CC BY
142ИНСТИТУТЫ
Три облика русификации в Карелии *
Максим Пулькин
Для крещеных инородцев Российской империи владение русским языком открывало перспективы успешной карьеры, помогало в поисках заработка, давало возможность полноценного участия в религиозной жизни. Поэтому среди большинства карелов целенаправленная государственная политика русификации XIX — начала XX века не встретила сопротивления, обернувшись на деле фактически добровольным обрусением ее субъектов.
Автор статьи подходит к изучению процесса русификации как к одновременной, но по большей части несогласованной деятельности институтов Русской Православной Церкви, государственной власти и системы народного образования. Фактически каждая из этих трех институциональных структур проводила свой вариант русификации. Результатом такой несогласованности было, в противовес всем изначальным планам (и вопреки существующим представлениям на этот счет), не столько разрушение традиционной карельской культуры, сколько образование слоя национальной интеллигенции, деятельность которой впоследствии оказалась напрямую связана с сохранением карельского языка.
Проблема русификации относится к разряду наименее изученных в российской истории. Хотя сам термин уже получил широкое распространение в научной литературе, с полной уверенностью можно говорить о наличии существенных пробелов в исследовании данной темы, на которые следовало бы обратить внимание специалистам разных отраслей гуманитарного знания — историкам, этнологам, лингвистам.
Думается, что русификация представляет собой частный случай ассимиляции — процесса, происходившего раньше и происходящего сейчас во многих странах. Под русификацией следует понимать
Максим Викторович Пулькин, старший научный сотрудник Института языка, литературы и истории Карельского научного центра РАН, Петрозаводск.
*Исследование осуществлено при финансовой поддержке Программы Президиума РАН «Этнокультурное взаимодействие в Евразии».
целенаправленное, осознанное освоение элементов русской культуры. Происходящее параллельно с этим явлением обрусение отличается, как правило, стихийностью и неосознанностью. Важным моментом при исследовании заявленной проблемы является ситуация насильственной или, наоборот, добровольной русификации. Причем речь может идти не об исключительно добровольной или полностью насильственной русификации, а лишь о сочетании элементов принуждения и добровольности.
Слабоизученными остаются также мотивы усвоения языка и других элементов русской культуры теми, кто непосредственно переживал русификацию. Результаты работы с материалами по истории Карелии, которые послужили основой для написания данной статьи, позволили автору прийти к выводу, что в некоторых регионах России русификация имела позитивную мотивацию.
Основными проводниками политики русификации в дореволюционной России были Русская Православная Церковь (РПЦ) и системы государственных учреждений и народного образования. Соответственно в качестве агентов русификации могли выступать приходское духовенство, чиновники разных ведомств, учителя. У представителей каждой из этих групп имелись собственные причины, методы и возможности участия в процессе русификации, объединяло же их то, что все они не были настроены враждебно, высокомерно по отношению к «инородческой» культуре вообще и к карельской в частности.
Духовенство
Отправным пунктом русификации в Карелии явилось крещение коренного населения в 1227 году. И первой с проблемой языкового и культурного барьера между пастырями и значительной частью прихожан в этом регионе столкнулась РПЦ. К XVII веку вероисповедание превратилось в Карелии в основной этнодифференцирую-щий признак: православных по обеим сторонам русско-шведской границы «считали русскими, потому что они не знали шведского закона и общественных традиций»1. К тому же на протяжении длительного времени непосредственное воздействие на повседневную жизнь карелов оказывали православное духовенство и русские прихожане. Со всей определенностью об этом писал известный публицист начала ХХ века В. П. Крохин: «Православие, перенятое
карелами у русских, внесло собою в жизнь карела обряды и обычаи русского народа»2. Однако в период русского средневековья ресурсы церкви оставались незначительными, а рычаги воздействия — слабыми, что естественно замедляло процесс русификации. Лишь к концу XVIII века духовные власти всерьез озаботились проблемой приобщения «инородцев» к православию, что, в свою очередь, пробудило интерес церковных деятелей к карельскому языку.
Первая по-настоящему масштабная попытка перевода богослужебной литературы на карельский язык относится к началу XIX века, когда Синод распорядился перевести Катехизис и Символ веры, в числе других религиозных текстов, на «олонецкий (южнокарельский. — М. П.) и корельский языки»3. В дальнейшем духовные власти всячески поддерживали тех священников, которые владели карельским языком (в основном с детства) и использовали его при богослужении и совершении церковных треб4.
Особенно четко позиция церковников выявилась при формировании класса карельского языка в Олонецкой духовной семинарии5. Принимая в 1829 году решение о его открытии, олонецкий епископ Игнатий предписывал: «В семинарии должен быть класс корельского языка не столько для разговора, сколько для навыка неумеющим по-русски жителям здешней епархии, коих очень много, изъяснять истины, до веры и нравов касающиеся, и прилагать оные из Священных книг живым голосом, при чтении для них поучений»6. Далее епископ открыто излагал свою личную позицию, а также решение губернской власти о судьбе карельской речи. Он подчеркивал, что «язык корель-ский не имеет книжного бытия», а также «по многим отношениям весьма не надобный». Следовательно, «должен быть в скором времени выведен из употребления, как о сем уже входил я (епископ. — М. П.) в совещание с гражданским правительством, к чему и со стороны сего правительства сходятся убедительные причины»7.
Но по мере того, как русификаторская деятельность РПЦ набирала обороты, становился очевидным следующий парадокс. Для распространения христианства среди карелов были необходимы переводы Священного Писания на понятные для них «наречия». Эта работа велась на протяжении всего XIX и особо активизировалась в начале ХХ века благодаря усилиям Карельского братства — организации, вплотную занимавшейся созданием церковно-приходских школ, пополнением церковных библиотек, подготовкой священников из числа карелов, переводами Священного Писания на ряд диалектов карельского языка8. Появление же таких переводов не только
повышало статус карельского языка и способствовало разработке соответствующих грамматических правил, но и вело к образованию социальной прослойки интеллигенции, представители которой воспринимали столь благородный труд как свое прямое предназначение и были глубоко убеждены в необходимости сохранения и развития карельского языка. А все это, в конечном итоге, делало неизбежным провал русификаторских планов.
Декларативное единство по вопросу о карельском языке в среде духовенства установилось лишь в начале ХХ столетия. К 1907 году священники Олонецкой епархии осознали необходимость изучения карельского языка и использования его знания в пастырской деятельности. Об этом свидетельствовали постановления миссионерского съезда духовенства, проходившего в с. Видлицы Олонецкой губернии. Обсуждая программу усиления преподавания церковнославянского языка, священники отмечали: «Желательно было бы, чтобы в карельских местностях богослужение совершалось поочередно то на церковно-славянском (для русского населения), то на карельском языке. <...> При этом желательно, чтобы богослужение для карел совершалось непременно на карельском языке». Финский язык, напротив, использовать не рекомендовалось, «так как последнее еще более будет способствовать офинению и олютераниванию карел. Наоборот, богослужение на родном карельском языке будет возбуждать в карелах симпатию к православному богослужению и православному духовенству»9.
Аналогичной точки зрения придерживались и депутаты съезда представителей Архангельской и Финляндской епархий, состоявшегося в с. Ухта 10—13 декабря 1906 года. В материалах съезда указывалось: «Съезд признает безусловно необходимым совершать требы и богослужение на карельско-финском языке, вводя его постепенно и настолько, насколько оно вызывается действительными духовными нуждами пасомых»10. Богослужение предполагалось совершать на основе текстов, переведенных на финский язык по благословению Синода, «но с тем, чтобы совершители богослужения применялись к местным говорам»11. Вероятно, церковнослужители исходили из элементарной логики, в соответствии с которой «четыре-восемь образованных попов, конечно, с меньшими затратами труда и времени научатся говорить и читать на чужом языке, нежели это смогут сделать четыре тысячи необразованных простолюдинов»12.
Впрочем, реализовать решение съезда повсеместно в Карелии оказалось не просто: епархиальная печать констатировала, что свя-
щенники продолжали прибегать к помощи переводчика «даже в пустяшных делах» 13. Нежелание приходского духовенства изучать карельский язык было вполне объяснимо. Во-первых, заметную роль сыграла «сакрализация слова и буквы Писания», обусловившая появление в ряде стран «многовекового двуязычия» 14. РПЦ и в наши-то дни отказывается использовать в богослужебном обиходе современный литературный язык. А тогда карельские диалекты в еще большей степени не соответствовали культовым целям. Во-вторых, в течение длительного периода отсутствовало массовое обучение духовенства карельскому языку: приоритетными для епархиального начальства представлялись не этнические, тем более лингвистические, а конфессиональные проблемы, то есть борьба с влиянием старообрядчества, куда и были брошены основные силы и средства. В-третьих, для священнослужителя, часто переезжавшего с места на место, из одного прихода в другой, изучение местного диалекта карельского языка в той или иной деревне казалось бессмысленным. На новом месте пастырского служения ему поневоле приходилось бы начинать все с начала.
В то же время приходское духовенство, движимое, с одной стороны, энтузиазмом отдельных его представителей, а с другой — требованиями начальства, фактически возложило на себя функции еще не сформировавшейся к началу XX века карельской интеллигенции. Именно священно- и церковнослужителям принадлежала ведущая роль в первых попытках создания литературного карельского языка, в равной степени пригодного для богослужения и издания разнообразной церковно-просветительской литературы. Заметим, что довольно часто в истории человечества перевод священных книг на народный язык закладывал основу будущего литературного языка15.
Таким образом, языковой барьер и, более того, этнокультурная специфика населения долгое время находились вне сферы внимания приходского духовенства Карелии. Сохранявшаяся до начала XIX века в Олонецой епархии приходская автономия имела существенный изъян: деятельность ее представителей была подчинена сиюминутным потребностям и не распространялась на «тонкости», не связанные напрямую с требоисполнением и с выявлением «раскольнических» моленных и наставников. В создавшихся условиях преодоление столь очевидного недостатка было возможно только посредством административного давления. Конечно, решительные меры, предложенные епархиальными архиереями, абсолютно не соответствовали идеалам приходской автономии, однако позволили
покончить с растянувшимся на несколько столетий абсурдом во взаимоотношениях церковников и прихожан. Подключившееся к этому процессу белое духовенство способствовало росту национального самосознания, что, в свою очередь, приводило карелов к мысли о пригодности их родного языка для выражения любых, даже самых сложных мыслей. Иначе говоря, деятельность священнослужителей стимулировала дальнейшее развитие карельского языка.
В конечном счете, главная задача деятельности православных церковников заключалась вовсе не в создании правил грамматики для языков других коренных народов Российской империи. Прежде всего духовенство осуществляло собственный вариант русификации, ведущая роль в котором отводилась не столько распространению русского языка, сколько внедрению ценностей православия в повседневную жизнь «инородцев».
Местные чиновники
На фоне деятельности представителей православной веры позиция органов государственной власти Карелии в вопросах русификации выглядела, несомненно, более жесткой и прямолинейной. Впервые мысль о неполноценности карельского языка прозвучала из уст первого олонецкого губернатора Г. Р. Державина16. В дальнейшем, ограничивая прямое общение с населением исключительно верхушкой крестьянской общины — старостами, как правило, сравнительно неплохо знавшими русский язык, чиновники и помыслить не могли, что основная масса карелов вообще не владеет русским языком или знает лишь небольшое количество слов, необходимых для решения бытовых вопросов.
Как утверждал в начале XX века один из православных миссионеров, прежде губернское начальство, «соприкасаясь только с чиновными карелами, владеющими русским языком», было убеждено, что и «все карелы давно обрусели и не только не понимают финского языка, но и свой карельский, родственный первому, забыли». Но после провала первых попыток русификации, чудесный сон рассеялся: «...забытая Карелия предстала перед нами во всей своей девственной свежести, обретенной ею во времена святой старожитности» 17.
В XIX столетии, в надежде на скорый и легкий успех в деле русификации, в чиновничьей среде рассматривались проекты полного «упразднения» карельского языка и форсированной ассимиляции
карелов как наиболее близкой русским в антропологическом, конфессиональном, бытовом плане этнической группы. Генерал-губернатор Олонецкий, архангельский и вологодский считал вполне возможным «постепенное выведение из обращения карельского языка»18. Столь радикальная мера потребовала бы некоторых усилий, времени, средств, но высокопоставленный чиновник не сомневался в успехе: «По мнению его, генерал-губернатора, надобно было бы вменить в обязанность Олонецкому губернскому начальству, а наипаче управлению Олонецких горных заводов, в ведомстве коего состоят казенные крестьяне целого Петрозаводского уезда, стараться о распространении русского языка, и чтобы карельский, как не книжный и ни к чему не нужный, мало-помалу ослаблялся». Осуществить намеченный план предлагалось следующим образом.
Для начала планировалось полное исключение карельского языка из делопроизводства. Настойчивость, с которой это решение проводилось в жизнь, свидетельствует, что карельские крестьяне неоднократно использовали родной язык при общении с представителями власти. Как отмечалось в документах губернского правления, «земским судам предписано было, дабы они вменили в обязанность волостным начальникам и в каждом селении старшинам, чтобы никому не объясняться по делам службы на корельском языке, убеждая поселян собственною их пользою» 19. Далее, говоря современным языком, губернским чиновникам предстояло провести своего рода разъяснительную работу. Они получили указание «внушать» карелам «о пользе от того самим поселянам и поощрять их к познанию русского наречия». Подобное распоряжение было спущено представителю крестьянского самоуправления — вотчинному голове. Его обязывали «при всяком случае внушать хозяевам дворов о пользе русского языка», а также советовать им «ввести употребление оного в семьи свои», «посылать детей своих в приходские училища» и посещать приходскую церковь, «где, кроме христианского учения, привыкать могут и к наречию русскому»20.
Основные же надежды в своем нелегком деле губернская и заводская администрации возлагали на приходские училища. Но развернувшаяся в этой связи переписка между министерствами финансов, народного просвещения и внутренних дел выявила отсутствие необходимых средств в казне. Поэтому департамент горных и соляных дел предписал начальнику Олонецких заводов «стараться уговорить крестьян учредить несколько приходских училищ и со стороны завода оказать им в сем случае пособие»21. Однако средств не оказалось
не только в казне Российской империи, но ив крестьянских кошельках. Крестьяне-карелы «отзывались, что на устройство и содержание таковых училищ, по недостаточному их положению, не имеют состояния; в семействах же своих вводить русский язык и обучать оному детей обязуются» 22.
Так завершилась первая скоропалительная попытка местной власти навсегда искоренить карельский язык23, и к середине XIX века стало ясно, что все начинания подобного рода бесперспективны. На повестку дня стал вопрос об адаптации органов государственной власти к этнической специфике Карелии, а также о подготовке чиновников, способных объясняться на «местном наречии»24. Такой радикальный поворот существенно повысил статус карельского языка, доказав его состоятельность и жизнеспособность.
Вторая волна русификации, инициатором которой выступил олонецкий губернатор Н. В. Протасьев, прокатилась по Карелии в начале ХХ века. На сей раз, уже имея за плечами опыт недавнего прошлого, идеи на счет скорого упразднения карельского языка больше не высказывали. Наоборот, карелы воспринимались как союзники и друзья русского народа в многовековом противостоянии Западу25. Русификация преподносилась как вынужденная мера, действенное средство против новой опасности — финнизации. Для оправдания действий представителей власти в прессе развернулась широкая кампания, целью которой предполагалось формирование негативного образа наиболее активной части финского общества26. В 1908 году Протасьев составил докладную записку на имя председателя Совета министров П. А. Столыпина, в которой обосновал ряд мер, направленных на то, чтобы «не только положить предел попыткам финнов пока культурно, а затем и политически завоевать русское достояние, но и перенести влияние русской православной государственности за восточный рубеж Финляндии»27.
Столь решительная постановка вопроса предусматривала целый комплекс мероприятий. В их число входили, во-первых, увеличение числа становых приставов в Повенецком и Петрозаводском уездах и «изменение границ участков земских начальников» с тем, чтобы финляндская граница была взята под более надежный контроль, а крестьяне-карелы интенсивнее общались с русской администрацией. Во-вторых, олонецкий губернатор видел необходимость в открытии учительских семинарий и «министерских народных училищ повышенного типа с преподаванием ремесла», в которых карелы могли бы обучаться не только ремеслам, но и русскому языку. Таким
образом, система образования, как и в первом случае, рассматривалась как институт, способствующий ускорению ассимиляционных процессов. В-третьих, важная роль отводилась Православной Церкви, в особенности духовенству тех приходов, где карельское население составляло большую часть. Планировалось повысить жалованье церковникам, наиболее активно использующим карельский язык в профессиональной деятельности. В-четвертых, предполагалось, так сказать, искусственное ускорение процессов культурной ассимиляции — «заселение Олонецкой границы выходцами из коренных русских православных губерний». Кроме того, губернатор планировал провести в Карелии железнодорожную магистраль, «соединенную с сетью русских железных дорог», и «организовать агрономическую подготовку как местного населения, так и будущих переселенцев» 28.
Идея о всемерном распространении русского языка в Карелии овладела умами чиновников разных ведомств. В 1907 году к решению языковых проблем подключилось Олонецкое губернское земство. Его представители трактовали политику русификации как проявление подлинного патриотизма. Земство объявило, что «твердо решило бороться с панфинской пропагандой всеми силами и всеми средствами, достойными культурных людей и обязательными для верных сынов своей Родины». В качестве одной из первоочередных задач земство ставило «организацию бесед с крестьянами на карельском языке», открытие новых школ и приходов. Но этого оказалось недостаточно: «Земство увидело, что оно почти ничего не сделало ... ибо с хорошо вооруженным врагом (финнами. — М. П.) можно бороться только хорошим оружием, а безоружному бороться нельзя» 29.
И оружие вскоре нашлось — земство делало ставку на ассимиляцию карелов, о чем говорилось с предельной откровенностью: «Коренные русские люди образуют свои поселения на границе с Финляндией и среди карел... Они принесут в Карелию свое русское влияние и лучшие способы обработки земли, разделят карельское население, вольются в него и скорее ассимилируют его» 30. Для того, чтобы переезд русского населения стал массовым и успешным, земство поддержало идею о строительстве железной дороги от Петрозаводска до пограничных с Финляндией мест Северной Карелии 31.
Вообще в то время переселение русских на национальные окраины Российской империи рассматривалось как универсальное средство русификации «инородческих» окраин. Так, после 1906 года в Казахстане и Средней Азии «центральным вопросом национальной политики» стала «русская крестьянская колонизация» 32.
Как видно, на протяжении всего XIX и начала ХХ века судьба карельского языка оставалась предметом непрерывных дискуссий в органах местного самоуправления Олонецкой губернии. Интерес к лингвистическим особенностям коренного населения не был праздным любопытством: он обусловливался практическими потребностями, связанными с решением административных задач. Наспех собранные местными чиновниками сведения о языке, отчасти культуре и специфических чертах менталитета карелов сначала позволили предположить, что «отмена» карельского языка — задача легко решаемая. Этому замыслу суждено было остаться на бумаге, так как, с одной стороны, ресурсы государства не соответствовали масштабам чиновничьих амбиций, с другой, карельский язык продемонстрировал завидную жизнеспособность. Во второй половине XIX — начале ХХ века полное уничтожение карельского языка отодвинулось на задний план как отдаленная перспектива, а во главу угла была поставлена задача использования «наречий» жителей Олонецкой губернии для решения административных, церковно-просветительских и образовательных проблем.
Амбициозные проекты русификации, авторами которых выступали чиновники разного уровня, резко контрастировали с начинаниями православного духовенства. На стыке этих двух вариантов русификации, в свою очередь, возник третий: в нем идея использования «инородческих» языков в профессиональной деятельности причудливо сочеталась с замыслом постепенного отмирания языков неславянского населения европейского севера России. Этот вариант мы находим в деятельности системы народного образования.
Народное образование
Одновременно и в тесном взаимодействии с государственными учреждениями в процесс русификации включилась школа. В исторических исследованиях, затрагивающих историю образования, русификация преподносилась как эффективное средство борьбы против национальных движений, развивавшихся, в частности, под знаменами панисламизма, пантюркизма или панфиннизма. Однако в новейших исторических трудах такая традиционная точка зрения подвергается аргументированной критике, поскольку, на деле «повсеместное в России введение обучения в школах на русском языке вызвано было в первую очередь потребностями модернизации и упо-
рядочения страны, а не ассимиляции» 33. Работая на общеевропейском материале, с аналогичных позиций к анализу этой проблемы подходил Э. Геллнер, полагавший, что «языки образовательных, бюрократических и коммуникативных установлений создали огромное различие для жизни и перспектив каждого индивидуума», и подчеркивавший значимость «коммуникативной среды», не вписавшись в которую, человек «становится второсортным гражданином» 34.
В Карелии решение вопроса о распространении русского языка через систему учреждений народного образование натолкнулось на ряд характерных трудностей. С одной стороны, фактором, не благоприятствовавшим развитию образования, как это ни покажется странным, являлась позиция родителей учеников. Согласно донесению олонецкого земского исправника в адрес губернатора, в карельских деревнях «...грамота в самом малом употреблении, и родители детей своих обучают для того только, чтобы они приносили со временем какую-либо пользу для поддержания быту их, что весьма редко удается, а затем они к предмету сему весьма равнодушны». Выслушав советы «разумнейших людей», карелы, утверждал далее исправник, «...дают такие ответы, которые доказывают невыгодное мнение их о грамоте». Здесь же, в подтверждение своих слов, чиновник приводил показательные родительские высказывания, такие, как: «Пусть-ка дети придерживаются определенной им средины природою и будут скромнее и не испортят своей нравственности, а с грамотою пойдут бурлачить (то есть работать по найму. — М. П.) и приобыкнут всему дурному» 35.
С другой стороны, уместно заметить, что столь негативное отношение к образованию сформировалось у местных жителей под влиянием низкого уровня преподавания, характерного для местных домашних учителей: «Здесь обученный домашними учителями юноша оканчивает курс свой тем, что едва умеет читать и писать правильно, не понимая значения слов», и русский язык «остается ему столько же незнакомым и при выпуске из класса, как был при вступлении в оный» 36. Тупая зубрежка русских текстов воспринималась как норма в учебном процессе и считалась важным этапом при изучении русского языка. Так, в 1916 году совещание «по вопросу о наилучшей постановке преподавания Закона Божия» рекомендовало использовать в карельских школах «механическое изучение первоначальных молитв» при одновременном объяснении непонятных учащимся слов на «местном языке» 37. После того, как в Карелии начала развиваться сеть училищ с профессиональными педагогами,
знакомыми с местной спецификой жизни и обучения, ученики-карелы постепенно начали приобщаться к школьному образованию и соответственно овладевать русским языком.
В Архангельской губернии подобного рода затруднения переживали преподаватели зырянских школ38, где даже возник вопрос о внедрении четырехлетнего курса обучения. Обосновывая это предложение, Мезенско-Печерское отделение сообщало Училищному совету, что «в помянутые школы поступают дети, большею частью не понимая русский язык», поэтому учитель «на первых порах своих занятий должен преподать начатки того языка, на котором будет ведено общее обучение» 39. Ведь отсутствие знания русского языка заведомо обрекало «инородцев» на отсталость. Как говорилось далее в цитируемом документе, мало надежды на то, чтобы ученики, плохо знакомые с разговорным и литературным русским языком, «по выходе своем из школы, могли заинтересоваться книгой и сохранили желание вести самостоятельно свое пошкольное образование» 40.
С началом XX века, когда, с целью противостояния панфинской пропаганде, последовала вторая волна русификации, особый интерес к проблеме использования карельского языка в образовании возник в Олонецкой губернии. В докладной записке на имя П. А. Столыпина все тот же губернатор Протасьев изложил меры, необходимые, на его взгляд, для успешного проведения задуманного мероприятия. Прежде всего, по мнению губернатора, требовалась модернизация существующей системы школ — создание «целого ряда ночных приютов и общежитий» и преобразование имеющихся одноклассных школ в «министерские училища с повышенным — в шесть отделений — курсом». Поскольку, говорилось далее в записке, «население глухих карельских местностей почти не говорит по-русски, учителю начальной школы в такой местности совершенно необходимо знать карельский язык, как для первоначальных занятий с детьми в школе, так, особенно, при устройстве бесед и чтений со взрослыми»41.
Однако предложенная образовательная программа с самого начала была крайне противоречивой. Так, предлагалось учредить десять стипендий для «кореляков» при учительской семинарии в Петрозаводске. В записке говорилось также о необходимости ввести в духовной семинарии и женском епархиальном училище «изучение корельского языка для всех учеников и учениц, имевших в виду посвятить себя деятельности в Корелии»42. Но в то же время категорически запрещалось принимать меры, способствовавшие бы развитию карельского языка или просто повышавшие его престиж. В мае
1907 года инспектор народных училищ наставлял своих подчиненных: «Учитель карельской школы должен быть до некоторой степени знаком с карельским языком, чтобы понимать местное население и не особенно затрудняться для выяснения русских понятий детям, но ни в коем случае не должно быть допускаемо преподавание на карельском языке»43. Через приобщение детей к русскому языку планировалось оказать влияние и на их родителей.
В итоге, в конце XIX — начале XX века в Карелии возникла система учреждений народного образования, целенаправленно работавшая на приобщение карелов к русскому языку и рассчитанная на постепенное вытеснение карельского языка из повседневного обихода. Но одновременно с формированием системы учебных заведений постепенно начала зарождаться и карельская интеллигенция, существование которой напрямую было связано с сохранением карельского языка.
Отношение карельского населения к русификации
Позиция самих карелов — безмолвствующего большинства, вовлеченного в русификацию, остается малоизученной, что, в принципе, легко объяснимо. По большому счету, обращаясь сегодня к истории русификации карелов, видим, что имеем дело не столько с осознанной и хорошо документированной деятельностью системы народного образования, церкви, органов государственной власти, сколько с процессом добровольного подчинения, или, попросту говоря, с обрусением. Потребности повседневной жизни вынуждали одну часть населения Карелии овладевать русским языком, а другую — столь же властно подталкивали к приобщению к финской культуре. На практике русский ассимиляционный потенциал оказался незначительным, а экономические интересы, в конечном итоге, привели к тому, что северные карелы тяготели к Финляндии, осваивали финскую грамоту, а южные в поисках заработков в Петербурге — стремились выучить русский язык44.
В немногих опубликованных произведениях, авторами которых являлись сами карелы, мы находим самую настоящую, но едва ли искреннюю апологию русификации. Такой ценой «покупалась» возможность публикации своих работ на страницах периодической печати или в виде книги в столичном издательстве. К примеру, автор произведения с красноречивым названием «Голос карела» Мирон
Смирнов писал: «У карел ничего своего нет — ни преданий, ни песен; у них все русское. Кто мало-мальски имеет способность и развитие, тот уже старается говорить по-русски и учиться русской грамоте»45.
Смирнов убеждал отказаться от попыток вводить между карелами «грамотность на туземном корельском наречии», призывал перейти к использованию только русского языка во всех сферах жизнедеятельности. Условно он разделил всех карелов, так сказать, на «три категории экономического развития». Первая часть карельского населения составляла, по его убеждению, «торгово-промышленную» категорию, большинство представителей которой «настолько в состоянии говорить по-русски, насколько это необходимо, и многие знают также русскую грамоту». Ко второй категории он приписал «самобеднейшую» часть карелов, отводивших детей с малолетства в русские губернии, где знакомство с русским языком происходило само собой. И, наконец, к третьей группе им причислялись карелы, занимавшиеся и хлебопашеством, и домашними промыслами, но кое-как умевшие читать по-русски (изустно) краткие молитвы; между ними вряд ли не нашлось бы «не только парня, но даже девушки, которые бы не спели полдюжины русских песен, — конечно же, с искажением русских слов»46.
Большинство карелов не имели возможности высказать свое мнение, ибо, с одной стороны, власти не допускали плюрализма в публичных оценках русификации, с другой, это большинство не обладало ни достаточным уровнем образования, ни стремлением каким-либо образом сформулировать собственное понимание происходящего. Поэтому о восприятии русификации местным населением можно судить лишь по высказываниям тех карелов, чьи записи попадали в делопроизводство, а также по отношению коренных жителей к основным агентам русификации — институту РПЦ, системе образования и чиновникам, постоянно контактировавшим с народом.
Впрочем, источники свидетельствуют, что в некоторых селениях карелы предпочитали обучение на русском языке. К примеру, при посещении с. Реболы губернатор Протасьев лично беседовал с местными жителями и впоследствии делился впечатлениями: «На вопрос, предложенный карелам, они ответили, что им очень приятно дополнительное богослужение на карельском языке (чтение Евангелия, Отче наш и проповедь), так как они лучше понимают по-карельски, но на вопрос — на каком языке они желают учиться в школе? — карелы в один голос (человек 200) ответили: “Мы сами русские и желаем учиться по-русски”»47.
Наиболее четко позиция простого населения проявлялась по отношению к РПЦ. И речи не было о каком-то неприятии православия. Напротив, христианская идеология пустила глубокие корни среди карелов. Они осваивали русский язык еще и потому, что он давал возможность полноценно участвовать в религиозной жизни. В начале ХХ века представители православного духовенства с удовольствием отметили, что во время богослужения на восклицание: «Христос воскресе!» карелы «едиными усты» ответили: «Воистину воскресе!», а на этот же возглас, произнесенный по-карельски, промолчали. «И это не потому, — говорилось в дневнике катехизатора, — чтобы слушатели не поняли; нет, они все понимают, но душа карела так чутка, что, заучив какую-либо молитву на славянском языке и уяснив ее смысл, они ни за что не переменят таковую на другой и даже на свой родной язык, боясь, как бы при переводе не пострадала чистота и полнота молитвы» 48. При этом, однако, необходимо подчеркнуть, что православие у карелов всегда было приукрашено многочисленными пережитками язычества, а с конца XVII века многие из них последовали за движением старообрядцев, превратившимся, по сути, в стихийную форму сопротивления политике русификации49.
В начале ХХ века стало ясно, что детально разработанные планы искоренения карельского языка оказались неосуществимыми. Проект строительства железной дороги на север Олонецкой губернии остался на бумаге, массовое переселение русских в Карелию не состоялось, а новые веяния в жизни северо-западных окраин империи были связаны не с политикой государства, а с бурным национальным пробуждением, обусловленным распространением грамотности и общей активизацией политической жизни в России. Публицисты того времени констатировали: «В двух шагах у имперской столицы начинается гирлянда сравнительно небольших народов, проснувшихся почти на наших глазах от векового сна и с живым усердием принявшихся за крайне интенсивную работу национального возрождения» 50. Спецификой Карелии стало то, что некоторую роль в этом процессе сыграли проповедники панфинской идеологии. Но преувеличивать их влияние не стоит.
Собрания карелов предъявляли местной интеллигенции — учителям, клирикам, чиновникам — требование изучать карельский язык и использовать его в профессиональной деятельности. Так, 21 декабря 1905 года около 300 человек, собравшихся в Ухте на митинг по поводу предстоящих выборов в Государственную Думу,
потребовали, в частности, чтобы «местные чиновники по крестьянским делам, для которых желательно знание национального языка», избирались местными «обществами» 51. Вторым важным требованием явилось ведение уроков на карельском языке. По-карельски предлагалось совершать церковные требы и богослужение52, но последнее обращение осталось без ответа.
Дальнейшее развитие событий было связано с деятельностью Союза беломорских карелов. Его председатель, купец Митрофанов, утверждал, что руководимая им организация создана в Финляндии для того, чтобы «в заграничной Архангельской Карелии поднять родной язык и национальное чувство»53. При создании организации ее лидеры учитывали, что им неизбежно предстоит столкнуться с противодействием как чиновников, так и духовенства: «бюрократия притесняет, да и священники сильно подозревают». Союз планировал действовать «главным образом при помощи школ, литературы и родного языка», влияя на карелов, прежде всего, «в воспитательном направлении». Достигнув успеха на этом поприще, он планировал «взяться за дело политического пробуждения» 54. Финансовая подпитка из Финляндии позволила Союзу открыть в карельских деревнях несколько школ и библиотек, однако уже к 1909 году его деятельность прекратилась.
* *
*
В рамках политики русификации в Карелии сформировались три ее самостоятельных варианта, сильно отличавшиеся друг от друга. Первый, разработанный в церковной среде, предполагал распространение православия и уже посредством его — приобщение «инородцев» к русской культуре. Во втором варианте русификации, родившемся в кабинетах должностных лиц, ставка делалась на управленческие ресурсы с целью скорейшего преодоления языкового барьера между чиновниками и местным населением. И, наконец, третий подход представлял собой синтез первых двух, сочетал в себе две идеи: поддержания на первых порах инородческих языков и их последующего упразднения.
Ответственные за русификацию структуры слабо взаимодействовали между собой, что во многом препятствовало реализации намеченных мероприятий и неизбежно приводило к провалу русификаторских планов. Не надо забывать и о том, что в России, как и
повсюду в Европе, «воинство языковых националистов комплектовалось главным образом провинциальными газетчиками, школьными учителями и амбициозными мелкими чиновниками»55. На европейском севере России русификация и последующее распространение русской грамотности, а через нее и европейской культуры парадоксальным образом привели к формированию прослойки национальной интеллигенции, воспринимавшей карельский язык и культуру как нечто свое, родное, необходимое для собственного существования. Разумеется, такой исход дела не только не вписывался в планы сторонников русификации, но, более того, виделся им наименее желательным вариантом развития событий.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Хакамиес П. Восток и Запад — отражение границы в этнических взаимоотношениях в Восточной Финляндии // Народные культуры Русского Севера. Фольклорный энтитет этноса. Архангельск, 2002. С. 17.
2 Крохин В. П. История карел. СПб., 1908. С. 2.
3 Российский государственный исторический архив (далее — РГИА). Ф. 834. Оп. 84. Д. 4. Л. 78; Пулькин М. В. Межэтническое взаимодействие в православных приходах Олонецкой епархии: пути и формы преодоления языкового барьера (XVIII — начало ХХ в.) // Нестор. Ежеквартальный журнал истории и культуры России и Восточной Европы. СПб., 2000. № 1. С. 275—276. Здесь и далее в цитатах сохранена орфография оригинала.
4 Рягоев В. Д. Начин перевода Евангелия от Матфея на «олонецкое наречие» карельского языка // Прибалтийско-финское языкознание. Сб. ст., посвящ. 80-летию Г. М. Керта. Петрозаводск, 2003. С. 24-27.
5 Пулькин М. В. Карельский язык в Олонецкой духовной семинарии // Православие в Карелии: Материалы Второй Международной научной конференции, посвященной 775-летию крещения карелов. Петрозаводск, 2003. С. 130-137.
6 Национальный архив Республики Карелии (далее — НАРК). Ф. 25. Оп. 20. Д. 97/906. Л. 15-17.
7 Там же.
8 Подробнее см.: Пулькин М. В. Языковые проблемы в деятельности Православного Карельского братства // Прибалтийско-финское языкознание... С. 184-190; он же. Православные братства Олонецкой епархии (конец XIX — начало ХХ в.) // Клио. Журнал для ученых. СПб., 2003. № 3. С. 165-169.
9 Видлицкий пастырско-миссионерский съезд // Олонецкие епархиальные ведомости, 1907. № 17. С. 445.
10 Панфинская пропаганда в Русской Карелии. СПб., 1907. С. 2.
11 Там же.
12 Леннрот Э. Из Колы в Кемь. Путевые записки // Путешествия Элиаса Леннро-та. Путевые заметки, дневники, письма. Петрозаводск, 1985. С. 262.
13 Лютеранский поход в Карелию // Архангельские епархиальные ведомости, 1906. № 12. С. 655.
14 Мечковская Н. Б. Язык и религия. М., 1998. С. 311-312.
15 Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб., 1998. С. 99.
16 Державин Г. Р. Поденная записка, учиненная во время обозрения губернии правителем Олонецкого наместничества Державиным // В. В. Пименов, Е. М. Эпштейн. Русские исследователи Карелии (XVIII в.). Петрозаводск, 1958. С. 180.
17 А. К. Ш. Карельская миссия (Действительность и пожелания) // Православный финляндский сборник, 1910. № 1. С. 64.
18 Здесь и далее: НАРК. Ф. 25. Оп. 20. Д. 78/906. Л. 25.
19 Там же. Л. 28.
20 Там же. Л. 27.
21 Там же. Л. 31, об.
22 Там же. Л. 32.
23 НАРК. Ф. 25. Оп. 20. Д. 78/906. Л. 21-32; подробнее об этом см.: Пулькин М. В. Карельский язык в деятельности органов государственной власти и крестьянского самоуправления (XVIII — начало ХХ в.) // Бубриховские чтения. Проблемы прибалтийско-финской филологии и культуры. Петрозаводск, 2002. С. 285-301.
24 Пулькин М. В. Карельский язык в деятельности органов государственной власти... С. 292-293.
25 Витухновская М. А. Карелы и Карелия в контексте имперской политики России // Финно-угроведение, 2001. № 1. С. 9-19.
26 Витухновская М. А. «Свои» карелы и «чужие» финны в идеологической борьбе в предреволюционное десятилетие // «Свое» и «чужое» в культуре народов Европейского Севера. Петрозаводск, 2003. Вып. 4. С. 26-30.
27 НАРК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 105/61. Л. 2-8 об.
28 Там же.
29 Доклад Комиссии по разработке вопроса о проведении в край железной дороги в чрезвычайное Олонецкое губернское земское собрание // НАРК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 105/61. Л. 18.
30 Там же. Л. 20, об.
31 Там же. Л. 19.
32 Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб., 1996. С. 575.
33 Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи и правового государства. СПб., 1999. Т. 1. С. 28-44.
34 Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991. С. 16.
35 Сведения уездных исправников о жизни и быте карел // НАРК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 8/4. Л. 79.
36 Там же. Л. 79 об.
37 Совещание по вопросу о наилучшей постановке преподавания Закона Божия в русских начальных училищах Министерства Народного Просвещения в Финляндии // Карельские известия, 1916. № 13. С. 3.
38 Зыряне — устаревшее название народа коми, коренного населения Республики Коми.
39 От Мезенско-Печерского отделения. Распределение учебного материала по предметам одноклассной церковно-приходской школы в зырянских школах // Архангельские епархиальные ведомости. 1904. С. 194.
40 Там же.
41 Докладная записка олонецкого губернатора тайного советника Протасьева его высокопревосходительству господину председателю Совета министров статс-секретарю гофмейстеру П. А. Столыпину // НАРК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 105/61. Л. 3 об.
42 Там же. Л. 4.
43 НАРК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 102/1. Л. 141.
44 Подробнее см.: История Карелии с древнейших времен до наших дней. Петрозаводск, 2001. С. 266-268.
45 Смирнов М. Голос карела. Путевые заметки и корельская поэзия. М., 1890. С. 89-90.
46 Там же. С. 89-90.
47 НАРК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 102/1. Л. 8.
48 К. В. Т. Из дневника катехизатора // Православный финляндский сборник, 1910. № 3. С. 36.
49 Подробнее см.: Пулькин М. В. «Корельские приходы» православной церкви в Кемском уезде (вторая половина XIX — начало XX в.) // Исторические судьбы Беломорской Карелии. Петрозаводск, 2000. С. 26-36.
50 Славинский М. А. Русская интеллигенция и национальный вопрос // Вехи. Интеллигенция в России: Сб. ст. 1909-1910 гг. М., 1991. С. 406.
51 Государственный архив Архангельской области. Ф. 1. Оп. 4. Т. 3. Д. 1326. Л. 7-8 об.
52 Там же. Л. 8 об.
53 Там же. Л. 80-81 об.
54 Там же.
55 Хобсбаум Э. Нации и национализм... С. 187.
