CC BY
83
дяжничество» вместо «странничество». Цен-ский, очевидно, своеобразно пародирует явление «хождения в народ», в котором, кроме театрализации (недаром героиня пробовала себя на этом поприще) было мало что полезного для народа» [4].
Следует, таким образом, признать, что, как в облике Антонины, так и Натальи Львовны, писатель живописует черты наступающей духовной апостасии, которая откровенно проявлялась в характерах отдельных героев и в изменяющемся облике отечественной литературы в целом.
1. Сергеев-Ценский С.Н. Собр. соч.: в 12 т. М., 1967. Т. 1.
2. Св. Феофан Затворник. Советы и комментарии православному христианину. М., 2000. С. 160-161.
3. Сергеев-Ценский С.Н. Тетрадь с набросками к романам «Валя» // РГАЛИ. Ф. 1161. Оп. 1. Ед. хр. 235.
4. Хворова Л.Е. Эпопея С.Н. Сергеева-Ценского «Преображение России» в контексте русской литературы. Тамбов, 2000. С. 86.
Поступила в редакцию 2.02.2009 г.
Kulbashnaja E.V. The poetics of the female character in S.I. Sergeyev-Tsensky’s early prose. This article investigates the nature of methodological conception of a female character’s features in S.N. Sergeyev-Tsensky’s works. According to the problem two writer’s key early works (the story “The Forest Swamp” and the novel “Valya”) are analyzed. The main features of the female characters are shown; the connections with Russian classical tradition are planned.
Key words: story, novel, poetics, female character, chronotop, genesis, tradition, spiritual apostasy, artistic space.
УДК 882
ТРАДИЦИИ РУССКОЙ НАРОДНОЙ ПОТЕХИ В ПРОЗЕ Е.И. ЗАМЯТИНА
© И.Е. Полякова
Статья посвящена проблеме функционирования «народной потехи» в качестве одного из карнавальных мотивов в творчестве Е.И. Замятина. В данной работе показано, как наличие народного ярмарочного смеха в произведениях писателя разрушает сатирический пафос его прозы.
Ключевые слова: ярмарочная потеха, игра, карнавал, карнавализация.
Поиск нового слова в русской литературе начала ХХ в. в попытке объяснить эпоху нередко возвращал писателей к мифу, народной культуре, в частности карнавальной. Отражение древних карнавальных традиций в литературе, а шире, в искусстве закрепилось в понятии «карнавализация» (М.М. Бахтин), определяемом как «вхождение форм и языка карнавальных действий, карнавального народного мировоззрения в художественный мир произведений искусства Нового времени» [1]. Тенденция карнавализации отчетливо проявилась в поэтике неореализма. По словам Т.М. Пшеничнюк, «обращение к традициям народной культуры вообще и гротеску в частности» было вехой на пути к той «качественно новой цельности», которая создавалась писателями-неореалистами [2].
Многие произведения Е.И. Замятина, созданные в рамках неореалистического стиля в период смены исторических и эстетических формаций, явились ярким примером процесса карнавализации в литературе. Укорененное в русской народной культуре, мифологии, творчество Е.И. Замятина впитало в себя ярмарочно-балаганные мотивы, образы, поэтику русского праздника, народных гуляний. Особое место в художественном мире писателя занимает игра, источником которой служит карнавал, где, по выражению М.М. Бахтина, «сама жизнь играет, а игра на время становится самой жизнью» [3]. Эта особенность прозы Е.И. Замятина была отмечена многими исследователями [4-7]. Игровое начало в его произведениях проявляется в мастерстве стилизации под фольклорный сказ, древнерусские апокрифы, жития,
чудеса, в интертекстуальности, в использовании театральных приемов, во взаимодействии автора с читателем («литературная игра»), в способе создания портретов-масок, основанном на гротеске: «Сказки, «чудеса», фантастика; маски, переодевания, наваждения; особое внимание к пространству, не декоративному, но декорационному; зеркальность, необычная словесная техника, отре-жиссированность эпизодов, откровенно диалогическая заданность текстов позволяют выделить игровое начало как особый аспект осмысления творчества художника» [4, с. 4546]. Процесс карнавализации в прозе Замятина осуществляется во многом благодаря «игре с действительностью», а именно: «вещами, явлениями, понятиями, словом, мотивами, символами и прочим» [2, с. 17]. Она порождает отмечаемую многими исследователями условность в повествовании Замятина, а также позволяет говорить о «театральности», проявляющейся в тенденции к драматизации его прозы: «Именно драматическая форма была для Замятина образцом сжатости, выразительности, динамичности, к которым он стремился в создании эпических произведений: обратить описания в действие, «показывание», развернуть монолог в деле, дать в настоящем, переживаемом теперь, прошлое и будущее» [2, с. 15].
Одним из наиболее ярких проявлений игры, драматизации в творчестве Замятина является отражение в ней карнавальных традиций русской праздничной культуры, в т. ч. традиции народной потехи. Игра, сущность которой наиболее четко отражена в понятиях забава, потеха, является основой ярмарочной культуры русского народа (как и западноевропейского карнавала). Обязательный компонент ярмарочной потехи - смеющаяся площадная толпа, которая, по М.М. Бахтину, - не просто толпа, а «народное целое... организованное по-своему, по-народному», где «индивид ощущает себя неотрывной частью коллектива, членом массового народного тела» и где «народ ощущает свое конкретное чувственное материально-телесное единство и общность» [3, с. 281]. Суть площадной потехи, отличающейся игровой, зрелищной природой, как раз и состоит в том, что она не является прерогативой индивида, а завладевает народной массой, включая объект осмеяния, которым становится скоморох (по-
тешник, «дурак») либо человек или ситуация, высмеиваемые потешником. Здесь наблюдается неразрывное единство зрителя и исполнителя, которое в большинстве видов фольклорного театра выражается в т. н. «выходе в зал», представляющем собой привлечение слушателя к диалогу, введение его в обстановку действия. В профессиональном искусстве этот прием встречается довольно редко; в фольклоре, напротив, «это основа исполнительства, на которой базируются остальные -мимические и интонационные - приемы, приемы перевоплощения. Народное драматическое искусство направляется целиком на зрителя, чрезвычайно требовательно к нему, живет и расцветает только в прямом контакте с ним» [8]. В таком взаимодействии зрителей и актеров, по мысли Н.И. Савушкиной, «секрет особой атмосферы народного представления» [9].
В русской смеховой культуре народная потеха получила отражение в различных видах фольклорного театра: в молодежных праздничных игрищах (главным образом, святочных и масленичных с элементами ряжения), уходящих своими корнями в древние обрядовые ритуалы и действа, в городских (а позже и сельских) ярмарочных забавах, в раешных и балаганных представлениях, кукольных сценках (Петрушка), в медвежьей потехе и т. д. Ярмарочная потеха порождается не только целой системой увеселений, организуемых разными видами фольклорного театра, но и особой игровой атмосферой, которую создает на ярмарочной площади сама народная масса, заряженная приподнятопраздничным настроением: разговоры, брань, новости, сплетни, торги, пестрота выходных нарядов, изобилие товаров, молодежные шалости и игрища - все вместе является основой народного веселья, шутовства. Именно такое представление о русской ярмарочной потехе было у Н.А. Некрасова, давшего такое ее описание в поэме «Кому на Руси жить хорошо» (глава «Сельская ярмонка»):
Товару много всякого И видимо-невидимо Народу! Не потеха ли?
<...>
Не ветры воют буйные,
Не мать-земля колышется -Шумит, поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется
У праздника народ! [10].
Похожее изображение ярмарочного разгула встречается в повести Н.В. Гоголя «Со-рочинская ярмарка»: «Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный водопад, когда встревоженная окрестность полна гула и хаос чудных неясных звуков вихрем носится перед вами. Не правда ли, не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади, и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев - все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено, цыгане, горшки, бабы, пряники, шапки - все ярко, пестро, нестройно; мечется кучами и снуется перед глазами...» [11].
Во многом следуя своим литературным предшественникам, прежде всего Гоголю, который сумел красочно и многоцветно представить мир народной жизни, а также основываясь на впечатлениях, навеянных живописными полотнами Б.М. Кустодиева, изображающими народные гуляния (серия «Ярмарок» (1906-1910), «Праздник в деревне» (1907), «Масленица» (1916), «Троицын день» (1920) и др.), Е.И. Замятин создает свое видение русской ярмарки и ярмарочного веселья: «. балаганы, лотки, ржаные расписные архангельские козули, писк глиняных свистулек, радужные воздушные шары у ярославца на сниске, с музыкой крутится карусель» («Русь») [12]; «Солнце между скученных оглобель, лошади с вымоченными квасом и расчесанными гривами, и нечесаные, как лешие, цыгане около них; берестяные коробки, глиняные свистульки, маковники, неистовые поросята в торбах, бабы -беременные с ребятами на руках» («Куны») [12, с. 399].
Мотив ярмарочной, игрищной потехи занимает особое место в творческой системе Замятина и наиболее ярко проявляется в рассказе «Куны», обнаруживая отчетливую связь с традициями народного праздника, с молодежными игрищами. Воспроизведенный в озорном поведении куйманских девушек, спешащих на ярмарку («Куда там. за ней -заметелились - подняли кулиберду по всему по селу, докатились вихрем до самой ярмарки» [12, с. 399], мотив игрищного веселья,
шутовства, развиваясь в девичьих проступках, соединяется с фольклорным мотивом русалочьих забав: «Какая-то развытная девка свистнула пригоршню жамок в ларьке - и рады все, заливаются: дороже им эти жамки, чем купленные. Завертели по дороге пьяненького дядю: потащили, как русалки, щиплют, хохочут» [12, с. 399]. Экспрессивно окрашенная лексика, используемая автором в этих описаниях (глаголы «заметелились», «докатились», «завертели», «заливаются»,
существительное «кулиберда» и др.), помогает передать дух праздника и одновременно создает ощущение карнавального «переворачивания» мира.
Озорству куйманских девушек созвучна народная потеха над Иваном и Марьей в рассказе «Кряжи», где проявилась свойственная русскому характеру черта потешного «подтрунивания», «подзуживания» над влюбленными, воплотившаяся в свадебном обрядовом фольклоре («величальные и корильные песни, разнообразные шуточные приговоры дружки, свахи, поварушки... эротические озорные песни, приговоры и сценки» [13]), в необрядовой лирике, «отразившей социальные и семейные отношения сквозь призму смеха» [13] («песни со взаимными подтруниваниями парней и девушек» [13], малые лирические жанры). В маленьком мире села Пожога героям замятинского рассказа невозможно утаить скрываемые даже друг от друга чувства, возникшие между ними: «В Пожоге народ на счету, на веду живет: скоро проведали, какая пошла раздеряга между Иваном и Марьей. Стали про них языки точить, стали их подзуживать, - ну просто так, для потехи.
- Эх, Марья, работник-то попов, Иван-то, богатырь какой: сам-один, своим рукам, всю попову делянку срубил. Ды кудрявый, ды статный: вот бы тебе такого в мужья! Не пойдешь, говоришь? Не хочет, братцы, а?
А потом - Ивану:
- . А встретили мы сейчас Марью: про тебя, Иван, говорила. И зазря, говорит, он на меня зарится, я сама у матери всем хозяйством правлю, мужиков этих самых мне ненадобно. А уж, мол, таких, как Иван, без кола без двора, и подавно...
И разгасятся они оба, Иван да Марья, и обносят за глаза друг дружку словами раз-
ными: тем-то скоморохам, конечно, потеха» [12, с. 233] (курсив мой. - И. П.).
Озорная ребячья потеха нашла отражение и в повести Е.И. Замятина «Уездное»: ради забавы мальчишки кормили «зверюгу», «утюга» Барыбу булками, подсовывая камушки «какие потверже». Горький авторский смех слышится в этом изображении напрасной растраты недюжинной силы уездным богатырем, способным лишь на то, чтобы забавлять сверстников: «И начнет Барыба на потеху ребятам грызть камушки, размалывать их железными своими давилками - знай подкладывай! Потеха ребятам, диковина» [12, с. 45-46] (курсив мой. - И. П.).
Во всех вышеприведенных эпизодах -мотив игрищной потехи, наполненной задорным молодежным весельем. Близкое по своему характеру балагурное озорство лежит в основе потешной ситуации в рассказе «Непутевый», виновником которой становится главный герой - Сеня Бабушкин. Этот персонаж, с ярко выраженной национальной ментальностью, имеет сходные черты не только с «дураком» русских народных сказок, что было отмечено исследователями за-мятинского творчества [14, 15], но и с родственным ему типом русского скомороха (или западного мима), «главной заботой» которого было «потешать, смешить, развлекать» [16]. Герой приобретает в произведении скоморошьи черты тогда, когда делается объектом коллективного площадного смеха. Оказавшись «посередь двух зубцов» на кремлевской стене из-за пари с приятелями («Веревку унесли, подлецы!» [12, с. 91]), Сеня Бабушкин играет роль площадного (в буквальном смысле) шута, становясь при этом источником балагурного комизма. Реакция на данную ситуацию Петра Петровича, залившегося безудержным смехом, по инерции передается «пробуждающейся» утренней площади, создавая народную потеху: «Чудно невтерпеж стало, захохотал Петр Петрович во всю глотку. А тот сверху - в ответ. Должно быть, от смеху этого ихнего городовой проснулся. Видит - непорядок. А поди-ка его, непорядок-то, сверху ссади. Потеха! Булочники, газетчики ранние, мальчишки, дворники, лестницы. Переправили наконец раба божия на твердую землю» [12, с. 91-92] (курсив мой. - И. П.). В основе этой потешной ситуации велика сила очистительного и
возрождающего смеха, привлекшего невольных «зрителей» к помощи незадачливому шутнику и породившего крепкую дружбу двух героев: Сени и Петра Петровича.
Балагурная потеха представлена также в повести «На куличках» в главе «Пир на весь мир», в самом названии которой отражен «утопический карнавально-масленичный мотив» [17], связанный с комизмом еды как проявления материально-телесного начала. Наличие этого мотива в заглавии представляет все происходящие в главе события в рамках ярмарочно-площадного комизма, в свете которого потешная ситуация - драка Тихменя и Нечесы - приобретает отчетливый карнавальный оттенок. Публичное вождение Тихменя за его гротескно-длинный, в духе лубочной фигуры Петрушки, нос (символ телесного низа в народной смеховой культуре) близко по своему характеру к сценам из ярмарочных петрушечных представлений, призванным пробуждать безудержный хохот толпы: «Кругом все хватались за животы»; «Лопнули от смеха» [12, с. 187]. Здесь метафорическое выражение «водить за нос» обретает свое буквальное значение, что очень часто используется в народно-смеховой культуре.
Но «потеха» в художественной системе Замятина, как, впрочем, и в жизни народа, нередко имеет злую, недобрую подоплеку. Так, в рассказе «Землемер», отразившем время социальной и духовной катастрофы в России, которое породило дикую жестокость мужиков, сжигавших помещичьи усадьбы, уничтожавших собственные жизненные устои, «потеха» принимает трагическую окраску. Мужицкий «бунт, безжалостный и беспощадный», эхом отзывается в страшной забаве, которую придумал красивший в зеленый цвет крышу барского дома Митрий. Увидев хозяйского пуделя, Митрий решает «устроить потеху» [12, с. 330] и приказывает мальчишкам опустить пуделя Фунтика в ведро с краской. В результате «страшный, слепой, зеленый» Фунтик, каким-то образом добравшись до дома, умирает на руках у хозяйки.
Мучительство ради забавы упрочивает возникшее в самом начале и крепнущее в продолжение всего рассказа ощущение грядущей катастрофы, порожденной страшным «революционным карнавалом» [18], в кото-
ром переворачиваются с ног на голову свойственные человеческой природе идеи добра и милосердия и в котором проявляется та «болезнь русской души», о которой предупреждал Ф.М. Достоевский в романе «Бесы» [19].
В ряде произведений Е.И. Замятина («Алатырь», «Уездное», «Мученики науки», «Землемер») народная потеха является своеобразным публичным судом, где праведный смех «толпы», тождественный смеху писателя, становится мерой авторского «приговора». (Однако следует уточнить, что такой смех в силу своего происхождения носит амбивалентный характер, доля сатирического разоблачения в нем минимальна.) Такова функция народной потехи в повести «Алатырь» (глава «Святочные происшествия»), также связанной с традициями русской праздничной культуры.
Присутствие авторской игры проявляется уже в самом названии этой главы, где писатель не просто указал время, к которому приурочены события, но подчеркнул праздничный, а именно святочный, их характер, что само по себе сообщает им карнавальный оттенок. Кроме того, семантика названия придает описываемым происшествиям окраску святочных рассказов, столь популярных в народной среде. Жанр святочного рассказа первоначально бытовал в устном фольклорном варианте, представляя собой былички о встречах человека с нечистой силой в дни Святок или о происшествиях с гадальщицами. Эти истории, приуроченные к деревенским святочным посиделкам, стали прообразом литературного святочного рассказа, который возник в XVIII в.: «То, что звучало устно, - по словам Е. С. Безбородкиной, -позднее получило письменное оформление и стало излюбленным чтением российского горожанина, не получавшего на святках столько праздничных ощущений, как деревенский житель» [20]. Литературный вариант народной былички, утратив устрашающую функцию, взамен приобрел комическую подоплеку в основе сюжета, став, по определению О. Николаевой, «веселым маскарадом с разоблачением» [21]. Разоблачению подвергается чаще всего некая мистификация или недоразумение, лежащие в основе сюжета. Святочный рассказ как литературный жанр встречается в прозе Н. Лескова, А. Чехова,
В. Короленко, А. Куприна, Ф. Достоевского.
Элементы народной святочной былички присутствуют в «Вечерах на хуторе близ Ди-каньки» («Ночь перед Рождеством»)
Н.В. Гоголя. Е.И. Замятин в повести «Алатырь» использует традиции как фольклорного (встреча с нечистой силой в основе сюжета, сказовая манера повествования), так и литературного жанра святочного рассказа (карнавальное разоблачение, или «срывание масок»). В результате «святочные происшествия», переживаемые алатырцами, приобретают характер веселых, потешных историй, переданных от лица «сказителя» - человека, принадлежащего кругу изображаемой среды.
Первым из «происшествий» явилось неудачное и вследствие этого ставшее комическим прилюдное испытание уездным исправником Иваном Макарычем своего очередного изобретения - непромокаемого сукна: «Кошкарев, околоток, в белых перчатках, высоко напоказ - поднял мешок из исправ-никова сукна, полный водою. До того удивительно: держалась вода, как в хорошем ведре. А на пятой, на последней минуте - сукно-то возьми да и промокни, при всем честном народе» [12, с. 222]. Несмотря на то, что тщетная попытка героя «показать всенародно свое великое изобретение» [12, с. 222] вызвала откровенный смех у отца Петра (молчаливая реакция остальных гостей Ивана Макары-ча объясняется исключительно их трепетным отношением к исправнику как представителю власти), она, тем не менее, в результате шутовского замечания алатырского «паяца» Ивана Павлыча («Вода. неподходящая, должно быть. Разная она бывает - вода-то» [12, с. 222], приняла характер зрелищной народной потехи. «Потешность» ситуации возникает в силу нелепости «изобретения» уездного блюстителя порядка, подвергшегося безудержному площадному протопопову смеху: «Тут уж протопоп отец Петр - не стерпел, засмеялся. А ему ведь только начать смеяться, а там и не уймешь: смешливый. Трясется стоит - весь обсыпан смехом, как хмелем, мохнатенький, маленький - звонит и звонит» [12, с. 222].
Последовавшее за этим происшествие, описанное Замятиным в традициях народных святочных рассказов, наполненных присутствием «неведомой, страшной силы» [22], выглядит как своеобразное «шутовское» демоническое возмездие протопопу за прояв-
ленное в гостях у исправника «легкомыслие». Нечистая сила, посещающая святого отца каждый раз после основательного возлияния «баклановки», «аккурат» в святочные праздники выводит его из равновесия своим бесцеремонным обличьем, явившись «телешом» «в женском образе»: «Вся та поганая баба была, как киноварь, красная и так мерзостно вихлялась, что терпеть было нельзя ни минуты» [12, с. 222]. Случившаяся с протопопом белая горячка, истолкованная и поданная автором через призму «научных из-реканий» уездного духовника о «Диаволе», рождает искрометный, потешный народный смех: «Отец Петр - подавай бог ноги: выскочил вон без оглядки, весь в белом, бежал-бежал... Человека, одетого противозаконно, полицейский поймал возле алатыря-камня» ([12, с. 222-224].
Серию забавных «святочных происшествий» в повести продолжает последний комический случай, свершившийся уже в завершение Святок. В «базарном дробном говоре» веселой Потифорны, от лица которой передается известие сыну об этом событии, которое сама она, очевидно, услышала на рыночной площади, звучит отголосок народной молвы, связанный с мотивом ярмарочной потехи: «Костюнька-а, происшествие-то
нынче какое, слыхал? На катке-то? <...> Поцапались за князя, ну и бесстыжие, а? Клубком завились, по катку покатились, ну, сра-мота-а! Варька, Собачея-то, в кровь искусала исправникову» [12, с. 226].
Все три приведенных «происшествия» имеют характер забавных ситуаций, выставленных на потеху смеющейся «толпе», в данном случае жителям города Алатыря. На праведном суде народного смеха наказаны «темные» нравы уездных обитателей: «разоблачен» допивающийся до белой горячки, обязанный осуществлять духовно-нравственную опеку над прихожанами служитель церкви, высмеяна самонадеянность малограмотного провинциального изобретателя -городского исправника, поставлено под сомнение благородство алатырских девиц, Варвары и Глафиры, сцепившихся в жестокой схватке из-за жениха. Событийную канву всех этих святочных «происшествий» организует укорененное в традиции народной ярмарочной потехи игровое начало, творчески используемое Замятиным.
Несколько в ином качестве это игровое начало проявляется в повести «Уездное», что становится очевидным в сцене сдачи Анфи-мом Барыбой выпускных экзаменов. Невольно выступая в роли «потешника», герой демонстрирует в этой ситуации скудость умственных возможностей и абсолютную неспособность к учебе, провоцируя тем самым смех одноклассников и попа-учителя. Этот смех, как и в вышеуказанных случаях, уходит своими корнями в ярмарочную потеху. Неверно расслышав подсказку товарищей («Месопотамия»), Барыба коверкает ее в своей речи, тем самым веселя «публику»: «-Месопотамы. Это такие. Допотопные звери. Очень хищные. И вот в раю они. Жили рядом.
Поп хрюкал от смеха и прикрывался отогнутой кверху бородой, ребята полегли на парты» [12, с. 46]. Комический эффект в данной ситуации возникает в результате искаженного смысла «недослышанного» слова. Это одно из самых распространенных в фольклоре юмористических средств, которое получило название «обыгрывание омонимов» [23], или «игра слов, близких к омонимам» [24]. Указанный художественный прием часто встречается в петрушечных представлениях, в прибаутках ярмарочного балаганного «деда» («Да и умаялся, болтая с вами, - как Архип осип и как Осип охрип!..»), в концовках русских волшебных сказок («А когда я шел домой в синем кафтане, синичка мне и говорит: «Синь-да-хорош, синь-да-хорош», - а я думал: «Скинь да положь». Я скинул, да и положил под кокору, только не знаю, под котору...» [24]). Исследователь русского смехового фольклора Д.М. Молдавский пишет об «обыгрывании омонимов» как о наиболее распространенном приеме, используемом в народных действах: «. один из персонажей говорит о полковнике, другой о покойнике; один зовет другого за наградой, второй говорит, что ему не надо винограда; один говорит о «дохторе», второй - о дохлом и т. д. На этом построены диалоги стариков, беседы музыканта с Петрушкой, разговоры балаганного «деда» с Рыжим и т. п.» [23]. На этот же прием указывает ученый-фольклорист
Н.И. Савушкина, анализирующая средства комедийной речи в народной драме. Она отмечает каламбурный характер диалогов комических персонажей, в которых «по боль-
шей части обыгрываются мнимые глухота, глуповатость, косноязычие действующих лиц» [9, с. 102], словом, все то, что создает почву для обыгрывания смыслового наполнения диалогов. Этот юмористический прием народной словесной культуры, с блеском используемый Е.И. Замятиным в повести «Уездное», способствует созданию ситуации ярмарочной потехи, когда невольная «глухота» ученика Барыбы рождает взрыв карнавального смеха и веселья.
Народная потеха, связанная с традициями площадного комизма, отразилась и в рассказе Е.И. Замятина «Мученики науки», повествующем о добывании героиней этого произведения, Варварой Сергеевной, пропитания для своего сына, «будущего ученого». Разоблачение «заградиловцами» Столпако-вой, прятавшей в собственном бюсте за телогрейкой двух петухов, приводит невольных участников этого действа к взрыву веселья («Кругом кудахтали от смеха» [25]) и надолго остается в памяти народа, склонного к коллективному площадному смеху и балагурному комизму: «С корзинкой в руках она воздвигалась на базарной площади, где, понятно, уж всем была известна чудесная история о поющем бюсте. Сбоку или сзади тотчас же раздавалось: «Ку-ккаре-ку!» - это человеческие петушки, как зарю, приветствовали Варвару Сергеевну» [25, с. 151]. Этот амбивалентный народно-праздничный смех, «веселый, ликующий и - одновременно - насмешливый, высмеивающий», разоблачающий, который «и отрицает и утверждает, и хоронит и возрождает» [3, с. 18], возникая в поистине драматической ситуации (причиной которой стал голод и неблагополучие в послереволюционной стране), привносит в рассказ жизнеутверждающее начало. Авторский смех, соединяясь с народным, вливает оптимистическую ноту в повествование.
* * *
Мотив народной потехи является одним из самых ярких карнавальных мотивов в прозе Е.И. Замятина. Создание в произведении игровой ситуации в традициях ярмарочной потехи стало одним из наиболее распространенных игровых приемов в творческой системе писателя, которые обусловливают «драматизированный» характер его прозы.
Самой последовательной определяющей чертой мотива площадной потехи в произведениях Замятина стало присутствие смеющейся «толпы», в балагурном, искрометном смехе которой явлена авторская оценка героев и их поступков. Соединение площадного коллективного смеха со смехом автора придает произведениям Замятина жизнеутверждающий, позитивный характер, лишая их сатирического пафоса.
1. Федоров А.А. Введение в теорию и историю культуры: словарь. М., 2005. С. 138.
2. Пшеничнюк Т.М. Роль гротескной культуры в формировании стиля Е. Замятина // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня. Тамбов, 2000. Кн. 8. С. 15.
3. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 11.
4. Пономарева Н.М. Игра в романе Е. Замятина «Мы»: концепция и поэтика // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня... Кн. 9. С. 45-54.
5. Пшеничнюк Т.М. Роль гротескной культуры в формировании стиля Е. Замятина // Там же. Кн. 8. С. 14-25.
6. Попова И.М. Литературные знаки и коды в прозе Е.И. Замятина: функции, семантика, способы воплощения. Тамбов, 2003.
7. Гилднер А. «Англичанин» из Лебедяни. Несколько замечаний о жизни и творчестве Евгения Замятина // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня. Кн. 7. С. 5-12.
8. Давлетов К. С. Фольклор как вид искусства. М., 1966. С. 302.
9. Савушкина Н.И. Русский народный театр. М., 1976. С. 119.
10. Некрасов Н.А. Кому на Руси жить хорошо // Некрасов Н.А. Собр. соч.: в 4 т. М., 1979. Т. 3. С. 30-31; 38.
11. Гоголь Н.В. Сорочинская ярмарка // Гоголь Н.В. Собр. соч.: в 4 т. М., 1968. Т. 1. С. 70-71.
12. Замятин Е.И. Избранные произведения. Повести, рассказы, сказки, романы, пьесы. М., 1989. С. 405.
13. Кулагина А. В. Поэтика комического в малых лирических жанрах славян // Литература, культура и фольклор славянских народов. XIII Междунар. съезд славистов. М., 2002. С. 411.
14. Комлик Н.Н. Творческое наследие Е.И. Замятина в контексте традиций русской народной культуры. Елец, 2003.
15. Пшеничнюк Т.М. Смеховая культура Древней Руси в рассказе Е. Замятина «Непутевый» // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня. Тамбов; Елец, 2004. Кн. 12. С. 275-278.
16. Юдин Ю.И. Дурак, шут, вор и черт. М., 2006.
С. 85.
17. Семенова С.Г. «Поднятая целина» в свете народной смеховой культуры // Семенова С. Г. Мир прозы Михаила Шолохова. От поэтики к миропониманию. М., 2005. С. 235.
18. Меньшикова Е.Р. Трагический парадокс юродства, или Карнавальный гротеск Андрея Платонова // Вопр. философии. 2004. № 3. С. 111.
19. См. Кантор В.К. Карнавал и бесовщина // Вопр. философии. 1997. № 5. С. 44-57.
20. Безбородкина Е.С. Обсуждение вопросов жизни и смерти при изучении рождественских рассказов / Санкт-Петербургский университет педагогического мастерства. иКЬ: http://www.upm.orthodoxy.ru. Загл. с экрана.
21. Николаева О. Святочный рассказ - это веселый маскарад с разоблачением / Филиппов-Град. URL: http://www.filgrad.ru. Загл. с экрана.
22. Максимов С.В. Легенды и мифы России. Ростов н/Д; СПб., 2006. С. 228.
23. Молдавский Д.М. Русская народная сатира. Л., 1967. С. 58.
24. Богатырев П.Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971. С. 465.
25. Замятин Е.И. Собрание сочинений: в 5 т. М., 2003. Т. 2. С. 150.
Поступила в редакцию 20.10.2008 г.
Polyakova I.E. The Russian folk fun’s traditions in the prose of E.I. Zamyatin. The article is devoted to the problem of functioning of “a folk fun” as one of the carnival motives in the E.I. Zamyatin’s creativity. This article shows how the presence of folk fair’s laughter destroys satirical pathos of his prose.
Key words: fair’s fun, game, carnival, carnivalization.
УДК 882
ФИТОНИМ «ОСИНА»: ОТРАЖЕНИЕ МЕНТАЛИТЕТА РУССКОГО НАРОДА В ТВОРЧЕСТВЕ Б.Л. ПАСТЕРНАКА
© Е.П. Акулинина
В статье рассматривается фитоним «осина» в структуре художественных произведений Б. Л. Пастернака, который отражает авторскую картину мира и менталитет русского народа. Флористические текстовые единицы служат раскрытию идиостиля писателя, а читатель с их помощью получает дополнительную информацию.
Ключевые слова: антропологическая лингвистика, картина мира, флористическая текстовая единица, фитонимия, художественный текст.
Приоритетным направлением современной лингвистики, получившим название «антропологическая лингвистика», является изучение языка в тесной связи с человеком, его сознанием, мышлением и духовнопрактической деятельностью. Фундаментальная задача антропологической лингвистики - выявление взаимосвязи между языком и ментальностью индивида и этноса, а также овладение и сохранение в полном объеме информационного содержания, получаемого системой языка на выходе из текста. Лексический компонент речевой организации человека является средством доступа к широчайшей сфере не только языковых, но и энциклопедических знаний, хранимых памятью
человека, включая эмоциональные впечатления. А.А. Залевская полный объем знаний, фиксированных вербальным и невербальным способом, назвала «единой информационной базой», или его «информационным тезаурусом» [1]. Внутренний контекст слова (его смысловое поле) является основой для формирования и развития под воздействием многих факторов проекции текста у читателя. Художественный текст - языковое воплощение образа мира субъекта, причем в одном тексте может быть отражено несколько миров, ибо перед адресатом предстают сознание автора, повествователя, рассказчика, героев-персонажей. В это «многомирие» [2] и попадает читатель, восприятие произве-
