CC BY
258
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2014, № 2 (1), с. 368-372
УДК 001.4:81
ТЕРМИН В НАУЧНОМ ДИСКУРСЕ © 2014 г. В.А. Виноградов
Институт языкознания РАН, Москва africa@iling-ran.ru
Поступила ч редакцию 22.01.2014
Ставится проблема существования термина в системе научной терминологии и в научном дискурсе как в двух средах, по-разному влияющих на его устойчивость и изменчивость. Анализируются некоторые изменения в содержании и функционировании термина под влиянием научного дискурса на мате-
риале лингвистических терминов.
Ключевые слова: терминополе, терминосистема,
Жизнь научного термина пролегает между теми же крайностями, что и жизнь обычного слова: с одной стороны - центростремительная тенденция, удерживающая единицу языка в гравитационном поле своей системы (в отведенной ей клетке системы); с другой стороны -центробежная тенденция, побуждающая единицу языка к вариативности и многозначности (полифункциональности) в безбрежном океане дискурса. Но по отношению к термину воздействие этих полярных сил иное, нежели к слову, и при анализе этих особенностей терминов существенным фактором оказываются их структурный тип и внутренняя форма.
Принято считать (и для этого есть основания), что термин (особенно хороший термин) отличается от обычного слова абсолютной тенденцией к однозначности и значительно большей тенденцией к устойчивости, к избеганию вариативности. Однако реальное бытие терминов создает более сложную и порой более смазанную картину.
Есть два модуса существования терминов - в системе и в специальном дискурсе. Именно терминосистема формирует и поддерживает две указанные тенденции в семантике терминов. Сравнение с лексическими подсистемами общеупотребительного языка показывает, что в них заложен вектор многозначности в сочетании с принципиальной допустимостью стилистического варьирования. И вот что примечательно: те редкие замкнутые подсистемы общеупотребительной лексики, которым присущи тенденции к ограничению неоднозначности и вариативности - например, названия родственных отношений, сближаются со специальной лексикой и не случайно носят наименование «термины родства», хотя пользуются ими все носители языка.
Другой модус существования термина связан с терминополем, которое формируется в
дискурс, метаморфозы термина.
рамках научного дискурса. Терминополе - это арена активного функционирования и взаимодействия терминов из разных терминосистем, в том числе и из других областей знаний. И между такими терминами (и терминологическими подсистемами) возможны образные сближения и заимствования - в качестве примера можно привести сочетание синергетической термино-парадигмы из общей теории изменчивых систем с диахронической лингвистикой или с теорией речевой деятельности, что привело в лингвистику такие термины, как флуктуации, диссипативные состояния (системы), бифуркации, аттракторы и др. (одним из первых опытов такого рода была, например, диссертация И.А. Герман [2]).
Терминополе научного дискурса создает условия для различных метаморфоз термина; рассмотрим некоторые их типы.
1. Текущее до-определение термина (операция, весьма популярная в 60-е гг. под влиянием математической логики и кибернетики) в связи с обогащением соответствующего научного понятия. Примером служит судьба термина «фонема», получавшего различные, но не взаимоисключающие определения благодаря последовательному смещению фокуса дефиниции: от функции 1) различения слов (фонема как минимальная единица языка, обеспечивающая взаимную отличимость слов - например, в концепции Л.В. Щербы или Н.С. Трубецкого и пражских фонологов) к функции 2) отождествления вариантов слова (фонема как ряд позиционно чередующихся звуков - например, в концепции Московской фонологической школы) и далее к 3) внутренней структуре фонемы (фонема как пучок различительных признаков - в концепции Р. Якобсона и М. Халле, а также в генеративной фонологии Н.Хомского и М. Халле). А всему этому предшествовало понимание
фонемы как мельчайшего компонента морфемы у И.А. Бодуэна де Куртенэ.
Таким образом, различные дефиниционные акценты создают альтернативные определения, которые не исключают (что не всегда осознавалось на практике), а дополняют друг друга -если, конечно, не противоречат некоторым базовым признакам определяемого понятия. Такие альтернативные дефиниции и есть доопределение термина на пространстве научного дискурса, в котором смыкаются (но не обязательно совмещаются) разные научные школы и концепции.
Открытие фонемы и возникновение фонологии, бесспорно, стало главным событием в развитии лингвистического мышления в первой половине 20 в. Фонология послужила образцом построения системного описания для прочих языковедческих дисциплин, в том числе и семантики. В связи с этим нельзя не вспомнить слова выдающегося этнолога, создателя структурной антропологии К. Леви-Строса: «Фонология по отношению к социальным наукам играет ту же обновляющую роль, какую сыграла, например, ядерная физика по отношению ко всем точным наукам» [5, с. 35].
Для лингвистики фонология стала еще и источником популярной модели терминообразо-вания на основе опорных терминоэлементов -ема и алло-, формирующих терминологическую парадигму по образцу терминов фонема — аллофон (упомянуть хотя бы такие термины, как морфема, силлабема, тонема, просодема, лексема, граммема, тагмема, фразема и др.). А между тем (как ни трудно это сегодня представить) фонологические идеи усваивались лингвистической общественностью медленно и неохотно, о чем с горечью писал Н.С. Трубецкой своему коллеге и другу Р.О. Якобсону, вернувшись со II Международного конгресса фонетических наук (Лондон, 22-26 июля 1935 г.) : «После прощального банкета были устроены “дивертисменты”, т.е. разные члены конгресса выступали, кто с шуточными речами, кто с песенками и т. д. Замечательно при этом, что слово “фонема” каждый раз вызывала дружные взрывы смеха... Таким образом, можно сказать, что пропаганде фонологии в широких кругах фонетиков и лингвистов этот съезд не способствовал» [6, с. 344].
2. Частичная или полная девальвация терминов, вызванная массивом новых данных из языков, прежде не подвергавшихся серьезному исследованию. Этот вид преобразования примыкает к предыдущему, но является более решительным и далеко идущим по своим последствиям. Именно это наблюдается в современной
грамматической типологии и опирающейся на нее общей теории грамматических категорий. Многие привычные термины (и стоящие за ними понятия), такие как настоящее время, прошедшее время, перфект, имперфект, наклонение и др. оказываются дезориентирующими применительно к грамматике сотен языков Африки, Океании, Полинезии, Крайнего Севера, обеих Америк. Это вызывает наиболее существенную перестройку не только традиционной терминосистемы, но и практически всей грамматической теории. Мне приходилось в работе с африканским информантом сталкиваться, например, с непониманием настоящего времени, хотя он четко разграничивал в своем языке три прошедших и два будущих, равно как отличал прогрессив от хабитуалиса. Так что в свете нового массива лингвистических знаний назови М. Пруст свой роман «А la recherche du temps present», оно совсем не показалось бы странным.
3. Возникновение синонимии терминов вследствие приобретения одним из них конно-тативного значения ‘принадлежность к концепции Х'. Например, употребление терминов экс-тенсионал и интенсионал вместо денотат и сигнификат первоначально указывало на приверженность автора (по крайней мере декларативно) к логической семантике Р. Карнапа. Другой пример: термины оттенок фонемы и вариация фонемы в отечественной фонологии сигнификативно синонимичны, но коннотаци-онно различны - первый указывает на школу предложившего этот термин Л.В. Щербы, второй на Московскую фонологическую школу (термин А.А. Реформатского). Синонимия может возникать также на уровне терминоэлемен-тов, например, в так называемой двухступенчатой фонологии С.К. Шаумяна имеются термины фонема - фонемоид, дифферентор - диффе-рентоид, в которых представлен элемент -оид, функционально эквивалентный элементу алло-, и в рамках фонологического дискурса они фактически становятся синонимами.
4. Переосмысление термина вместе с расширением значения вследствие перевода некоторого основополагающего труда с этим термином на другой язык без транслитерации и/или без точного перевода самого термина. Такова история ныне весьма популярного в теории языка и общей типологии термина маркированность. Он произведен от термина маркированный (франц. temps marque), который был предложен П. Верье для характеристики ритмиковременной организации стиха и которым воспользовался Р.О. Якобсон в своем выдающемся исследовании [9, с. 18-22], а позже Ж. Кантино тем же словом передал термин Н.С. Трубецко-
го merkmalhaltig (противоположный термин -merkmallos) при переводе книги «Основы фонологии», т. е. речь идет буквально о содержащем признак (признаковом) члене фонемной оппозиции в противоположность беспризнаковому. Об этой вольности перевода, затемняющей простую суть сказанного у Трубецкого, более 40 лет назад сетовал Р.О. Якобсон: «...чужеязычные образования, снабженные русскими суффиксами, м а р к и р о в а н н ы й и н е -маркированный, перекочевали из торгового и биллиардного обихода в лингвистическую лексику и получили здесь монополию» [10, с. 385]. Тем не менее указанная пара полярных терминов прочно вошла в обиход лингвистики как русскоязычной, так и англо- (marked — unmarked) и франкоязычной (marque — nonmarque).
Последний пример вскрывает один важный источник семантических метаморфоз термина в дискурсивном терминополе, обычно упускаемый из виду. Обратим внимание на то, что приведенный термин Трубецкого имеет отчетливую внутреннюю форму в том языке (немецком), на котором были написаны «Основы фонологии» (1938), и прообразом термина merkmalhaltig был именно русский термин признаковый, естественный в фонологическом дискурсе Трубецкого, разграничивавшего признак и свойство. Попытка передачи термина близким, но не тождественным французским эквивалентом (равно как английским) затемнила этимологический смысл термина Трубецкого, хотя никто не спорит, что благодаря этому возникла в лингвистике новая теория маркированности, ушедшая далеко от исходного стиховедческого термина маркированный и даже от фонологически ясного определения Трубецкого признаковый. Понятие маркированности сегодня связывается, с одной стороны, с фактором ограниченной дистрибуции, а с другой - с типологической импликацией представленности в языке двух коррелятивных сущностей согласно формуле: «маркированное» ^ «немаркированное» (несколько упрощая, можно сказать: «наличие более сложного предполагает наличие соотнесенного с ним более простого, но не наоборот»). В качестве примера маркированной конструкции в словаре Р.Л. Трэска (где есть еще два определения понятия маркированности) дается более редкая Lisa is gone, чем немаркированная Lisa has gone, типичная для подавляющего большинства глаголов [13, с. 167].
И в конечном счете эта трактовка маркированности смыкается с законом Крушевского-Куриловича о связанности богатства содержания языкового знака с объемом сферы его упот-
ребления говорящими: чем беднее содержание знака, тем шире сфера его употребления, и наоборот - чем богаче содержание знака, тем уже сфера его употребления. Этот закон известен с 1949 г. в приведенной формулировке Е. Кури-ловича [4, с. 19], но еще в 1883 г. почти в тех же словах это было сказано создателем термина фонема Н.В. Крушевским [3].
Показательна также история термина редупликация (русский эквивалент удвоение), возникшего в классической грамматике для описания специфического явления, характерного для образования перфектных форм глагола в древнегреческом языке (как реликтовая черта оно представлено также в латинском), а также в различных грамматических формах глагола в санскрите. Речь идет о таких формах, как др.-греч. уе-урафа ‘я написал’ (урафю ‘я пишу’), те-0"Прака ‘я (уже) охотился’ (0праю ‘я охочусь’), Хе-Хоша ‘я оставил’ (Хешю ‘я оставляю) и т. п. В рамках классической грамматики латинский и русский термины абсолютно идентичны, и показательно, что в переводах на русский язык известных трудов П. Шантрена [7] и А. Эрну [8] аналогичный французский термин redouble-теП (= лат. reduplicatio) естественно дается как удвоение. Такое понимание данного термина закреплено в словаре О.С. Ахмановой: «Редупликация. То же, что удвоение» [1, с. 382]. Такова была дефиниционная сторона дела. Но уже в те годы активно развивавшийся типологический дискурс, вовлекавший в обсуждение все новые и новые языки, потребовал обозначения для явления, подобного греческому удвоению, но формально и семантически более многообразному - и в дело был пущен находившийся под рукой термин редупликация, который путем небольшого усилия (насилия) расширил свое содержание: его первичное значение как термина, совпадающее с этимологическим, стало одним из частных значений, уступив первенство новому терминологическому смыслу. При этом русскому лингвистическому дискурсу не пришлось особенно ничем жертвовать - достаточно было разорвать узы синонимии, привязывавшие удвоение к редупликации, оставив русский термин (в силу его навязчиво ясной этимологии) узкой сфере классического языкознания, возложив все прочие значения и коннотации на иноязычную (а значит, этимологически не столь ясную) редупликацию.
Итак, затемнение внутренней формы термина при переходе к его иноязычному (международному) аналогу открывает путь к его расширению и переосмыслению, как это и демонстрирует пара терминов удвоение ~ редупликация: невозможно представить применение первого
из них к случаям типа так-так-так, да-да-да, шашлык-машлык, тогда как второй ныне именно так и используется вопреки его отчетливой внутренней форме, означая уже не только удвоение анлаута слова (формы), но также любое его n-кратное репетативное удлинение (вплоть до повтора всего слова), что наблюдается во многих так называемых экзотических языках. Очевидно, что и структурный тип термина способствует или не способствует подобным метаморфозам. В частности, полезно разграничивать термины на основе родного языка и термины, составленные из интернациональных термино-элементов или появившиеся в результате транслитерации (или частичного перевода) иноязычных терминов.
В связи с этим можно привести пример с терминами билингвизм и двуязычие, которые, будучи этимологически и структурно точными эквивалентами друг друга, в терминополе лингвистического дискурса обособились и стали обозначать похожие состояния, но в первом случае - индивида, владеющего двумя или более языками (психолингвистический аспект), а во втором случае - общество или социальную группу, пользующуюся более чем одним языком (социолингвистический аспект). Отметим, что такая терминологическая изысканность недоступна тем языкам, откуда пришел термин билингвизм - английскому и французскому.
Таким образом, этимологическая прозрачность термина существенно ограничивает возможности его метаморфоз. И напротив, внепо-ложность терминоэлемента какой-либо этимологии и наличие определенной моды на него расширяет возможности терминотворчества. Этим объясняется, в частности, широкое распространение так называемой эмической терминологии, название которой связано с именем известного американского лингвиста К. Пайка. Начиная с середины прошлого века он сначала в лекциях, а затем и в научных публикациях стал пользоваться остроумным и удобным термином эмический и его коррелятом этический (не в связи с этикой, т. е. не ethic, а etic), которые представляют собой экстракт из базовых лингвистических терминов phonemic - phonetic и эксплуатируются, например, в его капитальном труде (впервые вышедшем в 1977 г.) [12].
По существу, термин эмический отсылает к уровню инвариантов, этический - к уровню вариантов, независимо от того, идет ли речь о лексических, грамматических или звуковых сущностях, рассматриваемых как конституен-ты (тагмемы, по Пайку) соответствующей конструкции. Таким образом, любая единица языка может иметь (этически) различные вари-
анты воспроизведения, но все они признаются говорящими эмически идентичными, т. е. оцениваются как «то же самое», например, если по-русски сказать рыба с раскатистым или с картавым [р], любой русский скажет, что это то же самое слово.
Определение эмический/этический относится у Пайка к единицам языка (или к их уровню), но можно говорить также об эмической терминологии, т. е. построенной на основе термино-элемента -ема, который, как говорилось выше, стал в середине 20 в. чрезвычайно популярным в сфере лингвистического терминообразования. Так начали появляться порой причудливые и недолговечные термины типа социалема, утте-рема, структема и под., но наряду с ними проявилась и иная тенденция - чрезвычайно вольно использовать термины, уже обремененные определенными коннотациями, ограничивающими круг их применения. Яркий пример тому находим у одного из лидеров американского деск-риптвизма Ч. Хоккета [11]; phoneme of juncture, accentual/stress phonemes, intonational phonemes, где термин фонема, введенный для описания звукового строя языка, применяется к заведомо незвуковым элементам - к характеру стыка согласных (резкому или смазанному, как в night rates/nitrates), к разновидностям английского ударения (первичному/вторичному), к типам интонации (высотным уровням). Совершенно очевидно, что подобные метаморфозы невозможны для термина sound/звук/Laut, хранящего глубинную связь со смысловой стихией нетерминологической лексики родного языка.
Список литературы
1. Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. Изд. 2-е. М.: Советская энциклопедия, 1969.
2. Герман И.А. Речевая деятельность как самоорганизующаяся система: к становлению лингвосинергетической парадигмы: Автореф. дис. ... канд. фи-лол. наук. Барнаул, 1999. 22 с.
3. Крушевский Н.В. Очерк науки о языке. Казань, 1883.
4. Курилович Е. Лингвистика и теория знака. Очерки по лингвистике: Сб. ст. / Пер. на рус. язык под общей ред. В.А. Звегинцева. М., 1962. С. 9-20.
5. Леви-Строс К. Структурная антропология / Пер. с фр. под ред. Вяч. Вс. Иванова. М.: Гл. ред. вост. лит., 1983.
6. Письма и заметки Н.С. Трубецкого / Подгот. к изд. Р. Якобсона при участии Х. Барана, О. Ронена, М. Тейлор. Вступит. ст. В.Н. Топорова. Общая ред. рус. изд. В.А. Плунгяна. М.: Языки славянской культуры, 2004.
7. Шантрен П. Историческая морфология греческого языка / Пер. с фр. Я.Б. Боровского. М.: Изд-во иностр. лит., 1953.
8. Эрну А. Историческая морфология латинского языка / Пер. с фр. М.А. Бородиной; под ред. И.М.Тронского. М.: Изд-во иностр. лит., 1953.
9. Якобсон Р. О чешском стихе преимущественно в сопоставлении с русским. Берлин, 1923.
10. Якобсон Р.О. Круговорот лингвистических терминов // Фонетика. Фонология. Грамматика. К семидесятилетию А.А. Реформатского. М., 1971. С. 384-387.
11. Hockett Ch.F. A course in modern linguistics. 3rd printing. New York: The Macmillan Company, 1960.
12. Pike K.L., Pike E.G. Grammatical analysis. Arlington: SIL and The Texas University, 1982.
13. Trask R.L. A dictionary of grammatical terms in linguistics. London and New York: Routledge, 1993.
A TERM IN SCIENTIFIC DISCOURSE
V.A. Vinogradov
The paper deals with the problem of the existence of a term in the system of scientific terminology and in a scientific discourse, the two being differing environments which affect the term’s stability and variability in different ways. Some shifts in meaning and functions of linguistic terms under the influence of the scientific discourse are discussed.
Keywords: term field, system of terms, discourse, metamorphoses of terms.
References
1. Ahmanova O.S. Slovar' lingvisticheskih terminov. Izd. 2-e. M.: Sovetskaya ehnciklopediya, 1969.
2. German I.A. Rechevaya deyatel'nost' kak sa-
moorganizuyushchayasya sistema: k stanovleniyu
lingvosinergeticheskoj paradigmy: Avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. Barnaul, 1999. 22 s.
3. Krushevskij N.V. Ocherk nauki o yazyke. Kazan', 1883.
4. Kurilovich E. Lingvistika i teoriya znaka. Ocherki po lingvistike: Sb. st. / Per. na rus. yazyk pod obshchej red. V.A. Zveginceva. M., 1962. S. 9-20.
5. Levi-Stros K. Strukturnaya antropologiya / Per. s fr. pod red. Vyach. Vs. Ivanova. M.: Gl. red. vost. lit., 1983.
6. Pis'ma i zametki N.S. Trubeckogo / Podgot. k izd. R. Yakobsona pri uchastii H. Barana, O. Ronena, M. Tejlor. Vstupit. st. V.N. Toporova. Obshchaya red. rus. izd. V.A. Plungyana. M.: Yazyki slavyanskoj kul'tury, 2004.
7. Shantren P. Istoricheskaya morfologiya gre-cheskogo yazyka / Per. s fr. YA.B. Borovskogo. M.: Izd-vo inostr. lit., 1953.
8. Ehrnu A. Istoricheskaya morfologiya latinskogo yazyka / Per. s fr. M.A. Borodinoj; pod red. I.M. Tronskogo. M.: Izd-vo inostr. lit., 1953.
9. Yakobson R. O cheshskom stihe preimush-chestvenno v sopostavlenii s russkim. Berlin, 1923.
10. Yakobson R.O. Krugovorot lingvisticheskih terminov // Fonetika. Fonologiya. Grammatika. K semidesyatiletiyu A.A. Reformatskogo. M., 1971.
S. 384-387.
11. Hockett Ch.F. A course in modern linguistics. 3rd printing. New York: The Macmillan Company, 1960.
12. Pike K.L., Pike E.G. Grammatical analysis. Ar-lington: SIL and The Texas University, 1982.
13. Trask R.L. A dictionary of grammatical terms in linguistics. London and New York: Routledge, 1993.
