CC BY
117То, о чем молчим... Почему death studies не популярны в современной России?
2
Смерть роднит человека с животным миром. Сознание смерти отделяет от него. Формы этого сознания настолько разнятся во времени и пространстве, что становятся дифференцирующим признаком культур и оказываются предметом исследовательского интереса. Так возникают death studies. Моя недавняя попытка разобраться в частном вопросе этого проблемного поля — подходах к изучению некрологов и объявлений о смерти на английском и немецком языке — дала неожиданный побочный результат: оказалось, что исследования имеют столь высокую культурно-языковую корреляцию (немецкие исследователи настаивают и на различении языкового и культурного мира), что интегрировать их в единое описание оказывается невозможным. Разные традиции поминания предполагают разные традиции понимания, и, следовательно, разные традиции изучения. Практика и изучение практики предстают связанными между собой настолько тесно, что отделить их друг от друга невозможно. Поэтому для предположений относительно причин непопулярности изучения смерти в современной России мне придется обращаться как к попыткам этого самого изучения, так и к фактам, демонстрирующим отношение к смерти здесь и сейчас.
Поэтому для предположений относительно причин непопулярности изучения смерти в современной России мне придется обращаться как к попыткам этого самого изучения, так и к фактам, демонстрирующим отношение к смерти здесь и сейчас
«Идущие на смерть»
В августе 2014 г. прошли тайные похороны псковских десантников. Внимание к ним привлекли журналисты и блогеры, отметившие сначала внезапное прекращение активности в аккаунтах некоторых десантников, затем появление информации о похоронах одного из них, затем пропажу не только этой информации, но и целых страниц из сети, с последовавшей странной историей с подставными людьми, отвечавшими на телефонные звонки. 25 августа независимая газета «Псковская губерния»1 опубликовала материал с фотографиями двух могил бойцов псковской дивизии ВДВ, погибших при неизвестных обстоятельствах. На следующий день на журналистов, приехавших из Москвы и Петербурга в Псков, было совершено нападение. С могил десантников пропали таблички с именами, траурные венки и ленты. 29 августа был жестоко избит издатель «Псковской губернии» Лев Шлоссберг2.
«Deutche Welle» писала: «Тайные похороны российских десантников под Псковом взбудоражили Рунет. Многие блогеры уверены, что это событие доказывает вторжение войск РФ на восток Украины, и возмущены молчанием властей страны». Выводы были наивными: «Последствия истории с гибелью и похоронами псковских десантников для властей России будут самыми трагичными, считают многие участники дискуссий». Хотя прогноз из фейсбука Виктора Шендеровича (приводимый тут же), как показало дальнейшее развитие событий, больше соответствовал реалиям современной России: «Страна молча съела гибель моряков «Курска», молча съела убийство детей Беслана, молча съест и трагедию псковских десантников, посланных на убой анонимно»3.
В течение следующего года были некие движения в сети, выносившие на поверхность новые истории о гибели и пленении российских военнослужащих, они довольно быстро затихали, в мае 2015 г. появилось расследование гибели трех российских спецназовцев в Донбассе4, а вскоре — указ президента от 28.05.2015 г.
1 Семенов А. Война спишет все // Псковская Губерния. 2014, 26 августа — 2 сентября. <http://gubernia. pskovregion.org/ number_705/00. php> (дата обращения 01.08.2015).
Пономарев А. В Пскове избит рассказавший о похоронах десантников оппозиционер // Слон. 2014, 30 августа. <http://slon.ru/ fast/russia/v-pskove-izbit-rasskazavshiy-pro-pokhorony-desantnikov-oppozitsioner-1 1 501 55. xhtml> (дата обращения 02.08.2015).
3 Виноградов Е. Блогозрение: за что погибли псковские десантники? // DW. 2014, 30 августа. < http://www. dw.com/ru/бло-гозрение-за-что-по-гибли-псков-ские-десантни-кий-17890014> (дата обрашения 01.08.2015).
№ 273 «О внесении изменений в перечень сведений, отнесенных к государственной тайне», запретивший обсуждать подобные истории5. Разговор был окончен, так, по сути, и не начавшись. Смерть по приказу власти была обезличена. Ave, Caesar, morituri te salutant!
4 http://yodnews.ru/
news/2015/05/21/
donbass, http://
ruslanleviev.
livejournal.
com/36035.html
Смерть по приказу власти была обезличена Ave, Caesar, morituri te salutant!
Что для немца смерть, то для русского...
Норберт Элиас в начале 1980-х гг., подводя итог (как ему казалось) понимания смерти в европейской культуре эпохи модерности, заметил: «Особенность превалирующего отношения к смерти сегодня воспринимается только тогда, когда поведение сравнивается с другими временами или другими обществами»6. То есть изнутри определенного культурного сообщества социальные рамки кажутся естественными, природными, заданными изначально. Насколько может быть исследована проблема изнутри культуры — еще вопрос. Тем интереснее попытки увидеть ее как бы со стороны.
Весной 2015 г. в Москве вышла из печати книга американки Моники Блэк «Смерть в Берлине» — неожиданная для российского книжного рынка новинка.
Основанная на чрезвычайно внятно проговоренных посылках («Черезритуалы и обычаи смерти и через меняющееся отношение к своим покойникам жители Берлина формулировали новое понимание того, что они являли собой как общность. <...> Смерть... показывает нам роль человеческого воображения, коллективных структур морали и эмоциональных паттернов в истории»)1, книга рассматривает практики, окружающие смерть (в конкретной культуре, в конкретное время), как способы, которыми люди определяют коллективную идентичность. Вывод автора касается происходящих в течение ХХ века изменений в обществе: «.история смерти служит одним из способов понима-
5 Указ Президента Российской Федерации от 28.05.2015 № 273 «О внесении изменений в перечень сведений, отнесенных к государственной тайне, утвержденный Указом Президента Российской Федерации от 30 ноября 1995 г. № 1203»
// Официальный интернет-портал правовой информации. 2015, 28 мая. <http:// publication.pravo. gov.ru/Document/ View/0001201 50528 0001> (дата обращения 01.08.2015).
6 Elias N. The loneliness of the dying/ trans. by E.Jepson. N.Y., London: Continuum. 2001. P. 11.
7 Блэк М. Смерть в Берлине: от Веймарской республики до разделенной Германии / Пер. с англ. В.А. Третьякова. М.: Новое литературное обозрение, 2015. С 15.
ния этого непрерывного изменения. Более того, история смерти обладает тем преимуществом, что позволяет нам понять моральные коды, обычно невысказанные и неписаные, которые определяют общество и становятся основой для его трансформации в меняющихся контекстах»8.
Исследование это, несомненно, принадлежит к полю death studies, которое не имеет дисциплинарных границ. «По идее мы обладаем полнотой научных и социокультурных способов, готовых пролить свет на отношения между человеческим существованием и смертью, это: философия — в смысле отражения конечности и временности, история — как наука о прошлом, литература — как способ исследования воображаемого и символических корней смерти, религия — в смысле производства надежды, медицина — как инструмент отсрочки смерти, социология и психология с их специфическим научным инструментарием»9. Список открыт — в него еще как минимум должны войти антропологи, этнографы, экологи, искусствоведы и лингвисты. У разных подходов — разный инструментарий, разные методы, разные источники, однако общность предмета анализа оказывается структурирующей чертой. Собственно, смерть оказывается здесь не только предметом, но и самим инструментом анализа, препарирующим мораль, общество, человека, искусство и т.д. Мы не можем изучать смерть, но мы можем изучать с разных (дисциплинарных) точек зрения процесс выстраивания отношений со смертью.
Книга американского исследователя о немецком опыте, конечно, имеет неафишируемый и неизбежный кросс-культурный подтекст: взгляд автора все время ищет сходное и различное в двух культурах, пытаясь через это описать особенности немецкой идентичности. Но взгляд с нашей (с третьей) стороны при этом оказывается еще интересней: он выявляет лакуны, то, чего у нас нет, с чем нет сравнения, к чему нет собственного отношения. И базовыми понятиями в этом случае оказываются «достойная смерть» и «благопристойное обращение с мертвыми». Блэк проверяет, как
8 Блэк М. Смерть в Берлине: от Веймарской республики до разделенной Германии / Пер. с англ. В.А. Третьякова. М.: Новое литературное обозрение, 2015. С. 348.
3 Rotar M., Teodorescu A. Steps in the cold shadow // Dying ans death in the 18th-21st century Europe / Ed. Marius Rotar and Adriana Teodorescu. Cambridge, 2011. P. 1.
они работают у немцев в разные времена, при разных политических режимах; но ей не приходит в голову, что они могут быть нерелевантными для иной культуры. Страх перед массовой, обезличенной смертью кажется ей, также как и немцам, естественным. Необходимость этого опыта для идентичности не проблематизиру-ется. М. Блэк только (как само собой разумеющееся) упоминает о том, что для немцев русские были варварами просто потому, что они хоронили своих солдат в братских могилах, а с этим у немцев ассоциировалось бесчестие.
Часто вполне конкретные death studies приводят к довольно широким выводам
Часто вполне конкретные death studies приводят к довольно широким выводам, и книга Моники Блэк содержит ряд интересных высказываний о ХХ веке, сильно изменившем порядок смерти. Отношение к смерти дает неожиданную точку зрения на многое происходившее в ХХ столетии не только в Германии. Казалось бы, экстраполяция этого немецкого опыта на отечественный при чтении неизбежна. Как минимум, для нас могли бы быть интересны и невольно возникающие параллели обновления ритуалов смерти при новом порядке в 1930-е гг., и дискретный характер самой возможности разговора о смысле массовых смертей, приведший к «удобной памяти», преодоление которой заняло потом многие десятилетия.
Нельзя сказать, что книгу не заметила читающая публика (что для научного труда бы не было неожиданностью). Несомненно, она вызвала интерес. Научных рецензий мне не попалось, но ряд уважаемых ресурсов разместил у себя отрывки из монографии (без комментариев). На одном из файлообменников за несколько месяцев книга набрала более 2,5 тысяч скачиваний (при рейтинге 7 из 10). Попала она и в топ-лист рекомендаций критиков в модном ныне жанре «что почитать на этой неделе», хотя оценить ее авторы затруднились.
Лев Данилкин в «Афиша-Воздух» предложил ее как «альтернативную историю Берлина»: «Очерк широко распространившейся, по объективным причинам, в немецкой столице между 1920-ми и 1960-ми годами одержимости смертью и особой культуры смерти. Нюансы погребальных обрядов, устройство кладбищ и военных мемориалов, смерть и психология проигравших, смерть в поп-культуре». Это полный текст. Петербургское издание «Собака.ру» (Артем Лангенбург) было так же лаконично: «Лучший гуманитарный научпоп последнего времени из числа переведенных текстов. Особенно накануне 70-летия капитуляции нацистской Германии во второй мировой войне. Немецкий историк (sic! — С.Е.) написала параллельную историю Берлина, начиная с нищей вольницы веймарских 20-х и заканчивая временами строительства Стены и разделения города. Важный для формирования нацистского культа смерти фон она рисует, рассказывая о кладбищах, военных мемориалах и прочих атрибутах почитания Танатоса».
В сухом остатке: специфические немецкие проблемы.
Рефлекторное vs рефлексивное
Реакция на книгу М. Блэк засвидетельствовала как интерес к теме смерти, так и интуитивное рефлекторное нежелание признать ее существование внутри собственной культуры. Поэтому стоит поговорить о единственной в своем роде и отчаянной попытке системного представления смерти как предмета разговора в журнале «Отечественные записки». Тема номера была обозначена как «Последний довод». При всей смелости этого шага уже во вступительной редакционной статье обнаружилась некоторая растерянность: «Правда, следует признать, что на последнем этапе работы возникла нешуточная трудность: как можно написать редакционную статью о смерти?»10. Изящно обошлись стихами.
В рамках разговора о смерти были представлены взгляды философа, генетика, теолога, религиоведа, пси-
10 Отечественные записки. 2013. №5.
холога-позитивиста, психоаналитика, юриста, социолога, биолога, филолога, востоковеда, этнографа, медика, патологоанатома-масона, нейрофизиолога, искусствоведа. Тексты были частично переводными, частично оригинальными, написанными, как я понимаю, специально для этого номера. Основной жанр — размышления на тему со ссылками на Филиппа Арьеса11 (классика жанра, основоположник death studies как специфического и структурированного знания). Общим местом оказались упорные утверждения (априори, за очевидностью не нуждающиеся в доказательствах), что тема смерти табуирована в современном обществе.
11 Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М.: Прогресс-Академия, 1992. 528 с.
Тема смерти табуирована в современном обществеГ
Для западной культуры это утверждение опоздало на несколько десятилетий. Перелом был явственно заметен современникам. Переиздавая книгу 1979 г. в 1991 г., американские антропологи посчитали необходимым дополнить текст теорией исследований смерти и начать с констатации: «В последние годы смерть снова стала предметом внимания на Западе. После трех поколений молчания наша смертность снова обсуждаема. Семинары, курсы, телевизионные ток-шоу на тему смерти и смертности стали распространенным явлением, хотя еще некоторое время назад это могло бы казаться признаком плохого вкуса»12.
Британский социолог Тони Уолтер приблизительно в эти же годы заговорил о «возрождении смерти» (как предмета интереса и растабуированной темы для разговора). Он предложил различать этапы отношения к смерти и говорить о традиционной смерти, смерти модерна и смерти постмодерна. Если о традиционной смерти писал Ф. Арьес, то Т. Уолтер представляет анализ того, что случилось с культурой (культурами) смерти в последующие десятилетия. Во времена модерна люди дистанцировались от смерти. Об этом типе смерти пишет Н. Элиас, книга которого появилась
12 Metcalf P., Huntington R. Celebrations of Death: The Anthropology of Mortuary Ritual, Cambridge, 1991. P. XI.
в 1982 г. Смерть постмодерна отличается тем, что она стала предметом рефлексии, и субъект — в силу роста индивидуализма и изменения границ личной чувствительности — стал проявлять активность в отношении смерти: «в связи с современными медицинскими и бюрократическими достижениями возникает болезненный конфликт и этот конфликт мотивирует болезненную попытку «вернуть» смерть в новой форме»13. Т. Уолтер связывает «возвращение смерти» с распадом семейных связей, с революцией выражения (экспрессии), свидетелями которой мы стали (как реакцией на утилитаризм раннего и среднего капитализма) и потребностью самовыражения как последней потребительской стадией. Это свидетельствует о преобразовании общества, которое становится менее иерархичным и более нефор-мальным14.
13 Walter T. The Revival of Death, London: Routledge . 1994. P. 22.
14 Walter T. The Revival of Death, London: Routledge . 1994. P. 27
Т. Уолтер связывает «возвращение смерти»
Шшадом семейных связей, выражения (экспрессии), ■елями которой мы стали на утилитаризм раннего и среднего капитализма) :тью самовыражения как ютребительской стадией
Уже в 1992 г. Зигмунд Бауман описывал параметры третьего типа отношения к смерти^ и, хотя и грустил о том, что постмодерное общество не интересуется бессмертием (оно конвертировалось в известность), отмечал, что это не значит, что современное общество стало безразлично к смерти. Деконструкция бессмертия не отменяет претензии на социальную значимость памяти, хотя и меняет формы ее производства и сохранения.
В сфере отношений со смертью за полвека многое изменилось не только ментально и интеллектуально, но и институционально. В США, например, с 1970 г. выхо-
15 Bauman Z. Mortality, Immortality and Other Life Strategies. Cambridge: Polity Press, 1992. 21 1 p.
дит журнал OMEGA — Journal of Death and Dying16 с фи-лософско-медицинским акцентом; ADEC (Association for Death Education Counseling) проводит конференции с 2005 г. В Европе с 1996 г. существует журнал Mortality17 и с 1993 г. каждые два года проходит конференция «Death, Dying and Disposal Conference» (DDD): первые 9 конференций состоялись в Великобритании, 10-я конференция в 2011 г. прошла в Нидерландах, 12-я конференция в сентябре 2015 г. должна первый раз пройти в Восточной Европе, в Румынии, под названием «Особенности умирания и смерти на Востоке и Западе». Таким образом происходит интеграция с собиравшимся в Румынии с 2008 г. вокруг ежегодной конференции «Dying and Death in 18th-21st Century Europe International Conference» (ABDD) восточноевропейским научным сообществом, занимающимся проблемами смерти. С этими конференциями связана и международная Association for the Study of Death and Society (ASDSf.
В подобном мировом контексте выпуск «Отечественных записок» грешил провинциализмом. Просветительский же пафос не сработал из-за некоторой социальной экзотичности темы для широкой публики, вызывающей ту самую рефлекторную реакцию («это не наши проблемы»). При этом оглавление российского журнала вполне могло быть оглавлением какого-нибудь рядового европейского сборника — только тогда за ним стояло бы несколько десятилетий рутинных исследований. Здесь же появление подобной подборки публикаций выглядит своего рода проявлением карго-культа.
16 <http://www.
omegajournal.net/
index.php/Omega>.
17 <http://www. tandfonline.com/ loi/cmrt20#.Vb3e_ vntmko>.
1" <http://www. deathandsociety.org/>.
Особенности национальной смерти
Едва ли не единственное, что внешне отличает содержание «Отечественных записок» от обычного сборника по death studies, — это малое количество конкретных исследований. Это, в свою очередь, заставляет задуматься о причинах дефицита эмпирического материала. Несмотря на общее убеждение авторов в по-
всеместной табуированности темы смерти, явление это локальное. У нас нет дискурса о смерти. Ссылки на традиционную целомудренность русской культуры здесь неуместны — в любой работе, пытающейся осмыслить отношение к смерти в эпоху модерности в европейской культуре, по частоте упоминания вторым после Арье-са оказывается Лев Толстой. Писатель много говорил об этом, обладал языком, способным выразить трудно выразимое, и читатели этот язык понимали.
У нас нет дискурса о смерти
Теперь о смерти не говорят. Точнее, попытки говорить о ней наталкиваются на стену молчания. Нюта Федермессер, президент благотворительного Фонда помощи хосписам «Вера», видит тему широко: «...если мы боимся обсуждать с детьми смерть, болезни и старость, то потом мы имеем в обществе такое отношение к старикам, к умирающим, к инвалидам, которое имеем Отсутствие информации и правды — это лицемерие. Мы так прикрываем наш страх перед табуиро-ванными темами. Вот две темы — секс и смерть»19.
В Советском Союзе, как известно, секса не было.
19 Родикова Н. Нюта Федермессер: Детям нужна правда, даже о смерти // Розовый жираф. 2015, 29 января. ^пр:// pgbooks.ru/blogs/ life_with_kids/view/ nyuta-federmesser-detyam-nuzhna-pravda-dazhe-о^тет/> (дата обращения 02.08.2015).
В Советском Союзе, как известно, секса не было. И смерти тоже не было. Потому что здесь смерть не принадлежала человеку, она принадлежала государству
И смерти тоже не было. Потому что здесь смерть не принадлежала человеку, она принадлежала государству. Если процесс национализации героев, связанный со становлением национальных государств, был со второй половины XIX века общеевропейским явлением, то тотальный контроль над смертью, установленный большевиками, был беспрецедентным.
Процесс начался с определения параметров «своих мертвых» (и одновременно бессмертных), конструирования и трансляции «идеального типа» смерти. Так возникли некрополи в центре городов — на Марсовом поле и Красной площади (точности ради: захоронения в Петрограде был сделаны после Февральской революции, но осмыслены по-новому уже после Октябрьской). Мемориальные торжества вокруг захоронений способствовали формированию культа привилегированных мертвецов, объявленных властью значимыми для всего общества и обреченных на бессмертие в коллективной памяти. На центральных площадях множества российских городов в 1918-1919 гг. возникли небольшие кладбища как культовые центры (могила погибших за правое дело обязательно должна была быть братской: в Устюж-не, например, всего трое красноармейцев, но надпись сообщает — «братская могила»; в Касимове, напротив, могилы индивидуальные, но поставлен общий памятник).
7 декабря 1918 г. был принят «Декрет о кладбищах и похоронах», который передал весь комплекс вопросов, связанных с захоронением, в ведение государства и установил для всех граждан «одинаковые похороны». При этом любые похороны становились возможны только с ведома и разрешения местных властей. Как пишет по другому поводу М. Блэк, «Контроль над размещением мертвых — это сильный жест власти в любом контексте»20.
Смерть Ленина и дискуссия вокруг его захоронения и памятника приводят к переопределению не только пространства Красной площади, но и к смене мифологии: коллективной жертвенной безымянной смерти противопоставлено бессмертие героя. «Присущее советскому руководству тонкое ощущение иерархии после 1924 года изменяет некрополь, определяя подобающие места не только героям с именами, занимающим место за Лениным, но главным образом тем, кто похоронен в братских могилах»21.
Герои властвуют над смертью — как оказалось, и над смертью других. Практика террора закрыла возможность обсуждения смертей, власть предложила эвфе-
20 Блэк М. Смерть в Берлине: от Веймарской республики до разделенной Германии / Пер. с англ. В.А. Третьякова. М.: Новое литературное обозрение, 2015. С. 193.
Z1 McNeal Robert H. The birth of the myth of the individual hero in the USSR: the Red Square memorials. // Il mito dell'URSS. La cultura occidentale e l'Unione Sovetica. Milano: Franco Angeli, 1990. P. 255.
мизм для описания нового типа смерти: «десять лет без права переписки».
Вопрос о смерти со всей очевидностью проясняет наиболее важные культурные ценности, определяющие жизнь и оценки людей. Жизнь становится прозрачной на фоне смерти, и выявляются фундаментальные социальные и культурные проблемы: «Традиционный человеческий ответ на смерть предоставляет важную возможность тонкого зондирования природы человеческой жизни»22. Смерть в обществе всегда больше касается живых, чем мертвых. Смерть (равно как и бессмертие), существуя на границе земного и небесного, профанно-го и сакрального, является привилегированной зоной для создания символических систем, объясняющих и поддерживающих осмысленность человеческого существования. Но эти системы — дело рук живых, которые могут использовать (пере)осмысление смерти как эффективный инструмент формирования новых представлений о мире. Изменение публичного отношения к смерти работает как своего рода психотехника, в пределе своем имеющая намерение через новые отношения человека к смерти изменить самого человека.
Рефлексия смерти была упразднена в России довольно быстро и эффективно — даже в академических некрологах в конце 1920-х гг. она сменяется стереотипными формулами. Над смертью больше не думают, смерть больше не обсуждают. Уважение к личностному пространству человека — как умершего, так и оставшегося — больше не стоит на повестке дня.
" Metcalf P., Huntington R. Celebrations of Death: The Anthropology of Mortuary Ritual, Cambridge, 1991. P. 25.
Скорбное бесчувствие
Непризнание значимости смерти маскирует непризнание значимости жизни. Неумение говорить о смерти обедняет возможность разговора о жизни. Сама возможность такого разговора — одно из условий существования общества сегодня. При этом рефлексия носит личностный характер. «Согласованные конвенции жизни соединяют народ и институты власти в обще-
стве, представляя картину мира и реальности самой Вселенной, в которой смерть есть лишь часть большого целого. Скорбящий индивидуум стоит между двух сил: с одной стороны, биологические факты жизни демонстрируют смерть как распад с подтекстом, что жизнь просто заканчивается — это история, которая уже рассказана; с другой стороны, культурные факты жизни показывают смерть как обладающую своей собственной
значительностью»
23 Davies D. J. A Brief History of Death. Blackwell publishing. 2005. P. 13.
Отношении к смерти (или — со смертью) — способ (само)диагностики состояния общества и человека. Возвращение к понятию достойной смерти — признак поиска нормы жизни. Создание дискурса о смерти — признак жизни.
В последние годы в России стали появляться люди, которые борются за право говорить о смерти. Первая брешь в молчании пробита онкобольными (блогер и общественный деятель Антон Буслов) и связанными с ними людьми (основатель хосписного движения в России Вера Миллионщикова, ее дочь Нюта Федермессер).
Поэтому есть и надежда на полноценные death studies Однако их появление и развитие зависит не только от социального запроса, но и от личностной зрелости форми рующих его субъектов, с одной сторо ны, и от отказа власти от давления, связанного с привычным с советских времен полным контролем над смертью
Движение снизу встречает симметричный ответ сверху — в виде запретов. Роскомнадзор запретил СМИ описывать причины самоубийства онкобольных. Хотя эти суициды можно рассматривать как попытку коммуникации в ситуации молчания, и надо сказать, что в случае адмирала Апанасенко эта коммуникация
состоялась — он был услышан, проблемы обезболивания обсуждались в Минздраве и по ним принимались решения. Как сказал сотрудничающий с хосписом священник: «Это не было самоубийство. Это было самопожертвование». В Библиотеке иностранной литературы в марте 2015 г. был проведен круглый стол «Как освещать в СМИ проблему самоубийств онкологических больных». Директор библиотеки Екатерина Гениева начала свое выступление с таких слов: «Я тяжелая онкологическая больная, у меня 4-я стадия». Это был невиданный для нас открытый и серьезный разговор гораздо шире заявленной темы: о страхе боли, приятии и неприятии смерти, об одиночестве умирания, о человеческом достоинстве. И праве людей публично говорить о смерти.
Потребность в дискуссии о смерти очевидна. Поэтому есть и надежда на полноценные death studies. Однако их появление и развитие зависит не только от социального запроса, но и от личностной зрелости формирующих его субъектов, с одной стороны, и от отказа власти от давления, связанного с привычным с советских времен полным контролем над смертью. Э. Гидденс считает, что «ритуал укоренен в дискурсе», и, значит, сопротивление навязанному ритуалу означает отказ от прежнего дискурса. В этом смысле показательна история с недавними похоронами бывшего премьер-министра Е. М. Примакова, когда, судя по всему, родственники не дали власти присвоить его смерть, несмотря на однозначно выраженную попытку сделать это.
«Неуловимая смерть не заключена в жизни, как содержимое в сосуде, драгоценность в шкатулке или яд в пузырьке. Нет!Жизнь облечена в смерть и вместе с тем пронизана смертью; она с начала до конца окутана смертью, проникнута и пропитана ею. Итак, лишь при поверхностном и чисто грамматическом прочтении бытие говорит только о бытии и жизнь — только о жизни. Жизнь говорит нам о смерти, более того — только о смерти она и говорит»211. 24 янкелевич в.
Смерть / Пер. с фр. М.: Издательство Литературного института, 1999. C. 58-59.
Источники и литература
Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М.: Прогресс-Академия, 1992. 528 с. Блэк М. Смерть в Берлине: от Веймарской республики до разделенной Германии / Пер. с англ. В.А. Третьякова. М.: Новое литературное обозрение, 2015. 408 с.
Отечественные записки. 2013. № 5.
Янкелевич В. Смерть / Пер. с фр. М.: Издательство Литературного института, 1999. 448 с.
Bauman Z. Mortality, Immortality and Other Life Strategies. Cambridge: Polity Press, 1992. 211 p.
Davies D. J. A Brief History of Death. Blackwell publishing. 2005. 212 p.
Elias N. The loneliness of the dying/ trans. by E.Jepson. N.Y, London: Continuum.
2001. 96 p.
McNeal Robert H. The birth of the myth of the individual hero in the USSR: the Red Square memorials. // Il mito dell'URSS. La cultura occidentale e l'Unione Sovetica. Milano: Franco Angeli, 1990. P. 245-255.
Metcalf P., Huntington R. Celebrations of Death: The Anthropology of Mortuary Ritual, Cambridge, 1991. 258 p.
Rotar M., Teodorescu A. Steps in the cold shadow // Dying ans death in the 18th-21st century Europe / Ed. Marius Rotar and Adriana Teodorescu. Cambridge, 2011. 365 p.
Walter T. The Revival of Death, London: Routledge . 1994. 240 p.
