CC BY
86
© 2012
О. Р. Николаев
ТРАДИЦИОННЫЕ ФОРМУЛЫ КРЕСТЬЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ НА СЛОМЕ ЭПОХ: «ПОХОРОНИЛИ ХОРОШО» (к вопросу о фотографиях похорон)
Семейный фотоальбом (или коробка со снимками) в русской традиции ХХ века (да и ХХ!) — предмет особо бережного хранения. Наверное, после икон, если таковые есть, фотографии чаще всего обретают статус семейной реликвии. В них запечатлен своего рода визуальный тезаурус семейно-родовой памяти. Фотографии вплоть до последней четверти ХХ века и воспринимались прежде всего в функциональном поле памяти, что подчеркивалось и практикой дарения (претендующей на ритуальную), и почти обязательными надписями на обороте. Расхожие формулы этого фотографического фольклора на все лады трактуют практики памяти и воспоминания: «На память», «На добрую и долгую память», «Не забывай», «Вспомни порою, если этого стою», «Посмотри и вспомни», «Вспомни иногда, чем никогда», «Дарим сердечно, помните вечно», «Где память есть, там слов не надо» и т.д. В конце концов, одно из самых распространенных четверостиший вводит фотографию в масштабы противостояния силе судьбы: Может, встретиться нам не придется, Знать, жестокая наша судьба. Пусть на память тебе остается Неподвижная личность моя
Ритуальная связь визуального и вербального текстов покреплялась и особыми практиками хранения: неслучайно раньше делали специальные крепления в альбомах для фотографий — чтобы не приклеивать их, а вставлять, и иметь возможность прочитать текст на обороте.
Став визуальным измерением общего исторического знания (семейного, родового, локального), фотографии всегда «взывают» к нему — выполняют функцию сигнальных формул к актуализации памяти. Дело не только в том, что запечатлено на снимке. Когда человек, причастный к изображенному миру, смотрит на фотографию, память активизируется, и контексты, в снимке не отраженные, востанавливаются. С уходом носителей такой памяти наследникам альбомов остаются только изображения. Обычно в семейной традиции фотографии рассматриваются и комментируются (в случае семейных праздников, например, — когда собираются родственники), и эти рассказы могут транслироваться от поколения к поколению... Но понятно, что память устная здесь проигрывает визуальной, если, конечно, среди семейного или локального сообщества не находится какой-нибудь человек, ведущий семейную хронику или «летопись» деревни.
Довольно большой пласт фотографий, находящихся в семейных альбомах, посвящен последнему прощанию с членами семьи и рода (в отдельных архивах
Николаев Олег Рудольфович — кандидат филологических наук, научный сотрудник международного общества «Мемориал». E-mail: [email protected].
— это до 20% всех фотографий). Это фотографии похоронные. У открытого гроба, во время перевозки его на грузовике на кладбище, у могилы, во время поминального застолья... По экспедиционному опыту, наибольшее количество таких снимков — своего рода пик жанра — приходится на 1950-1970-е годы. Предполагаю, что широкое распространение похоронных фотографий характерно для сельской местности, провинциальных малых городов, в случае жителей больших городов — для выходцев из деревенской среды.
Предтечей похоронной фотографии была традиция посмертной живописи. Портреты в гробу писались, прежде всего, с известных лиц (выдающихся деятелей государства, искусства, науки и т.д.), но, по некоторым данным, и купцы в уездных городах могли заказывать такие изображения местным живописцам. Возникшая фотография, а позже — кинематограф, перенимает эти функции у живописи. Похороны выдающихся лиц снимаются на фото- и кинопленку, кадры киносъемки демонстрировались с 1910-х годы в качестве хроники в кинотеатрах1.
Фото 1. Похороны Алексея Шестакова, 1930-е гг. Из семейного архива Н. А. Петровой (п. Кирябинка Учалинский р-н респ. Башкортостан). Архив лаборатории народной культуры МаГУ, ЭК-40/2008
1 Бойцова 2010, 328.
Фото 2. Похороны в с. Владимировка Варненского р-на Челябинской обл. Из семейного архива Р. Г. Ксензовой
Архив лаборатории народной культуры МаГУ, ЭК-35/2006
С 1920-1930-х годов похоронные фотографии все чаще появляются в альбомах простых людей, хотя масштабы их распространения, очевидно, сдерживаются: узкий круг профессиональных фотографов, технические и технологические возможности. Главный жанр семейной фотографии 1920-1940-х годов, доступный для широких слоев населения, — это постановочные снимки, сделанные в фотоателье на фоне задников с дворцовыми интерьерами, лубочными панорамами городов, идиллическими и экзотическими пейзажами, романтическим антуражем (вроде моря с кораблями, капитанского мостика и т.д.).
С появлением массовых и доступных технологий (прежде всего фотокамер) с середины 1950-х годов возникает фотолюбительство. В рамках сообщества родственников или в пределах поселка «человек с фотоаппаратом» берет на себя функции профессионала. Казалось бы, открываются неограниченные возможности фиксации повседневной жизни. Но, по моим наблюдениям, первыми достойными изображения ситуациями оказываются ритуальные: семейные застолья, свадьбы, проводы в армию... Похоронные фотографии (и застольные) оказываются в этом ряду наиболее частотными. Число этих ритуальных ситуаций, подлежащих визуализации, увеличивается: появляется жанр новогодней фотографии, очень распространенные снимки с первыми велосипедами, мотоциклами, машинами... Параллельно развивается бытовая постановочная фотография: люди, позировавшие ранее с балалайками, гармонями и гитарами в руках (совершенно не обязательно, что они умели играть на этих инструментах!) в фотоателье, теперь это делают в домашних интерьерах. В конце концов, появляется бытовая репор-тажная фотосъемка.
Фот 3. Похороны в с. Владимировка Варненского р-на Челябинской обл. Из семейного архива Р. Г. Ксензовой
Архив лаборатории народной культуры МаГУ, ЭК-35/2006
Впрочем, однажды открытое не забывается. С развитием технологий — тем более с началом эпохи цифровой фотографии — диапазон ритуальных ситуаций, которые нуждаются в визуальном документировании, непрерывно расширяется. «Обрядов перехода» у современного человека становится все больше: первый класс, окончание школы, поступление в вуз, окончание вуза, новая работа, новая должность, новая дача, новая машина, новая жена и т.д., и т.п. Продолжают существовать — и исчезать не собираются — жанры застольной (теперь фиксируется не только широкий сбор родни, но и чуть ли не любая встреча за столом) и свадебной фотографии. Вот только похоронные фотографии, активно в течение почти 30 лет (1950-1970-е годы) заполнявшие семейные фотоальбомы, явно ушли из актуального бытования. Конечно, продолжают создаваться профессиональные репортажи с похорон выдающихся людей; в разных сообществах (дружеских, корпоративных, родственных) фотолюбители с разрешения родных и близких фотографируют похороны; бюро ритуальных услуг предлагают (в качестве факультативной!) и услугу фотодокументирования. Но по сравнению с 1950-1970-ми годами, когда фотографирование похорон и само бытование похоронных фотографий явно претендовало на ритуальный статус, современная эпоха, очевидно, отказывает этой практике в праве на массовый обрядовый императив.
Мало того, меняется отношение к уже существующим в семейном архиве похоронным фотографиям и практика их хранения. Когда-то (особенно в деревенской традиции) эти снимки помещались в фотоальбомы рядом с фотографиями других значимых событий (например, свадеб), хранились в коробке вперемешку с самыми разными «визуальными документами» жизни семьи, могли даже помещаться (хотя и довольно редко) в знаменитые настенные «коллажи», висевшие на
стенах деревенских домов. Сейчас старые похоронные фотографии могут восприниматься внутри семьи как те, которые «никто никогда не смотрит», «опасные», «плохие»2; они могут перемещаться из семейного фотоальбома в отдельные места хранения (например, в конверты) и позиционироваться вне общей семейной визуальной памяти (в частности, как локализованные в определенном поколении — «это дедовские»).
В этом контексте вопрос формулируется довольно отчетливо: почему жанр похоронной фотографии столь активно функционировал в течение 30 лет и столь резко перестал быть актуальным? Понятно, что если его возникновение можно связывать с развитием технологий, то «уход» никак не может быть объяснен технологическими причинами.
Строя объяснительные модели появления новых реальностей в культурном поле целесообразно говорить о двух «функциональных фронтах» (используя термин Ролана Барта). Новая технология, внедряющаяся сверху (речь идет о профессиональной культуре), несет культурные практики, которых раньше не было; адаптируясь к повседневности они получают массовое распространение, тем самым ее трансформируя. В случае фотографии в культурный обиход проникают практики визуализации, соперничая с устными, письменными и предметными формами репрезентации и провоцируя изменение конфигурации функционального поля культуры3.
Второй «функциональный фронт» проявляется в следующих закономерностях: массовое усвоение новых технологических возможностей почти всегда обусловлено тем, что востребованность их задана самим полем культуры, вследствие его трансформаций. Иначе говоря, новая технология распространяется, потому что в ней возникает крайняя необходимость с точки зрения самого культурного поля. Традиция поддерживает и сохраняет себя, прибегая к радикально новым технологическим средствам; в таком случае они не приходят в повседневность со своими новыми функциями, а исполняют старые, традиционные.
Фотография в определенный исторический период оказалась необходимой традиции похоронной обрядности. Ольга Бойцова создает модель этого включения новой технологии в традиционную ритуальную практику. Фотографирование наделяется традиционными функциями, свойственными похоронному обряду как «обряду перехода»: «...фотографирование занимает определенное место в похо-ронно-поминальной обрядности, является действием, направленным на нормализацию смерти»4. Как у любого ритуальной практики, у похоронной фотографии возникают свои «правила»: «В российской любительской фотографии сложился свой канон похоронных снимков, и эти "канонические" фотографии удостоверяют правильность окончания жизненного пути, его соответствие норме»5. Также ритуально регламентируется практика «обмена, показа и просмотра»6 фотографий похорон.
2 Бойцова 2010, 349-350.
3 Так, фотография присваивает множество функций, связанных с культурной памятью, начиная чуть ли не господствовать в мемориальном поле культуры.
4 Бойцова 2010, 342.
5 Бойцова 2010, 332.
6 Бойцова 2010, 349.
Ольга Бойцова описывает фотографию через общее функциональное поле похоронного обряда: «Фотографирование похорон окончательно оформляет переход умершего в новый статус: оно переводит его из живых в мертвые не только в реальности, но и '' в памяти''»7. Но ритуал в целом уже «окончательно оформил» этот переход, а если речь идет о ипостасях «памяти», то они тоже уже обретены: в ландшафте — появление могилы и креста на кладбище; в посмертной судьбе вещей покойного, также определяемой традицией; в повествовательном и речевом обиходе.
Почему возникает необходимость в визуальной документации перевода «из живых в мертвые»: «Цель такого фотографирования <...> документация перехода, в данном случае от жизни к смерти.»8? Почему эта окончательная точка «нормализации смерти» должна быть визуальной? В конце концов, что произошло с традиционным похоронным обрядом, приведя его к императиву фотографирования похорон и бытования этих фотографий?
С известной долей упрощения и идеализации, можно сказать, что в традиционной культуре мифо-ритуально-магическая реальность, будучи целостной и самодостаточной, полностью подчиняла себе феномен смерти. Ритуализация охватывала все фазы цикла: смерть — похороны — поминание. Русский крестьянин ритуально готовился к смерти: заготавливал одежду «на смерть» (у некоторых групп русских старообрядцев она и шилась собственноручно; узелок со «смиренной одеждой» при дальних поездках возили с собой); иногда сам «строил» себе гроб; загодя «прощался» с близкими (давал наказы и советы, как бы «продлевал» заботу на будущее); примечал приметы (например, смерть близка, когда «слезы уходят») и видел вещие сны. В эту культуру «ожидания смерти» были включены и окружающие: семья, род, локальное сообщество. Фаза похорон полностью подчинялась ритуалу, что исчерпывающе (на материале разных областных традиций) описано в этнографической дитературе. Поминальные практики были включены в календарный круг и локализованы на приходском кладбище, являющимся общим местом погребения для всех родов и семей округи; деревянные кресты были не долговечны, надписей на них обычно не делали, место захоронения предков могло и не поддерживаться специально — все равно «вся рода тут лежит». В традиционной модели все фазы были уравновешены системой традиционных практик, ни один из элементов смертно-похоронно-поминального цикла не гипертрофировался. Соответственно, и нужды в инновациях никакой не было.
На рубеже 1920-1930-х годов происходит кардинальный слом традиционной культуры и, соответственно, обрядовой парадигмы. Наука давно исследует этот пограничный для судеб традиции период. Но похоронный обряд этого времени привлекал внимание лишь в случаях экстравагантных попыток внедрения новых советских ритуалов (типа «похорон пионера»), а в целом, казалось, что похоронная обрядность, по крайней мере, в сельской местности, оставалась в пределах традиции, вследствие своей сокровенности и особой актуальности. Поэтому и материал по похоронной обрядности продолжал записываться в экспедициях, хоть и по памяти поколения 1920-1930-х годов, но как проявление чистой нетрансфор-мированной традиции. Отчасти, в этом есть своя правда, но вопрос о механизмах
7 Бойцова 2010, 335.
8 Бойцова2010,334
самосохранения традиции в условиях угрозы разрушения, тем не менее, в высшей степени значим. Ведь, очевидно, что похоронная обрядность, по сравнению с календарной и свадебной, оказалась наиболее устойчивой перед ударами времени.
Какие основные факторы способствовали трансформации похоронного ритуала? Корни некоторых их них уходили еще в досоветские времена. В так называемую эпоху «этнографического перелома» (начиная с 1861 года) становятся интенсивнее темпы разрушения родового сознания, на смену «родовой личности» приходит индивидуальность, общие техники переживания сменяются личностными. Увеличивается мобильность населения (отходничество, переселения и т.д.), размыкаются границы локальной ритуальной реальности. На деревенскую культуру все больше начинает влиять городская, что приводит к тому, что многие элементы традиционного похоронного обряда начинают восприниматься как анахронизмы и отмирать (некоторые магические действия, причеть и т.д.).
Советская эпоха с ее воинствующим атеизмом отменяет религиозное измерение похоронной обрядности. Даже уже лишенный церковного пространства и отпевания ритуал все равно оказывается во враждебном окружающем контексте, который не только пытается дискредитировать как проявления темноты и невежества традиционные практики, но и навязывает новые советские: от пропаганды кремации в городах до идеологически выдержанных надгробных памятников. Оседлому образу жизни — основе русской крестьянской культуры — объявляется война. Индустриализация, ссылки раскулаченных, бегство в города ведут к рассеиванию семей, родов. и могил. Одновременно рушится социальный организм деревни, который задавал общественное пространство похоронного обряда (традиционные деревенские похороны — всегда социальное, а не только семейное событие).
Как ведет себя традиционный ритуал в ситуации окружающих со всех сторон угроз разрушения? Вопрос крайне сложный. Рискнем сделать одно предположение, которое, на наш взгляд, позволит прояснить факт широкого бытования фотографий похорон. Экстремальное состояние любой культурной практики актуализирует (вводит в позицию напряженной готовности) «знание», на котором эта практика основывается. А, соответственно, активизируются функции экспертной оценки правильности нынешнего бытования практики, аккумуляции знания о норме и его трансляции. Появляется и социокультурная роль «эксперта», и люди, которые играют эту роль. Деревенские «эксперты» в области похоронной обрядности — обычное явление вплоть до конца 1980-х годов.
Федор Алексеевич Виноградов (1896-1987), мой дедушка по материнской линии, переехав в 1974 году из умершей родной деревни Железница в довольно большой населенный пункт Плоскошь (около 2 000 жителей), считал необходимым для себя ходить на все похороны в поселке. Уже сам его «приход» прощаться с покойным (по деревенской традиции прощаться с покойником, гроб с которым стоит в отдельной комнате, может прийти любой человек, даже давний недруг семьи), обязательное участие в обрядовом действии — являлись демонстрацией «правильного» отношения к похоронам. В традиции существовал императив — всем членам местного сообщества участвовать в похоронном обряде. Придя с очередных похорон, Федор Алексеевич долго и подробно рассказывал, как соблюдался обрядовой порядок, как выглядел покойник, кто был из родственников
покойного, как с ним прощались, кто причитал, кто много плакал, в каком месте кладбища и как погребали, как поминали и т.д. Некоторые из рассказов о похоронах попадали в повествовательный репертуар Ф. А. Виноградова и не раз потом воспроизводились. О том, как прошли похороны родственников или давних знакомых, он писал письма родне. Федор Алексеевич не был ригористом, он не коллекционировал ритуальные ошибки и никого в открытую не осуждал. Интересно, что при всей его наблюдательности, позволяющей отслеживать, кто как себя вел в ходе обряда, рассказы о похоронах подчинялись некоторой модели правильно прошедших «провод», несмотря на все индивидуальные отклонения.
Дело, конечно, не в наличии в сообществе подобных «экспертов», поле экспертной оценки может быть достаточно рассеянным и размытым по разным субъектам. Но из всех этих взглядов, советов, замечаний, подсказок, звучащих вокруг события похорон, может быть собрано некое представление о ритуальной норме. Точка этой сборки в традиции существует — это широко распространенная формула «похоронили хорошо».
В русской традиции существовал императив: о смерти необходимо рассказывать и о смерти необходимо слушать. Это ритуал, и как всякий ритуал — психотерапия (через рассказывание «избывается» горе). Рассказы о похоронах и строятся обычно как развертывание формулы «похоронили хорошо», чаще всего они с нее и начинаются (или ею заканчиваются). Смысловой диапазон формулы широк: правильное соблюдение ритуала (от обмывания тела до поминок); выбор хорошего места для погребения (рядом с родственниками, высокое, «песочек» и т.д.); обустройство могилы, даже погода во время похорон. «Похоронили хорошо» — значит, успели оповестить всех родных и близких; из дальних мест были присланы телеграммы о соболезновании; много народу пришло прощаться с покойником. И еще один значимый момент, входящий в поле формулы и касающийся самого рассказывания, — похоронили хорошо», если горе было «рассказано» и услыша-
С 1930-х годов к устным описаниям похорон добавляются письменные, которые пытаются преодолеть последствия разрушения социальных пространств деревни, рода, семьи, а, значит, и «пространств памяти». Возникает целый жанр похоронно-поминальных писем, в которых родне рассказывают о смерти и похоронах родственников. В разных жанрах народной письменности — от записных книжек до дневников погоды и жизнеописаний — появляются «памятные» списки умерших близких, записи о смерти односельчан, описания похорон.
В бумагах уже упомянутого Ф. А. Виноградова, моего дедушки, был обнаружен текст с описанием смерти и похорон его жены (моей бабушки), Ефросиньи Михайловны9, «озаглавленный» весьма красноречиво: «Справка пожизненно на память детям». Приведу текст «Справки.» целиком10:
9 Ф.А. Виноградов в последние годы своей жизни (жил после смерти жены у своих детей в Петербурге) написал свое жизнеописание (см. опубликованные фрагменты: Виноградов 2000). «Справка.» явно была написана специально, не для включения в жизнеописание и, очевидно, задолго до него.
10 Текст приведен к современной орфографии и пунктуации; исправлены многочисленные описки Ф. А. Виноградова; сохранены грамматические и стилистические особенности.
«Справка пожизненно на память детям. Богу душу отдала наша родная мама Пелагея11 Михаловна, скончалась 23-го марта на 82 году жизни. Хоронили 26-го марта в Красноселье в 1984 году. При кончении были сам я, Федор Алексеевич, сын родной Валентин Федорович и еще племянница Анна Ивановна Гусева; и мы все втроем сидели смотрели на маму — тихо лежала, а язычёк уже не говорил. Я-то окол нее сидел; Нюра подошла открыла платочек: «Все, — говорит, — кончилась». Ну, что делать?! Я говорю сыну: «Алик, сбегай за ее подругой Марией Ниловной». Я сам плохо ходил, только что подсказать, что делать, а сам слабо себя чувствовал — никуда не сходить, только в избы. Пришла Маруся -так мы тут в 4-х. Анютка воды нагрела, корыто принесла, посадили, Алик молодец один держал, а Нюра и Маруся так намыли -обижаться не будет. Белье в ней было подлажено и связано, что ей надеть; расчесали головашку, вытерли насухо, одели — очень хорошо. Принесли доски, на стулья положили вперед, и тело поставили вперед — хорошо и красиво; и она в лицо выглядит чисто. Ну, что дальше?! Маруся Н. пошла домой, а сын Валентин с Нюрой пошли все телеграммы подавать, много делов, и гроб надо заказывать. Забегался сын Алик, все он один хлопотился, а я -никуда, только в комнаты, а дальше хода нет; только один слезы -горько; голова кругом, с палочкой пройдешь, а делать — ничего; кружит — и все. Ну вот быстро приехали дети: Рудольф, Валя, Олеша, венок красивый привезли — вот тут дело всем хватает. Нина Васьковская пришла, гроб сделали, сделали хороший, к вечеру и до приезда детей уложили тело в гроб и уложили так хорошо — лежит, как живая; все заходили смотреть соседи. Тут я Марию Ниловну попросил достать подруг; и с Торопца были приехача женщины, 2 мужчины, Иван Н и еще с Лук12; и она молодец все это сделала, и ничего платы не взяли, и приехали все ее друзья, собрались. 26 марта утром еще хозяйничали, Валя, Нюрка, Нина приготовляли обеды и сделали своего пива — надо же угостить людей, а, главное, певчих. Вот тут справились, машину достали, а яму копать раньше были въехаче Снегирев, Ленька, Юрка. И вот в 9 часов начали пение — как проводы делать; а людей много было в избе, я уже тут плохо шевелился, меня одевали и выводили с избы, и сажали в кабинку, ехал в Красноселье, и на могилку под руки вели только. Попрощаться подошел к гробу, и все за слезам мало и на свет смотрел, и плакал. Все ездили на могилку и пели — как проводы настоящие отвели; всем и еще посторонним понравилось все это настроение. 12 часов дня опустили в землю Ефросинью М. Тут было вино давали поминать, людей много было, все помянули, кто был. И вот приехали в Плоскошь — сразу за стол, собран был, прежде к столу пригласили певчих, стол были заполненный; я сел рядом с мужчинам. Пропели; я тут немного в память вошел; пива принесли по стакану, и я стал потчевать. Они говорят: «Мы же не пьем». Я говорю: «Это пиво хлебное». Все же я их уговорил, они покушали, говорят: «Вкусное». И по 2-му стаканчику выпили и вроде повеселели — ну, закусывайте. И женщины по сто граммчиков выпили и закуснули и вылезли из-за стола, поблагодарили, начали петь — провожать Ефросинию Михаловну в по-
11 Федор Алексеевич путает имена, назвав свою жену Евфросинью Пелагеей, именем свое матери. Ошибка объяснима коннотациями слова «мама».
12 Евфросинья Михайловна входила в местную баптистскую общину; хоронили ее по традиции, но с включением элементов баптистского обряда, для чего и приезжали из Торопца и Великих Лук «пресвитеры».
следний путь: «Вечная память и вечный покой». Маруся Н. своих певчих повела к себе в свой дом, а тут остались соседи, что были, за стол посадили — все помянули, пожелали в последний путь вечное пожелание. И после этого ходили на второй день в Красноселье на могилку. Деньги в ней были в сундуке в одном 280, и в другом — 175 р. Эти мои и ее вместе хранили на это дело; все расходы на маму пошли — все же надо, на одну могилку пошло. Было заказано: с Торопца привезли гробницу, оградку, памятник — все железное; гроб, и все наемное — машины. Если подсчитать все расходы, крупные и мелкие, — уплочено, разошлось 325 рублей, а хозяйственные расходы на 100 рублей — всего 425 р. Мама обижаться не будет, как хотела — все сделано. Спасибо Марии Ниловны — для проводов подруги Ефросиньи Михаловны постаралась, и я ею доволен: дай Бог ей здоровья на много лет жизни пожить в своей прибретенной жизни»13.
«Справка.» целиком и полностью является детальным развертыванием формулы «похоронили хорошо»; при этом текст сам перенасыщен традиционными формулами (что требует пристального герменевтического прочтения). Ограничусь перечислением основных топосов, развертывающих формулу «похоронили хорошо». Смерть «на руках» мужа, сына и племянницы. Обмывание, расчесывание и «обряжение» (узелок со «смиренной одеждой» у Евфросиньи Михайловны был подготовлен заранее: «.белье в ней было подлажено и связано»). Облик умершей: «.тело поставили вперед — хорошо и красиво; и она в лицо выглядит чисто». Отправление телеграмм родственникам. Заказывание гроба. «Положение» в гроб и прощание односельчан: «.уложили тело в гроб и уложили так хорошо — лежит, как живая; все заходили смотреть соседи». Приготовление поминальной еды; было даже сварено домашнее пиво («сделали своего пива»), к 1985 году фактически ушедшее из бытования. Подготовка могилы (перечислены имена мужиков, которые копали могилу) на «своем» кладбище, отстоящем от поселка, где жили Федор Алексеевич и Евфросинья Михайловна на 7 километров. Заказывание оградки и памятника. Погребение и поминки — «проводы настоящие»14. Посещение кладбища на следующий день после похорон. Федор Алексеевич подсчитывает и расходы на похороны (деньги у Евфросиньи Михайловны были отложены, как и у него самого). Описание заканчивается «подтверждением» формулы «похоронили хорошо» как бы от лица умершей: «Мама обижаться не будет, как хотела — все сделано», — и благодарностью подруге Евфросиньи Михайловны: «дай Бог ей здоровья на много лет жизни пожить в своей прибретеной жизни».
В данном случае развернуто все, что свернуто в формуле «похоронили хорошо» и рассеяно в поле экспертной оценки семейно-родового и локального сообществ. Собственно, заключение «ритуального знания» в формулу — и есть один из механизмов самосохранения традиции. Само распространение формулы «похоронили хорошо» обусловлено ситуацией, когда правильность ритуала становится проблематичной.
13 Личный архив О. Р. Николаева.
14 Ф. А. Виноградов вводит в поле формулы «похоронили хорошо» те особенности баптистского обряда, которые ей соотвествуют: например, пение; в случае же несоответствия он пытается подчинить конфессиональный обряд традиционному. Так, императив традиционного поминания толкает его на настойчивое потчевание домашним пивом. По собственным моим воспоминаниям, могу подтвердить, что потчевание было результативным: члены баптистской общины действительно «вроде повеселели».
Во время Великой Отечественной войны восприятие смерти и похорон становится трагически-напряженным. Советская идеология вырабатывает свою модель описания гибели воина и его погребения, на которой основываются письма командиров частей родственникам погибшего: «Ваш муж 12.10.1944 года, храбро сражаясь с немецко-фашистскими захватчиками погиб смертью героя и похоронен в братской могиле 3 км <нрзб.> ст. Пюшпек <.> На могиле Вашего мужа мы поклялись отомстить за смерть нашего боевого товарища и эту клятву мы выполним. Вам обещаем отомстить, покарать врага за все, что он наделал на нашей земле, покарать так, чтобы уже не посмел нарушать нашу мирную, трудовую, полную радости и счастья жизнь. Желаем вам успеха в вашей жизни и работе на благо нашей Родины» (письмо о гибели М. Г. Варлакова его жене от 31 октября 1944 г.)15. Видим, что ключевым моментом описания похорон становится «клятва на могиле», которая и призвана, по мысли советских идеологов, преодолеть трагизм самого известия (сразу за «клятвой» в письме идут пожелания).
Но о гибели солдат писали родственникам не только командиры, но и друзья-однополчане, обладавшие традционным крестьянским сознанием: «Привет с фронта 25 сент добрый день Тося! Ета пишит Попов Никита Созонович Тося Я вам сопчаю в том, что мой друг ваш муж Петра василич погиб храбрым в боях снимецкими окупантами в городи мглина орловской области где он похоронин. Тося похоронили Петра василича хорошо [курсив мой. — О. Н.] могилу опклали дерном и поставили паметн что погиб за родин и храбрым в боях со зверелом Фашизмом» (письмо Н. С. Попова о П. В. Пелевине от 25 сентября 1943 г.)16.
Н. С. Попов находит, что сказать жене погибшего друга. Он не использует мотив клятвы на могиле (возможно, официально обязательный). Для Попова значимы другие, традиционные, представления. И, наверное, он убежден в том, что именно это нужно жене его друга: «Тося похоронили Петра василича хорошо могилу опклали дерном и поставили паметн». Дальше следует дополнение из идеологических клише («что погиб за родин.»), но главный акцент сделан не на них, а на начале фразы. Формула «похоронили хорошо» — здесь ключевая. Н. С. Попов уверен, что она будет «прочитана» в своих смыслах (тем более, что они с женой друга — земляки, то есть включены в одну традицию) и принесет необходимое утешение.
Формула «похоронили хорошо» и обнаруживает свою значимость тогда, когда возможна ситуация «похоронили плохо», когда вообще похорон может не быть. На наш взгляд, фотографии похорон являются визуальной ипостасью формулы «похоронили хорошо», они так же ее развертывают, как устные рассказы или описания в письмах. Новая технология фотодокументирования оказывается востребованной механизмами самосохранения традиционного ритуала. Широкое распространение похоронная фотография получает с конца 1950-х годов, — это время, когда заканчивалась эпоха потрясений: добровольных или принудительных перемещений по всей необъятной стране, ссылок, ГУЛАГа, Великой Отечественной войны . Время, когда от людей, погибших в этих потрясениях, могло не остаться никакой памяти, даже на устную мог быть запрет. Фотография похорон оказывается важным свидетельством того, что похороны состоялись. В рамках
15 Цифровой архив программы «Музей народной письменности».
16 Цифровой архив программы «Музей народной письменности».
восприятия поколения, очевидно, было неизбежным сравнение с теми членами семьи и рода, которые пропали без вести на войне, были похоронены на чужой стороне, погребены в братских могилах и на безымянных кладбищах, сгинули в лагерях и на пути в ссылку. Фотография похорон подтверждала возможность самим хоронить своих мертвых. и хоронить правильно («хорошо»).
Визуальная форма оказывается особо значимой в поле коммуникативной функции. Есть ощущение, что фотографии похорон делались специально, чтобы отправить родственникам в другой город, область. По крайней мере, если фотосъемка состоялась, то фотографии обязательно рассылались по всей родне; собственно, и большинство адресов, записанных старшим поколением, было нужно именно для этой ритуальной связи. Не все могли приехать на похороны, хотя в советское время императив присутствия на похоронах был действенен и в отношении довольно дальних родственников. Посылаемые фотографии, изображавшие родню вокруг гроба умершего, выполняли ритуальную функцию своеобразного «собирания» рода. Зачастую родственники не видели друг друга десятилетиями, встречаясь на похоронах, а если и это не возможно, то рассматривая похоронные фотографии и отслеживая, кто как изменился (вырос, повзрослел, постарел), кто как выглядит и кто как себя ведет в ритуальной ситуации последнего прощания. В. А. Подорога убедительно описывает механизм, как фотографии похорон устраняют «работу скорби»: «И вот сегодня, разглядывая эти уже очень старые фотографии, на которых изображены те, чьи имена знала только бабушка, но которые когда-то и составляли ''корень'' фамилии и все знали меня, я замечаю, что самыми главными фотографиями были именно ЭТИ — похоронные. Фотографии торжественной скорби. Запечатлевая отдельные и самые главные моменты похорон, они давали представление не только о самом событии, но и разом открывали присутствие всех ближайших и самых далеких родственников. Работа скорби устранялась этим безусловным могуществом рода над смертью: все живые противостояли одному мертвому. Ритуалы траура были неизмеримо более ценными, чем '' работа скорби''»17.
Через свои устные, письменные и визуальные ипостаси формула «похоронили хорошо» доказывается и манифестируется, что, по сути, служит восстановлению идеальной модели ритуала. Независимо от того, как происходили похороны на самом деле, их формульная версия будет говорить о том, что все-таки «похоронили хорошо». И в этом проявляется терапевтическая функция: ритуальная норма восстанавливается и для данного случая, и косвенно — для тех похорон, которые в истории семьи и рода прошли неправильно (если вообще прошли). Формула исключает случайности, она их подчиняет норме; ведь и кадры специально подбирались (и в ходе съемки, и при рассылке), чтобы дать некую идеальную визуальную версию похорон для родственников. Можно сказать, что похоронные фотографии выполняют еще одну, крайне важную, функцию — аккумуляции ритуального знания, трансляции обрядовой нормы, а, значит, и воспроизводства традиции.
Жанр похоронных фотографий активно бытовал несколько десятилетий. Он возник как механизм самосохранения традиции с началом новой, переходной, эпохи в истории русской культуры, в ситуации угрозы разрушения традицион-
17 Подорога 2001, 202.
ной обрядности, и ушел из жизни к 1980-м годам, вместе с поколением, которое знало, что такое «похоронили хорошо» и подчинялось ритуальному императиву трансляции этого знания — умело рассказывать и слушать рассказы о смерти и похоронах.
В 1930-1960-е годы на фотографиях, которые дарили на память, часто встречалась надпись: «Лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить». Первая часть этой формулы говорит о механизмах живой памяти о живых людях (даже если их уже давно нет на свете). А вторую часть формулы можно применить к фотографиям похоронным. Их посылают и рассматривают при получении не для погружения в ситуацию травмы и горя, а для того, чтобы «взглянуть и вспомнить»: убедиться в том, что родственника «похоронили хорошо», вспомнить, что так хоронили и других в роду, и укрепиться в знании о том, что так должно быть и в будущем.
ЛИТЕРАТУРА
Бойцова О. Ю. 2010: «Не смотри их, они плохие»: фотографии похорон в русской культуре // Антропологический форум. 12, 327-352.
Виноградов Ф. А. 2000: «Ну теперь, барышни, пройдемте по гулянью.» // Живая старина. 4, 4-7.
Подорога В. А. 2001: Непредъявленная фотография. Заметки по поводу «Светлой камеры» Р. Барта // Автобиография. К вопросу о методе. Тетради по аналитической антропологии / В. А. Подорога (ред.). М., 195-240.
© 2012
Л. Н. Успенская
ОБРАЗ ВЕРХНЕДОНСКОЙ КАЗАЧЬЕЙ СВАДЬБЫ В РОМАНЕ М. А. ШОЛОХОВА «ТИХИЙ ДОН»
Творчество М. А. Шолохова отличает неожиданный сплав индивидуального авторского и коллективного народного, который проявляется во включении целого пласта традиционной культуры донского казачества в художественную ткань его произведений. Подобная особенность уже давно была замечена исследователями, которые не раз обращались к анализу традиционного (мифологического) в творчестве писателя. Несмотря на значительное количество работ, посвященных мифологическим основам художественных образов1, использованию фольклорных текстов2, отражению народного менталитета3, лишь в некоторых ставится вопрос
Успенская Лидия Николаевна — магистрант Южного федерального университета. E-mail: [email protected]
1 Сухорукова 1996; Муравьева 2002.
2 Тумилевич 1990; Савенкова 1996.
3 Цыценко 2005.
