CC BY
66
РОССИЯ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
РЕВОЛЮЦИИ 1917 ГОДА. POST FESTUM
И.И. Глебова
РЕВОЛЮЦИИ 1917 ГОДА: ОТРИЦАНИЕ ПРОШЛОГО И РАЗРЫВ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ ПРЕЕМСТВЕННОСТИ
Глебова Ирина Игоревна - доктор политических наук, доцент, руководитель Центра россиеведческих исследований ИНИОН РАН.
Один из хрестоматийных вопросов, которые ставила в связи с 1917 г. «старая» (советская и «соцлагеревская») школа: каковы причины и последствия Великой Октябрьской социалистической революции? Я тоже попытаюсь ответить на этот вопрос, сосредоточившись на ментальных, социопсихологических и социокультурных аспектах революции. Взяв в фокус эту проблематику, мы выйдем на единую логическую цепочку: Февраль - Октябрь 1917 г. -Гражданская война - «социалистические преобразования» 20-х и 30-х годов. Главная тема, формирующая это единство, - отношение к традициям, памяти, культуре прошлого.
Мой основной тезис таков: в ходе революций 1917 г. произошли тотальное уничтожение прошлого (прежде всего на символическом уровне), масштабный сброс исторической памяти. Разрыв с прошлым, аннигиляция всех преемственных связей послужили радикализации социальной ситуации, «ре-волюционизации» масс и, в конечном счете, сделали возможным рождение в России принципиально новой (по отношению к той, что складывалась с начала 1860-х до конца 1910-х годов) социальности.
Необходимо подчеркнуть: речь в русских революциях шла о полной и окончательной победе нового строя за счет безжалостного, тотального уничтожения «старого мира» (это очевидно в отношении Октября, но и Февраль, сметя царизм, инициировал системный сброс памяти). Такого разрыва преемственности не было ни в одной из прежних европейских революций, поэтому сравнивать с ними нашу Смуту начала ХХ в. бессмысленно. Аналоги бескомпромиссной войны с прошлым - во имя построения светлого будущего -можно найти, скорее, в национальной истории. Это, конечно, эксперименты
97
любимого императора всех русских реформаторов Петра I, которого М. Волошин не случайно назвал «первым большевиком». Они отозвались и «восстали» в социальном катаклизме начала прошлого века.
Та катастрофа, пожалуй, впервые с такой очевидностью продемонстрировала: алгоритм нашего социального развития предполагает утверждение в революционные, «перестроечные» эпохи чего-то принципиально нового, не имеющего традиции, не вырастающего из русской почвы. В России, в отличии от запада, не удается апелляцией к прошлому уравновесить бурное вторжение современности в реальную жизнь. В каком-то смысле русское развитие ни в чем не имеет корней, ничего не наследует, не продолжает. Здесь главная причина «исторической амнезии» русского политического мировоззрения, о которой много пишут западные исследователи. В моменты преобразований у нас всегда готов запуститься механизм тотального уничтожения - всего, что есть, что составляет в настоящий момент русскую жизнь, ее символически поддерживает и обеспечивает.
Этот алгоритм - поступательное движение без преемственности, - видимо, в крови русских. Наследие (культура, историческая память) мешает развитию, так как предполагает накопление сложностей, с которыми русская система не в состоянии справиться. Как только объем сложностей (памяти, культурного богатства, социальных проблем и конфликтов) превышает
критический уровень, происходит сбой. И сложности сбрасываются; проблемы не перерабатываются и изживаются, уходя в прошлое, а «забываются» - в том числе путем перевода в небытие целых социальных слоев, с которыми они связаны. В результате страдает память социальной системы, снижаются ее креативные возможности; кроме того, обнажается ядро системы, ее традиционные структуры. Наступает эпоха культурного «отката»; движение во времени приобретает возвратно-поступательный характер.
Русские революции - это особый тип «миропреобразования»: попытка изменить всё разом, совершить внешний разрыв с пагубным прошлым оборачивается освобождением от «пут» цивилизованности и культуры. По существу это отказ от «улучшения», проявление неспособности к сложной внутренней эволюции. Склонность к разрывам, отрицанию прошлого, стремительным рывкам в новое (а затем столь же стремительным «откатам», связанным с нагнетанием «нужных» образов прошлого) свидетельствует «об определенной, многократно опробованной культурой защитной реакции против усложнения социума» (В.К. Кантор). А значит, и о примитивности, низком цивилизационном потенциале нашего социального организма.
Вот в этом смысле в русском историческом процессе есть преемственность. Она проявляется в отказе от сознательного критического наследования, накопления и преумножения наследства, в прерывании и уничтожении культурных традиций, а также в последовательном забвении тех периодов, в кото-
рые возникали надежды на цивилизованное развитие, гуманизацию социального пространства, реализацию властью идеи «народосбережения». Такие тенденции русской историей отторгаются, зато на ее пиках, переломах побеждают наименее благоприятные, примитивизирующие социальные сценарии.
* * *
Мне представляется точной характеристика произошедшего в начале ХХ в. как сложного взаимодействия нескольких революций (Ю.С. Пивоваров). Однако эта идея нуждается, как мне кажется, в дополнении. Одним из факторов, связующих разные по природе социальные процессы в некое (внутренне конфликтное и неустойчивое) единство, была революция в информационносимволическом пространстве. Ее основной смысл - уничтожение прошлого, разрыв преемственных связей, сброс памяти старой системы.
В феврале 1917 г. инициировали системный сброс, выступив застрельщиками в войне с прошлым, лучшие представители этой системы. Они могли бы стать ее надеждой, «инструментом» улучшения, адаптации к современным вызовам, но сыграли роль могильщиков. Не последнее место в их революционной деятельности занимала информационная политика, целью которой была дискредитация правительства и верховной власти. Сейчас мало вспоминают о том, что Февральской революции предшествовали (готовили ее) публичная информационная критика, начатая задолго до его краха «общественниками», и разоблачение «николаевского самодержавия» как отжившего, нежизнеспособного, готового к падению.
Благодаря «разоблачительству» (информационному провокаторству, родственному полицейскому провокаторству власти), запущенному властнообщественными элементами, режим казался обреченным еще задолго до своего падения. Большинство обывателей, настроенных либерально (а именно: антиниколаевски, антиалександровски, антираспутински, т.е. вообще анти- - против всего раздражающего, непонятного, тяготящего, пугающего во власти и в жизни.1.), обрекли самодержавие на гибель, сочтя его нежизнеспособным,
.1.. Осталась очень точная характеристика происходившего, данная генерал-адъютантом В.Н. Воейковым: «Массовый психоз проявился во внедрении убеждения о необходимости сломать и уничтожить нечто, тяготившее людей и не дававшее им жить» (цит. по: Пайпс Р. Русская революция. — Ч. I. — М., 1994. — С. 288). «Нечто» находилось вне общества, стояло над ним, тяготило его своими опекой, силой, надзором. В России этим «нечто» была Власть. «Накануне краха» она создавала слишком много проблем для всех, слишком многого требовала — служить, обеспечивать, терпеть лишения, умирать. При этом сама явно была не на высоте положения. Поэтому ее «списали», предварительно списав на нее (в буквальном смысле слова) всё «тяготившее людей и не дававшее им жить».
«прогнившим», «разложившимся» и находящимся «накануне краха». Это большинство было твердо уверено в том, что случится после: власть перейдет к «ответственному министерству», составленному общественниками; оно обеспечит снабжение тыла и фронта, доведет войну до победного конца; свободная Россия распорядится, чем ей быть - конституционной монархией или республикой. Характерное наблюдение находим в секретном докладе Петроградского отделения по охранению общественной безопасности и порядка: «Либеральная буржуазия верит, что... правительственная власть должна будет пойти на уступки и передаст всю полноту своих функций в руки кадетов в лице лидируемого ими Прогрессивного блока, и тогда на Руси “всё образуется”» А. Собственно, вся интеллигентско-образованная Россия (либералы, правые, левые, буржуазия, чиновничество, офицерство, даже нравственная опора монархии - церковь) верила, что жизнь в политическом отношении окончательно и бесповоротно устроится на европейский лад; с «азиатчиной», которую видели только во власти, будет покончено. Вера в чудесное завтра, образы светлого - свободного, демократического -будущего были источником и обеспечением (залогом) либеральной революции.
Лидеры общественников еще с осени 1904-1905 гг. снабжали общество этими образами, прочувственными, продуманными, тысячекратно проговоренными, а потому ставшими как бы реальностью - второй, параллельной той, в которой оно жило. Поэтому культурная, обеспеченная Россия так легко и даже радостно приняла Февраль: мечта из сказки стала былью; ситуация сверх-напряженного ожидания, наконец, разрешилась. Выражаясь метафорически, монархия пала усилием десятков (возможно, сотен) воль и попустительством (не безразличием, а со-чувствием и тем уже со-участием) сотен тысяч образованных умов. Они еще не подозревали, чем это обернется на деле для них самих. Как только показалось, что самая верхушка системы качнулась, практически все «верхи» «сработали» по принципу: падающего - подтолкни. И продолжили критику режима - уже не как действующего, но как бывшего. Теперь она служила источником легитимации Свершившейся Великой Революции.
Справедливости ради, заметим: февральские политики, в общем-то, не предполагали критикой режима обрушить всю систему. Их более всего занимал вопрос о власти (как потом большевиков).3..; причем, здесь они стремились
2.. Последние дни императорской власти / По неизд. док. сост. А. Блок. — Минск, 1991. — С. 16.
3.. В одном из секретных полицейских докладов (конец января 1917 г.) сообщается: «Передовые и руководящие круги либеральной оппозиции уже думают о том, кому и какой именно из ответственных портфелей удастся захватить в свои руки», «как разделить шкуру медведя» (Последние дни императорской власти... С. 19). О разделе власти оппозиционные лидеры думали и гораздо раньше; очень откровенные свидетельства на этот счет есть у П.Н. Милюкова (См.: Милюков П.Н. Воспоминания. — Т. 2. — М., 1990. — С. 233—236).
обойтись верхушечным заговором и сменой лиц «наверху», чтобы минимизировать потрясение и соблюсти формально-правовую преемственность. Об этом много говорил впоследствии один из главных заговорщиков А.И. Гучков («допустить до развития анархии, до смены власти революционным порядком нельзя, нужно ответственным государственным элементам взять эти задачи на себя, потому что иначе это очень плохо будет выполнено улицей и стихией» и т.п.)4...
Однако то, как общественники (и кадеты, и социалисты, буржуазные деятели и военное командование, либеральная бюрократия и даже дворцовая фронда) мыслили себе новое «устройство» и как шли к «устроению», свидетельствует: они «работали» на обрушение самодержавной системы. Стремясь «устроить» нечто принципиально новое (пускай по европейским образцам, но у нас невиданное и с народом - это они понимали, отсюда бессознательный страх перед уличной стихией - несоразмерное) и разрушая «.старый, (“омертвевший”, “отживший”) порядок», они ликвидировали .порядок. как таковой. И вовсе не под напором толпы, но следуя собственной логике, рожденной исторической логикой русской интеллигенции. Эта логика была нигилистической, антиисторической и манихейской (какой-то первобытной, неокультуренной) в своей основе.
* * *
Прежде всего она проявилась в отношении к старой власти, «ненавистному» самодержавию. Ему была назначена роль «зла» («темных сил»), той единственной скрепы «царства лжи и тьмы», уничтожив которую, можно прорваться в «царство правды и света». Падение самодержавия, т.е. ликвидация его персонификатора, толковалось как условие спасения России. Самодержец превращался в неизбежную жертву, приносившуюся «верхами» на алтарь национального спасения. Февральские политики это не просто не скрывали - это было основным тезисом их предреволюционной пропаганды.
Вопрос о власти демонстрирует, как близки были «строй» мыслей и действий революционной интеллигенции и революционного народа (крестьянско-солдатско-рабочей России). Насилие над устоями старого мира служило для них гарантией полного и окончательного социального переворота, построения мира нового. Показательно, что и у «верхов», и у «низов» встречается образ «похорон монархии», убийства власти. В переписке кадетских лидеров звучала уверенность, что «к Новому 1917 г. будут торжественные похороны самодержавия. Похороните где-нибудь на Волковом кладбище, только подальше от
.4.. А.И. Гучков рассказывает... Воспоминания председателя Государственной думы и военного министра Временного правительства. — М., 1993. — С. 17.
Литераторских мостков».5, (последнее замечание тоже символично: «позор» России не должен был находиться рядом с тем, что составляло ее славу). В народной интерпретации все выглядело гораздо проще, но предельно ясно. Весной 1917 г. на одном из «праздников свободы» в Липецке находившийся там пехотный полк устроил «торжественные похороны старого строя». Под звуки «Марсельезы» при большом стечении народа был сожжен специально изготовленный черный гроб с надписью «Вечное проклятье дому Романовых». Затем полк в сопровождении колонн штатских участников церемонии с музыкой, красными флагами и плакатами прошел через весь город..6.. Навязчивый образ гибели романовского самодержавия сопровождал Февраль; Октябрь его материализовал, физически уничтожив монархию.
В общем-то, логика деятелей Февраля исторически верна. Разрушение властецентричного социального порядка было возможно лишь путем уничтожения власти. Общественники шли к этому со времени первой революции. Смирившись с ее поражением (с их точки зрения, она не выполнила своих основных задач, завершившись «победой самодержавия»), они отдались публичной политике. Затем, воспользовавшись ситуацией затяжной войны, вышли за пределы публичного политического и правового пространства и повели там свою игру, противопоставив ее непубличной деятельности власти. Если учесть, что власть в России традиционно непублична и окружена тайной (отсюда - вечные образы «темных сил», закулисных влияний, семейственности «наверху»), можно сказать, что общественники стали играть на том поле, которое раньше было монополизировано властью. И закономерно победили именно как теневые игроки, а не публичные политики.
Благодаря их усилиям в информационном пространстве (как «теневом», сформированном слухами, «информационными утечками», сам- и тамиздатом, так и публичном) власть была отделена и от общества, и от народа, противопоставлена им. Оставаться с ней - значило идти к гибели России и собственной, сбросить ее - означало спастись. Критика режима была (закономерно) персонифицирована, сфокусировавшись на императоре, его семье и окружении. И здесь общественники, представители утонченной культуры «верхов», повели себя как простые русские люди: все были зациклены на нездоровом интересе к царю, его личной жизни; при этом отказывались видеть в монархе личность, не признавали за ним права на личную свободу (в суждениях, поступках, семейных отношениях) и самостоятельность. В отношении к Нико-
5.. Гайда Ф.А. Либеральная оппозиция на путях к власти (1914 — весна 1917 г.). — М., 2003. — С. 258.
6.. Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры российской революции 1917 года. — СПб., 2001. — С. 42.
лаю II проявилось то, что составляло (и составляет сейчас) основу русской жизни - презрение к личности другого.
Однако дело было не в личности монарха и моральных качествах его оппонентов. Очевидно, что монархия в России исторически была обречена. В том смысле, что Николай II, несомненно, платил по историческим счетам русского самодержавия - власти-насилия, власти-монополиста. Общественники получили с него за все унижения привилегированных сословий, за их многовековое «служебничество» и незащищенность от произвола власти. Этим объясняются такая острота и бескомпромиссность противостояния всего общества с царем.
При этом общество не учло, что после гибели самодержавия все исторические вины привилегированных сословий - дворян, буржуазии, богатых, «эксплуататоров», «слуг царизма» - могут быть предъявлены ему самому. Народом, жаждавшим отомстить всем, кто стоял над ним, направлял и контролировал его жизнь, кормился плодами его труда. Это для В.В. Набокова (здесь он - выразитель умонастроений всей европеизированной культуры) многовековую народную эксплуатацию возможно было оправдать явлением Пушкина, рождением всех русских гениев XIX - начала ХХ в. Для большинства населения «старой России» существенно было другое.
А.В. Головнин, министр народного просвещения в царствование Александра II, пророчил в 60-е годы XIX в.: «За последние сорок лет правительство много брало у народа и дало ему очень мало. Это несправедливо. А так как каждая несправедливость всегда наказывается, то я уверен, что наказание это не заставит себя ждать. Оно настанет, когда крестьянские дети, которые теперь грудные младенцы, вырастут и поймут все то, о чем я только что говорил. Это может случиться в царствование внука настоящего государя»..7... И случилось - при внуке: расплата «сословия управляющих» по историческим счетам русских «верхов». Историческая вина, требовавшая возмездия, отмщения, и накладывала на «верхи» печать гибельности, обреченности, которую они сами на себе ощущали (отсюда - предвосхищение конца, особенно острое накануне революции, отношение к себе как к погибающему «классу», а также - восприятие революции как спасения). Закономерным образом похороны самодержавия стали прологом упокоения всей старой России.
* * *
Я поддерживаю тезис Ю.С. Пивоварова об «исторической ненужности» Февраля. Он объясняет, почему Февраль (как и Октябрь) вызывает ощущение
7. Цит. по: Федотов Г. Революция идет // Федотов Г. Судьба и грехи России — Т. I. — СПб., 1991. — С. 155—156.
абсурдности происходящего, а потому непонятен и необъясним с позиций обычной логики. В то же время нечто подобное Февралю было возможно, а в России, наверное, неизбежно. В условиях многолетней войны массовые беспорядки недовольного и уставшего народа по различным поводам вполне вероятны. Они становятся испытанием социальной системы на прочность. Не случайно катастрофы произошли в странах, находившихся в стадии системного переустройства, с властью, утрачивавшей традиционную легитимность, и трансформирующейся социальной структурой - в России и Германии.
В такой ситуации решающее значение приобретает позиция политического класса. Для удержания социальной стихии она должна быть консолидированной и ответственной, независимой от эгоистических частных и групповых интересов, объединенной сознанием общего дела и общей исторической судьбы. Революцию в России сделала неизбежной война верховной власти с остальным политическим классом - думскими политиками, либеральными бюрократами, высшим офицерством, двором, наконец. Зимой 1916-1917 гг. она достигла своего пика. Виноваты в ней обе стороны - и совершенно неблагодарное дело искать, кто виноват более. Тем более, что история их рассудила, -они погибли вместе, доказав тем самым свое историческое единство, обусловленное общностью происхождения.
Однако последнее слово в той войне, безусловно, сказали общественники, одержимые желанием свалить власть. Совершенно прав российский исследователь Ф.А. Гайда: «Либералы, вне всякого сомнения, сыграли очень важную роль в событиях Февральской революции и весны 1917 г., причем их действия, вопреки мнению советской историографии, не диктовались стремлением к контрреволюции. Без их участия революция не смогла бы сразу принять относительно четкие «организованные формы» и, по крайней мере, в феврале-марте 1917 г. могла быть подавлена. Однако настрой либералов накануне революции фактически исключал возможность их неучастия в ней»..8... Они сознательно «губили старую власть», используя войну, массовое недовольство ею (а в России оно неизбежно обращается против власти) и стихийные беспорядки в столице. Пытаясь уничтожить самодержавие, либералы развернули против него информационную войну. И выиграли ее, - в этом смысле Февраль вовсе не был «революцией без революционеров»..9.. После революции она продолжилась - уже как война со «старым режимом», дореволюционным прошлым, памятью царской России.
Февраль снабдил все дореволюционные слухи, домыслы, образы, порочившие верховную власть, документальной базой. Тем самым им придавался
.8.. Гайда Ф.А. Указ. соч. — С. 351—352.
9.. Булдаков В .П. Империя и Смута: К переосмыслению истории русской революции // Россия и современный мир. — М., 2007. — № 3(56). — С. 13.
оттенок подлинности, «присваивался» статус исторического факта. Документы николаевской эпохи, только недавно огражденные от общества тайной государственной и личной жизни, активно публиковались. Период между февралем и октябрем 1917 г. «видный деятель освободительного движения», историк и публицист С.П. Мельгунов в одном из своих выступлений назвал «временем массового издания политических брошюр»..10.. Большая часть этой продукции - разоблачительного и бульварного характера - была посвящена «последним Романовым». Они выпускались в составе массовых популярных исторических библиотек товариществами «Задруга», «Голос минувшего»,
«Былое», газетами, журналами. Антиромановский характер исторических текстов, транслировавшихся публике, отвечал социальной потребности в разоблачении, осуждении и символическом уничтожении ненужного новому обществу прошлого.
Достоянием публики стали образы последней императрицы - немецкой шпионки и распутницы (с Распутиным при ней); слабого, безвольного, жестокого царя; «темных сил», олицетворявших зло, побежденное революцией. Благодаря тиражу и иным способам распространения (символика, праздники, художественные средства) эти образы приобретали массовый характер, формируя политическую культуру масс. Они оправдывали свершившуюся революцию, обеспечивая «фактами», «документальными свидетельствами» ее основные тезисы, которые затвердила вся страна: «Россию погубила косная, своекорыстная власть, не считавшаяся с народными желаниями, надеждами, чаяниями... Революция в силу этого была неизбежна»; «Старый, насквозь сгнивший режим рухнул без возврата. Народ пламенным, стихийным порывом опрокинул - и навсегда - сгнивший трон Романовых.»..11...
В результате масса не стала знать больше о своем «вчерашнем» прошлом. Однако растиражированные образы бездушных и аморальных «тиранов» («власти», «начальства», «буржуев»), «старого», «дряхлого» мира «насилья», «мрака», «нищеты» и «гнета» оправдывали и делали неизбежным в массовых представлениях его падение - в «смертельной» схватке с силами Добра за торжество нового, «лучшего мира», «царство свободы» и «братской любви». Массовое распространение и усвоение народом негативных образов власти способствовали радикализации общественных настроений, окончательному низвержению «старого режима», переводу потенциала протеста в революционное действо.
.10.. «Задруга». Десять лет 1911 — 1921: Отчет чрезвычайного собрания членов товарищества в день десятилетнего юбилея. — М., 1922. — С. 15.
.11.. Бунин И. Окаянные дни. — СПб., 2003. — С. 117, 130.
* * *
Если для «верхов» главным двигателем борьбы с прошлым можно считать лозунг «Долой самодержавие!», то «низы» увязывали его с другим призывом - «Долой старый мир!». И в том и в другом случае компромисс исключался - речь шла о полной и окончательной ликвидации. Уничтожение самодержавия (как и прежнего порядка вообще) мыслилось как освобождение, способ чудесным образом получить волю - и новую жизнь, т.е. «светлое будущее» в настоящем. Вот эта логика - решительно и бесповоротно уничтожить прошлое во имя чудесного «завтра», расчистить место для какого-то иного порядка - объединяла в революционные дни две России: европеизированных «верхов» и «почвенную». Их исторический нигилизм, радикализм в отторжении привычного жизнеустройства и стремлении реализовать утопию, сделать явью мир грез и фантазий, одинаково пугающи.
Однако у «верхов» был ограничитель - с ликвидацией царизма задачи их революции были в основном решены. Для многомиллионного рабоче-солдатско-крестьянского населения России с самодержавия всё только начиналось. Об этом «предупреждала» и революционная символика, с которой ассоциировали себя «низы». «В 1917 г. основная парадигма символических изменений носила новаторский характер, она представляла собой программу ра-
12
дикального преодоления прошлого, его тотального отрицания»..12.., -
подчеркивает исследователь символической стороны революции Б.И. Коло-ницкий.
Идея уничтожения прошлого была основной организующей идеей, придававшей смысл массовой разрушительной стихии. Праздник революции должен был стать «концом всего» («старого мира») и «началом всего» («нового мира»), что требовало стирания памяти старой системы. Символическое значение поэтому имело разграбление и уничтожение в первые революционные дни архивов, в которых и была запечатлена традиция, зафиксировано национальное прошлое.
В конце февраля - начале марта 1917 г. на улицах Петрограда (а затем и Москвы, других городов) горели документы «карательных органов царизма» -департаментов полиции, губернских жандармских управлений, III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, судебных палат, дворцовой комендатуры, генерал-губернаторов и др. Громились, расхищались, конфисковывались также личные архивы («деятелей старого режима»), семейные библиотеки и собрания. Уцелевшие бумаги буквально валялись на улицах; материалы из «беспризорных» архивов попадали к антикварам, в издательства, редакции газет и журналов, где сразу же пускались в оборот. Фев-
.12.. Колоницкий Б.И. Указ. соч. — С. 343. 106
раль (среди прочего) запечатлен в двух ярких образах: горящее прошлое и выброшенная на улицы история.
Исследователи чаще говорят о практической надобности целенаправленных акций по уничтожению полицейских хранилищ или ликвидации документов из личных архивов (членами царской семьи, чиновниками и др.). Однако во всех тех пожарах и изъятиях был глубокий символический смысл. Пожары воспринимались современниками как символы «новой жизни». Это нашло отражение в одном стихотворном опусе, появившемся в популярном журнале «Новый сатирикон» за 1917 г.: «Вьется пляска огневая / В пыльной плесени бумаг, / И Россию овевает / Символ жизни - красный флаг». Очень характерная примета революции: развалины старого мира, декорированные символикой нового.
Был еще один важный план в «революционном вандализме», продемонстрированном Февралем, - материальный: история оставалась бесхозной,
«безначальной» и потому легко доступной; ее мог захватить и присвоить кто угодно, чтобы использовать как угодно. Это еще один образ, через который прочитывается либерально-социалистический Февраль: насильственное, бесконтрольное использование истории. Революция освободила от всяких ограничений на использование; все тайны (государственные, личной жизни) раскрывались, с прошлого (в особенности недавнего) сдирались все покровы. Октябрь довел эту тенденцию до логического завершения.
* * *
Восстание против прошлого - это точка соприкосновения и энергетический источник революций 1917 г. И в то же время отношение к прошлому отличало их друг от друга. Целью борьбы с прошлым в Феврале было освобождение, всеобщая социокультурная эмансипация. Показательно, что эмансипационная тенденция должна была возобладать и в области использования прошлого. Интенционально Февраль предполагал раскрепощение национальное истории: открытие новых областей для изучения (истории «вчерашнего дня», т.е. трех последних царствований), масштабную публикацию новых (недоступных, «закрытых» ранее) архивных материалов, свободу доступа к источникам и снятие ограничений на их использование, разоблачение «темных» страниц истории и прочтение прошлого в революционно-освободительном ключе.
Ответом на вызов революции культурных «верхов» стала перманентная, лавинообразная революция «низов», «почвы». Она нейтрализовала, сделала несущественными завоевания Февраля, выдавила на обочину социальной жизни (так или иначе) связанные с ним слои населения. «Низы» не собирались щадить ничего из наследия «старого мира» - ни материального, ни «идеально-
го». Более того, с «одряхлевшим», «несправедливым» миром «насилия», «дворцов» и «рабского труда» ассоциировались вполне определенные социальные слои, которые тоже подлежали уничтожению. Этот стихийный протест против прошлого и культуры «верхов», эти погромные настроения можно было возглавить и организовать, придав ему четкие формы. Это и сделали большевики, использовав идеи либералов и энергию масс в собственных целях, для своей революции. Причем, они, как точно определил И. Бунин еще в 1918 г., ради погибели «проклятого прошлого» готовы были «на погибель хоть поло-
13
вины русского народа»,.10...
Общесоциальное стихийное движение за мир, землю, волю, фабрики, экспроприацию экспроприаторов, возглавила, использовала, а затем подчинила, сведя на нет, большевистская революция. В ходе этих революций («почвенной» и «верхушечной», властно-управленческой) тенденция к аннигиляции прошлого, намеченная Февралем, победила и приобрела тотальный характер. Освобождение от «темного», «преступного», «тяготящего» прошлого приняло вид избавления от прошлого как такового, системного сброса памяти, полного «обнуления» истории и актуальной социальной практики. Это и позволило разрушить «старую» систему «до основания, а затем» на расчищенном месте строить новую.
Сама идея - отречения от «старого», борьба с ним на уничтожение во имя торжества нового - могла появиться только в христианской стране и представляла собой извращение, «варварскую», примитивную переработку новозаветного принципа. Не случайно в борьбе с прошлым выделяются два течения: избавление от власти, «обезначаливание» (что в русских условиях означало ликвидацию социальной организации, атомизацию социального организма), и связанные с ними отрицание веры, «богоборчество», уничтожившие моральные нормы, этические принципы общежития, высвободившие первобытные инстинкты массы. В России (в «почвенном» «мире»), где были крайне слабы правовые традиции и культура, это превратилось в нравственную катастрофу. Вместо традиционных скреп общество скрепило насилие, метастазирующее во все его клетки.
Русский Февраль со всей очевидностью показал: политический инфантилизм масс ведет не только к «бегству от свободы» (Э. Фромм), но и к «бегству в свободу» - вольницу, неизбежным следствием которой становится массовое насилие. В России воля для каждого есть условие насилия этого каждого над другим, массовизации насилия, что предполагает подавление свободы личности и индивидуализма как такового. Все это проявилось в восемь по-слефевральских месяцев, показавших насильственную природу уже не русской власти, а русского народа, и победило в Октябре. Историческое поражение
.13.. Бунин И. Окаянные дни. — СПб., 2003. — С. 163. 108
Февраля (и интеллигентов - «февралистов») состоит в том, что после него избежать ада народного бунта, а затем властного насилия над народом было невозможно.
* * *
Позиция большевиков в вопросе о прошлом была наиболее последовательной. Она изложена в формуле Дж. Оруэлла: «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым» («1984»). Партия возглавила процесс «покорения действительности», непрерывную цепь побед над национальной памятью. Этот процесс имел множество измерений. Были в нем темы, порожденные субкультурой «верхов»: например, «освобождение тела», «свободная любовь» и «революционизирование» семьи. Но большевики использовали их для достижения собственной цели - разрушить все устои дореволюционного общества (семью, церковь, школу, экономику, мораль), все скреплявшие его связи и традиции, «свалить» «старые» авторитеты и тем самым расчистить место для строительства нового общества и «выведения» нового человека. Сложности в «производстве» советских людей (их недостаточная, по мнению власть, «советскость») уже в 1926 г. объяснялись пережитками проклятого прошлого и «растленным влиянием Запада»-14... Для ограждения от них советского человека все его связи следовало «обнулить».
Тему борьбы с прошлым большевики получили в наследство от Февраля, который, в свою очередь, наследовал традициям «освободительного движения», мировоззрению русской интеллигенции (см. «Вехи»). Однако смысл этой борьбы был прямо противоположным тому, что обозначился в революции «верхов»: не эмансипационный, а эксплуатационный - разрушение прошлого во имя закрепощения общества и каждого отдельного человека, их подчинения власти. К прошлому большевики подошли на удивление прагматично: речь шла о его политическом использовании, монополия на которое принадлежала власти. Тем самым совершалось закрепощение истории, она становилась объектом жесточайшей эксплуатации (как и все культурное пространство). В этом смысле совершенно правы М. Геллер и А. Некрич: в СССР «история в наивысшей степени сознательно и последовательно была поставлена на службу власти. После Октябрьского переворота происходит не только национализация средств производства, национализируются все области жизни. И прежде всего - память, история. Память делает человека человеком. Лишен -ный памяти человек превращается в бесформенную массу, из которой те, кто контролирует прошлое, могут лепить всё, что угодно. На протяжении не-
.14.. Геллер М., Некрич А. Утопия у власти. — М., 2000. — С. 166.
скольких послереволюционных лет была разработана техника манипулирова-
<-> 15
ния прошлым, контроля над историей, неизвестная ранее человечеству»..15.. Нарушение культурной нормы (накопление, сбережение и трансляция во времени наследия, гуманизация социальных практик на основе критического осмысления прошлого) стало новой революционной (а затем государственной) нормой.
* * *
Линию на символическую войну с прошлым, выродившуюся в ходе «сталинской контрреволюции» в полное подчинение («закрепощение») и политическую эксплуатацию истории, можно с полным основанием считать февральско-октябрьской линией. Она, в частности, демонстрировала, как новое осмысление прошлого вызывает потребность в новых источниках, обеспечивается ими, а не наоборот. Некоторые из главных «смыслообразов», легитимирующих Февраль, - аморальность, «дряхлость» (в смысле неспособности к развитию), историческая обреченность «старой», самодержавной системы. Потребность их подтвердить, подвести под них «доказательную базу» вызвала открытие архивов и массовую публикацию соответствующих документов. Причем, публикаторы не скрывали того, что работают не для истории, а выполняют главную политическую задачу текущего момента - предотвратить «правую» контрреволюцию, защитить «достижения Февраля». Помимо прочего, производители массовых исторических образов потакали и разжигали низменные вкусы и интересы массы, что в тот момент имело политический и коммерческий смысл,16... Создавалась такая социопсихологическая и социокультурная атмосфера, в которой оказались возможны самые абсурдные политические сценарии.
Большевики эту линию продолжили, снабдив ее, как минимум, двумя поправками: контроль самой публичной информации и информационных
средств, доносящих ее до публики.17..; контроль институтов, хранящих истори-
.15.. Геллер М., Некрич А. Указ. соч. — С. 5, 6.
.16.. С.Н. Булгаков еще в 1909 г. отмечал, что «русская литература залита мутной волной порнографии и сенсационных изданий» (Героизм и подвижничество // Вехи. — М., 1990. — С. 27). С начала революции эта модная тенденция изданий для интеллигентского меньшинства стала всеобщей. Популярная литература — в том числе по истории — была по преимуществу сенсационной (разоблачения, раскрытие тайн «старого режима»; публикация документов, ранее охранявшихся тайной личной жизни) и порнографической.
.17.. О результатах этих действий пишет И. Бунин: «Тон газет все тот же, — высокопарно-площадной жаргон, — все те же угрозы, остервенелое хвастовство, и все так плоско, лживо так явно, что не веришь ни единому слову и живешь в полной отрезанности от мира, как на каком-то Чертовом острове» (указ. соч. — С. 137). Цель такой информационной политики — заменить информирование социальным конструированием, подменить реальность.
ческое наследие. Это принципиально меняло дело. Показательна судьба институтов памяти в советской системе. Если с Февралем связаны образы «бесхозного» архива и бесконтрольного (свободного) публичного использования исторических документов, то Октябрь ассоциируется с «запертыми», охраняемыми архивами и жестко контролируемым использованием в «интересах партии и государства». Хозяином истории стала новая власть, использовавшая опыт прежней (временноправительственной) по «разборке» с самодержавием для ее собственной дискредитации. Заботился «хозяин», конечно, не о народных, а о собственных (властных) интересах. И исходил при этом из достаточно очевидной идеи.
Архив, т.е. неактуализированная память, представляет собой своего рода подсознание общества. Очень важно, как используется эта подсознательная энергия, в чьих интересах актуализируется память - ограниченного меньшинства или большинства, для социального благосостояния или эксплуатации социума, для придания импульсов развитию или для его имитации и т.д. В любом случае «политика памяти» воздействует на общественное сознание. В этом и состоит ее ценность для власти.
Советская архивная политика в основных чертах была разработана под руководством М.Н. Покровского в 20-е годы, а свое логическое завершение (в смысле окончательного «закрепощения» истории и архивов) получила в 30-е. Покровский (как и другие видные деятели «архивного фронта») не был здесь самостоятельной фигурой - лишь уполномоченным партии, и.о. власти на отдельном направлении «борьбы». Он - яркий профессионал, талантливый историк, поэтому основной упор делал на публикацию и создание тем самым советской «политики памяти». Причем мыслил ее как политику государственную - не случайно при нем архивное ведомство оказалось в ведении Президиума ВЦИК. Основное направление «политики памяти» в 20-е годы было разрушительным, нигилистическим, что вполне отвечало задачам момента. Исторические документы и исследования, хлынувшие в публичное информационное пространство, должны были обличать старую («буржуазную», самодержавную) систему. Тем самым - способствовать идентификационному перевороту в обществе.
В 30-е годы ставка - и в символическом мире прошлого - была сделана на прямое насилие, тотальное подчинение, примитивную, но эффективную эксплуатацию наследия. К архивам приставили охрану, отдав их в ведомство ОГПУ-НКВД, использование ограничилось набором тем, разрешенных «Кратким курсом». К руководству историей пришла в лице Сталина сама власть, выдававшая обществу «полезную» - с ее точки зрения - память. «Политика памяти» стала одной из тем массовой культуры. Последствия этого -окончательные «утилизация» истории и депрофессионализация историков.
* * *
Главный предмет «смычки» народных движений и большевистской революции в начале ХХ в. - торжество «коллективного человека» над отдельной личностью и принципом индивидуализма. Этот переход произошел во всем европейском мире. На рубеже Х1Х-ХХ вв. европейская культура, несомненно, находилась на пике своего поступательного развития. Это было следствием абсолютного утверждения личности, торжества индивидуализма, частной жизни, творчества, индивидуальных картин мира, чрезвычайного усложнения культуры во всех ее проявлениях. Возможностей ненасильственного регулирования этих процессов европейское общество тогда не нашло. Первая мировая война стала преддверием цивилизационного отката, упрощения культуры, что с неизбежностью вело к победе коллективизма, т.е. преимущественной ориентации на массы (массовые потребности, иллюзии), к ужесточению социальной организации (вплоть до установления тоталитарных режимов), распаду высокой культуры элит, совершенно недоступной массам.
В России этот переход произошел особенно болезненно. И едва ли не главная тому причина - исторический раскол между практически неграмотным народом с его традиционной культурой и верхним слоем, сформирован -ным европеизированной, изощренной, дифференцированной культурой. «Философский, эстетический, культурный индивидуализм “страшно далекой от народа” русской интеллигенции получил самое яркое выражение в... культуре Серебряного века. То есть в ту пору в культуре приоритетное место заняли не некие общие культурные ценности, составляющие ядро национальной культуры, но на первый план выдвинулось своеобразие видения мира талантливой личностью, именно в силу своей талантливости непохожей на других. Понятно, что эта тенденция (впрочем, как и всякая иная) усиливающейся индивидуализации картин мира, отраженных в искусстве, имела пределы своего развития. И к 1917 г. этот предел был достигнут вполне»..18..
Произошел надлом: высокая культура, не выдержав чрезвычайного напряжения, интенсивности давления индивидуализма, рухнула, и была раздавлена, погребена под массовой, «почвенной» культурой. Фактически Октябрьский переворот «стал решением дилеммы «индивидуум-коллектив» в пользу коллектива, масс»..19.. . Новые управленцы, из этой массы вышедшие, были нацелены на подчинение «коллектива», эксплуатацию массовых утопий, иллюзий, ожиданий.
.18.. Жидков В. С., Соколов К.Б. Десять веков российской ментальности: Картина мира и власть. — СПб., 2001. — С. 477.
19 . Там же.
Последовательное и радикальное отрицание прошлого стало идеологией большевизма. Сбросам исторической памяти был придан систематический, планомерный характер; уничтожение истории и «изобретение» (на ее месте и вместо нее) «полезных» (власти) традиций стало государственной программой, одним из основных пунктов «культурной революции». Так создавался «новый человек», лишенный временных координат, ориентированный на сиюминутное выживание и легко поддающийся приемам социального манипулирования.
В конечном счете, новое общество (советский мир) не просто было заражено нигилистическим отношением к истории; отрицание прошлого и стало его сутью. Это охватило все общество; это и победило в гражданской войне (если понимать ее в широком смысле - не только как военные действия). Победившие отринули социальные силы, бывшие носителями истории, вообще традиций, памяти. В этом и состояла суть перемен. Более того, русский коммунизм ставил цель - выйти за пределы истории; явно ориентировался на внеисторическое отношение к действительности. При этом леворадикалы, пришедшие к власти, эксплуатировали русскую внеисторичность - мифы и утопии, верования, смутные образы и надежды, бродившие в крестьянской массе (об этом, кстати, много написано).
* * *
В результате начало ХХ в. в России стало хрестоматийным примером «безвременья» (наш вклад в мировой «самоучитель» - «как не следует делать»), когда позади - уже ничего, впереди - еще ничего, всё начинается и заканчивается здесь и сейчас. Мы были обречены на дальнейшие обрывы (во времени), нарушения преемственности, постоянные забегания вперед и последующие откаты, т.е. возвратно-поступательное, антиэволюционное движение. Уничтожение в ходе русских революций культурного запаса, накопленного поколениями, масштабное антикультурное движение всего социума привели к цивилизационному обвалу. Произошли варваризация, элементаризация социальной ткани, катастрофическое снижение («обнуление») уровня сложности и вследствие этого - креативных возможностей социальной системы.
Важнейшим следствием этого стали катастрофические антропологические изменения. Показательно, что в ХХ в., в социальном организме возобладали и доминируют сейчас два антропологических типа - «человек ловкий», занятый «приватизацией» власти и хищническим захватом имеющейся в наличии материальной субстанции, и «человек терпеливый», ориентированный на пассивное приспособление к социальной среде, простое воспроизводство (а не приращение) жизненных сил и материи, привычные (одни и те же, повторяющиеся) социальные решения. «Человек ловкий» «крутится» и продвигается за счет других, «человек терпеливый» выживает «как все» и «не хуже других».
В результате у нас практически отсутствует не только тема «я», но и тема «другого», сформировавшие индивидуалистическую и гуманистическую западноевропейскую культуру. Кроме того, всегда ярко выражена тенденция к социальному уравнению - не только в материалистическом, но и в культурном смысле. В каждом следующем социальном катаклизме «занижаются», нейтрализуются, погибают (физически, в статусном, «бюджетном» смысле) те социальные слои, которые выделяются над средним уровнем. Наш «человек средний», формируемый сходным жизненным опытом и социальными условиями, традиционно «технократичен», антигуманитарен и мало интересуется прошлым. Как, впрочем, и будущим. Он обживает, выкручивается, приспосабливается в настоящем. Его культурная ограниченность, элементарность объясняются (среди прочего) тем, что это человек «урезанного» и «извращенного» времени.
Показательно также, что в ХХ в. русские получили жесточайшую, абсолютно безжалостную власть. Восстав против «слабого» «романовского самодержавия», не приняв все временные правительства с их ненасилием и демократическими принципами управления, к этой власти русский народ отнесся с удивительным пониманием. Она оправдана им во времени, с нею слилось нарицательное «народная». Видимо, такая власть отвечает какому-то глубинному народному естеству. Поэтому стоит ли удивляться, что в конце ХХ в. ограниченному «партсамодержавию» и самодержавному самодурству (в таких обличьях предстала власть либерализирующаяся и не препятствующая общественной эмансипации) русские люди предпочли «бюрократическое самодержавие» «нового русского» образца. Для нас это вполне цивилизованный и современный властный проект. Мы не то что не рассчитываем на большее -мы большего не хотим.
Сама власть, двигавшаяся в ХХ в. путем постоянных сбросов памяти, изобретения традиций и подходящих текущему моменту управленческих и образ -но-символических схем, демонстрирует, что воинствующий исторический нигилизм, помноженный на культивируемый антикультурный и антигуманный подход к социуму (как своему, так и любому другому), никак не могут дать в результате хотя бы идею «народосбережения», не говоря уже о практике. Ориентируясь на традиционную схему отношений со «вверенным» ей народом (как субъект-объектных), лелея свою насильственную, эксплуатационную природу и не умея эффективно приспособиться к ситуации, где ей отведено заведомо проигрышное (не «супердержавное») место, советско-постсоветская власть подтверждает правило, выведенное самодержавной и «временноправительственной»: народ может поддерживать конкретного персонификатора, однако у русской власти как исторического явления «нет в обществе убежища». Правда, она из этого и исходит, черпая силу «в своей неспособности доверять
населению, . в. неспособности сделаться более либеральной без риска себя
20
уничтожить» . ..
В заключение хотелось бы подчеркнуть: в начале ХХ в. в русской истории произошел принципиальный и невосполнимый разрыв. Между дореволюционной Россией и СССР не оказалось естественнопреемственных культурных связей, как не существовало культурного единства России образованного «меньшинства» и России «почвенной». Подтверждение тому - революции 1917 г. Точно также отсутствует преемственность современной России с самодержавной и той, потерянной нами, что оказалась в эмиграции. Последовательно преемственны РФ и СССР, самой своей историей отторгнувшие иные временные связи. Утверждать иное, как у нас сейчас принято, - значит, заниматься социальной инженерией или, выражаясь современным художественным языком, михалковщиной.
И главное тому доказательство видится мне в следующем. Советско-постсоветская система оказалась принципиально неспособной к критическому самоанализу - самопознанию и самопониманию. Нашему социальному организму не нужно адекватное знание о себе - как о прошлом, так и о настоящем. Поэтому и социальные прогнозы - это тоже не для нас. Мы так и остались существами «внеисторическими».21... «Работа памяти» по-русски предполагает не самопознание, а эксплуатацию любого наследия, позволяющую подтвердить устойчивый идеальный «образ себя».
Отсюда - такое неадекватное «прочтение» собственной истории, неприятие критического к ней отношения, неспособность «расстаться» с прошлым, т.е. его понять и от него освободиться. Критический анализ вредит нашему социальному организму, грозит его разрушить. Поэтому никакого «преодоления» прошлого, как и преобразования настоящего, ориентируясь на цивилизационные, общегуманитарные, «человекосберегающие» принципы, у нас не произойдет ни в ближайшем, ни, вероятно, в отдаленном будущем. Иначе речь бы шла о другом социальном организме и ином историческом пути.
20. Так оценивал возможности Советской власти Э. Морен (См.: О природе СССР: Тоталитарный комплекс и новая империя. — М., 1995. — С. 162, 189).
.21.. Русский временной алгоритм, подходящий и власти, и социальному большинству, выражен в формуле графа Бенкендорфа: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». В какие-то моменты своего исторического бытования мы из него вырастаем, а потом, не в силах выдержать всех сложностей существования в реальном времени, вновь к нему возвращаемся. Это, пожалуй, наш главный национальный проект.
