CC BY
17
Е.М.Бутенина
Транскультурный поэтический миф в романе Джона краули «Переводчик»
На примере романа Джона Краули «Переводчик» (The Translator, 2002), повествующего о вымышленном русском поэте-диссиденте Иннокентии Фалине, в статье рассматривается феномен межкультурной трансляции поэтического мифа и значение поэта как медиатора культурных смыслов. В частности, анализируется триада «ангел - поэт - переводчик» в понимании Р.М.Рильке и Марины Цветаевой и пушкинский миф, включенный в роман в интерпретации Абрама Терца (Андрея Синявского). Ключевые слова: транскультурный миф, метафора поэтического перевода, Рильке, Цветаева, Краули, Терц (Синявский).
Addressing John Crowley's novel The Translator (2002), which tells a story of an imaginary Russian emigré poet Innokenti Falin, the paper focuses on the phenomenon of intercultural translation of a poetic myth and the role of a poet as a mediator of cultural meanings. In particular, the triad "angel - poet - translator" is discussed, as understood by Marina Tsvetaeva and R.M. Rilke, as well as the Pushkinian myth incorporated into the novel in the interpretation by Abram Tertz (Andrei Sinyavsky). Key words: trans-cultural myth, metaphor of poetic translation, Rilke, Tsvetaeva, Crowley, Abram Tertz (Andrei Sinyavsky).
Изображение другой культуры как загадочного параллельного мира можно считать одной из универсалий межнационального метафорического мышления, что не умаляет значимости новых интерпретаций темы. Американский писатель Джон Краули, особенно известный как автор романа-фэнтези «Маленький, большой»1, обратился к этой метафоре через призму иноязычной поэзии и перевода. Его роман «Переводчик»
популярность романа «Маленький, большой» позволила некоторым рецензентам считать его беллетристикой, тогда как более внимательные исследователи заслуженно ставят писателя в один ряд с классиками. В 2003 году в США вышла первая монография о творчестве Краули, в аннотации представляющая его как «блестящего, поэтичного мастера фантастического символизма» и одного из лучших современных американских писателей [Snake's Hands, 2003]. В предисловии к монографии свое восхищение Краули выразил Харольд Блум, оговариваясь, что ради него даже изменил своему правилу не писать о живущих авторах [Snake's Hands, 2003: 10]. Десятью годами раньше американский литературный гуру включил романы Краули «Маленький, большой», «Эгипет» и «Любовь и сон» в свой Западный Канон ХХ века [Bloom. 2004: 534].
(The Translator, 2002) повествует о русском поэте-диссиденте Иннокентии Фалине, эмигрировавшем в США и преподававшем американским студентам курс поэзии. На примере этого романа можно рассмотреть феномен межкультурной трансляции поэтического мифа и значение поэта как медиатора культурных смыслов.
Роман «Переводчик» имеет посвящение: «Тому Дишу, который знает, почему». Билл Шихан (Bill Sheehan), автор главы о романе «Переводчик» в монографии о Краули, отмечает, что писателя захватила фраза современного поэта Томаса М. Диша: «Американцы, хотя не особенно читают поэзию, зачарованы поэтами» [Snake's Hands, 2003: 370]. Диш также предложил решение главной проблемы романа о вымышленном значительном поэте: сделать его иностранцем, стихотворения которого появляются в тексте только в переводе и потому не претендуют на подлинное величие. По мнению Шихана, выбор в качестве героя русского поэта, воплощающего «вечную русскую страсть к поэзии» произошел для Краули естественным образом [Snake's Hands, 2003: 370].
В качестве героя Краули нужен был именно русский поэт ХХ века, не только из-за русской страсти к поэзии, но и во имя одной из ключевых для романа тем - поэта и власти, заявленной уже в эпиграфе из воспоминаний Надежды Мандельштам: «Поэзия - это власть», -сказал он в Воронеже Анне Андреевне, и она склонила длинную шею» [Мандельштам Н., 1999: 199]. Образ поэта-мужчины и поэта-женщины, склоняющей перед ним голову, определяет отношения главных героев романа Краули. Имя Иннокентия Фалина упоминается задолго до его появления, уже в первой строке романа, начинающегося с встречи президента Кеннеди с молодыми поэтами США, среди которых и героиня Криста (предпочитающая уменьшительное имя «Кит») Мэлоун. Узнав, что она со Среднего Запада, президент говорит ей: «У вас там живет новый поэт. <.. .> Наш новый поэт из России»1 (р. 4). Затем президент обращается к аудитории с речью о значимости поэзии для нации и духа, напоминает о том, что приглашал Роберта Фроста на свою инаугурацию и, цитируя Шелли, называет поэтов «непризнанными законодателями мира» (р. 4). Эту мысль, как и «то ли проникающий, то ли воспринимающий» взгляд президента Кит будет вспоминать всю жизнь.
1 Перевод всех цитат выполнен по изданию Crowley J. The Translator. New York, 2002.
К моменту знакомства с Фалиным Кит уже доведется немало испытать: любимый старший брат записывается в армию по контракту, и его отъезд кажется ей предательством. От обиды, одиночества и чувства протеста Кит заводит отношения со случайно встреченным старшеклассником и вскоре обнаруживает, что беременна. Ей предстоит пережить осуждение родителей (строгих католиков, недаром наделивших ее именем «Криста»), пребывание в католическом приюте для несовершеннолетних рожениц и смерть неполноценного младенца. От отчаяния Кит совершает попытку самоубийства. Когда она выбирает в колледже поэтический семинар Фалина, она уже знает, что такое страдание.
В качестве знакомства с американскими студентами на первом занятии Фалин просит их прочитать любимое стихотворение. Студенты читают хрестоматийные строки Эмили Дикинсон, Алджернона Суин-берна, Роберта Фроста скорее потому, что только их и помнят, чем по осознанному выбору. Когда доходит очередь Кит, она не может вспомнить ничего, кроме собственного стихотворения, которое уже отдала Фалину, и строчек Бодлера.'"Je suis comme le roi d'un pays pluvieux, / Riche, mais impuissant; jeune, et portent très vieux" (р. 41)2. Кит не может читать дальше от спазма в горле, но Фалину этого достаточно: их межкультурный диалог о раздвоенной поэтической сущности начался. Он внимательно смотрит на нее и начинает читать пушкинского «Поэта» по-русски. Закончив, он поясняет «совершенно другим, американским голосом»: «Я не могу вам объяснить, что говорит это стихотворение, потому что смысл заключен в русских словах; эту проблему мы еще обсудим. Я лишь немного расскажу вам, о чем оно» (р. 4). Кульминацией движения русского эмигранта и американской студентки друг навстречу другу стал разговор, в котором Фалин говорит Кит: «У меня был ребенок. Девочка умерла». И Кит мысленно отвечает ему: «У меня тоже был ребенок. Он умер». Она пытается произнести эту фразу, но в этот момент «мир согнулся изломом, и она ничего не сказала» (р. 90). Но Фалину и не нужны были вслух произнесенные слова. Он обладал поэтическим даром провидения. Когда Кит дала ему прочесть свое посвященное брату стихотворение об ожидании возвращения солдата, Фалин спросил ее, жив ли человек, к которому она обращается. Она подтвердила, что жив, и он заметил: «Когда я читал, мне казалось, что нет.
2«Я - сумрачный король страны всегда дождливой, / Бессильный юноша и старец прозорливый» // Бодлер Ш. Цветы зла и стихотворения в прозе / Пер. В. Шершеневича. М., 1993. С. 167.
Как будто это стихотворение о юноше, который возвращается каждый май. Но не может подойти ближе» (р. 61). Кит понимает, что стихотворение можно прочесть так, и уже не сможет прочесть его по-другому. Вскоре придет известие о гибели ее брата якобы из-за несчастного случая во время испытаний на Филиппинах. Семья так и не получит достоверных сведений о месте и обстоятельствах его гибели. И спустя много лет и Кит, и ее отцу придется лишь гадать, имела ли его гибель отношение к военным действиям США во Вьетнаме.
Гибель брата станет первым столкновением Кит с властью. Около года спустя ей придется пережить визиты агента госбезопасности США, пытавшегося получить от нее сведения о вызывавшем их подозрения эмигранте, а потом и исчезновение Фалина. Поэт предвидел опасность и попытался скрыться. Перед отъездом он обещал Кит, что они непременно увидятся, и выполнил свое обещание мистическим образом. В тот день в университете проходил студенческий марш протеста против военных действий США на Кубе. Кит, находясь почти в бессознательном состоянии от переживаний и начинающейся болезни, оказалась среди протестующих, подвергавших себя большой опасности. В какой-то миг ей показалось, что она видит Фалина: «Он окинул взглядом участников марша с интересом и чем-то вроде восхищения. Видимо, он не узнал Кит в толпе, хотя она почувствовала его мгновенный взгляд, направленный на нее, как укол чуда. "Тогда все в порядке," - сказала она» (р. 137). В последний миг Кит заметила, что у него были босые ноги.
На следующий день полиция нашла в реке машину Фалина, пальто, пустой портфель, ботинки, как будто он бросил их, пытаясь добраться до берега вплавь. В тот же день исчез и университетский знакомый Кит, которого она считала другом и доверила ему всю историю Фалина. Очевидно, их знакомство не было случайностью, и он изначально был приставлен наблюдать за ней. Почти тридцать лет спустя, в 1993 году, друг и поклонник поэзии Фалина Гавриил Викторович Семенов приглашает Кит в Петербург на конференцию в честь 75-летия со дня рождения поэта. Во время ужина в ресторане ей снова видится Фалин и его «улыбка, знающая все и ничего. <...> Его босые ноги не были видны: она одна знала» (р. 147).
История Фалина в реальном мире заканчивается победой власти. Но поэт научил Кит видеть другие миры, поскольку, как объяснил ей Гавриил Викторович, он создал свой мир, который в отличие, например, от Гринландии Александра Грина, не был другой страной, а был
«внутри его родной страны или рядом с ней» (р. 128). Этим миром была его поэзия, в который Кит проникла благодаря совместным с Фалиным переводам его стихов на английский язык.
Читая на своем первом семинаре американским студентам Пушкина по-русски, Фалин выразил ключевую для его поэтического кредо мысль: поэзия непереводима. Попытки перевести его стихи на английский он оценивает так: «Мое стихотворение было стихотворением на русском. Стихотворение в этой книге, - возможно, стихотворение, - на английском. Его, я полагаю, ты и прочла» (р. 57). На предложение Кит попытаться перевести его стихи более точно, Фалин отвечает: «Но тогда это будет другое стихотворение на английском. Все равно не мое» (р. 58). Физические и духовные страдания сформировали у Фалина остронациональное ощущение своего читателя, поэтому он говорит Кит: «Мои стихи написаны для людей того мира, который я потерял. Чтобы читать их, я думаю, нужно было прожить в моем мире - моем языке - с детства, и вырасти в нем» (р. 167). Эти слова явно перекликаются с мандельштамовским «Не искушай чужих наречий.. ,»3.
Однако при этом Фалин задается риторическим вопросом: «Поэзия без читателя - разве она существует?» (р. 173). Поэтому он принимает предложение Кит помочь ему перевести его стихи. К этому времени она уже чувствовала, что Фалин «затянул ее в свой русский» (р. 182), как в параллельный мир. С момента знакомства с поэтом Кит ощущала себя героиней Кэрролла: однажды она пошла за ним, «испытывая чувство Алисы, попавшей не туда из-за человека, который не следовал законам физики. И вдруг поняла, что идет прямо к нему» (р. 82)4.
Начиная работу над переводом стихов Фалина, Кит вспоминает свое детское понимание других языков: «Я думала, что английские слова -это настоящие названия вещей, а другие языки - просто маски; игры, в которые люди играют. Для развлечения <... > Ведь разве может у двух предметов быть два настоящих имени?» (р. 182). Поэтому и перевод поначалу казался ей просто игрой: «Она никогда раньше не пыталась
3Гавриил Семенов объяснит Кит, что для их круга стихи Ахматовой и Мандельштама были кодом тайного братства посвященных: «Одно время
мы приветствовали друг друга этими стихами. Строка, строфа Ахматовой, Мандельштама: если другой может закончить строку или строфу, вероятно, можно ему доверять - возможно, стать друзьями. Возможно, нет» (р. 45). ^Погруженность в мир Кэролла связывает «Переводчика» с романом «Маленький, большой» и создает единый текст фантастического реализма Краули.
переводить поэзию, кроме как дословно, словно взламывая код, в котором та была спрятана, сундук или сейф, более красивый, чем то, что в нем хранится» (р. 60).
Создавая подстрочники к стихам Фалина, - он не позволял ей пользоваться рифмой, кроме редких случаев таких полных совпадений, как ворона-корона и crow-crown (р. 187), - Кит словно стала повзрослевшей зазеркальной Алисой, о которой Фалин писал ей в прощальном письме: «Если Алиса прошла сквозь свое зеркало, то Алиса с той стороны тоже должна была пройти сквозь него, и тогда остается другая, нерассказанная история, приключения зазеркальной Алисы здесь, где ей нет места...» (р. 217). Литературность идентичности своих героев составляет основу писательского видения Краули, и его слова о романе «Маленький, большой» вполне применимы и к «Переводчику»: «Реалистические романы делают вид, что правила их вымышленных миров идентичны законам действительной жизни, но это просто уловка. У меня всегда было какое-то особое сочувствие к романным героям — ведь они существуют в мире (что бы там они сами про него ни думали), который толком не знают и не могут изменить. Меня всегда манила возможность написать книгу, в которой герои в какой-то степени осознавали бы эту свою ситуацию» (цит. по [Анцыферова, 2014: 10] ] ).
Может показаться, что история судьбы Кит остается практически нерассказанной, она сама, как заметила рецензент романа Элизабет Хэнд, «словно в западне, оказывается не по ту сторону зеркала» [Hand, 2002: 42], а вся ее сознательная жизнь «становится постскриптумом ее романа с Фалиным» [Dalgleish, 2002]. Однако сама Кит знала, что Фалин снял с нее заклятие безмолвия, которое долгое время давило ее (р. 148), наполнил поэзией и помог обрести свой поэтический голос. На прощание он пообещал ей, что она «будет писать свои стихи. Это будет еще труднее, но и еще прекраснее» (р. 258), и его пророчество сбылось. В знак признательности она назвала один из своих поэтических сборников «Переводы без оригинала». Фалин был настоящим переводчиком в высоком смысле, и об этом Кит говорит Гавриилу Семенову: «Я думала, что нужна ему, чтобы сохранить стихи от утраты. Я думала, что он выбрал меня, потому что я бы сделала это, как он хотел, просто помогала бы, а не вкладывала себя в то, что принадлежало ему. И я не возражала. <.> Но то, что мы сделали вместе, было не его стихами, а моими. И он знал это» (р. 279).
От поэтического наследия Фалина уцелело лишь одно стихотворение, которое он отправил Кит по почте незадолго до их расставания. Кит привозит этот единственный уцелевший поэтический текст, его завещание родной стране, в Россию. Стихотворение «1963» мистически датировано годом, следующим за исчезновением Фалина:
Child, never forget that this too is true: / Дитя, никогда не забывай, что и это правда:
So that justice in our cosmos may be preserved, /Чтобы сохранить справедливость в нашем космосе,
The angels that watch over our nations each has an opposite, / У каждого ангела, смотрящего за нашими нациями, есть антипод, A left hand whose works the strong right hands don't know. / Левая рука, чьи дела не знают сильные правые руки. If a nation s angel is proud, then the other is shy/ Если ангел нации горд, то другой робок,
Brilliant if the nation's angel is dull / Ослепителен, если ангел нации скучен
Full of pity if the angel shows none / Полный жалости, если ее нет у ангела нации
Laughing if it always weeps, weeping if it cannot weep. /Смеющийся, если другой плачет, плачущий, если тот не может плакать. But so that order may also be preserved / Но чтобы можно было сохранить порядок
(Which has always concerned the great ones more) / (Что всегда особенно занимало великих),
The nation's angel is the greater, older and more terrible, / Ангел нации -величественнее, старше и ужаснее,
And from his sight the lesser always hides. / И от его вида малый ангел всегда прячется.
Lost, pale and bare, he shivers and sings. / Потерянный, бледный и нагой, он дрожит и поет.
And there is no reproach so stinging as his smile /И нет упрека более жалящего, чем его улыбка (р. 137).
Для американцев цифры «1963» ассоциируются в первую очередь с годом убийства Кеннеди. Вернувшись из России, Кит так объясняет отцу свое глубоко пережитое понимание этого текста и судьбы Фалина
в истории России и США: «Он приехал в нашу страну, когда шла борьба между ангелами наций, его и нашим, и в своем гневе и страхе эти ангелы решили уничтожить мир, по крайней мере те его части, за которыми должны были наблюдать, - и все между ними тоже. <.. .> Они должны были уберегать нас от вреда, и, возможно, по-своему они это и делали. Но власть, которая была у них, власть, которую они дали нам в руки, была слишком огромной, и в конце концов <. > они ее отпустили. Взаимное гарантированное уничтожение. Но этого не произошло. <.> Потому что малый ангел одной из наций вмешался. От нашего имени. Он сделал предложение; он предложил себя» (р. 292).
В образе Иннокентия Фалина, жертвенного « малого ангела нации», Краули создает собирательный образ русского поэта-мученика ХХ века. Об этом говорит и присутствие в его биографии всех возможных составляющих трагической судьбы нации - потеря родителей - беспри-зорщина - лагерь - потеря жены и дочери - эмиграция, - и значимое имя. Innokentii Falin созвучно innocent fallen, невинный падший, и все, кто не знал Фалина лично, произносили его фамилию какfallen (р. 204). Определение «падший» неизбежно требует определяемого «ангел», и оно появляется еще в одном стихотворении Фалина об ангелах:
In some worlds my torturer is a being not like me/ В некоторых мирах мой мучитель неподобен мне,
And his father is a fallen angel / И его отец - падший ангел, whose father is a heedless god/ чей отец - беспечный бог,
whose father is the abyss to whom the leader bows... / чей отец -пропасть, которой кланяется вождь... (р. 179).
Падший ангел, отец вождя-мучителя и сын беспечного бога, становится развитием темы ангелов-антиподов в стихотворении «1963» и, кроме того, перекликается с двуликим ангелом первой «Дуинской элегии» Рильке. Благодаря публикации с сохранением авторских вариантов известна антонимическая замена в описании ангела австрийским классиком: «Ведь что красота, как не начало ужаса в мере, в какой мы еще выдержим. Оттого-то мы так ею и восторгаемся: щадит нас, отвергая, вместо того чтоб разрушить. Каждый ангел прекрасен ужасен» [Рильке, 2007].
Образ двух ангелов, доминирующего и зависимого, обреченного, становится противоположностью более сильного антипода, смыкается
и с темой перевода как отражения оригинала и переводчика как «малого» спутника автора. Так триада ангел - поэт - переводчик, соотносимая с Иннокентием Фалиным, неявно вводит в текст и философию поэзии Марины Цветаевой. Цветаева писала Рильке: «Поэзия - уже перевод, с родного языка на чужой - будь то французский или немецкий - неважно. Для поэта нет родного языка. Писать стихи и значит перелагать. Поэтому я не понимаю, когда говорят о французских, русских или прочих поэтах. Поэт может писать по-французски, но не быть французским поэтом. <...> Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют...» [Цветаева, 1998: 66]. В элегии на смерть Рильке Цветаева назвала родной язык поэта ангельским: «. пусть русского родней немецкий / Мне - всех ангельский родней!» («Новогоднее», 1927).
После немыслимого напряжения для перевода с родного ангельского на чужой человеческий, перевод с одного чужого языка на другой кажется Цветаевой посильным, поэтому она горячо возражала Полю Валери: «Мне твердят: "Пушкин непереводим". Как может быть непереводим уже переведенный, переложивший на свой (общечеловеческий) язык несказанное и несказанное? Но переводить такого поэта должен поэт» (цит. по [Эткинд, 1999: 541]). Переводить Пушкина, конечно, под силу только поэтам масштаба Цветаевой. Герой Краули ощущает, что и перевод собственных стихов с «ангельского» на родной человеческий, а потом и на иностранный человеческий задача невыполнимая, поэтому он «словно существовал в состоянии перевода. <...> В нем жил оригинал, который никто не мог прочесть» (р. 59).
Если полемическое присутствие Марины Цветаевой в «Переводчике» можно лишь предположить, то другой русский эмигрант и пушкинский мифотворец, Абрам Терц, вводится в него непосредственно5. В примечании к роману Краули поясняет, что заимствовал некоторые суждения Фалина о Пушкине из «Прогулок с Пушкиным»6.
В числе наиболее важных из этих суждений - мысль о пушкинской «всеядности» [Терц, 1992: 31]. Описывая лекцию Фалина, Краули полностью воспроизводит цитируемый Терцем отрывок из «Графа Нулина»:
5В американской критике сопоставление пушкинского мифа у Цветаевой и Терца встречается в монографии Стефани Сандлер, вышедшей через год после публикации романа Краули [Sandler, 2003: 306].
6TertzA. Strolls with Pushkin. New Haven, 1995.
Наталья Павловна сначала Его внимательно читала, Но скоро как-то развлеклась Перед окном возникшей дракой Козла с дворовою собакой И ею тихо занялась. [Терц, 1992: 35].
Комментируя эту цитату, герой Краули непосредственно уподобляет Наталью Павловну самому Пушкину и заключает: «Поэтому Пушкин наш поэт. Не потому, что он выражает наш дух, но потому, что он его не выражает. Он - все, чем Россия и в его век, и в наш не является, его занимает все и ничто конкретное, все радует его, он одобряет и не судит» (р. 238).
Не менее значимо для русского поэтического мифа Краули и пушкинская рифма «воли» и «доли», о которой Терц писал: «Несмотря на раздоры и меры предосторожности, у Пушкина было чувство локтя с судьбой, освобождающее от страха, страдания и суеты. "Воля" и " доля" рифмуются у него как синонимы. Чем больше мы вверяемся промыслу, тем вольготнее нам живется, и полная покорность беспечальна, как птичка» [Терц, 1992: 19]. Фалин пишет в прощальном письме Кит: «Я пришел в мир, где Запад далеко, где воля и доля не рифмуются, и где в одиночестве тебя могут найти». И заканчивает свою мысль с горькой иронией: «Довольно, должно быть так, ибо, в отличие от Алисы, я не знаю пути назад» (р. 217).
Именно свободное искусство Пушкина Терц называл также «чистым искусством», которое есть особая сила, «рождающаяся в груди непреднамеренно и бесцельно, как любовь, как религиозное чувство, не поддающаяся контролю и принуждению» [Терц, 1992: 67]. Как заметил А. С. Карпов, синонимия понятий «свободное» и «чистое» была не понята многочисленными критиками книги Терца и вызвала их неприятие [Карпов, 2012: 114].
С. А. Никольский, размышляя о причинах транскультурной востребованности пушкинского - и вообще русского - понимания судьбы и свободы, высказывает мысль, что пушкинские герои, напитанные жизненной философией автора, «как бы "знают" меру своей активности. <...> Этим знанием "меры" внутри конструкции "судьбы" и силен, на мой взгляд, данный смысл русского мировоззрения. <...> Отсюда - разумная позиция "непротивления" миру
и вместо конфронтации с ним - поиск разумного компромисса как меры человеческой пассивности и активности <...> - то, что получило в русской культуре доминантное развитие» [Никольский, 2010: 107-108].
Краули наделяет своего героя не только пушкинским / русским пониманием судьбы и свободы, но и отношением к поэтической памяти. Конечно, в России ХХ века запоминание запрещенных стихов стало единственным способом их сохранения, но главное, как напоминает герой Краули, «чтобы стихотворение жило в читателе, он должен уметь произнести его в сердце и сознании» (р. 42). Фалин ставит единственным требованием к экзамену по своему курсу выучивание наизусть всех обсужденных в семестре стихов и надеется, что американские студенты воспримут его мысль, поскольку по-английски «наизусть» дословно означает «сердцем» (by heart), но видит лишь их озадаченные лица. На своем «неуверенном английском» (р. 173). Фалин не смог бы глубже выразить идею о связи памяти и поэтического видения мира, но, вероятно, ему была бы близка мысль Терца: «Пушкина не назовешь памятливым поэтом. <...> Но приведенная в брожение, разгоряченная память, попутно с имевшими место событиями, приуроченными к встречам и датам, выбрасывает иногда - и это главное, - как морская волна с дна, еще какие-то, непонятно какие, «виденья первоначальных, чистых дней». Детского, что ли, или, быть может, более раннего - невоплощенного, дочеловеческого, замладенческого состояния» [Терц, 1992: 40].
Эпиграфом к роману Краули могла бы послужить и строка «Поэт в России - больше, чем поэт». В книге не упомянут Евтушенко, но американские студенты обсуждают, что в России многотысячные стадионы собирает поэт Вознесенский, и «товарищи» боятся поэтов и не могут их уничтожить, поэтому они не тронули Пастернака и лишь выслали Фалина (р. 173). Однако безмолвие и изгнание для поэта может быть страшнее гибели, поэтому «непризнанные законодатели мира» и«малые ангелы нации» в трагические моменты истории выбирают жертвенный путь и обретают бессмертие. Современный американский автор проводит в своем романе мысль об особой «переводческой» миссии поэта как проводника между культурами, способного поднять духовное общение на особый надъязыковой уровень.
Список литературы
АнцыфероваО. Ю. Русский культурный код в романе Джона Кроули «Переводчик» // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. 2014. №2(3). С. 9-13. Карпов С. А. Синявский / А. Терц: «Писательство - это инакомыслие по отношению к жизни» // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2012. №1. С. 107-118. Никольский С. А. Глобализация и культурное наследие России: классическая литература и ее интерпретации // Философский журнал. 2010. № 2. С. 98-110.
Мандельштам Н. Я. Воспоминания // Мандельштам Н. Я. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. М., 1999.
Рильке Р. М. Дуинские элегии / Пер. с нем. Олега Дарка // ©оюз Писателей.
2007. №9. Электронная версия: http://magazines.russ.ru/sp/2007/9/ra7.html Терц А. Прогулки с Пушкиным // Терц А. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. М., 1992. ЦветаеваМ.И. Собр. соч.: В 7 т. Т. 7. М., 1997-1998.
ЭткиндЕ. Г. Божественный глагол: Пушкин, прочитанный в России и во
Франции. М., 1999. Bloom H. The Western Canon: The Books and School of the Ages. New York, 1994.
HandE. The Translator // The Magazine of Fantasy and Science Fiction (San Francisco). 2002. №6. Р. 42. Dalgleish D. False Modesty. Электронная версия: http://www.januarymagazine.
com/fiction/thetranslator.html Sandler S. Commemorating Pushkin: Russia's Myth of a National Poet. Stanford, 2003.
Snake's Hands: The Fiction of John Crowley / Ed. by A.K. Turner, M. Andre-
Druissi. Rockville, 2003. Tertz A. Strolls with Pushkin. New Haven, 1995.
Сведения об авторе: Бутенина Евгения Михайловна, канд. филол. наук, доцент кафедры лингвистики и межкультурной коммуникации Школы региональных и международных исследований Дальневосточного федерального университета. E-mail: [email protected]
