CC BY
96
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2009. № 4
Т.Г. Шеметова
ТРИ ТЕНДЕНЦИИ В СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ «ПУШКИНОМАНИИ»
В статье производится классификация обращений современных писателей к образу Пушкина. Выявляются три тенденции: создание независимого авторского образа Пушкина; создание антимифа (фиксация на одной из сторон пушкинского мифа); создание концепта (абстрагирование слова «Пушкин» от личности и творчества поэта).
Ключевые слова: антиутопическое сознание, деконструкция, концепт, понимание многовариантности, постмодернизм.
The author carry out the effort of the classification of modern writers' references ofthe figure of Pushkin in this article. The three tendencies are determined: the creation of an independent of author's image of Pushkin; the creation of antimyth (the fixing on one of the aspects of Pushkin myth); the creation of concept (the abstraction of the word Pushkin from the person and the creation of the poet).
Key words: ant utopian consciousness, deconstruction, concept, understanding complexity, postmodernism.
Современная русская литература отразила ситуацию в российском общественном сознании, которое не принимает постмодернизм как западную модель развития культуры, старается перетолковать навязанную парадигму в традиционном национальном ключе. Этот процесс исследователи связывают со структурой коллективного бессознательного русских. Описать этот процесс достаточно сложно, так как он заведомо ускользает от внешней рационализации. Но все же можно попытаться увидеть, как в текстах современных писателей находит свое воплощение ситуация в отечественной культуре, во многом противостоящая западной культурной парадигме и нашедшая свое выражение в формуле «Поэт в России больше, чем поэт». Таким мифологизированным культурным героем для русского коллективного бессознательного является А.С. Пушкин. Многостороннему рассмотрению образа Пушкина посвящен сборник «Беллетристическая пушкиниана Х1Х-ХХ веков»1, теоретическому аспекту проблемы - статья С.И. Кормилова2.
Мифологизация образа поэта была свойственна русской литературе с начала ее существования. Как заметил Ю. Лотман в статье
1 Беллетристическая пушкиниана Х1Х-ХХ веков. Современная наука - вузу и школе. Псков, 2004.
2 См.: Кормилов С.И. «Беллетристическая пушкиниана» как научная проблема // Там же. С. 5-32.
«О содержании и структуре понятия "художественная литература"», в XVIII-XIX вв. особая роль поэта в обществе стала осознаваться особенно ярко. Отсюда возникало противостояние поэтов, играющих различные социальные роли. В XVIII-XIX вв. это «святой», «возвышенный певец», бард, бич пороков (Державин, Капнист, Гнедич, Рылеев), которому противостоит «юродивый», поэт-пьяница, сатир (Костров, Милонов, Барков)3.
В XIX-XX вв., как нам представляется, эти функции преобразились в мифологизированные образы «пророка», «памятника» (Пушкин, Чернышевский, Маяковский, Ахматова, Солженицын) и маргинала-демифологизатора: 1) представителя зарубежной диаспоры (Набоков, Войнович, Армалинский); 2) «зека» (Синявский-Терц, Бродский); 3) «диссидента», «внутреннего эмигранта» (Битов, Карабчиевский). Со временем произошло «закостенение» поэтической системы, и наступил следующий период - «расшатывание»: канонические образы «пророков» начали снижаться, подвергаться пародированию, что явилось стимулом для дальнейшего развития литературы. «Прогулки с Пушкиным» А. Синявского-Терца, «Пушкинский дом» А. Битова, «Воскресение Маяковского» Ю. Карабчи-евского, «Анна Ахматова: пятьдесят лет спустя» А. Жолковского, «Портрет на фоне мифа» В. Войновича - тексты, расшатавшие многие каноны восприятия таких, например, мифологизированных культурных героев русской литературы, как Пушкин, Маяковский, Ахматова, Солженицын.
Процесс демифологизации можно рассматривать как часть антиутопического сознания ХХ в. Созидание литературных и культурных «памятников» (мифологизация личностей писателей) и своевременное переосмысление их можно понимать как составляющие эволюции человеческого сознания. Памятник необходим как память о прошлом, как гарант сохранения ценностей человеческой культуры, морали и нравственности. Но он же может являться разрушающей и подавляющей силой. Пушкинский Медный Всадник, скачущий за бедным Евгением, - пример такого подавляющего свойства «кумира», «бронзового истукана». Негативным влиянием на общественное сознание может обладать сначала канонизированная, а впоследствии мифологизированная личность писателя.
Для русской культуры фигура Пушкина стала той аксиомой, которая принимается на веру просто потому, что без нее невозможны все последующие построения, без пушкинского фундамента не может существовать сам дом русской литературы, Пушкинский дом. В советское время образ Пушкина стойко ассоциировался с образом «пламенного революционера», приветствующего из могилы Великий
3 См.: Лотман Ю.М. О содержании и структуре понятия «художественная литература» // Лотман Ю.М. О русской литературе. СПб., 1997. С. 785.
Октябрь, который дал народу долгожданную «вольность» и превратил проклятое «самовластье» в «обломки», на которых «написаны имена» Пушкина и декабристов.
Т. Толстая в рассказе «Лимпопо», гротескно переосмысливая советские штампы, воспроизводит тривиальный диалог на советской кухне: «"Пушкина просрали! - горячился Спиридонов. - Эх, Пушкина бы сюда!.." - "Будет Пушкин! Сделаем Пушкина!" - обещал Ленечка.. .»4. Алкоголический бред оборачивается реализацией этой бытовой метафоры: герой рассказа «интеллигент Ленечка» и героиня - «негр (Джуди)» - должны не просто породниться с Пушкиным, но родить нового Пушкина. При этом цель второго рождения по законам абсурда даже не обсуждается: «.этот союз униженных и оскорбленных, уязвленных и отверженных, этот минус, помноженный на минус, даст плюс, - курчавый, пузатый, смуглый такой плюс»5. Традиционная «курчавость» ахматовского «смуглого отрока» не подлежит сомнению, тогда как эпитет «пузатый» снимает высоту поднятой темы и одновременно формирует совершенно новый, иронически переосмысленный образ Пушкина-младенца, подготавливающий гротескные образы романа «Кысь».
Необходимость «нового рождения», читай «воскресения», всем ясна, задана по умолчанию. Неудача же второго рождения осознается героиней («авторским героем» Толстой) как фатальный разрыв с «первым» Пушкиным, острота понимания которого утеряна. В противовес начальному «курчавому, пузатому, смуглому» Пушкину-младенцу в финале рассказа возникает его остов, памятник - «слепое, позеленевшее лицо, до ушей загаженное голубями мира». Не случаен, по-видимому, и мотив фекалий, человеческих и голубиных, обрамляющих появление и исчезновение этого образа в повествовании. Он символизирует слепоту, потерю подлинного зрения, чувства жизни. Но и этот гость из мира мертвых, Пушкин, принявший «командорское обличье», все еще остается не просто объектом поклонения, окаменевшим кумиром - с ним связано ожидание всеобщего перерождения. Он способен не только привести в движение свое окаменевшее тело, подобно Медному Всаднику и статуе командора, но и благословить «всех чохом», «выпростав из-за пазухи» каменную руку. Это ожидание благословения от заведомо неодушевленного памятника заставляет вспомнить есенинскую демифологизацию в стихотворении «Пушкину» (1924), когда, общаясь с поэтом «в бронзе выкованной славы» на Тверском бульваре, он видит в Пушкине своего двойника - «блондинистого», «белесого» повесу - и одновременно стоит, «как пред причастьем». В конце ХХ в., для того чтобы снять высокий пафос молитвенного отношения
4 Толстая Т. Лимпопо // Толстая Т. Любишь - не любишь. М., 1997. С. 79.
5 Там же.
к поэту, Т. Толстой уже необходимо гиперболически залить и без того «зеленую» голову памятника фекалиями.
Знаковая картина представлена в романе Битова «Ожидание обезьян». Тема Пушкина-лицеиста симптоматически появляется в повествовании, вызванная как бы случайной цепью ассоциаций. Ср. описание цвета лица Софи, абхазской красавицы: «Как не украсить Верховный Совет такою зарею Востока...» «румяной зарею покрылся восток. Пушкин, конечно же, раньше всех. Вот еще одно устаревшее слово - РУМЯНЫЙ. При Пушкине еще румянец был. Да и самому Пушкину этот румянец был свойственен. В Лицее он самый румяный мальчик был. Румянец характеризует его не меньше, чем кудри и бакенбарды.»6.
Неожиданно появившийся образ румяного мальчика-Пушкина сразу же включается Битовым в целую цепочку порожденных им образов: «На Пушкина тут один был похож. Румянцем и лицом. Головка Пушкина сидела на здоровенной, впрочем, шее молодого хозяина, чья была Софи. Старший хозяин, его отец, в крепости и румянце ему не уступавший, лицом поразительно походил на моего отца...»7. Фантастический мотив пересаживания голов сочетается с пушкинским, который, как известно, любил изображать на полях рукописи «головки», в том числе автопортреты. Утонченность «головки Пушкина» противопоставляется здесь «здоровенной шее молодого хозяина». И, тем не менее, этот гомункулус, новый человек, безусловно, близок автору. Это подчеркивается, во-первых, как бы случайным упоминанием имени его жены («чья была Софи»), указывающего на мудрость ее обладателя. А во-вторых, намеком на родственную связь со старшим хозяином: («поразительно походил на моего отца»). Таким образом, через мотив румянца происходит «породнение» с Пушкиным. Отец «Пушкина» похож на отца повествователя, значит, и сам повествователь должен иметь черты поэта. Эта параллель усугубляется в дальнейшем тексте: «Он сидит во главе стола, мой отец, - благословляет. Передает бразды правления своему сыну». Исходя из логики построения фразы, сыном описываемого отца является перволичный повествователь, но по логике контекста этим сыном оказывается «Пушкин». Глагол «благословляет» бросает на всю сцену свет христианского архетипа: Отец благословляет Сына. Образ нового «Пушкина» накладывается на образ Христа как грядущего мессии нового века. В таком контексте румяный мальчик - Пушкин воспринимается как младшее божество, младенец Иисус в качестве объекта поклонения. Конкретизируя известное высказывание о том, что Пушкин - наше все, Андрей Битов стре-
6 Битов А.Г. Ожидание обезьян // Новый мир. 1993. № 10. С. 25.
7 Там же.
мится художественными средствами приблизиться к нечеловеческой, «нагорной» простоте Пушкина.
Образ человека с головой Пушкина, некоего полу-Пушкина, - попытка отождествления с поэтом, создание «образа» своей поэтики. Пушкин своим явлением позволил прикоснуться к природе абсолютного («наше все») в ее физическом воплощении. Это русский человек, «обезьяна», 200 лет назад, поэтому застыл повествователь в тревожном ожидании в обезьяньей роще: какова она, грядущая «обезьяна»? И уже готов ответ у двойника повествователя, Мефистофеля - ПП: «Совершенство идет по нисходящей по мере эволюции: муха совершеннее слона и инфузория совершеннее мухи. И все, что бегает, оторвавшись от среды, не совершеннее того, что укоренено, не совершеннее растения. Только растение пребывает в земле и небе, во тьме и свете, в смерти и в жизни. И все - совершеннее человека! Несовершенство человека и есть его приговор»8.
Эта «эволюция наоборот», которую возвещает двойник повествователя, как и положено Мефистофелю, означает вырождение, уничтожение человечества, упрек Творцу в несовершенстве творения. Стремление объяснить события «эволюцией» или «революцией» в корне противоречит пониманию художественного творчества как пророчества, которые можно наблюдать в разных произведениях Битова. Постижение смысла и сути бытия происходит у авторского героя в ходе «ожидания».
И вот неожиданно, как появление шестикрылого Серафима у Пушкина, происходит озарение. Долгожданное появление «обезьян» сопровождается «неописуемым звучанием». Тишина, вздувшаяся «непомерным пузырем», в соотнесении с вздувшейся же жилой на «Божественном лбу» образует метафору рождения «нового человека», в которой Бог уподобляется рожающей женщине.
Пророку-повествователю дано предвидеть рождение «нового человека» из «разгерметизированного вакуума», который соотносится с существовавшей, как в вакууме, отделенной от всего мира «железным занавесом» советской Империей. «Небывалый, живой, множественный и общий» звук, сопровождающий это рождение, соответствует крику необыкновенного младенца. Ср. младенец-Христос, «румяный мальчик» Битова, «курчавый, пузатый, смуглый такой плюс» Т. Толстой.
Это то «чудо», которого ждал и которое предчувствовал повествователь, отправляясь в «обезьянник», держа в руках череп маленькой обезьяны Люси (ср. шекспировское: «Бедный Йорик!») с написанной на нем датой смерти, по которой он предполагал датировать свое повествование. В этом контексте дата повествователю нужна для
8 Там же. С. 92.
отсчета «нового времени». С этой же целью автор включает в повествование деталь - утерянный «Люсин зубик». Ценность этой детали в том, что она не только художественная, но и реальная, конкретная «деталь» обезьяны, ее часть, которую можно осязать. Ср. физическое существование идеального человека - Пушкина.
Что было бы, останься Пушкин жив? Это еще один вопрос, волнующий Битова и Толстую, они его, каждый по-своему, решают в соответствующих текстах («Вычитание зайца» Битова и «Сюжет» Толстой). С Пушкиным он соотнесен нашими авторами потому, что живо интересовал самого поэта. Произведения обоих писателей явно или неявно апеллируют к пушкинской «Заметке о "Графе Нулине"»,
9
где автор рассуждает о вариативности истории .
В рассказе Татьяны Толстой «Сюжет» реализуется инвариантный для писательницы мотив фекалий: «птичка Божия» буквально «какает» на руку Дантеса, мешает роковому выстрелу - в результате поэт выздоравливает, доживает до преклонных лет, успевает встретиться с подростком Ульяновым, будущим Лениным, повлиять на ход истории. Совсем другого старика Пушкина рисует Андрей Битов - автор рассказа «Вычитание зайца»: если Т. Толстая «прибавляет» птичку, то А. Битов, напротив, «вычитает» зайца, перебежавшего дорогу суеверному Пушкину на пути в Петербург. Пушкин успевает на декабристское восстание, избегает дуэли, попадает в ссылку, пашет и учит детей в Сибири, бородатый, как ссыльные декабристы. Таким образом, попытка «воскрешения» либо создания истории «в сослагательном наклонении» оборачивается созданием нового художественного образа, наделенного чертами биографии Пушкина и субъективно авторским наполнением содержательной стороны.
Другая тенденция - создание не образа, но мифа, сознательно преувеличивающая или преуменьшающая особенности объекта. В. Новиков в статье «Двадцать два мифа о Пушкине»10 предпринял попытку классифицировать мифы, соединив в этом понятии два значения: высокое («предание, традиция») и низкое («вранье»). Он рассматривает, в частности, два мифа, которые, на наш взгляд, можно обозначить как разные стороны одного и того же: «Пушкин - Дон Жуан» и «Пушкин-однолюб». Весьма характерным отражением этого мифа является книга М. Армалинского «Тайные записки Пушкина». Текст написан в виде дневника Пушкина, отражающего его отношения с многочисленными женщинами, но посвященного жене поэта, которая и является главной героиней постмодернистского по своей сути текста. Поклонники этого скандального «дневника» хвалят его за «возврат в нормальную жизнь заканонизированного, офараоненного образа», за показ жизнелюбивого, весьма далекого
9 См.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 7. Л., 1978. С. 156.
10 Новиков В. Двадцать два мифа о Пушкине // Время и мы. 1999. № 143.
от аскезы великого поэта, а также «за глубину, художественность и жизненность разработки эротической темы вообще, столь редкой для русской литературы»11. Противники текста однозначно называют текст порнографическим. Наша точка зрения состоит в том, что книга Михаила Армалинского парадоксально является демифологизирующим и мифологизирующим текстом одновременно.
Демифологизирующая функция текста связана с фокусировкой автора на одной стороне пушкинского мифа - его сексуальных отношениях. Другие стороны образа, такие, например, как опошленные многократным повторением: «наше все», «русский человек через двести лет», или, согласно уточнению А. Битова, «не только первый наш поэт, но и первый прозаик, историк, гражданин, профессионал, издатель, лицеист, лингвист, спортсмен, любовник, друг»12 - снимаются М. Армалинским (за исключением «любовника»), как ненужные одежды. Пушкин предстает непривычно и буквально «оголенным» (ср. памятник обнаженному В. Высоцкому в «Музеоне» на Крымском валу в Москве).
По законам романного жанра «Тайные записки Пушкина» были переданы издателю лицом, не подлежащим установлению. Исторические реалии ХГХ и ХХ вв.: легенда о записках Пушкина последних месяцев, которые он якобы завещал опубликовать не ранее чем через 100 лет после его смерти, исчезновение «историка» Николая Павловича, нашедшего и расшифровавшего записки, эмиграция «издателя» Армалинского - по-пушкински излагаются в «Необходимом предисловии». (Ср. «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А.П.».)
Оговаривается даже стиль записок, переведенных с французского историком, не имевшим задачи стилизации, и потому отличающийся от пушкинского. Тем не менее искусно вшитые в текст мысли Пушкина, известные по письмам, статьям и другим источникам, создают иллюзию истинности этого фикционального повествования. В частности, известный пушкинский афоризм о российской цензуре и публикации текстов Баркова как показателе свободы слова ненавязчиво корректируется автором в том смысле, что публикация «Тайных записок» станет следующим шагом на пути раскрепощения российской печати.
Не менее важную роль в процессе верифицируемости фикцио-нального повествования играют периферийные факты биографии, а также участие в сюжете зашифрованных, но легко узнаваемых исторических лиц пушкинской эпохи. Новизной трактовки отличаются образы Н.Н. Гончаровой и Дантеса. Первый из образов, как бы вопре-
11 Михайловская Н. Ай да сукины дети! Предисловие к четвертому изданию // Баевский Д. Парапушкинистика. Миннеаполис, 2003. С. 16.
12 Битов А.Г. Жизнь без нас. Стихопроза // Новый мир. 1996. №9. С. 27.
ки обильному использованию табуированной лексики, многочисленным описаниям половой жизни, инициированным, впрочем, самим Пушкиным в его переписке с женой, представляет собой слепок с пушкинской поэзии с такими характеристиками образа возлюбленной, как «мадонна», «чистейший прелести чистейший образец». Это оксюморонное сочетание усиливается посвящением жене «Тайных записок Пушкина», красочно иллюстрирующих «донжуанский список» мнимого автора. Образ Дантеса лишен демонического ореола (ср. у Т. Толстой в «Сюжете» - «длань злодея»): он показан как не лишенный остроумия «избалованный шалопай», который попал под колеса пушкинской судьбы. Пушкин М. Армалинского даже попадает под обаяние этого человека и почти сознательно «выбирает» для роковой дуэли Дантеса, который «красив, как ангел». «Ангельский» облик Дантеса, как и образ Н. Гончаровой-«мадонны», снижен натуралистическими описаниями половых сцен, содомского греха и т.д., поэтому такое отношение к убийце поэта, антитетичное к хрестоматийным лермонтовским строкам «Смеясь, он дерзко презирал.» и т.д. («Смерть поэта», 1837), не выглядит однозначным.
Судьба поэта переосмыслена М. Армалинским предельно нетривиально. Многие поэтические шедевры Пушкина переведены на лаконичный язык монтеневских «Эссе». Сравним строки из стихотворения «Юрьеву» (1821):
А я, повеса вечно-праздный, Потомок негров безобразный, Взращенный в дикой простоте, Любви не ведая страданий, Я нравлюсь юной красоте Бесстыдным бешенством желаний -
с интерпретацией М. Армалинского:
«Нетерпение - вот мой бич. Если желание разгорается во мне и оно обращено на какую-то женщину, то я хочу взять ее сию же минуту. Я не могу заставить себя держаться в рамках приличия и это, слава Богу, большинству женщин нравится»13.
Или отрывок из стихотворения «Воспоминание» (1828):
И, с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю.
У Армалинского:
«Я осознаю свои ошибки, но не исправляю. Это лишь подтверждает, что мы можем увидеть судьбу, но не в состоянии её изменить.
13 Пушкин А.С. Тайные записки 1836 - 1837 гг. / Пер. с фр.; публ. М.И. Армалинского. М., 2001. С.136.
Сознание ошибок есть узнавание судьбы, а невозможность их исправить есть власть судьбы»14.
«Тайные записки» апеллируют и к «Письму Татьяны», мажорность и динамизм облика которой, как известно, для Пушкина автобиографичны. Как и «Письмо.», записки композиционно завершаются переведенным на «современный» язык» финалом: «Я сам не осмеливаюсь перечитывать написанное: слишком велик страх перед собственными безднами»15. Ср.: «Кончаю, страшно перечесть.» и т.д.
Особое значение имеет рассуждение о смысле и значении перевода, о том, что перевод позволил внести современные интонации в пушкинский язык, приближая его к современности. Характерно, что язык это прозаический, как и перевод «Евгения Онегина» В. Набоковым. Ведь ничто не мешало предполагаемому автору написать «Тайные записки» в стихах, если бы он был Пушкиным. Извиняет его только то, что в указанные годы Пушкин действительно склонялся «к суровой прозе».
Вспомним известную толстовскую оценку «Повестей Белкина», что они «голы как-то». Произведение Армалинского своим «обнажением приема», своей концентрацией вокруг женского полового органа как смысла и цели пушкинской поэзии восходит, по-видимому, к известному письму Пушкина П.А. Вяземскому о женитьбе Баратынского (1826). Суть его в том, что брак «холостит душу». Армалин-ский последовательно доказывает, что жена Пушкина, сознательно ориентировавшаяся в своем поведении на «Татьяны милый идеал», и этот идеал, по мысли автора, воплотившая, явилась, тем не менее, косвенной причиной его безвременной гибели. «Выхолащивание души» в связи с достижением идеала, как физического, так и нравственного, привело, как считает исследователь, к остановке особого рода в духовном развитии Пушкина.
Об этом же говорит А. Битов в своей книге «Предположение жить (Воспоминание о Пушкине)»: «<...> после женитьбы стихи в Пушкине резко иссякли»16. Правда, несмотря на упоминание женитьбы, писатель видит причину этого в другом - в зрелости и связанном с ней творческом кризисе: в смерти «старого» Пушкина и возможности «нового». Общее в трактовке дуэли у Армалинского и Битова то, что «Пушкин» идет на нее сознательно. Пушкин Армалинского встает на путь саморазрушения, сделав порочный шаг измены, на который из чувства собственного достоинства так и не пошла его «мадонна»: «Когда я гляжу на свою Мадонну, во мне возникают два
14 Там же. С.164.
15 Там же. С.166.
16 Битов А.Г. Жизнь без нас. Стихопроза // Новый мир. 1996. №9. С.89.
чувства: хочется молиться ей за ее верность и в то же время хочется
17
ее за верность проклинать» .
Битовский Пушкин убивает «старого» себя, подобно тому, как это сделано в «Пророке» («Как труп в пустыне я лежал»), чтобы встретиться с «новым» Пушкиным, воскресшим в случае счастливого исхода дуэли. В то же время другой, несмертельный выход из сложившейся ситуации битовский Пушкин для себя уничтожает. Остается надежда только на чудо. Сама дуэль и смерть в таком случае воспринимается как распятие. Отсюда христианское название сборника «пушкинских» текстов Битова - «Моление о чаше». Битовский Пушкин настойчиво ассоциируется с Христом, а мучительная смерть после дуэли - с распятием. Пушкин Армалинского, наигравшись, ломает красивые игрушки («мадонну» Натали и «ангела» Дантеса), которые в изображении писателя вызывают жалость и презрение. Пушкин боится «бездн собственной души»18; балансирует «бездны на краю», отчаянно стремясь в нее, и так же, как битовский Пушкин, надеется на воскресение, но демонически (атеистически) сомневается в возможности его. Таким образом, мы наблюдаем две противоположные тенденции мифологизации Пушкина: Пушкин-Христос Битова и Пушкин-Антихрист Армалинского.
Третью тенденцию можно обозначить как деконструирую-щую, создающую слово-концепт, использующий какую-либо грань пушкинского мифа или образа. Как отмечает исследователь, слово «деконструкция» сложено из слов «деструкция» и «конструкция» и означает принцип новой организации старых элементов, как, например, в строке В. Кривулина «Лепетание бабьего радио в парке», производной от строки Пушкина «Парки бабье лепетанье»19. Особенно наглядно принцип деконструкции проявляется при тотальной цитатности многих современных текстов. Например, в стихотворении В. Некрасова:
Я помню чудное мгновенье Невы державное теченье Люблю тебя, Петра творенье Кто написал стихотворенье Я написал стихотворенье20.
Без преувеличения можно сказать, что Пушкин - центральный персонаж постмодернистской поэзии и постоянный объект деконструкции. Многое в постмодернизме оказалось настолько созвучно личности и поэтике Пушкина и поэтов пушкинского круга, что
17 Пушкин А.С. Тайные записки 1836-1837 гг. С.165.
18 Там же. С. 159.
19 Зубова Л. Деконструированный Пушкин (Пушкин в поэзии постмодернизма)// Пушкинские чтения в Тарту 2. Тарту, 2000. С. 364-384.
20 Там же. С. 364.
постмодернизм можно считать развитием и нередко доведением до предела того, что заложено и освоено Пушкиным. Так, например, мысль поэта о творческой свободе поэта доводится Д.А. Приговым до гротескного вида:
Вот Достоевский Пушкина признал Лети-ка пташка в наш-ка окоем А дальше я скажу что делать Чтоб веселей на каторгу вдвоем А Пушкин отвечал: Уйди, проклятый! Поэт свободен, сраму он неймет Что ему ваши нудные страданья Его Господь где хочет - там пасет!21.
С другой стороны, с именем Пушкина связана особая степень отделения поэта от всех ролей и масок путем осознания жестовой природы любых литературных позиций. Это наиболее явно видно в стихах Пригова:
Внимательно коль приглядеться сегодня Увидишь, что Пушкин, который певец Пожалуй, скорее чем бог плодородья И стад охранитель, и свободы отец Во всех деревнях, уголках бы ничтожных Я бюсты везде бы поставил его А вот бы стихи я его уничтожил -Ведь образ они принижают его22.
Пригов обнажает одновременно тотальность влияния пушкинской мифологемы на менталитет нации и реальную смерть его поэзии. Эта смерть, как заметил А. Жолковский, наступает в результате «автоматизации его текстов (в смысле Шкловского), а также вследствие
23
возведения поэта в ранг культурного героя» .
Исследование литературы XX в. с точки зрения оппозиции официозность / отверженность предполагает разработку и внедрение новой методики описания литературного процесса с учетом закономерно сменяющихся его свойств: упорядочение системы - закос-тенение - расшатывание - формирование новой системы. В первом случае происходит формирование мифа о Пушкине - утрата первоначальных смыслов, превращение объекта осмысления в объект поклонения, своеобразное поглощение писателя официозом. Во втором случае Пушкин становится эмблемой, концептом - в нем видят атеиста и православного, диссидента и державника, моралиста и эротомана, последователя и разрушителя традиций. В третьем и
21 Пригов Д.А. Написанное с 1975 по 1989. М., 1997. С. 107.
22 Там же. С. 90
23 Жолковский А.К. Графоманство как прием (Лебядкин, Хлебников, Лимонов и другие) // Жолковский А.К. Блуждающие сны: Из истории русского модернизма: Сб. статей. М., 1992. С. 81.
5 ВМУ, филология, № 4
четвертом - за счет во многом революционного «сноса памятника» происходит «воскрешение» писателя во всем многообразии его творчества на основе индивидуально-авторских концепций.
Список литературы
Битов А.Г. Ожидание обезьян // Новый мир. 1993. № 10. Битов А.Г. Жизнь без нас. Стихопроза // Новый мир. 1996. №9. Зубова Л. Деконструированный Пушкин (Пушкин в поэзии постмодернизма) // Пушкинские чтения в Тарту 2. Тарту, 2000. Кормилов С.И. «Беллетристическая пушкиниана» как научная проблема // Беллетристическая пушкиниана Х1Х-ХХ веков. Современная наука - вузу и школе. Псков, 2004. Лотман Ю.М. О содержании и структуре понятия «художественная литература» // Лотман Ю.М. О русской литературе. СПб., 1997. МихайловскаяН. Ай да сукины дети! Предисловие к четвертому изданию //
Баевский Д. Парапушкинистика. Миннеаполис, 2003. Новиков В. Двадцать два мифа о Пушкине // Время и мы. 1999. № 143. Пригов Д.А. Написанное с 1975 по 1989. М., 1997. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 7. Л., 1978.
Пушкин А.С. Тайные записки 1836-1837 гг. / Пер. с фр.; публ. М.И. Арма-
линского. М., 2001. Толстая Т. Лимпопо // Толстая Т. Любишь - не любишь. М., 1997. Жолковский А.К. Графоманство как прием (Лебядкин, Хлебников, Лимонов и другие) // Жолковский А.К. Блуждающие сны: Из истории русского модернизма: Сб. статей. М., 1992.
Сведения об авторе: Шеметова Татьяна Геннадьевна, докторант кафедры истории русской литературы ХХ века филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: shemetovat@mail.ru
