CC BY
121«ТРУДЫ»-2018: О ТЕКСТАХ И КОНТЕКСТАХ (От редактора)
Об ИНИОНе
Во введении к предыдущим «Трудам...» мы прощались с читателем. Казалось, продолжать больше нет ни сил, ни возможностей: все начинания сворачиваются, Институту не дадут жить, развиваться. Но все-таки новый выпуск издать удалось.
Конечно, работая над «Трудами.», мы не могли и не хотели отрешиться от ситуации, в которой уже четвертый год находится ИНИОН РАН и его сотрудники. Мы живем в атмосфере гонений, издевательств, небрежения. Не выдержав «экспериментов» следствия (а оно продолжается с момента пожара 30 января 2015 г., прервавшего нормальное функционирование Института), скончались двое сотрудников - онкология и инсульт. У третьего «фигуранта» ИНИОНовского дела (дел - все это время заводились все новые) - онкология. Здесь мы говорим только о тех, кто на своей шкуре испытал давление «органов» и, разумеется, не упоминаем ушедших в силу своих застарелых болезней и возраста. Совершенно реальной является угроза ликвидации Института.
Кто-то нам сочувствует, поддерживает, пытается помочь. Но при этом общая позиция в отношении «постсоветского» ИНИОНа - критическая, даже фатальная (говорят, он был обречен). Для меня загадка: почему это так? Пожар? Наверное, отчасти да. Но есть что-то еще - глубже. Не в ИНИОН. В людях.
Вскоре после пожара я была на одной радиостанции. И там милые дамы, неплохо относящиеся к науке и научным работникам (все-таки социально близкие), обсуждали, как плох в последнее время был Институт -не блистал новизной и достатком, не били фонтаны. Признавались, правда, что давно там не были и помнят по советским годам. Притом сами сидели в обшарпанном здании 70-х: небольшая комнатка, столы вплотную, проводка наружу, ремонт - в прошлом, в работе лифтов (а забираться
10
высоко) - частые перерывы. Все понятно - а где иначе? В Роснефти? Газпроме? Кремле? Но тогда откуда такая смелость - судить?
Я знаю именно тот ИНИОН, который сейчас - в фокусе осуждающего внимания. ИНИОН 2000-х - начала 2010-х - это и есть мой Институт. Меня он поражал и восхищал - атмосферой свободы (многообразия, свободомыслия) и творчества, отсутствием начальственного диктата, давления и ограничений в профессии, доверием «верхов» к «низам» и корпоративизмом (пониманием ИНИОНа как особого сообщества). Его отличали всеобщее делание дела (не обделывание делишек, а нацеленность на дело, ради которого и создан Институт) и профессионализм (умение делать), соединение опыта с инициативой, открытостью и чуткостью к новому. Туда мне хотелось бы вернуться, это вернуть.
Вот что сказал Ю.С. Пивоваров, отзываясь на смерть основателя Института В. А. Виноградова: «С момента своего создания Институт являлся современным комплексом мысли, книги, информации, издательства. Что такое ИНИОН для России? Input - в мир науки. Output - в мир русского самосознания. Чем мы занимаемся? - Анализируем мировую мысль. Мы создали тип универсального исследователя. Не "узкого" специалиста, а человека, который "пашет" по всему полю. Ну, как голландский футбол 70-х. Через ИНИОН преодолевают дисциплинарные, местечковые границы науки. Сотрудник ИНИОН есть модальный тип личности русского интеллигента. Поэтому ИНИОН и в советские времена, и после был форпостом интеллигенции против государственного диктата. И теперь через уничтожение РАН зачищаются остатки русского гражданского общества, через ликвидацию ИНИОНа добивается соразмерная современному миру русская интеллигенция».
Сегодня речь идет не о развитии, а о выживании ИНИОНа. Под прикрытием разговоров о несовременности Института, о необходимости его изменить (обновить) происходит ликвидация. Именно в этом смысл планов по разделению Института и библиотеки, минимизации ИНИОН в структурном, научном, кадровом отношениях, его слияния с какими-то другими центрами.
Все варианты «упрощения» этой сложной, многофункциональной, уникальной институции, все попытки свести ИНИОН к прикладной работе, превратить в накопитель информации (что-то вроде Мосгорсправки), все планы укрупнить за его счет какие-то другие структуры не просто контрпродуктивны. Они приведут к гибели Института. На его месте не появится никакой новый ИНИОН - будет бюро информационных услуг. А это - вчерашний день научной информации.
В нынешней ситуации против ИНИОНа работают последствия пожара. Но еще больше - то, что российское общество не способно защитить эту (как и любую другую) институцию. Только поэтому стало возможно
11
последовательное, безжалостное, с рациональных позиций необъяснимое преследование Института в течение вот уже четырех лет.
Надо понимать: окончательное падение (распад, разложение, ликвидация) ИНИОНа будет поражением российской науки. Это означает утрату определенного типа знания, научной культуры. Более того, это станет и социальным поражением. Теряя в знаниях, культуре, свободе, сложностях, открытости, социум лишается способности к развитию. А это невосполнимо. Утрачиваются навык, опыт, традиции, сама потребность развиваться, наконец.
О «Трудах...»
Содержание этих «Трудов.» обусловлено 100-летними юбилеями Русской революции и начала Гражданской войны. Выпуск открывается материалами, посвященными этим событиям; так или иначе, о них говорится в разных разделах издания. Можно сказать, что «Труды.»-2018 пронизаны этой темой. Но, конечно, этим не исчерпываются.
Как всегда, мы публикуем материалы, посвященные дню сегодняшнему и различным измерениям отечественной культуры (понимаемой нами в широком, а не в узкоэстетическом смысле). Столь же разнообразны жанры и стили предлагаемых работ: от строгих академических текстов до «вольных» эссе, включая перепечатки из СМИ (в основном из газет). Это уже традиционно для «Трудов.». В то же время этот выпуск не похож на предыдущие.
В нем появились новые и чрезвычайно важные для нас разделы. Прежде всего, «Прямая речь». Это исключительно авторское высказывание, которое не ограничено ни россиеведческими задачами, ни условностями коллективного труда. Это попытка без обиняков говорить о том, о чем, как правило, говорится в рамках дисциплинирующего научного дискурса (иначе говоря, раздвинуть рамки, выйти за ограничения). Мы отдаем отчет в том, что такой жанр (а нам представляется, что это именно новый жанр, предполагающий новый язык, непривычный взгляд на обычные для науки темы) имеет свои плюсы и свои минусы. Пожалуй, главный минус -излишний субъективизм подобных высказываний. Но в данном случае плюсы, скорее, превышают минусы.
Другой новый раздел - «Эссе» - назван таким образом не потому, что стилистически состоит из серии небольших текстов, а потому что именно в этом жанре автор попытался сказать то и о том, что не всегда доступно в пределах традиционного академического подхода. Как и в случае с «Прямой речью», это очень личный разговор о самом главном. В этом смысле новые разделы перекликаются.
12
Эти материалы и задают интонацию настоящего издания. Раньше своего рода камертоном служила для нас стихотворная рубрика. В этом выпуске ее нет. Мы отказались от нее в пользу более или менее традиционного для академического издания раздела «Миры русской литературы». Но побудительные причины нашего выбора прежние: литература - как зеркало русской жизни, литература - как главное из того, что создала русская культура, Россия - как литературоцентричная страна. Россиеведче-ское издание не может обойтись без того, в чем более всего воплощена самое Россия.
В этих «Трудах...» вообще много о литературе; эта линия тоже как бы пронизывает издание. На нее, в частности, центририрована традиционная рубрика «История и историческая память». Она вообще оказалась сложносочиненной - в сюжетном, стилистическом и хронологическом отношениях. Кому-то, может быть, покажется рваным ее «ритм», кто-то не увидит в ней целостности. Однако, на наш взгляд, при всем ее разнообразии, полифоничности (а это, как мы не раз уже писали, отличительная черта «Трудов.») в ней есть логика. Материалы раздела как бы символизируют историческое движение; от рождения петровской России к ее расцвету (Карамзин), а затем падению; от становления советского режима -к его перелому (22 июня 1941 г.). Все это создает необходимый контекст для «Современной России», представленной и научными исследованиями, и публицистикой.
О Революции
2017 г. прошел у нас под знаком революции. Она, конечно, не «триумфально шествовала» (так когда-то говорили о процессе самоутверждения советской власти), но присутствовала в публичном пространстве: о ней говорили. В России вообще вспоминают в связи с юбилеями - это традиция (история революции активнее всего делалась в 1927, 1957, 1987, 1997 гг.), а тут еще магия даты - 100-летие требовало воспоминаний. И главная юбилейная интонация была именно вспоминательной: 1917 год -наше прошлое. Разговоры о революции - в основном ретроспективные; их вели историки - о причинах и мотивах, ходе и «выходе», винах и ошибках.
Главный итог юбилейного года видится нам в том, что Россия оказалась неспособна вырваться из плена Октября. Наша революция теперь уже навсегда останется Октябрьской; когда говорят о Великой русской революции1, имеют в виду именно Октябрь. Февраль по-прежнему в тени -
1 Это новая официальная формула событий 1917-1921 гг. (дана в Историко-культурном стандарте 2013 г., наделавшем много шума). Юбилей должен был ее закрепить. В ее основе - не просто историографическая отсылка к Великой французской революции (республиканскому мифу о ней), но попытка подогнать русскую революцию под
13
малопонятен, малоинтересен; царская Россия - лишь исторический материал для выстраивания логики революции1. В этом смысле юбилейные «разговоры» сошлись в какой-то новый извод истории КПСС. Да, конечно, современная Россия ведет свое происхождение от Октября. Тогда родились современное государство и общество; XX и даже начало XXI в. определены последствиями той революции. Однако связывать с этой датой весь возвеличивающий и оправдательный пафос юбилея - значит не понимать ни сути происходившего, ни исторического влияния Октября.
Подведение итогов революции, несмотря на многое важное, что было сказано и написано, с точки зрения качественного приращения знаний и анализа последствий, а также этической, нравственной оценки разочаро-вывающе. Следовательно, итоги не подведены - в этом смысле юбилей не состоялся (по существу, это отмечают и наши авторы).
Главный (он же прежний) вывод нашей историко-политической мысли: революция - дитя Мировой войны, война бездарна (для России и со стороны России), деятели Февраля неумелы, безответственны или даже предатели, приход большевиков был неизбежен, закономерен, власть оказалась в твердых руках и, несмотря на большую кровь, была восстановлена империя. Ну и, конечно, вспомнили о социальных завоеваниях Октября (в основном, правда, относящихся к хрущевско-брежневской эпохе, но ведь и она же оттуда, из революции). В какой-то момент казалось, что хоть как-то будет признано Белое движение. Но нет: как и прежде, Колчак -вешатель и убийца, а деникинская конрразведка ничем не лучше (немилосерднее) ЧК. Да и вообще, программы у белых не было, ясное видение будущего отсутствовало (очевиднее всего намерение «крепостников» вернуть Россию в старые времена). Почти ничего - о природе послереволюционного режима, о его эволюции; сталинский террор 30-х, с одной стороны, признается, с другой - называется модернизацией.
Важнее всего, что такой тип исторического понимания господствует и в обществе. И при всем внешнем интересе к революции - отношение к
европейскую «норму». Конечно, у этой формулы есть «предшественники» - вспомним хотя бы волошинский «Мартобрь». Точнее, метафора эта гоголевская, но М. Волошин перекинул ее на свое время, объединив революции по негативной, радикально-террористической линии (кстати, туда же попал у него и «великий Петр» - как «первый большевик»). Надо сказать, что во Франции республиканский миф уравновешивался консервативной (антиреволюционной) традицией. В России формула Великой Русской Революции при ее кажущейся новизне является инструментом октябризации и дефеврализации события (по сути возвращает к советским истокам). При этом в отличие от советского времени революция дружно отрицается и властью (что рационально), и обществом (что при его социально-экономическом и психологическом состоянии малопонятно).
1 1861 г. породил 1905, 5-й год - «генеральная репетиция» 17-го (ленинские трактовки по-прежнему актуальны); 1914-1916 - мировая бойня и романовско-распутинское разложение и т.п.
14
ней отстраненное (отчужденное): когда это было; какое имеет отношение к нам, ко мне? Важнейшее в современной отечественной истории событие списано в архив.
Во многом поэтому тема Революции явилась центральной для «Трудов...». Мы полагаем ее недоговоренной (нераскрытой) и вполне современной. Сейчас даже более, чем когда-либо (в позднесоветские или ранние постсоветские времена). И вопросы: чем была революция; как сейчас следует говорить о ней? - как никогда актуальны.
Мы не претендуем на знание исчерпывающих ответов. Однако готовы предложить некоторые подходы. Прежде всего считаем, что революция не может рассматриваться сама по себе. Для понимания ей нужен контекст - ретроспективный и перспективный.
Причины революции, как и ее содержание, не могут быть определены вне связи с эпохой, начавшейся в России в 60-е годы XIX в.: перехода от общества традиционного, аграрного - к массовому, индустриальному, эмансипации, урбанизации, демографического взрыва в деревне, появления в городах пролетариата, коренной ломки привычных представлений о человеке и устройстве мироздания. Ответом на все это и стала революция: как предпринятая деятелями Февраля попытка радикального политического обновления (попытка форсировать модернизацию/европеизацию страны), так и совпавший с нею нигилистический подъем масс («восстание масс» - в смысле победы в них тоталитарных тенденций, нацеленных на слом старых порядков, норм, традиций).
Иначе говоря, революция 1917 г. не была вызвана настоятельной потребностью в модернизации России, но явилась ее (модернизации) следствием, реакцией на тектоническую социальную трансформацию: разрушение самодержавно-православно-милитарно-общинно-крепостнического порядка и переход к новым, более современным формам социального устроения (конституционализм / парламентаризм, модерное государство, свобода совести, правовой порядок, частная собственность и частный человек, «интенсификация» экономической жизни - в городе и в деревне и проч.). Реакцией чрезвычайно мощной и негативной - упорной именно в своем отрицании «старого мира». Большевики просто влились в это движение (в «восстание масс» - расковывающийся хаос общесоциальной смуты). Сначала они использовали его, чтобы победить; потом «сковали», т.е. подчинили себе энергию этого взрыва.
В России начала XX в. мы имеем дело с кризисом развития, принявшем с 1917 г. форму демодернизации (отката). (Конечно, свою роль сыграла в этом и Первая мировая война, но мы сейчас - о внутренних движениях, обусловленностях.) В результате произошел срыв мирного и успешного развития (с пути развития). Погиб «продукт» эмансипации (и «элитный», и «массовый», и в городе, и в деревне), победили распадные,
15
энтропийные тенденции (надо сказать, что высвободились они тоже в процессе эмансипации - видимо, это неизбежно, с этим необходимо работать, учиться справляться), катастрофически упал уровень сложности социальной системы - культура лишалась того напряжения, которое необходимо для развития.
И не случайно все закончилось установлением системы, в которой воспроизвелись худшие черты прежней, ею уже во многом изжитые и даже позабытые: государственное крепостничество, «народное» самодержавие, идеократия, милитаризм как образ мыслей и жизни и проч. Она строилась на упрощении (добивалась простоты наличной социальной ткани), пыталась все многообразие существования свести к одному варианту. Оказалось, что это невозможно. Логика исторического развития все равно вела к сложности, многомерности; все это в послесталинский период восстанавливалось и боролось с «системными началами».
Еще одна необходимая точка зрения на событие - его результаты, влияние на дальнейшую жизнь людей и судьбы страны («постистория»). Чем оно в этом смысле значительнее, тем важнее, как его оценивает, воспринимает общество. Русская революция - явление такого масштаба, что самоопределение по этому поводу есть во многом выбор социальных перспектив.
В 2017-м поразительным образом совпали важнейшие для нынешней России исторические юбилеи: 100-летие революции и 80-летие Большого террора. 1937-й - символ террористического содержания революции (точнее того, что победило в революции: линии Октября). Именно это должно быть контекстом для ее современного восприятия. Наша (науки и общества) задача - понять, почему из 1917-го вышел 1937-й; почему человек стал не триумфатором постреволюционной системы, а ее жертвой (и разрушая, и созидая, она его уничтожала, жила за его счет) и отчего тем не менее он и был основой этой «тоталитарной» системы. Без этого никакое движение вперед, никакая социальная эмансипация невозможны.
У нас, однако, выбрана другая призма: на революцию смотрят сквозь 1991 год. А это плохая позиция для ее осмысления. 1917 год в современной России воспринимается в контексте недавней травмы, в контексте утраченного. Для власти важен распад государства (т.е. ее, власти, поражение - а это историческая травма), для народа - утрата социальных достижений советского порядка, рожденного революцией. Эти воспоминания о ней становятся еще одним поводом для ностальгии и реваншизма -худших с точки зрения возможностей развития социальных реакций. Распад, тоска, реванш - эти черты современного общества проявились в зеркале юбилея Русской революции.
Для нашей власти любая революция - зло, для народа Октябрь (идеалы народной революции) - благо. В этом смысле они антагонисты.
16
Но есть нечто, что их примиряет: революция бьет по державному величию, т.е. по одной из основ идентичности как «простого», так и «элитного» человека (гордости за страну). Это согласие, в рамках которого отрицается сама идея революции (обновления, перемен, реформизма), составляет символический капитал нынешнего режима.
О нашем настоящем
Дважды в ХХ столетии погоня за свободой, справедливостью, демократической властью (все это ставилось в задачи наших революций - как в начале века, так и на его излете) заканчивалась в России установлением режима, которому все это не органично (которым отрицаются свобода и демократия). Одно это позволяет сказать, что революция (в ее изначальном смысле) потерпела у нас историческое поражение.
Для нас теперь последствия революции уже гораздо важнее причин. Потому что они в значительной степени определили XX в. и продолжают действовать в современной России. Преодоление этих последствий мы полагаем первостепенной задачей российского человека. Задачей чрезвычайно трудной, так как это - самопреодоление (работа над собой, переделка себя). Но необходимой - как раз в наше время, когда русская история вновь бросилась прочь от цивилизации.
Ответом на социальные преобразования конца XX в. явился «антиперестроечный консенсус» власти и социального большинства. И не случайно опять возник раскол, в основных чертах напоминающий тот, что раскрыла (и по которому «прошлась») наша Революция: на большинство, стоящее за «закрытое общество», и меньшинство, представляющее «открытый» тип общества и соответствующие типы личности. О меньшинстве у нас все известно - от власти, ее информационно-идеологической обслуги: «дискредитировавшие» себя либералы, демократы, поссибилитисты, мягкотелые интеллигенты. Да и о «верхах», собственно, тоже: для них характерны клановый способ держания власти, апелляция к инстинктам, возведенная в ранг политики, «доимочная охота» на народ (воспользуемся термином В. О. Ключевского, которым он характеризовал политику «антинародных» послепетровских режимов XVIII в.), и т.п. А вот каково большинство и зачем ему «закрытое общество» - это действительно вопрос.
Модальным типом личности в дореволюционной России был «паро-хиал»: его социальный горизонт ограничивала деревенская околица, все проблемы большого мира были ему неизвестны, неинтересны, недоступны. В советские времена политико-культурный облик нашей социальности сильно изменился; по большинству оценок, в СССР возобладала поддани-чески-партисепаторная политическая культура. Сейчас, однако, при общей готовности быть «верноподданными» и периферийном гражданском уча-
17
стии парохиал (речь, конечно, идет о новых, соответствующих времени формах парохиализма) вновь взял исторический реванш. Именно этот модальный тип личности определяет политическую повестку в современной России. Этому типу - все равно; всякий режим он воспринимает как внешний по отношению к себе. Он никогда не делает выбора (не выбирает -не хочет), но инстинктивно - за особый (свой, местный) путь, вне всяких мировых трендов и тенденций (против них), за террор против тех, кто не есть большинство (в экономическом, политическом, культурном и любых других отношениях).
Экономика для него - только причина для раздражения, для плохого самочувствия. А раздражаться, надо сказать, есть чем. По данным социологов, только у 48% населения страны остались сбережения; еще год назад они имелись у 57% россиян (до 2013 г. граждане усердно копили - сбережения были у 75% опрошенных, однако уже к 2016 г. финансовые резервы остались только у 27% респондентов; к 2017 г. люди снова немножко подкопили, но, как видно, хватило ненадолго). При этом если в 2010 г. только 41% граждан (из тех, у кого были сбережения) предпочитал копить рубли, сейчас таких 79%; хранят накопленное либо в российских банках (31% респондентов), либо в наличных рублях (30%)1. Небольшая финансовая зарисовка, но очень показательная: в социальном отношении все идет вниз. Жизнь (вообще и в особенности посткрымская) не балует среднестатистического россиянина. Но раздражаясь и ожесточаясь, он упорствует - в поддержке режима, который, будучи от него «страшно далек» (в материально-имущественном отношении), един с ним в главном: в мировоззрении.
Для нашего социального большинства характерно понимание власти как раз и навсегда данной и персонифицированной (воплощенной в лице), а государства - как произвола (лиц, которые в него пришли). Свои действия оно склонно регулировать не законом, а произволом же (характерно массовое стремление «бежать» от государства - от любых обязательств, им налагаемых). Его «картину мира» вовсе не форматирует «телевизор»; скорее, «доделывает» - оформляет, подтверждает, дает аргументацию. Большинство враждебно отрицает «голоса», не соответствующие его умонастроению. Оно само для себя создает «железный занавес», «внутренних врагов», «враждебное окружение». Им по-прежнему противопоставляются свобода и порядок: свобода понимается как анархический взрыв (без правил и ограничений), порядок - как диктатура (сплошные запреты, предъявление репрессивной силы власти, которая укрощает анархию). И выбирает оно, конечно, последний - как социально близкий, понятный (понятый за 100-летие), привычный.
С. 7. 18
1 Мало и не у всех // Коммерсантъ / Огонёк. - М., 2018. - 16 апр., № 14 (5510). -
Оказалось, вся та антикультурная, архаическая смесь, которая выплеснулась в революцию, не преодолена, не изжита; ей нужен только повод, чтобы восстановиться, возобладать. Именно это не позволяет победить у нас никакому прогрессу, сформироваться ничему гражданскому (появиться обществу). До этого не просто далеко. Наше время, в основном тяжело тоскливое и опасное, небезынтересно для исследователя: дает возможность «наблюдать» за тем, как рождался режим 1930-х (рождаются подобные режимы).
О будущем
Страна сейчас живет короткими перспективами; как бы самоограничивается - ориентируется на выживание. Однако такие самоограничения опасны. Если человек не реализует (по разным причинам) потенциалы, в нем заложенные, он останавливается в развитии - деградирует. Так и социальный организм: принимая логику «выживания», отказывается от развития (гасит в себе эти потенциалы), он не стабилизируется, а «сворачивается» (вползает в застой). В результате поражения в 1917 г. либерализма / демократии Россия вовсе не осталась (не вернулась) в долиберальном состоянии, но резко продвинулась в антилиберальном направлении. Так и мы сейчас идем по пути упрощения, варваризации; власть вновь натрени-ровывается в революционных методах (при отсутствии гуманистических, просвещенческих целей), народ - в подчинении и почитании. Все на фоне катастрофического падения качества жизни (науки, образования, медицины). - В том смысле, что весь мир идет дальше, а мы никуда.
Близко ли время отрезвления? Трудно сказать, но очевидно: оно возможно только при сознательном отношении к происходящему. А его нет. То самое социальное большинство, которое инстинктивно - за режим, не понимает своей ответственности; что жизнь, которой оно живет, - это его собственный выбор.
И здесь следует вернуться к нашей, инионовской истории. Она вполне показательна для общих перспектив - заставляет задаться вопросом: а есть ли будущее у страны; заслужила ли она будущее? Как раз судьба ИНИОНа настраивает на крайний скептицизм: демонстрирует, каким странным путем мы (страна) движемся во времени - не эволюции, а инволюции, не развиваясь, а прерывая развитие. В результате лучшее прошлое не становится будущим (лучшее остается в прошлом). Иначе говоря, история с ИНИОНом - даже не «лакмусовая бумажка» для российской науки. - Это диагноз стране.
И.И. Глебова
19
