CC BY
62Ядов В.А.
ТЕОРЕТИКО-КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ
ОБЪЯСНЕНИЯ
«ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКИХ»
ТРАНСФОРМАЦИЙ
За минувшие годы с начала посткоммунистических трансформаций в странах бывшего социалистического лагеря многими исследователями были сделаны попытки теоретически осмыслить именно этот тип радикальных социальных перемен. Ничего подобного история еще не знала. Первопроходцами выступили бывшие советологи (часто их называли также «кремленологами»), которые, утратив объект изучения, переименовали себя в транзитологов. Транзитология самоопределилась как комплексная социальная наука, объектом которой был определен переход (транзит) бывших стран социалистического содружества к принципиально иному социально-экономическому и политическому устройству по образцу развитых западных стран. В качестве эталона были приняты США. Транзитологи придумали элегантное название трансформирующимся странам — «страны новой демократии». Мне пришлось участвовать в нескольких конгрессах транзитологов. Главная тематика дискуссий — что есть транзитология? Прошло не так уж много лет, и в 2002 г. в Варшаве собрался транзитологический конгресс под лозунгом: «Долой транзитологию, назад в социологию!» Бывшие кремленологи осознали, что проблема выходит далеко за рамки перехода от одной социально-экономической и социально-культурной системы к другой. Следовало мобилизовать весь корпус социальных теорий для более или менее адекватного понимания и объяснения происходящих перемен.
Из транзитологов остался разве что З. Бжезинский с его идеей падения стран социалистического лагеря подобно карточному домику. Но Бжезинский — классический политолог-кремленолог и талантливый прогнозист в области политических перемен.
Однако стояла проблема фундаментального свойства: как в ХХ в. оказывается возможной радикальная трансформация социетальной системы в некую иную без революционного взрыва.
Теория модернизации. Идея модернизации проистекает из деве-лопментализма. Это его политико-прикладной продукт. В нашей литературе наилучшим образом под углом зрения модернизации проблему проанализировала Н.Ф. Наумова [11]. Опираясь на исследования западными авторами опыта осуществления модернизационных программ в странах «третьего мира», Н. Наумова выделила следующие условия,
необходимые для успешной модернизации: а) достаточность экономических и человеческих ресурсов; б) гражданское согласие среди элит общества; в) удержание государством социального контроля, упреждение острых социальных конфликтов и вооруженных столкновений; г) быстрый рост численности среднего класса и д) наличие общенациональной мобилизационной идеи.
По части ресурсов Россия далеко не из бедных. Вместе с тем в принципе все посткоммунистические страны «живут взаймы у прошлого и будущего» [10, с. 18]. Займы прошлого — накопленный ресурс, который исчерпывается без восполнения. Россия не исключение. Промышленное оборудование практически не модернизируется, предприятия работают на старом и устаревшем; научный потенциал «разбазаривается» (утечка умов, мизерное финансирование науки) и т. д. Займы из будущего — это внешние долги, по которым многие годы следует платить проценты, что истощает бюджет. И все же сравнительно со всеми другими странами бывшего советского блока Россия наиболее богата и природными и человеческими ресурсами, каковые крайне обильны и способны стать мощным фактором социально-экономических перемен, если эффективно их использовать и по возможности восстанавливать. Грузия, например, утратила все свои материальные ресурсы, ибо цитрусовые и вино, ее главное богатство, столь ценимое в СССР, не выдерживают конкуренции на рынке фруктов и вина со средиземноморскими странами.
Другой критерий успешной модернизации — единство в правящих элитах и обществе, где солидарность способствует успеху реформ. Здесь мы решительно уступаем, например, Польше, Венгрии, Чехии, Эстонии, где призыв «Назад, в Европу» объединил всех [27]. Согласие по части проводимых реформ в российском обществе напрочь отсут-ствует1. Прибалтийские республики бывшего Союза в 2004 г. стали членами Европейского сообщества не в последнюю очередь благодаря согласию элит и граждан в целесообразности такой политики.
Россия, как «вечно расколотое», по выражению А. Ахиезера, общество, свою геополитическую стратегию солидарно пока что не способна определить. Ни в обществе, ни в кругах политиков, предпринимателей и интеллигенции согласия в этом плане нет. и вряд ли вскоре достижимо. Так что «судьбоносное» решение может быть принято, скорее всего, авторитарным образом (как, например, после трагедии в Беслане: наша национальная цель — солидаризация в борьбе с мировым терроризмом или в конце 2005 г. — стать мировым гарантом энергоресурсов).
1 Во всероссийском опросе ВЦИОМ в марте 2000 г. на вопрос «Какая социально-экономическая система более правильная — основанная на государственном планировании и распределении или на частной собственности и рынке?» 48% опрошенных выбрали первую, советскую и 34% нынешнюю (18% не могли решить, какая система лучше).
Третий критерий — способность власти удерживать контроль в обществе, не допустить гражданского противостояния, бунтов и т. п. Конечно, Россия не Югославия, но контроль порядка и законности утрачен (преступность, коррупция) и продолжается чеченский конфликт, переходящий в одно из звеньев глобального терроризма. В России его следствия обретают традиционные институциональные формы — усиление власти государственных структур.
Еще один критерий, не упоминаемый в работах Н. Наумовой, но подчеркиваемый Ш. Айзенштадтом [23], — исходная позиция государства: войти в мировое сообщество с готовностью к сотрудничеству или скорее в позиции противостояния. Ясно, что «малые» страны постком-мунистического ареала не имеют другой перспективы помимо сотрудничества. Иную политику проводит Великая держава, балансируя между солидарностью с мировым сообществом и решительным настаиванием на своих особых интересах.
Критерий четвертый — наличие вдохновляющей все слои общества мобилизационной идеологии. В этом пункте Россия никакого, даже минимального ресурса для трансформаций пока что не имеет. Единственно работающая и солидаризирующая идея имеет защитную, не созидательную функцию — образы внешнего врага.
В итоге, если учитывать общие критерии успешности «модернизации» посткоммунистических стран, Россия занимает некое срединное место между крайними полюсами — бывшей Югославией и резко продвинутыми странами Центральной и Восточной Европы: Венгрией, Польшей, Словакией, Чехией, балтийскими государствами [15].
А в сущности, модернизацию определяют как процесс создания «современных» (читай — западных) институтов и отношений, ценностей и норм. Однако, чтобы новые социальные институты западного образца заработали эффективно, необходимы изменения социального типа «базисной личности», превращение человека советского или постсоветского в иной тип, как назвал его А. Инкелес, «А Modern Man». Если между модернизацией и вестернизацией ставить знак равенства, то в переводе на русский это означает, что российские «обломовы» поголовно должны стать «штольцами» [2].
Между тем, ни у одного из переживших успешную модернизацию народов не произошла полная смена их национальной идентичности. Особенно ярко это проявилось на примере ряда азиатских стран. Сначала Япония, а затем и молодые дальневосточные «тигры» продемонстрировали возможность модернизации не только без изменения идентичности, но и без ломки традиционного социального института корпоративности. Так, в годы послевоенных реформ под контролем американских военных японские кейрецу (предприятие, фирма с традициями патернализма и корпоративизма) явились мотором не только экономичес-
ких успехов, но и демократизации в отсутствии институтов гражданского общества и «разумно эгоистичных индивидов» [7]*. В противовес японскому опыту в целом ряде развивающихся стран их лидеры пытались скопировать западные модели общественно-государственного устройства и внедрить демократические институты западноевропейского образца, потерпев на этом пути полнейший провал.
Получается парадокс. С одной стороны, усердное копирование западных образцов не обязательно приводит к модернизации, а с другой, — модернизация может происходить без либерализации общественной жизни по американскому образцу*. Этот парадокс ставит под сомнение базовый постулат теории модернизации о необходимом соответствии друг другу уровня технологического производства, типа социальной организации и типа сознания (культуры) [21]. Так, российский опыт показывает, что неолиберальные рецепты реформирования экономики без адекватной демократизации и прежде всего без развития структур гражданского общества приводят к бурному росту теневого бизнеса и криминализации. Правомерно ли управляемое сверху создание капиталистического производства на чуждой ему основе все-таки называть модернизацией? Я утверждаю, что наша страна претерпевает социетальную трансформацию, но не модернизацию в принятом понимании термина.
НОВЕЙШИЕ КОНЦЕПЦИИ ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКИХ ТРАНСФОРМАЦИЙ
Вклад Ральфа Дарендорфа*. Р. Дарендорф первым уловил суть проблемы так называемого переходного периода, иронизируя над неологизмом «пост...» и называя его «постизмом» [22]. Приставка «пост», отмечает он, означает неспособность атрибутивно определить наступающее или наступившее состояние. Кроме того (и это главное) постсостояние неизбежно содержит в себе противоречие между воздействием традиций недавнего прошлого и их публичным отвержением. Дарендорф схватил самую суть проблемы «перехода». Впоследствии появились словечки «кентавризм», «мексиканизация» и др. В самом деле, как можно было понять фразу Б. Ельцина — первого президента страны после распада Союза: «Пусть каждая республика России берет себе столько прав, сколько сумеет удержать». Эта формула — точная иллюстрация второ-
2 Dahrendorf R. Reflections on the Revolution in Europe. L.: Chatto & Windus, 1990. Дарендорф опирается на высказывание Маркса и его работы «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»: «Люди сами делают свою историю, но они делают ее не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбирали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 119).
го тезиса Дарендорфа. Если в СССР частный, особый интерес непрекос-ловно должен был быть подчинен общему (коллективному, государственному), то теперь следует действовать прямо наоборот? Чтобы исправить положение, ныне действующий президент начал именно с установления вертикали власти, что представляется стратегией «перегибания палки». Это любимое Лениным выражение Плеханова означало, что лучше «пережать», чем недожать, добиваясь радикальных перемен.
Теория Ильи Пригожина. Важнейшая особенность переходного состояния в том, что оно чревато неожиданными бифуркациями, требующими принятия «судьбоносных решений». Нобелевский лауреат Илья Пригожин предложил теорию «динамического хаоса» применительно к анализу социальных процессов. Главный принцип теории: неожиданные события могут стать поворотным пунктом в последующей динамике всей социально-политической и экономической ситуации (у нас за последние годы это дефолт, Хасавьюртский договор с Чечней, избрание В. Путина президентом, административные реформы после бесланской трагедии). Поэтому доминирует прагматизм принятия решений по ситуации. Известный болгарский социолог Николай Генов называет такую стратегию «инструментальным активизмом», что подразумевает прежде всего концентрацию усилий на средствах достижения цели, нежели на самой цели [24, р. 156]. Так, неясно, что имеется в виду под разделением власти между центром и регионами: утверждение жесткой центральной власти или же предоставление субъектам Федерации достаточных полномочий и материальных средств [16]?
Метафоры российского «транзита». Одна из них — «кентавризм», что и обозначает противоречивое (не органичное) совмещение прошлого с новыми реалиями. Российско-советский гимн — пример № 1. Другой пример — Трудовой кодекс, принятый спустя более десяти лет после начала рыночных реформ. В Кодексе содержится статья, утверждающая право вести переговоры с работодателем (его администрацией) о заключении общего трудового соглашения представителям профсоюза большинства работников, который, как правило, входит в Федерацию независимых профсоюзов — наследника советского ВЦСПС. И членами этих профсоюзов, как и в советское время, являются генеральный директор и вся его администрация. Ни в одной стране с рыночной экономикой нет таких правил [14].
Другая метафора — «мексиканизация» — была пущена в оборот политологами и означает радикальный разрыв между столицей и провинцией. Мексиканские крестьяне живут так, как и сотни лет тому назад, тогда как население Мехико вполне американизировалось. Достаточно взглянуть на данные массовых опросов, в которых Москва и Санкт-Петербург, более «прозападные», всегда выделяются особой строкой, чтобы убедиться в обоснованности этой метафоры*.
Российский капитализм некоторые авторы именуют «бандитским», другие «олигархическим», «феодальным», «варварским». Ю.Н. Давыдов, опираясь на труды М. Вебера о двух типах капитализма (точнее, типов рыночных отношений, имевших место в античные времена), именует российский капитализм спекулятивным [3]. Польский теоретик Ядвига Станицкис, активно работающая именно в проблематике посткоммуни-стических перемен, определяет российский капитализм как «капитализм без государства» [13], т. е. без жестко установленных законом цивилизованных правил рыночных отношений. Д. Старк (вслед за Дарен-дорфом) выдвинул теорию, названную им «теорией зависимости от прошлого» [29], а чешский автор М. Иллнер констатирует, что «чем дальше продвигаются трансформации в посткоммунистических странах, тем больше провозглашаются и практикуются идеи и образцы прошлого» [25]. Примеры использования прежних форм в новой оболочке — бывшие колхозы, а ныне крупхозы с тем же председателем и незаинтересованным работником. Президент страны выезжает в регионы, решая «на ходу» их местные проблемы. Система иначе работать не способна, ей по-прежнему нужен Генеральный вождь.
Политологи в характеристиках сложившегося российского политического режима прибегают к разного рода терминам, выражающим его гибридный характер с явной авторитарной составляющей: «демокра-тура» (Ф. Шмиттер и Т. Карл [28]), «делегативная демократия»* (Г. О’До-нелл), «авторитарная демократия» (Р. Саква [12]), «режим-гибрид» (Л. Шевцова [17]), «выборная монархия» (И. Клямкин), «электоральная клановая система» (А. Лукин [9]) и т. п.
Теория Петра Штомпки. Польский теоретик П. Штомпка решился на разработку теории переходных состояний, имевших место в истории и нынешних. Он назвал свою концепцию теорией культурной травмы [18, 19]. Травмирующие перемены охватывают решительно все сферы общественного устройства и повседневную жизнь граждан. Люди утрачивают ранее накопленный капитал жизненного опыта и крайне болезненно это воспринимают, рушатся основания привычных символов, смыслов и значений социальной реальности, обесценивается накопленный прежде социальный капитал индивида, он становится своего рода банкротом3.
Не все проигрывают в условиях социально-культурной травмы. Обладающие достаточным личностным и социальным ресурсом (связи) выигрывают. В России это не только «новые русские», но и «челноки», решившиеся бросить работу на предприятии, в институте или КБ,
* Модель демократии, сочетающая сильную президентскую власть с неразвитыми остальными политическими и социальными институтами, способными оказать этой власти противодействие.
3 Вполне понятно, почему Р. Рывкина, рассматривая нынешнюю российскую ситуацию, озаглавила свою монографию «Драма реформ» (М.: Дело, 2001).
чтобы испытать себя в рискованном бизнесе. Но подавляющая масса россиян утратила свой жизненный ресурс, а заодно и денежные сбережения. Это ли не травма?
П. Штомпка выделяет шесть стадий травматического состояния, что вполне адекватно описывает постсоветские изменения в России.
1. Прошлое состояние общества, благоприятствующее возникновению травмы. В России это состояние стагнации советской экономики, решительное экономическое и технологическое отставание от Запада, непомерный государственный долг и отсюда опасность утраты положения Великой державы при обесценивании ее экономического и военного потенциала. Таковы были главные объективные причины для «запуска» горбачевской перестройки.
2. Травматические события как таковые, их содержание, существо травм. Например, денежная реформа и исчезновение накопленного в сберкассе, приостановка предприятий, возникновение безработицы, кризис системы здравоохранения и системы образования и пр.
3. Противоречивые толкования прошлого, его символического осмысления, что является одним из факторов дезинтеграции общества наряду с социально-статусной дезинтеграцией. Так, опросы общественного мнения обнаруживают, что часть сограждан поддерживает предложение восстановить памятник Дзержинскому, а другая — убрать труп Ленина из Мавзолея на Красной площади.
Сегодня мы имеем и убежденных сторонников рыночных реформ, и столь же воинственных антикоммунистов, осуждающих советские порядки как кровавый режим, а победу в Великой Отечественной рассматривающих сквозь призму миллионов бездарно брошенных генералами на верную смерть солдат, в отличие от тех, кто видит в этой войне прежде всего героев и гениальных маршалов.
4. Травматические симптомы как разделяемые большинством образцы поведения и общепринятые мнения в постобществе. У нас в ряду таких симптомов — нормализация (общепреемлемость) института взятки чиновнику, легитимация массовым сознанием проституции, всеобщая уверенность в том, что политики не думают о благе народа, что в обществе нет справедливости и т. д.
5. Посттравматическая адаптация, которая во всех странах имеет две формы: использование активных стратегий совладания с трудностями и, напротив, пассивной стратегии примирения с ними [10, с. 243-255].
6. Завершающая фаза преодоления травмы, по сути, совпадает с окончанием переходного периода, т.е. с наступлением стабильного («нормального») состояния общества и его граждан.
Травматологическая метафора акцентирует внимание не столько на особенностях институциональных структур, сколько на внутреннем психическом самочувствии граждан.
Теория социального механизма социетальной трансформации Т.И. Заславской. В отличие от травматологической концепции П. Штом-пки, Т.И. Заславская рассматривает проблему объектно и субъектно, исходя из того, что посткоммунистические общества претерпевают качественное, типологическое изменение, причем различные социальные акторы по-разному представляют желаемый тип общества [6]. Автор исходит из предпосылки, что трансформационные процессы в России не следует рассматривать в закрытом социальном пространстве, в котором теоретически заданы идеальные типы по ступеням социального прогресса: общества традиционные, современные и постсов-ременные. Необходимо анализировать реальные, часто противоречивые и возвратные изменения в открытом социальном пространстве, выделяя в нем три координаты-вектора: вектор институциональных преобразований, вектор социоструктурных изменений и вектор человеческого потенциала общества.
Институциональные изменения есть изменения в «правилах игры» — норм экономических и социальных взаимодействий; социо-структурные — это сдвиги в конфигурации социального расслоения по критерию продвижения к такой, которая позволяет каждому гражданину наиболее эффективно реализовать себя, а вектор человеческого потенциала логично завершает модель Заславской, ибо фиксирует качество такого потенциала. Он состоит из четырех компонентов, а именно: социально-демографического (сейчас резко снижается), социальноэкономического (занятость, качество рабочей силы), социокультурного (уровень образования, правосознания, культурные традиции и менталитет) и, наконец, инновационно-деятельностного потенциала.
Т.И. Заславская исходит именно из деятельностного понимания трансформационных процессов, и потому в центре внимания оказывается иерархия социальных субъектов (акторов). Одни из акторов, образующие социоструктурные общности, властные «кланы», поколенческие когорты и другие практически деятельные компоненты социума, заинтересованы в либерально-демократическом реформировании общества, другие используют сложившуюся ситуацию в своих интересах и не намерены что-то серьезно изменять, а третьи призывают вернуться к прошлому (советскому или же к досоветскому)4. Имеет место многочисленный слой массовых групп, которые не способны адаптироваться в постсоветском пространстве, так как не обладают достаточными для этого ресурсами (здоровьем, знаниями, материальными возможностями и др.).
4 Одна из глав книги Т. Заславской — «Трансформационная активность: поведенческий аспект» (Заславская Т.И. Современное российское общество: социальный механизм трансформации. М: Дело, 2004. С. 241-264).
Концепция Татьяны Заславской, на мой взгляд, наилучшим образом систематизирует современные научные знания о социально-экономических и социокультурных трансформациях и, что особенно важно, эта концепция инструментальна: обладает богатым аналитическим потенциалом для исследования реальных процессов в целостной системе трансформирующихся обществ и, следовательно, для построения экспертных сценариев ближайшего или более отдаленного будущего. Единственное, что необходимо также принять во внимание в дополнение к аналитически прогнозному осмыслению, — это анализ ми-росистемных тенденций.
Что считать завершением «переходного» периода?
Проблема определения фазы завершения «транзита» остается далеко не решенной из-за ее многокритериальности.
В политико-экономическом плане, следуя модернизационной программе, порог фазы — принятие стран Центральной и Восточной Европы в Евросоюз. К России этот критерий не применим, вследствие ее колоссальной территории и евразийского положения на мировой карте. Евросоюз, как он изначально был создан, теряет смысл. К тому же по меркам ЕС Россия основательно не «дотягивает» до Венгрии, Польши, Чехии, ставших членами ЕС в 2004 г. Европейский банк реконструкции и развития, оценки которого принимаются во внимание полномочными органами ЕС, регулярно публикует рейтинги европейских стран на основе разработанных его экспертами индексов либерализма в экономической политике, развития демократических институтов, уровня вмешательства государства в экономику, политической нестабильности и уровня преступности, эффективности правительства в смысле исполнения и контроля за соблюдением принятых законов и распространенности коррупции. Ниже в качестве примера приведен фрагмент таблицы индексов «европеизации», рассчитанный Европейским банком реконструкции и развития на 2000 г.
Страна Либера- лизм Демокра- тия Государств. вмеша- тельство Преступ- ность Эффект. правит. Коррупция
Чехия 9,0 11,0 11,0 0,81 0,59 4,6
Венгрия 10,0 11,0 7,0 1,25 0,61 5,2
Польша 8,0 11,0 12,0 0,84 0,67 4,2
Россия 2,0 9,0 32,0 -0,69 -0,59 2,4
Украина нет сведений 4,0 32,0 -0,24 -0,89 2,6
Источник: Transition Report 2000, European Bank for Reconstruction and Development, p. 14.
Россия в пять раз уступает Венгрии в области либерализации экономики (2,0 против 10,0), зато по уровню вмешательства правительства в экономику опережает ее в 4,6 раза (32,0 против 7,0). Что же касается эффективности регулятивных усилий правительства (жесткости сорблюдения законов-правил игры на рынке), то в этом решающем аспекте Россия, имеющая отрицательный индекс эффективности правительственного регулирования (-0,59), на порядок отстает от других посткоммунистических стран, особенно от Чехии (+0,59). Коррупция чиновничества у нас более терпимо воспринимается предпринимателями по сравнению с тем, как ее воспринмают чешские или венгерские бизнесмены. Венгры с их австроимперским прошлым вырвались вперед почти на 3 балла из 10. Славянские братья раскололись: чехи, что исторически были под Австрией и Германией, дотянули до 4,6 баллов (на 2,2 выше русских), поляки сумели опередить нас на 1,8 балла, а украинцы, напротив, на 0,2 балла лучше хранят великорусские традиции, чем мы сами. Преступность в России зашкаливает в минус от нуля показателя индекса5. Однако наши демократические институты в 2000 г. представлялись вполне сопоставимыми с институтами в других посткоммунистических странах (11 баллов против 9,0 в России). После 2000 г. ситуация несколько изменилась в худшую сторону, состояние российской демократии подвергается усиленной критике со стороны Евросоюза.
Критерий собственно экономического статуса в миросистеме как «маркер» завершения переходного периода также не очевиден. Идея В. Путина умножить темпы экономического роста, чтобы догнать Португалию, — явный пример «инструментального активизма», по Генову, так как это не более чем символическая демонстрация вхождения в экономически развитое «ядро» стран миросистемы, ибо Португалия до принятия в него стран бывшего социалистического лагеря по уровню экономики замыкала список стран ЕС.
В геополитическом плане переходный период успешно завершается принятием России в «Большую восьмерку», признанием верховенства международных юридических норм, сотрудничеством в коалиции против мирового терроризма, готовностью к вступлению во Всемирную торговую организацию, подписанием Киотского протокола об охране природной среды, присоединением к Болонскому процессу в области образования и другим международным соглашениям.
Можно, однако, предложить еще один критерий, связанный не с объективными показателями социально-экономической «модернизации», но с субъективным восприятием гражданами условий жизни как
5 Этот индекс рассчитывался на основе опросов деловых людей, имеющих бизнес в соответствующих структурах.
нормальных, приемлемых. По данным нашего 12-летнего мониторинга формирования новых идентичностей [5], на вопрос «Кто Я?» в начале 1990-х около 70 % населения относили себя к «людям без будущего», а по прошествии десятилетия с небольшим — всего 14 %. Как отмечает Ю. Левада, массовые опросы убеждают, что постепенно наступала «рутинизация» в восприятии гражданами условий своей жизни и общей ситуации в стране, «отсчет от воображаемого будущего заменялся отсчетом от наличных обстоятельств, происходило “приземление” образца» [8]. Люди планируют свое будущее, рассчитывая на имеющиеся ресурсы, какими бы они ни были. Л. Гудков называет этот же феномен «публичным цинизмом», установкой на девальвацию идеалов и действий, имеющих «надындивидуальную значимость» Автор пишет о цинизме «непереходного» общества. замечает, что в восприятии людей «транзит» либо затормозился, либо к 2005 г. для нынешнего поколения на том и завершился [4].
ЛИТЕРАТУРА
1. Беляев Э.В. Трансформация: у каждой страны уникальный путь // Социологические исследования. 2002. № 10.
2. Вишневский А.Г. Русский или прусский?: Размышления переходного времени. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ, 2005.
3. Давыдов Ю.Н. Российская ситуация в свете веберовского различения двух типов капитализма // Россия: трансформирующееся общество / Под ред. В.А. Ядова. М.: Канон-пресс-Ц, 2001. С. 64-76.
4. Гудков Л. Цинизм «непереходного общества» // Вестник общественного мнения. 2005. № 2. С. 51.
5. Данилова Е, Ядов В. Нестабильная социальная идентичность как норма современных динамичных обществ // Социологические исследования. 2004. № 4. С. 23-27.
6. Заславская Т.И. Современное российское общество: социальный механизм трансформации. М.: Дело, 2004.
7. Китахара А. Реальность и идеальный образ общины (Япония и Таиланд) // Философские науки. 1996. № 1-4. С. 30-48.
8. Левада Ю. Человек обыкновенный в двух состояниях // Вестник общественного мнения. 2005. № 1. С. 13.
9. Лукин А.В. Демократизация или кланизация? Эволюция взглядов западных исследователей на перемены в России // Политические исследования. 2000. №3. С. 61-79.
10. Мюллер Р., Пикель А. Смена парадигм посткоммунистических трансформаций // Социологические исследования.. 2002. № 9.
11. НаумоваН.Ф. Рецидивирующая модернизация в России: беда, вина или ресурс человечества. М.: Эдиториал, 1999.
12. Саква Р. Режимная система и гражданское общество в России // Политические исследования. 1997. № 1. С. 61-82.
13. Станицкис Я. Посткоммунизм — явление тайны // Социологические исследования. 2002. № 1. С. 17-28;
14. Становление трудовых отношений в постсоветской России / Под. ред. Д. Дебарделебен, С. Климовой, В. Ядова. М.: Академический проект, 2004.
15. Тамаш П. О чем свидетельствует сравнительный анализ посткоммунистических трансформаций в разных странах // Социальные трансформации в России: теории, практики, сравнительный анализ / Под ред. В.А. Ядова. М.: Феникс, 2005.
16. Федерализм и публичная сфера в России и Канаде (Аналитический доклад) / Под ред. А. Галкина. М.: Университет Калгари и Горбачев-фонд, 2002.
17. Шевцова Л. Политические зигзаги посткоммунистической России. М.: Московский центр Карнеги, 1997.
18. Штомпка П. Культурная травма в посткоммунистическом обществе (статья вторая) // Социологические исследования. 2001. № 2.
19. Штомпка П. Социальное изменение как травма. М., 2001. № 1.
20. Alexander J.C. Modern, Anti. Post and Neo: How Social Theories have tried to understand the «New World» of «Our times»? N.Y.: Harper, 1998.
21. Berger P., Berger B., Kellner H. The Homeless Mind. Modernization and Consciousness. N.Y.: Random House, 1973. P. 19-20.
22. Dahrendorf R. Reflections on the Revolution in Europe. L.: Chatto & Windus, 1990.
23. Eisenstadt S. The contemporary Scene — Multiple Modernities // The Annals of the International Institute of Sociology. Vol. 7 / Ed. by E. Scheuch, D. Sciulli. Leiden: BRILL, 2000.
24. Genov N. Transition to democracy and nation-state in Eastern Europe // The Annals of the International Institute of Sociology. Vol. 7 / E. Scheuch and D. Sciulli (eds.). Leiden: BRILL, 2000. P. 148-161.
25. Illner M. Post-Communist Transformation revised // Czech Sociological Review. 1996. № 4.
26. The New Great Transformation? Change and Continuity in East-Central Europe / Ed. by G. Driant, E. Mokrzycki. L.: Routledge, 1994.
27. Return to the Western World: Cultural and Political Perspectives on the Estonian Post-Communist Transition / Eds. M. Lauristi, P. Vihalemm. Tartu: University Press, 1997.
28. Shmitter Ph.C, Karl T.L. The Conceptual Travels of Transitologists and Consolidologists: How Far to the East should they Attempt to Go? // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 1. P. 173-185.
29. Stark D. Path Dependency and Privatization Strategies in East-Central Europe // Economic Institutions, Actors and Attitudes: East-Central Europe in Transition / Ed. by G. Lengyel. Budapest: University of Economic Sciences, 1992.
