CC BY
67
в любой коллекции любой читатель может улучшить, отредактировать любые тексты любого поэта. Исключение составляют тексты, выложенные в фотоформатах или «только для чтения».
Еще один очень важный момент в характеристике Интернет-чтения - это прнципиальная вне-контекстуальность Интернет-текстов. «Текст в Интернете изначально лишён актуальности, вырван из физического времени и пространства, вырван из внешнего тексту мира» [4]. В Интеренет-библиотеках в едином пространстве - времени оказываются представлены Г. Сент-Вик-торский и У. Эко, А. Пушкин и И. Бродский, З. Гиппиус и В. Павлова. Споры о том, создает ли Интернет новый литературный канон остаются открытыми: Интернет-чтению равно открыты тексты, принадлежащие к самым разным канонам и изгнанные
Библиографический список
из всех литературных канонов. Как пишет С. Корнев, Интернет -это «вавилонская библиотека, бесконечный перепутанный архив, мир без времени и пространства, заколдованное Царство Текста» [4]. В Интернет-чтении активный читатель создает свой канон чтения, сам формирует свою Интернет-библиотеку на персональном компьютере или любом другом гаджете, использует свою персональную и мобильную электронную библиотеку как мощный ресурс саморазвития и самореализации в новой культуре.
* Статья подготовлена в рамках проекта реализации ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009 -2013 годы» (ГК № П433 от 12.05.2010 г.)
1. Гудков, Л.Д. Российские библиотеки в системе репродуктивных институтов: контекст и перспективы / Л.Д. Гудков, Б.В. Дубин // Новое литературное обозрение. - 2005. - № 74 [Э/р]. - Р/д: http://www.library.ru/1/sociolog/text/article.php?a_uid=249
2. Мьёр Коре Юхан. Он-лайн-библиотека и классический литературный канон в постсоветской России // Новое литературное обозрение. - 2011. - № 109 [Э/р]. - Р/д: Http://magazines.russ.ru/nlo/2011/109/m32.html
3. Ерошенко, Е. Дополнительное чтение [Э/р]. - Р/д: http://article.tech-labs.ru/52_31430.html
4. Корнев, С. «Сетевая литература» и завершение постмодерна // Новое литературное обозрение. - 1998. - № 32 [Э/р]. - Р/д: Ь|йр:// magazines.russ.ru/nlo/1998/32/korn.html
5. Самохина, М.М. Молодые читатели в Интернете (наблюдения социолога) // Новое литературное обозрение. - 2010. - № 102 [Э/р]. - Р/ д: http://magazines.russ.ru/nlo/2010/102/sa26.html
6. Гусейнов, Г. Заметки к антропологии русского Интернета: особенности языка и литературы сетевых людей // Новое литературное обозрение. - 2000. - № 43 [Э/р]. - Р/д: http://magazines.russ.ru/nlo/2000/43/main8.html
Bibliography
1. Gudkov, L.D. Rossiyjskie biblioteki v sisteme reproduktivnihkh institutov: kontekst i perspektivih / L.D. Gudkov, B.V. Dubin // Novoe literaturnoe obozrenie. - 2005. - № 74 [Eh/r]. - R/d: http://www.library.ru/1/sociolog/text/article.php?a_uid=249
2. Mjyor Kore Yukhan. On-layjn-biblioteka i klassicheskiyj literaturnihyj kanon v postsovetskoyj Rossii // Novoe literaturnoe obozrenie. - 2011. -№ 109 [Eh/r]. - R/d: Http://magazines.russ.ru/nlo/2011/109/m32.html
3. Eroshenko, E. Dopolniteljnoe chtenie [Eh/r]. - R/d: http://article.tech-labs.ru/52_31430.html
4. Kornev, S. «Setevaya literatura» i zavershenie postmoderna // Novoe literaturnoe obozrenie. - 1998. - № 32 [Eh/r]. - R/d: http://magazines.russ.ru/
nlo/1998/32/korn.html
5. Samokhina, M.M. Molodihe chitateli v Internete (nablyudeniya sociologa) // Novoe literaturnoe obozrenie. - 2010. - № 102 [Eh/r]. - R/d: http:/ /magazines.russ.ru/nlo/2010/102/sa26.html
6. Guseyjnov, G. Zametki k antropologii russkogo Interneta: osobennosti yazihka i literaturih setevihkh lyudeyj // Novoe literaturnoe obozrenie. -
2000. - № 43 [Eh/r]. - R/d: http://magazines.russ.ru/nlo/2000/43/main8.html
Статья поступила в редакцию 12.01.13
УДК 008:316.34
Tishchenko N. V. THREE TYPES OF DISCOURSE ON PRISON SUBCULTURE IN THE SOVIET LITERATURE OF THE 20TH CENTURY. The article is devoted to the dissemination of criminal values in our culture. Using three types of discourse, corresponding to the three periods in the literature, shows the transformation of the perception of the prison subculture and identify ways to influence the prison subculture on everyday culture.
Key words: discourse, prison subculture, filmtext, prisonisation, criminal valuables.
Н.В. Тищенко, канд. культурологи, доц. каф. культурологи Саратовского гос. технического университета им. Ю.А. Гагарина, г. Саратов, E-mail: [email protected]
ТРИ ТИПА ДИСКУРСА О ТЮРЕМНОЙ СУБКУЛЬТУРЕ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XX СТОЛЕТИЯ
Статья посвящена проблеме распространения криминальных ценностей в отечественной культуре. На примере трёх типов дискурса, соответствующих трём периодам в литературе, показана трансформация восприятия тюремной субкультуры и определены способы влияния тюремной субкультуры на повседневную культуру Ключевые слова: дискурс, тюремная субкультура, кинотекст, тюремизация, криминальные ценности.
Криминальные установки, ценности, тюремный жаргон и нормы поведения сегодня пронизывают многие сферы: и масс-медийный, и политический, и повседневный дискурсы изобилуют примерами использования высказываний и убеждений, рождённых в недрах маргинальных криминальных субкультур, в местах лишения свободы. Столь масштабное распространение криминальных принципов и тюремного образа жизни во всей системе социальных отношений и культурных норм и практик мы называем тюремизацией социальной жизни и культуры. Однако при всей очевидности проблемы остаются не выявленными ни каналы распространения тюремной системы ценностей, ни стратегии их внедрения, ни причины отсутствия в гражданском обществе сопротивления и отторжения норм тюремных субкультур. Открытым остаётся вопрос - почему криминальные ус-
тановки, тюремные жаргонизмы и ритуалы воспринимаются современным российским обществом не как нонсенс, требующий мгновенного осуждения, а как данность, почему тюремный образ жизни стал частью рутинных повседневных практик? Какие социальные механизмы, культурные фильтры пропустили криминальные ценности и практики в общественную систему и адаптировали их ко всей социальной и культурной структуре?
Наибольшее распространение тюремизация получила в отечественной культуре, что связано с тремя аспектами тюре-мизации в России: историческим, социальным, культурным. Во-первых, в отечественной культуре исторический опыт не связывает тюрьму, исправительную систему с понятиями законности и справедливого наказания. В России опыт соотнесения тюремного наказания и законности вторичен в сравнении с опытом
соотнесения тюрьмы с такими понятиями как «произвол власти» или «превратности судьбы». Во-вторых, появление тюрем исправительного типа (пенитенциариев) в России не инициировалось общественными деятелями, организациями, населением, а было исключительно решением официальных властей а, следовательно, изначально пенитенциарии были помещены в чуждую им социальную, экономическую и культурную среду.
Социальный аспект процесса тюремизации определяется соотношением численности осуждённых с общим количеством населения. В России по данным различных исследователей, общественных фондов каждый 4-ый мужчина имел опыт лишения свободы [1]. Но самое главное, что способствовало интенсивной тюремизации отечественной культуры - это социальная диффузия тюремного населения. В местах лишения свободы оказываются представители самых различных социальных групп, которые в условиях барачной системы содержания не отделены от уголовных преступников. Основной момент, на котором концепция тюремного населения, предложенная М. Фуко, теряет свою объяснительную способность на примере России - это социальная характеристика. Фуко пишет о тюремном населении, как достаточно устойчивой социальной группе, с помощью которой в обществе утверждается идея наказания [2, с. 337-376]. В России эта группа распылена, рассредоточена по всей социальной системе, что способствует масштабной тюремизации культуры.
Культурный аспект тюремизации связан с тем, что нормы тюремной субкультуры, не подвергаемые рефлексии и критическому анализу, стали частью повседневной культуры. Нормы и ценности тюремной субкультуры являются органичной составляющей повседневного языка, традиций, принципов взаимодействия. Одновременно нормы тюремной субкультуры проникли в профессиональные субкультуры, приведя к разрушению профессиональных ценностей и искажению профессиональной деятельности (армия, полиция, строительство). И последнее проявление культурного аспекта - образы и ценности тюремной субкультуры становятся частью современных литературных текстов и кинотекстов, в которых они не осуждаются, а представляются наиболее эффективной стратегией выживания и достижения цели.
К основным параметрам тюремизации социальной жизни и культуры мы относим:
1) утрированную ритуализацию повседневности, исключающую новации, которые воспринимаются как угроза утвердившемуся порядку;
2) негативное отношение к официальной власти и искажение любой властной стратегии в отношении населения;
3) наличие теневой системы социальной дифференциации
- игнорирование легализованной системы социального деления общества (по профессиональному, материальному и пр. признакам) и утверждение собственной системы дифференциации, включающей две категории «свой» и «чужой»;
4) распространение недоверия и нетерпимости как основных способов отношения к индивиду как со стороны абстрактных структур (социальных институтов, официальных учреждений), так и со стороны других индивидов;
5) максимальное занижение статуса личности, отсутствие уважения к проявлению индивидуального во всех сферах жизнедеятельности людей;
6) наличие низкого уровня сопротивляемости насилию и агрессии в обществе, при чём одним из следствий принятия насилия, как эффективной формы решения социальных конфликтов, является и утрированное приветствие использования насилия к тем или иным группам населения;
7) ограниченное понимание роли знания в социальной системе - подчеркивается лишь функциональная, прагматичная значимость знания; любое знание, не вписывающееся в контекст «здесь и сейчас» (фундаментальное, теоретическое, экзистенциальное) интерпретируется как излишнее и отрицается;
8) распространение тюремного жаргона в обыденном языке, а так же публичных дискурсах: политическом, масс-медий-ном, экономическом и пр.;
9) буквальное копирование имеющих хождение в местах лишения свободы практик и ритуалов в повседневной жизни.
Сегодня все эти явления являются неотъемлемой частью социальных и культурных практик и, как правило, не подвергаются критическому осмыслению, а воспринимаются как должное. Интерпретация тюремной субкультуры как должного стала возможной, в том числе в связи с тем, что в 90-е гг. XX столетия и литературные тексты, и кинотексты стали воспроизводить нормы тюремной субкультуры как часть обыденной жизни, не используя критического и рефлексивного аппарата. Современные
тексты о тюрьме предельно категоричны и отличаются очень высокой плотностью письма, т.е. положения, высказываемые в тексте, представлены в качестве абсолютной истины, они не подвергаются сомнению и читателю остаётся только одно - принимать эти трудно верифицируемые утверждения как данность и отказаться от любой попытки заочного спора, дискуссии с автором. В произведениях не допускается зазора между текстом и действительностью. Тексты произведений, посвящённых тюремной субкультуре, по своей структуре совпадает именно с логическими конструкциями повседневных практик. Мотивы, поступки персонажей не получают соответствующего объяснения, т.к. все действия максимально ритуализированы и не имеют смысла, но они социально востребованы. Слово в текстах работает в режиме функции, а не экспликации. Современные литературные произведения о тюрьме пересекаются с обыденным дискурсом: ожидание, что люди сами поймут, что имеется в виду; случайность выбора выражений; характерная неопределенность ссылок; ретроспективное/перспективное ощущение событий настоящего; ожидание продолжения разговора, чтобы понять, что, собственно, имелось в виду раньше. Сходство со структурой обыденного, повседневного дискурса делает выводы и утверждения литературных произведений неоспоримыми и безальтернативными. Трагичность ситуации заключается в том, что на уровень логики здравого смысла были выведены криминальные установки, которые теперь воспринимаются как данность, как и то, что «всякий-нормальный-человек-обязательно-знает» [3, с. 46-86].
Наиболее полно тенденция представлять тюремную субкультуру, как неотъемлемую часть повседневной жизни, воплотилась в кинотекстах, чьё строение и структура способствуют стиранию границы между текстом и реальностью. Индивид, всматриваясь в экран, видит не «внешние» мысли, которые посредством некоторой интеллегибельной деятельности трансформирует во «внутренние» идеи, в «свой мир». Наоборот, зритель видит на экране мир своих образов, которые благодаря массовому характеру киноиндустрии принимают черты всеобщих и распространённых в культуре идей. Как кинотекстам удаётся такая головокружительная подмена? С точки зрения Делёза, с помощью кинотехник (монтажа, раскадровки и т.д.) кинотекст повторяет внутреннюю структуру мысли. В результате при чтении индивид совершает две независимых, но взаимосвязанных процедуры - читает и мыслит. При восприятии кинотекста зритель ограничивается одной процедурой, он смотрит/мыслит [4, с. 606].
Разобранные на цитаты сериалы и кинофильмы «Бригада» (2002 г.), «Брат» (1997 г.), «Бумер» (2003 г.) и «Бандитский Петербург» (2000 г.) не только представляют собой пример востребованных лингвистических конструкций, представленные в этих кинотекстах системы социальных ролей и культурных ценностей стали примерами подражания и воспроизводства в повседневной жизни. Из этих кинотекстов были взяты за образцы модели отношения к различным категориям:
- друзьям - «Братья, по-любому... Спасибо вам, я... я вас никогда не забуду. Клянусь, что никогда никого из вас я не оставлю в беде, клянусь всем, что у меня осталось. Клянусь, что никогда не пожалею о том, в чём сейчас клянусь. И никогда не откажусь от своих слов... Клянусь»» (Бригада);
- врагам - «Свои, Валер, разные бывают. В нашем дворе в блокаду одну бабку слопали. Так тоже все говорили: «Свои, мол, свои» (Бандитский Петербург).
Были использованными интерпретации базовых ценностей:
- жизнь - «Не мы такие, жизнь - такая!» (Бумер);
- материальные ценности - «В деньгах вся сила, брат! Деньги правят миром, и тот сильней, у кого их больше» (Брат);
- законность - «Мы вас грабить никому не дадим. Сами будем» («Бандитский Петербург);
- социальный порядок - «Везде бардак, даже в кино. Слушай, то ли дело у фашистов!» (Бригада).
Но есть ли в отечественной культуре альтернативный опыт интерпретации тюремной субкультуры и если он существует, то почему в пространстве производства социальных смыслов и культурных ценностей он уступил место обывательскому представлению о тюрьме? Опираясь на два типа источников - произведения профессиональных и непрофессиональных авторов, посвященных тюремной субкультуре, - нами было выделено три типа дискурса. Первый мы определили как «метафизический». Он связан с интеллектуальной отечественной традицией в культуре и его основная цель - «познать природу вещей», определить способы достижения истины. К этому типу мы отнесли следующие проиведения: Е.С. Гинзбург «Крутой маршрут», А.В. Жигулин «Черные камни», Л.З. Копелев «Хранить вечно,
Л.Э. Разгон «Непридуманное»; А.И. Солженицын «В круге первом», В.Т. Шаламов «Колымские рассказы».
Второй дискурс - «рефлексивный» - связан с диссидентским движением в отечественной культуре и направлен на утверждение экзистенциального, правового, социального статуса личности. Здесь были проанализированы тексты: Ю.М. Даниэля «Я всё сбиваюсь на литературу...», Ф.Г. Светова «Тюрьма», З.А. Крахмальниковой «Слушай, тюрьма!», А.Т. Марченко «Мои показания».
Третий тип дискурса - «дидактический» - связан с массовой культурой, его целью является создание рекомендаций, своеобразного «навигатора» по тюремной субкультуре. К этой рубрике отнесены тексты: В.А. Ажиппо «Не зарекайся», И. Костров «И равнодушно смотрят небеса», Н.Н. Лопатин «Записки зека», Л.А. Габышев «Одлян или Воздух свободы», А. Павлов «Должно было быть не так», Абрамкин В.Ф., Чижов Ю.В. и др. «Как выжить в советской тюрьме. В помощь узнику».
Одно из первых определение дискурса было предложено М. Фуко, который под дискурсом понимал формы закономерности и специфику организации дискурсивных событий. Основным элементом дискурсивных событий, согласно М. Фуко, являются высказывания, которые не исчерпываются лишь языковыми построениями, а включают мир материальных объектов, правила действования, принципы мышления, производимые в определенную эпоху в определенном социальном пространстве [5, с. 28-30, с. 117]. Принципиальной для М. Фуко является властная функция дискурса, благодаря которой он объясняет каким именно образом смыслы и значения, разделяемые изначально лишь одной профессиональной, социальной группой, приобретают со временем статус общепризнанного знания, научной дисциплины, истины. В этом подходе заключается еще один важный постулат для дискурс-аналитического исследования, а именно, понимание власти как функции и отношения, а не как субъекта. Т. Ван Дейк пытается преодолеть это теоретическое затруднение через оригинальную трактовку цели любого дискурс-анализа, которая заключается в раскрытии способов, стратегий, с помощью которых различные дискурсивные практики продвигают и утверждают определенные версии реальности [6, с. 43].
В нашей авторской интерпретации дискурс понимается как пространство смыслов, конструируемое ограниченным количеством высказываний, позволяющих определить совокупность условий существования дискурса, а точнее, эпистемологическую среду, в которой разворачивается процесс организации различных дискурсивных формаций и дискурсивных практик. Анализируемые литературные тексты рассматриваются в качестве частей конкретных дискурсивных практик, содержащих в себе мифологические структуры, способы идентификации, стратегии борьбы и гегемонии, а не как результаты индивидуального художественного творчества. Любая дискурсивная практика в качестве конечного своего продукта полагает производство системы представлений, знаний, институционально организованных, а, следовательно, воплощенных в определенных социальных практиках. Продуктивность дискурсивной практики определяется частотой воспроизводимости её концепций в социальных институтах и практиках повседневной жизни. Игнорирование указанными системами дискурса приводит к тому что, дискурс оказывается частью дискурсивного архива.
В метафизическом дискурсе существуют следующие внутренние противоречия, которые препятствовали его актуализации социальными практиками. Во-первых, заявленная цель метафизического дискурса - сформировать механизмы защиты против уничтожения личности - при взаимодействии дискурса с социальными практиками оказывается не достижимой и подменяется идей физического выживания: «Мы поняли также удивительную вещь: в глазах государства и его представителей человек физически сильный лучше, именно лучше, нравственнее, ценнее человека слабого, того, что не может выбросить из траншеи двадцать кубометров грунта за смену. Первый моральнее второго» [7, с. 79].
Во-вторых, в метафизическом дискурсе отсутствуют рекомендации, модели поведения. Такова логика развития культуры, что в современном культурном пространстве востребованными оказываются не те тексты, которые требуют от читателя эмоциональных и интеллектуальных усилий, а, напротив, те тексты, которые сводят необходимость усилий от читателя к нулю, предлагая эффективные решения. Вместо конкретных рекомендаций и инструкций метафизический дискурс представляет перед читателем мир тюрьмы как сложный, многогранный, парадоксальный универсум, требующий глубокой рефлексии и исключающий однозначных категоричных оценок: «Это было на каторге, но я, кажется, никогда больше не ощущал жизнь так,
во всей ее полноте, ибо находился на самом краю этой страшной, но вечно прекрасной жизни» [8, с. 62].
В-третьих, распространение знаний о тюремной субкультуре в обществе получило искаженный эффект - в общественном сознании не сформировалось устойчивая неприязнь и нетерпение к тюремной субкультуре, а напротив, был сконструирован героический образ осужденного, противостоящего несправедливой официальной власти. Глубоко философское высказывание А.И. Солженицына - «Благословение тюрьме!! Она дала мне задуматься. Чтобы понять природу счастья» [9, с. 34] - получило буквальную интерпретацию, когда тюремный опыт начал восприниматься как опыт универсальный и наиболее адекватный социальным и культурным реалиям.
Причинами невостребованности рефлексивного дискурса социальными практиками являются: во-первых, обесценивание понятий «жизни» и «смерти» в системе высказываний рефлексивного дискурса. Стремление продемонстрировать произвол и агрессию власти посредством разрушения абсолютной ценности - жизни - привело к возникновению ценностного вакуума и утрате идеологической целостности дискурса: «Однажды трое зэков договорились покончить с собой обычным способом, то есть с помощью часового. Днем, часа в три, взяли на кирпичном заводе три доски, приставили их к забору. Часовой кричит с вышки: - Не лезь, стрелять буду!
- Сделай милость, избавь от счастливой жизни, - отвечает зэк и лезет дальше. Долез до верха, до козырька из колючей проволоки и запутался в ней. В это время автоматная очередь с вышки, он упал на козырек, повис на заборе. Тогда полез другой - он спокойно ждал своей очереди. Короткая очередь - и он упал вниз, под забор. За ним третий - тоже свалился рядом со вторым. Это самоубийство отличалось от других подобных тем, что было групповым. Точно таких одиночек много, и не только на спецу» [10, с. 257].
Во-вторых, рефлексивный дискурс недооценивает эффективность властных стратегий, считая, что власть не способна контролировать индивида на уровне его желаний, на уровне его потребностей на микро-уровне. Тем самым вне критики дискурса оказываются властные технологии, направленные на контроль над индивидуальными потребностями и характеристиками личности: «Оказалось, что власть ее держится, по сути дела, ни на чем. На моем согласии признать ее властью» [11, с. 124].
В-третьих, ирония и глубокое сомнение в эффективности собственной системы высказываний лишили рефлексивный дискурс возможности актуализоваться и быть поддержанным какой-либо социальной практикой: «Я такой благостный, такой умиротворенный. А почему? А потому, что животное. Вымылся в бане, побрился, пообедал, глотнул кофейку, покурил. Ах, боже мой, что ещё человеку надо? И до работы ещё два с половиной часа. Житуха!» [12, с. 372].
Востребованным социальными практиками является дидактический дискурс. Это становится возможным по следующим причинам: во-первых, он полностью отказывается от исследовательской структуры текстов, он запугивает, нагнетает, использует большое количество распространенных в повседневной культуре метафор, что сближает его с масс-медийным дискурсом: «Эта книга рассчитана на тех, кто никогда не пробовал на вкус тюремную баланду, но отдает себе отчет в том, что может оказаться в тюрьме через месяц, через год... Разумеется, одни типы (или группы) людей в тюрьме оказываются с большей вероятностью, другие - с меньшей. Впрочем, между ними не существует выраженных границ» [13, с. 5].
Во-вторых, система высказываний дидактического дискурса максимально сближается с тюремной лексикой, чьи определения утверждаются как наиболее точные и адекватные современным реалиям: «Надо признать, что неформальная терминология гораздо точнее, чем официальная, она действительно отражает суть указанных заведений и процессов, происходящих в них» [13, с. 12].
В-третьих, ритуалы, традиции, социальные установки тюремной субкультуры представляются дискурсом как единственно возможные стратегии по поддержанию социального порядка и справедливости: «Очень многое в правильных понятиях на воле может показаться диким, жестоким, бессмысленным. Но я, прошедший эту школу, могу сказать: тот образ жизни, который подчинен правильным понятиям, легче и разумнее предписанного властями» [14, с. 184].
Если схематично представить изменения от метафизического и рефлексивного дискурсов к дидактическому, то вырисовывается движение от исповедальности дискурса о тюрьме к его коммерциализации, от экзистенциальных установок к практицизму и функционализму, от поиска подлинности бытия к со-
зданию текстовых симуляций, от дискурса научно-исследовательского к дискурсу общества массового потребления. На страницах текстов метафизического и рефлексивного дискурсов персонажи читают, спорят, думают; в произведениях дидактического дискурса - едят, делят посылки, играют в азартные игры. Тексты метафизического дискурса создавались для того, чтобы последующие поколения читателей «помнили» (Л.Э. Разгон) о произошедшем и «не допустили» возобновления ГУЛАГа, т.к. сама идея повторения масштабной лагерной системы неприемлема для рефлексивного дискурса. Дидактический же дискурс конструирует свои тексты для того, чтобы «знали, что нуж-
но делать в тюрьме» (В.А. Ажиппо), априори допуская и наличие дискриминационной тюремной системы, и возможность оказаться там «любого гражданина» (И. Костров). В этом разностороннем движение трёх дискурсов заключается и главная культурная и социальная проблема. Дискурсы метафизический и рефлексивный предполагали наличие сознательной части населения, граждан, которые способны сопротивляться дискриминационным механизмам. Дискурс дидактический полагает, что население - это инертная масса, способная лишь эффективно приспосабливаться к сложившимся обстоятельствам.
Библиографический список
1. Радченко, В. Хорошо сидим // Российская газета. Федеральный выпуск. - 2008. - № 4741. - 2 сентября.
2. Фуко, М. Надзирать и наказывать. - М., 1999.
3. Гарфинкель, Г. Исследования по этнометодологии / Н. Макарова, Е. Трифонова. - СПб., 2007.
4. Делёз, Ж. Кино. - М., 2004.
5. Фуко М. Археология знания. - Киев, 1996.
6. Ван Дейк, Т.А. Язык. Познание. Коммуникация. - М., 1989.
7. Шаламов, В.Т. Колымские рассказы: собрание соч. - М., 1998. - Т. 1.
8. Жигулин, А.В. Черные камни. - М., 1989.
9. Солженицын, А.И. В круге первом. - М., 2010.
10. Марченко, А.Т. Мои показания. - М., 2005.
11. Крахмальникова, З.А. Слушай, тюрьма! - М., 1995.
12. Даниэль, Ю.М. Письма из заключения. Стихи / сост. А.Ю. Даниэль. - М., 2000.
13. Ажиппо, В.А. Не зарекайся. - Харьков, 2005.
14. Абрамкин, В.Ф. Как выжить в советской тюрьме. В помощь узнику / В.Ф. Абрамкин, Ю.В. Чижов [и др.]. - Красноярск, 1992.
Bibliography
1. Radchenko, V. Khorosho sidim // Rossiyjskaya gazeta. Federaljnihyj vihpusk. - 2008. - № 4741. - 2 sentyabrya.
2. Fuko, M. Nadziratj i nakazihvatj. - M., 1999.
3. Garfinkelj, G. Issledovaniya po ehtnometodologii / N. Makarova, E. Trifonova. - SPb., 2007.
4. Delyoz, Zh. Kino. - M., 2004.
5. Fuko M. Arkheologiya znaniya. - Kiev, 1996.
6. Van Deyjk, T.A. Yazihk. Poznanie. Kommunikaciya. - M., 1989.
7. Shalamov, V.T. Kolihmskie rasskazih: sobranie soch. - M., 1998. - T. 1.
8. Zhigulin, A.V. Chernihe kamni. - M., 1989.
9. Solzhenicihn, A.I. V kruge pervom. - M., 2010.
10. Marchenko, A.T. Moi pokazaniya. - M., 2005.
11. Krakhmaljnikova, Z.A. Slushayj, tyurjma! - M., 1995.
12. Daniehlj, Yu.M. Pisjma iz zaklyucheniya. Stikhi / sost. A.Yu. Daniehlj. - M., 2000.
13. Azhippo, V.A. Ne zarekayjsya. - Kharjkov, 2005.
14. Abramkin, V.F. Kak vihzhitj v sovetskoyj tyurjme. V pomothj uzniku / V.F. Abramkin, Yu.V. Chizhov [i dr.]. - Krasnoyarsk, 1992.
Статья поступила в редакцию 12.01.13
УДК 130.2:930.85 (=161.1)
Bezginova, I.V. TYPOLOGY OF RUSSIAN CULTURE RELATIVE TO THE CONCEPT OF CREATION. The article considers dynamic of Russian culture in correlation with a concept of piece of art. The author suggests new typology of Russian culture, which has three cultural models: culture-Creation (national Middle Ages and Modern Age), culture of Creation (era of classics), Creation of culture (Neo-Classicism and Post-Neo-Classicism).
Key words: a piece of art, culture-Creation, culture of Creation, Creation of culture, cultural project.
И.В. Безгинова, канд. культурологии, доц., проректор по научной работе и международному сотрудничеству Южно-Уральского гос. института искусств им. П.И. Чайковского, г. Челябинск, E-mail: [email protected]
ТИПОЛОГИЯ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ В ОТНОШЕНИИ К КОНЦЕПТУ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Статья посвящена рассмотрению динамики русской культуры во взаимосвязи с концептом художественного произведения. Автор предлагает новую типологию отечественной культуры, в которой выделяет три культурных модели: культуры-Произведения (национальное Средневековье и Новое время), культура Произведения (эпоха классики), Произведение культуры (неклассика и постнеклассика).
Ключевые слова: художественное произведение, культура-Произведение, культура Произведения, Произведение культуры, культурный проект.
В ряду концептов, имеющих универсальное значение для русской культуры, выделяется концепт произведения, характеризующий как отдельные явления и процессы в её рамках, так и её реально-символическое пространство-время. В динамике национальной истории идея художественного произведения воспринимается одновременно и в феноменологическом, и в процессуальном ключе - и как реальность, отождествляемая с куль-
турой, и как процесс её художественного (интеллектуально-творческого) воссоздания. На протяжении многих столетий категория произведения в России ставилась в прямую зависимость от проблемы взаимосвязей между индивидуальными сознаниями и национальной реальностью, выступала проекцией личных и социальных смыслов сквозь призму художественного текста и образа. Подобная интенция в различных проявлениях просмат-
