литературы: «Воспоминания открывают нам окно в прошлое. Они не только сообщают нам сведения о прошлом, но дают нам и точки зрения современников событий, живое ощущение современников. Конечно, бывает и так, что мемуаристам изменяет память (мемуары без отдельных ошибок— крайняя редкость) или освещается прошлое чересчур субъективно. Но зато в очень большом числе случаев мемуаристы рассказывают то, что не получило и не могло получить отражения ни в каком другом виде исторических источников»2.
И А. Д. Сахаров (отправленный в январе 1980 безо всякого суда в ссылку в Горький) отмечал неоспоримое историческое значение мемуарной литературы: «Я считаю мемуарную литературу важной частью общечеловеческой памяти»3. Слова двух академиков говорят об актуальности и необходимости изучения свидетельств мемуаристов, в данном случае тех, кому довелось пройти через сталинские тюрьмы и исправительно-трудовые лагеря.
Так называемая «локализация в прошлом»4, обращение к одной из драматических страниц отечественной истории, безусловно, актуализирует ключевые аспекты культурно-исторической, индивидуальной и коллективной памяти населения той страны, в которой на протяжении десятилетий уничтожались мнимые шпионы, террористы, троцкисты, фашисты, агенты всевозможных иностранных разведок, изменники родины, диверсанты, вредители, контрики и прочие враги народа и государства.
Вряд ли ошибочно утверждение того, что без всеобъемлющего изучения произведений мемуарной литературы можно вести речь о сколько-нибудь адекватном осмыслении исторических событий, имевших прямое отношение к атомно-каменному XX веку страны, строившей на костях современников счастливое будущее не только своего народа, но и всего «прогрессивного человечества».
Обратимся непосредственно к нашей теме. Истории известны пароходы, на которых после революции высылались за границу неугодные властям деятели науки и культуры, например, известный
«философский пароход», двумя рейсами которого5 по инициативе В. И. Ленина в 1922 году были высланы из Петрограда в Штеттин сотни соотечественников6. Но были пароходы, проделавшие неизмеримо большее расстояние и количество рейсов в другом направлении — к северу по Японскому и Охотскому морям, держа курс на Магадан. Так, с материка на Колыму в 30-е — первой пол. 50-х гг. шли преимущественно <«...> старые грузовые суда голландского, шведского, английского и американского производства, первоначально не приспособленные для перевозки людей. Их немного переоборудовали, но изменения в основном носили косметический характер. <...> на палубах устроили пулеметные гнезда, в трюмах, разделённых решетками на секции, поставили грубые деревянные нары»7. В числе пароходов Дальстроя, обеспечивающего Колыму завозимой с материка рабсилой, были: «Александр Невский», «Волховстрой», «Дальстрой», «Джурма», «Ильич», «Индигирка», «Киев», «Кулу», «Минск», «Невастрой», «Ногин», «Орёл», «Советская Латвия», «Феликс Дзержинский», «Уэлен» и др.
Доставляли заключённых до бухт Нагаева и Весёлая в Магадане «плавучими тюрьмами» из трех Владивостокских транзиток (т. е. «малых зон», пересыльных лагерей). Как известно, «в 30-е годы там был только один пересыльный лагерь — «Вторая речка» близ Владивостока. Но она не справлялась с людским потоком, и в 1938-м были построены ещё два пересыльных лагеря — Бухта Находка и Ванино. И всё равно для тысяч заключённых, ожидавших погрузки на суда, бараков не хватало»8.
Устные и письменные свидетельства о морском пути на Колыму, оставили политические заключённые9, которым довелось вернуться из «зубов дракона»10: Д. Е. Алин, Э. Багиров, Я. М. Бардах, П. И. Белых, Г. П. Буш, Г. К. Вагнер, Э. Вайнцвайг-Скирто, Н. А. Вайшвиллене, Е. Л. Владимирова, М. М. Гавриш, Н. И. Гаген-Торн, Е. С. Гинзбург, Е. С. Глинка, А. В. Горбатов, Н. В. Гранкина, Б. Ф. Дьяков, А. Д. Евсюгин, А. В. Жигулин, И. С. Исаев, М. И. Киреевский, А. Константинов, Н. Р. Копылов, Г. Д. Кусургашев, Е. Кухарская, Г. Д. Лавров, В. А. Ладейщиков, В. М. Лазарев,
Н. И. Лебедев, И. Г. Лернер, Р. Р. Линген, М. Максимович, М. И. Мартынова (в записи У. Столяровой), М. Б. Миндлин, В. А. Михайлович, А. Г. Морозов, В. М. Мухина-Петринская, В. В. Налимов,
О. П. Носова, Е. Л. Олицкая, И. И. Павлов, Т. Перельштейн, А. Н. Прядилов, М. С. Ротфорт,
3. А. Румер, И. Н. Салахов, А. Г. Сергеев,
В. К. Соболев, З.-Г. Темиргалиев, А. Толганбаев,
Э. Я. Урусова, Г. Г. Фельдгун, Ю. Л. Фидельгольц, Ю. Н. Флаксерман, И. И. Чукомин, О. Г. Шатунов-ская, А. А. Шелкунова, 3. III. Шифрин (литературная запись Н. Крейера), Г. Н. Элыитейн-Горчаков, Я. И. Эфрусси, А. С. Яроцкий11 и др.12
Поскольку исследуемый материал чрезвычайно объёмен, в настоящей статье внимание будет акцентировано лишь на отдельных ключевых эпизодах событий морского этапа к колымским исправительно-трудовым лагерям.
Погрузка арестантов в трюмы «невольничьих кораблей» Дальстроя была традиционной для по-
добных этапов того времени. Для государства и вохры люди в трюмах были ничем иным, как подневольной «рабсилой», «товаром», «живым товаром», «человеческим грузом», «головами “сухого груза”», «рабочим скотом», «дикими зверями», отправляемыми в дальние лагеря на физическое уничтожение13. «Скотское отношение» к подневольным людям в столь специфических условиях не могло забыться арестантами уже никогда. В воспоминаниях встречаются многочисленные лаконичные констатации фактов и горькие размышления на эту тему:
«Началось обычное построение по пятеркам и передача человеческого груза новому конвою» (Горбатов, с. 134).
«На протяжении всего морского этапа мы не видели ни одного представителя власти, кроме матроса, подвозившего к нашему люку тележку с хлебом и бросавшего нам вниз эти «пайки», как бросают пищу в клетку диким зверям» (Гинзбург, т. 1, с. 240).
«— А есть давали?
— Да кто ж там есть может? Все валяются. Ну кидали конечно нам пайки эти» (Шатуновская, с. 179).
«Загружали чрево корабля (“Александр Невский”. — Ч Г.) живым товаром ночью, а утром он выходил в очередной рейс на север» (Прядилов, с. 122).
Трюмы «Джурмы» вмещали «<...> от двух до трех тысяч голов «сухого груза»» (Гавриш, с. 118).
«Но вот на горизонте — полоска земли: мы входим в японские воды. Всех загнали в трюм и люки задраили: японцы не разрешали провозить заключенных, и этот “товар ” проходил контрабандой. Наши сказали, что в трюмах везут скот. Когда прошли японские воды, открыли трюмы, разрешили выходить. Прежде всего вынесли потерявших сознание от духоты. Их клали на палубе и обливали водой» (Гаген-Торн, с. 78).
«Мы двинулись не прямо на север—через узкий Татарский пролив, а сначала на юг, затем на восток, в обход, через пролив Лаперуза. Предупредили: — Лежать тихо, как крысы\.. И к параше не вставать! Пока не пройдём границу! Многие мечтали: — Вот бы взяли на абордаж!.. Не патриоты? Но разве родина-мать везла нас, товарищ Ногин (“Ногин” — название парохода (по фамилии одного из членов ЦИК СССР), на котором везли Г. Н. Горчакова. — Ч. Г.)1 Как описать эти пять дней, что мы пролежали на дне трюма? <...> Мы здесь были обеспечены только по максимуму и только по минимуму: максимум духоты, максимум тесноты, максимум неподвижности и максимум — чуть что не так — обрушивавшихся на нас матюков... А минимум воздуха, воды, еды, так что и парашей пользовались тоже по минимуму» (Горчаков, с. 243 — 244).
В Магадане «высокое начальство решило выгружать “рабочий скот ” прямо на лед» (Алин, с. 179).
«6 декабря 1938 года пароход причалил в бухте Нагаева, ще людское поголовье было рассортировано» (Буш, с. 132).
По окончании морского этапа в магаданском порту полуживых, изможденных людей принимал
Ч. А. Горбачевский
конвой, чтобы погнать их дальше, к месту назначения — в исправительно-трудовые лагеря14. До морского «путешествия» в «плавучих тюрьмах» у арестантов был многонедельный путь в телячьих вагонах к Владивостокским пересылкам. Надо сказать, что отношение к зэка во время сухопутного железнодорожного этапа было немногим лучше, а порой и хуже пути морского: «этапирование на поминало перевозку скота по железной дороге — с той лишь разницей, что о скоте заботятся, своевременно кормят, поят и производят уборку в вагонах» (Миндлин, с. 42).
У Н. А. Заболоцкого в автобиографической «Истории моего заключения» есть такие строки о сибирском этапе, который поэту вместе с другими заключенными довелось пройти в столыпинских вагонах до Комсомольска-на-Амуре: «На многих станциях из-за лютых холодов и нераспорядительности начальства невозможно было снабдить людей даже водою. Однажды мы около трех суток почти не получали воды и, встречая новый, 1939 год где-то около Байкала, должны были лизать черные закоптелые сосульки, наросшие на стенах вагона от наших же собственных испарений. Это новогоднее пиршество мне не удастся забыть до конца жизни»15.
Е. Л. Олицкая без тени иронии вспоминает надписи на тех вагонах, в которых везли её и других арестанток во Владивосток: «Мелом, размашисто на стенках товарных вагонов было написано: КРУПНЫЙ РОГАТЫЙ СКОТ» (Олицкая, с. 214). Эту надпись заключённые увидели только через недели две на станции под Новосибирском, и, увидев, поняли: <«...> почему <...> запрещалось вести разговоры на остановках, приближаться к маленьким отверстиям под крышей вагона, заменявшим окна. Всё продумано, всё взвешено. Везут на север состав за составом — крупный рогатый скот» (Олицкая, с. 214). Были и другие варианты с надписями на невольничьем транспорте: «Утром, соблюдая алфавит, вызвали пофамильно человек 15 во двор, подвели к небольшой крытой грузовой машине с надписью на борту «Мясо», скомандовали: «Залазь!» Я стоял первым, замешкался, сильный удар прикладом помог понять, что надо делать» (Алексахин, с. 61).
«Это не было проявление злобы, а просто полное равнодушие конвоя — он не рассматривал нас как людей. Мы — живой груз. Если груз начинает мычать, будь то люди или коровы,—могут быть неприятности и необходимо принять меры. Молчат — ну и пусть сидят по клеткам» (Гаген-Торн, с. 72).
Автор «Золотой Колымы» А. С. Яроцкий пишет, что подобное отношение наиболее явственно он ощутил во Владивостокской транзитке во время процедуры сдачи-приема зэка, когда количество арестантов подсчитывалось «по головам» (Яроцкий, с. 33—34). Яроцкий констатирует, что после того, как на смену расстрелянному в 1938 году Ежову пришел Берия, на Колыме начались изменения и послабления в режиме содержания зэка в лагерях. Однако автор воспоминаний вовсе не идеализирует эти новые условия: «<...> из моих слов не следует делать вывод о гуманизме бериевского режима, дело обстояло иначе, появился рабочий лагерь, где человек превращается в скотину, а скотту нужно
кормить и создавать минимум условий, чтобы она не сдохла» (Яроцкий, с. 124).
В 1944 г. в бухте Нагаева 13-летний Револьт Пименов оказался случайным свидетелем запомнившейся на всю жизнь сцены: «Я видел, как людей укладывали в сети, сети зацепляли подъемным краном и штабелями переносили на палубу парохода или даже сразу сбрасывали в трюм. <...> я знал, что это зека <...>. Картина запала мне зрительно в память, я не раз и не два “видел” мысленным взором эту сцену» (Пименов, с. 382).
В текстах воспоминаний приводятся многочисленные случаи превращения «живого груза» в мёртвый еще до его выгрузки в Магадане. При описаниях смертей, авторы пытаются быть предельно корректными и точными, насколько это возможно. Не всегда приводятся цифры погибших—по вполне понятным причинам (о цифрах арестантам никто не сообщал), да и до цифр ли было самим заключенным, каждый из которых — сложись обстоятельства иначе — мог бы сам стать «мёртвой цифрой».
«Некоторые, не выдержав духоты и морской качки, погибали в пути» (Белых, с. 22).
«Каждый новый день становился холоднее, и мы жались друг к другу, пытаясь хоть как-то согреться. Несколько гипертоников отдали Богу душу. Их тела вынесли на палубу, составили акт и предали волнам Охотского моря. Царство им небесное!» (Гавриш, с. 120).
«В больничном изоляторе (во время морского пути. — Ч Г.) были нары. А на них впритирочку друг к другу лежали вповалку все больные. ВСЕ! Мужчины и женщины. Политики и блатари. По-носники и сифилитики. Ещё живые и те мертвецы, до которых руки не дошли, чтобы вытащить» (Гинзбург, т. 1, с. 241).
«В Магадане после ухода заключенных в трюмах оставались мертвецы: убитые, покончившие с собой, умершие от невыносимых условий и от голода» (Евсюгин, с. 93).
«В пути против острова Хокайдо попали в сильный шторм. Нары рухнули, придавило несколько человек, которых выбросили в море» (Константинов, с. 398).
«Под этап был отведён пароход «Ногин», на котором буквально спрессовали несколько тысяч человек. В этом страшном рейсе погибли десятки людей, их затоптали, задавили» (Максимович, с. 69).
«После каждого колымского рейса «Джурмы» или «Дальстроя» мертвецкие в бухте Нагаева были набиты трупами. Приехавшие с таёжных приисков принимать зеков старшие вертухаи сетовали — опять трупы привезли, нам рабсила нужна, план выполнять» (Румер, с. 44).
«В этой потасовке погибли два человека <...> Во время шторма умерло несколько человек <...> Сколько трупов осталось в трюмах («Джурмы». — Ч Г), не скажу. Знаю, что только из нашего отсека на корм рыбам выбросили шестерых. Сколько добавилось после разгрузки — не считали. Числящиеся в живых бывшие люди вступали на Колыму, словно тени» (Ротфорт, с. 28 — 29).
По прибытии к пункту назначения «доходяг выносили по очереди на носилках. Их выносили
и складывали на берегу аккуратными штабелями, чтобы конвой мог отчитаться в количестве, чтобы не было путаницы с актами о смерти» (Гинзбург, т. 1, с. 243). Авторы воспоминаний свидетельствуют о том, что учёт погибших в трюмах нередко был фиктивным: «Несколько человек было зверски зарезано и брошено за борт, а врачей санчасти заставили написать ложные справки о причинах смерти. Во всё время следования парохода на нём царил блатной террор» (Владимирова, с. 117).
Умирали в трюмах не только по дороге на Колыму, но и на обратном пути с Колымы на материк, когда, казалось бы, все главные беды и мытарства остались позади. Очевидно, что большая часть приводимых в настоящей статье воспоминаний (в силу объективных причин и самой специфики мемуарных жанров) написана спустя некоторое время после произошедших событий. Однако в этом мемуарном ряду есть исключение — это «Дорожный дневник» М. Б. Миндлина. Уникальность дневника Миндлина связана с тем, что, возвращающийся на материк после почти десяти лет общих работ на Колыме арестант, находит в себе душевные и физические силы фиксировать весьма далёкие от приятных впечатления. Собственно «Дорожный дневник», входящий в книгу Миндлина «Анфас и профиль: 58-10», в этой своей части мемуарами вовсе не является, он ценен как раз своей протокольной точностью описываемых событий. В «Дорожном дневнике» автор фиксирует смерти в трюме: «24 января 1947 года. Я поднялся по трапу на ту же “Джурму”, в трюме которой меня в 1938 году привезли на Колыму <...>. Всего третий день, как мы отчалили от бухты Нагаєво, а в нашем трюме уже два человека успели “врезать дуба”, правда, неизвестно отчего: дошли или заболели, возможно, и то, и другое. Сколько дней ещё впереди, неизвестно <...>. Шторм продолжается. Настроение убийственное. Ещё один “сыграл в ящик”. Оказывается, команда парохода заранее это предусмотрела и погрузила на пароход большие камни. Трупы привязывали к ним и выбрасывали за борт. Так как народ с каждым днём всё слабеет и слабеет, расход этих камней ожидается немалый <...>. Ночью ещё один “отдал концы ”, и это только в нашем, самом лучшем трюме <...>. Сегодня в трюме четыре кражи, одна у нашего соседа: “увели” последние сухари. Многие уже два-три дня не ели хлеба. “Вынесли" еще одного. Боже! До чего мы стали бесчувственны. Многие годы звериной борьбы за существование не прошли даром. Выживает сильный, хитрый, умный
и, я бы сказал даже, нахальный, и то, что ежедневно выносят из трюмов наших товарищей, “досрочно освободившихся ” от этой жизни, нас не особенно тревожит. Жуткий, беспощадный эгоизм, какая-то душевная опустошенность овладели нами <...>. “Дошедших” выносят наверх и отправляют в последний путь, их, к сожалению, с каждым днём все больше и больше <...>. Сегодня трагически погиб один совершенно “дошедший” работяга, отбывший 10-летний срок заключения. Он только крикнул: “Товарищи, спасибо за всё!” — и выбросился за борт <...>. Ночь прошла спокойно, если не считать трёх человек, отдавших Богу душу. Подумать только: ночь прошла спокойно, если не считать и т. д., и т.
п. Сколько жестокой иронии в этих строках. И это написал я, считавший себя не совсем потерянным человеком. Страшно!» (Миндлин, с. 86—91).
Фиксации смертей возвращающихся с каторги арестантов в хроникёрском повествовании дневниковых записей Миндлина даны с протокольной точностью. В констатации смертей доминируют устойчивые жаргонные словосочетания, что, в свою очередь, подчеркивает привычное отношение лагерника к смертям: «<...> в нашем трюме уже два человека успели “врезать дуба” <...>» (с. 87), «Еще один “сыграл в ящик”» (с. 88), «Ночью еще один “отдал концы” <...>» (с. 89), «’’Вынесли” еще одного» (с. 89), «<.. .> ежедневно выносят из трюмов наших товарищей, “досрочно освободившихся” от этой жизни <...>» (с. 89), «Ночь прошла спокойно, если не считать трех человек, отдавших Богу душу» (с. 91) и др. Эти фиксации смертей не выбиваются из общего ряда других впечатлений. Они звучат столь же обыденно, как и всё остальное, о чём пишет автор дневника. Собственный «Дневник» позволяет Миндлину взглянуть на себя со стороны более пристально, увидеть произошедшие необратимые изменения как в своей психике, так и в психике других, прошедших колымские круги ада.
Во всех цитируемых нами документальных и документально-художественных текстах, единицы семантического поля память (опять же в силу объективной специфики мемуарного жанра), становятся основными конструктивно значимыми элементами мемуаров, своеобразным смысловым ядром анализируемых текстов. Необходимо отметить, что мемуары колымских арестантов только в своей целостной форме дают живую и нефрагментарную картину описываемых событий. Но несомненно и то, что даже такая фрагментарность и отрывочность способна дать некоторую возможность осмыслить масштабы и суть происходившего в стране в относительно недавнем прошлом.
Приведём ряд небольших эпизодов, в которых семантические компоненты со значением «память» / «забвение» выделены специально, маркируя наиболее значимые эпизоды повествования. «На всю жизнь остался в памяти вечер 7 октября 1938 г., когда нас высадили на колымскую землю в бухте Нагаево. На светлом небе ярко сияли звёзды. Один из заключённых, показывая на созвездие Большой Медведицы, сказал: «Запомни, куда нас завезли», другой ответил: «Зачем! Отсюда ещё никто не сбегал»» (Белых, с. 22).
«Нас по очереди стали перевозить на это мрачное, серого цвета судно и заполнять нами трюмы. Всего «Кулу» принял 3000 человек, это я очень хорошо помню» (Вагнер, с. 85).
«Я многое из этого путешествия забыла. Никак не могу вспомнить, чем нас кормили. Но что кормили, это точно. Сколько всего дней плыли, тоже не помню. Заканчивала я эту дорогу, лежа пластом» (Вайшвиллене, с. 55).
«Ведя дневник на пароходе, я допустил непростительную оплошность, не записал фамилии и имена многих товарищей, моих спутников по «вольному этапу», а сейчас память моя бессильна восстановить их» (Миндлин, с. 90).
Ч. А. Горбачевский
«Те страдания позади. И вспоминать о них не хочется. Иначе непосильный груз пережитого раздавит, убьёт» (Морозов, с. 65).
«Две тысячи мужчин сидели на берегу в ожидании посадки. Сюда, в гавань, должен был доноситься шум большого приморского города—всё же Владивосток, — но мне почему-то помнится тишина. И запах моря» (Мухина-Петринская, с. 42).
По окончании морского этапа, заключённых сгружали в Магадане в преддверии нового круга ада—Колымы. В памяти заключенных сохранились незабываемые по силе впечатления от высадки в уже упомянутых магаданских бухтах Нагаева и Весёлая. В рассказе В. Т. Шаламова «Причал ада» автор-повествователь так описывает свои первые впечатления от выгрузки в бухте Нагаева:«Помню хорошо: я был совершенно спокоен, готов на что угодно, но сердце забилось и сжалось невольно. И, отводя глаза, я подумал — нас привезли сюда умирать»'6. В те же 1960-е гг. другой колымский заключённый
Э. Багиров писал о своем прибытии в бухту Магадана: «Через 8 суток пароход с тысячами заключённых бросил якорь на рейде и пришвартовался к тогда ещё (в 1939 г. — Ч. Г.) примитивно выглядевшему пирсу бухты Нагаево. Разгрузка нашего парохода затянулась. Наконец, открылись железные трюмы и в сопровождении конвоиров пятерками спустили нас по трапу парохода на Колымскую землю. Сердце наше сжималось, невольно мы думали, что нас привезли сюдаумирать»(Багиров, с. 26). Очевидно, что впечатления Багирова и Шаламова—это коллективные впечатления отчаяния и безысходности привозимых на Колыму арестантов. Первые горькие впечатления очень скоро подтвердились самой «живой жизнью» каторжной Колымы. В памяти выживших остались жестокость, несправедливость, нечеловеческие по тяжести испытания, отсутствие веры в то, что в подобных условиях может существовать хоть какая-то надежда на благополучный исход и спасительный случай.
К сказанному необходимо добавить то, что пароходная линия Владивосток — Магадан, как это не парадоксально звучит, оказалась далеко не самым тяжёлым испытанием для большинства выживших в пути арестантов в сравнении с тем, что многих ожидало после высадки в Магадане, откуда их гнали в лагеря, в том числе пешими этапами, на многочисленные золотые прииски, шахты, оловянные рудники, лесозаготовки, строительство дорог и т. д.
Возвращаясь к «плавучим тюрьмам», отметим, что любая из этих тюрем должна бы стать символом памяти и своеобразным памятником эпохи построения «колымского социализма» на костях человека.
Пароходы Дальстроя, доставлявшие арестантов на Колыму, — это тот скорбный символ, который останется в коллективной человеческой памяти навсегда, подобно железной дороге, ведущей в Освенцим. В связи с этим глубоко справедлива мысль одного из колымских заключенных: «В истории земной цивилизации есть корабли с именами, которые навечно останутся в памяти если не всего человечества, то очень многих народов: “Бигл”, каравелла “Санта Мария”, крейсер “Варяг”, броненосец “Потёмкин”, крейсер “Аврора”, “Фрам”,
ледокол “Челюскин”. В этом ряду должна быть и “Джурма” — её все колымчане знали по имени. Где она сейчас? Порезали, наверное, на металлолом, а надо бы её сохранить, как памятник, с нарами, с парашами» (Прядилов, с. 122).
Примечания
1. Шаламов В. Т. Собрание сочинений : в 4 т. // сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. М. : Худож. лит., 1998. Т. 1.С. 413.
2. Лихачев Д. С. Воспоминания. СПб. : Logos, 1995. С. 7. Здесь и далее курсивом выделено нами.
3. Сахаров А. Д. Воспоминания: в 2 т. / ред.-сост. Е. Холмогорова, Ю. Шиханович. М. : Права человека, 1996. Т. 1.С. 9.
4. Франк C. Л. Душа человека. Опыт введения в философскую психологию // C. JI. Франк. Реальность и человек. М. : Республика, 1997. С. 149.
5. На самом деле парохода было два — «Oberbürgermeister Haken» и «Prussia» (см.: http://ru/wikipedia.org/ wiki/).
6. Отправляемый в изгнание философ С. Н. Булгаков писал в том же 1922 году, находясь на борту итальянского парохода «Jeanne», следовавшего из Севастополя в Константинополь, «<...> “Россия”, гниющая в гробу, извергла меня за ненадобностью, после того как выжгла на мне клеймо раба. <.. .> Когда я оглядываюсь назад, на “Россию”, я чувствую себя таким жалким ничтожеством, которое, даже не замечая, вылили случайно и выбросили в роль прихлебателя Зап<адной> Европы, и такое обидное и горькое чувство бессилия» (См.: Булгаков С.Н. Из “Дневника” // Тихие думы. М. : Республика, 1996.
С. 351—353). В этом отношении чувства С. Булгакова весьма схожи с чувствами и мыслями колымских каторжан, выброшенных с материка на планету Колыма.
7. Эпплбаум Э. ГУЛАГ. Паутина Большого террора. (Anne Applebaum. GULAG. A History. New York, 2003) // пер. с англ. Л. Мотылева. М. : Московская школа политических исследований, 2006. С. 177.
8. Там же. С. 176.
9. На Колыму гнали всех: «<...> все ограничения по инвалидности и по возрасту были сняты. <...> Отправляли не только слабых и безногих, не только шестидесятилетних стариков в золотые забои, отправляли и туберкулёзников и сердечников» (См.: Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 4 т. // сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. М. : Худож. лит., 1998. Т. 2. С. 447).
10. Там же. С. 288.
11. Алексахин И. П. Из записок колымчанина // ...Иметь силу помнить: рассказы тех, кто прошёл ад репрессий / сост. Л. М. Гурвич. М. : Моск. рабочий, 1991. С. 59—80; Алин Д. Е. Мало слов, а горя реченька... : невыдуманные рассказы. Томск : Водолей, 1997. 224 с.; Багиров Э. Горькие дни на Колыме: воспоминания политзаключенного. Баку : R. N. Novruz-94, 1999. 303 с.; Белых П. И. Воспоминания // Сталинск в годы репрессий: Воспоминания. Письма. Документы. Вып. 2. Новокузнецк : Кузнецк, крепость, 1995. С. 14—34; [Буш Е. Г.] «Извини, зря сидел...»: зап. О. Тарасовой, Н. Викуловой// Политические репрессии в Ставрополе-на-Волге в 1920—1950-е годы: Чтобы помнили... Тольятти : Центр информ. технологий, 2005. С. 129—132. Вагнер Г. К. Из глубины взываю... (De profundis). М. : Круг, 2004. 271 с.; Вайшвшлене Н. А. Судьба и воля. Магадан : МАОБТИ, 1999. 88 с.; Владимирова Е. Л. Письмо [в ЦК КПСС] // Магаданский областной краеведческий музей. Краеведческие записки. Вып. 18/ подгот. к печати А. Г. Козлова. Магадан, 1992. С. 112—127; Гавриш М. М. Позови меня в день скорби: Записки узника XX века / лит. запись А. Иваненко. Пятигорск : Северо-Кавказ. изд-во «МИЛ», 2002. 159 с.; Гаген-Торн Н. И. Memoria / сост., предисл.,
ра (Зараева) // Подъем. 1988. № 12. С. 6—49. Шатунов-ская О. Г. Об ушедшем веке. Рассказывает Ольга Шату-новская / сост. Д. Кутьина, А. Бройдо, А. Кутьин. La Jolla (Calif.): DAA Books, 2001. 470 с.; Яроцкий A. С. Золотая Колыма. — Железнодорожный : Изд-во РУПАП, 2003. 168 с.
12. Автор статьи выражает благодарность Музею и общественному центру им. Андрея Сахарова за материалы, размещенные на сайте: sakharov-center.ru («Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы»).
13. Проведший четырнадцать лет в лагерях Колымы Георгий Демидов писал в рассказе «Начальник» (1965), опубликованном в его первой книге на родине только в 2008 г.: «<...> если называть вещи своими подлинными именами, то ближе всего заключённые в те годы находились к положению рабочего скота, не имеющего к тому же никакой бухгалтерской ценности в отличие от скота четвероногого» (Демидов Г. Г. Чудная планета: рассказы/ сост., подгот. текста, подгот. ил. В. Г. Демидовой, по-слесл. М. Чудаковой. М. : Возвращение, 2008. С. 177).
14. Рождённый в неволе вариант «истребительно-трудовые лагеря» более точно отражал существующие порядки.
15. Заболоцкий Н. А. История моего заключения // Столбцы: столбцы, стихотворения, поэмы. СПб. : Северо-Залад, 1993. С. 465.
16. Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 4 т. / сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. М. : Худож. лит., 1998. Т. 2. С. 109.
Поступила в редакцию 16 февраля 2011 г.
ГОРБАЧЕВСКИЙ Чеслав Антонович, преподаватель кафедры русского языка и литературы ЮУрГУ. В 1993 году окончил филологический факультет Таджикского государственного университета. В 2005 году защитил кандидатскую диссертацию по теме «Категория свободы в творчестве Ф. М. Достоевского и ее интерпретация в русской религиозной философской критике рубежа XIX—XXвв.». Занимается творчеством В. Т. Шаламова и других авторов, писавших о каторжной Колыме.
E-mail: [email protected]
GORBACHEVSKIY Cheslav А., candidate of philological science, professor assistant of the Russian language and literature department of South Ural State University. E-mail: [email protected]
послесл. и примеч. Г. Ю. Гаген-Торн. М. : Возвращение, 1994. 415 с.; Гинзбург Е. С. Крутой маршрут: хроника времен культа личности: в 2 т. // предисл. А. Аксёновой; обл. С. Тяжелова. Рига : Курсив; Творч. фотостудия Союза журналистов JICCP, 1989. Т. 1. 318 с.; Горбатов А. В. Годы и войны // послесл. А. М. Василевского. 2-е изд. М.: Воениздат, 1989. 366 с.; Горчаков Г. H. JI-I-105: Воспоминания. Иерусалим : Иерусалим, издат. центр, 1995. 317 с.; Евсюгин А. Д. Судьба, клейменная ГУЛАГом. Нарьян-Мар, 1993. 140 с.; Константинов А. Дневник репрессированного // Книга памяти жертв политических репрессий Амурской области: в 3 т. Благовещенск, 2001. Т. 1. С. 395—400.; Максимович М. Невольные сравнения: Документы, воспоминания, встречи. London: Overseas Publication Interchange, 1982. 160 с.; Миндлин М. Б. Анфас и профиль: 58-10 // ред. и авт. предисл. С. С. Виленский. М. : Возвращение, 1999. 175 с.; Морозов А. Г. Девять ступеней в небытие. Саратов : При-волж. кн. изд-во, 1991. 384 с.; Мухина-Петринская В. М. На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни... Саратов : Приволж. кн. изд-во, 1990. 240 с.; Олицкая Е.Л. Мои воспоминания: в 2 кн. / обл. Н. И. Николенко.— Frankfurt/M.: Посев, 1971. Кн. 2. — 270 с.; Пименов Р. И. Воспоминания: в 2 т. // Информ-эксперт. группа «Панорама». М. : Панорама, 1996. Т. 1. С. 382; ПрядиловА.Н. Записки контрреволюционера. М. : Б. и., 1999. 151 с.; Ротфорт М. С. Колыма — круги ада: воспоминания. Екатеринбург : Урал, рабочий, 1991. 102 с.; Румер 3. А. Колымское эхо : док. повествование / публ. М. 3. Руме-
