CC BY
57В.А. Ядов
«ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКИЕ» ТРАНСФОРМАЦИИ С ПОЗИЦИЙ СОВРЕМЕННЫХ ТЕОРИЙ
КОНЦЕПЦИИ И ТЕОРИИ
За минувшие годы посткоммунистических1 трансформаций в странах бывшего социалистического лагеря многими исследователями сделаны попытки теоретически осмыслить этот тип радикальных социальных перемен. Первопроходцами выступили бывшие «советологи» (они же «кремленологи»), которые, утратив объект изучения, переименовали себя в «транзитологов». Транзитология самоопределилась как комплексная социальная наука, объектом которой стал переход (transit) бывших стран социалистического содружества к принципиально иному социально-экономическому и политическому устройству по образцу развитых западных стран ( США выступали в данном случае качестве эталона). Транзитологи придумали элегантное название реформируемым — «страны новой демократии». Мне пришлось участвовать в нескольких конгрессах транзитологов. Главная тематика их дискуссий — что есть транзитология?! Прошло не так уж много лет, и в 2002 г. в Варшаве собрался еще один конгресс транзитологов под новым шокировавшим многих лозунгом: «Долой транзитологию, назад в социологию!» Бывшие кремленологи осознали, что проблема выходит далеко за рамки перехода от одной социально-экономической и социально-культурной системы к другой. Следовало мобилизовать весь корпус социальных теорий для более или менее адекватного понимания и объяснения происходящих перемен.
Из транзиологии остался разве что З. Бзежинский с его идеей падения стран социалистического лагеря подобно карточному домику. Но Бзежинский — классический политолог-кремленолог и искусный прогнозист в области политических перемен.
Проблема стояла фундаментального свойства: как в ХХ веке оказывается возможным радикальная трансформация социетальной системы в некую иную без революционного взрыва.
1 Термин «посткоммунистические» принят в западной литературе применительно к странам, у власти в которых находились коммунистические партии. В отечественной литературе о странах бывшего СССР говорят «постсоветские», а применительно ко всем упомянутым государствам — «постсоциалистические».Я буду использовать первый термин, поскольку сегодня мы понимаем, что социализм, как его в идеале представляли Маркс и Энгельс, в этих странах так и не состоялся.
Несостоятельность теории модернизации. Идея модернизации проистекает из философии и идеологии мыслителей эпохи Возрождения, а позже классиков социологии (Э. Дюркгейм, К. Маркс Ф. Теннис и др.), исходивших из убеждения в поступательном социальном прогрессе. Современная транзитология — политико-прикладной продукт такого рода социального теоретизирования. В нашей литературе наилучшим образом под углом зрения модернизации проблему «транзита» посткоммунистических стран рассмотрела Н.Ф. Наумова [11]. Опираясь на исследования западными авторами опыта осуществления модернизационных программ в странах «третьего мира», она выделила следующие условия, необходимые для успешной модернизации: (а) достаточность экономических и человеческих ресурсов; (б) гражданское согласие среди элит общества; (в) удержание государством контроля над происходящими преобразованиями и упреждение острых социальных конфликтов и вооруженных столкновений; (г) быстрый рост среднего класса и (д) наличие общенациональной мобилизационной идеи. Что происходило и происходит в России по этим модерниза-ционным критериям мы рассмотрим ниже.
Аргументы Ш. Айзенштадта и др. Каждая страна, каждое общество входят в общемировой социальный процесс своим собственным неповторимым путем, утверждает Ш. Айзенштадт. Начиная с середины 1960-х годов и до последнего времени, он внимательно исследует специфику — институциональную, культурную и другие — модерни-зационных процессов. В своей последней работе «Современная сцена: множественность модернизаций» он пишет, что модернизация действительно охватила весь мир, «но не привела к возникновению единой цивилизации или к универсальному институциональному образцу, напротив, имеет место развитие разных современных цивилизаций или, по крайней мере, цивилизационных моделей (patterns), т.е. цивилизаций с некоторыми общими чертами, но обладающих тенденцией к развитию разных процессов преобразований их социальных институтов (institutional dynamics)» [3, p. 45]. Речь идет не только о специфике европейской, северо-американской, латино-американской, афро-азиатской, японской и др. «дальневосточных «тигров», и не только о трансформациях в странах бывшего СССР, в Центральной и Восточной Европе. Айзенштадт подчеркивает немаловажные различия социально-экономических и социокультурных изменений в разных странах, каковые он характеризует свойствами своей, особой, общей для данных стран цивилизационной модели. Авторы коллективной работы под названием «Новая великая трансформация? Изменения и преемственность в странах Восточной и Центральной Европы» [17] отмечают значительные особенности посткоммунистических реформ, отличающих, например, Чехию и Словакию, с одной стороны, Румынию и Болга-
рию, — с другой, Польшу от России и т.д. Да и в государствах бывшего Советского Союза происходящие преобразования радикально не совпадают и зачастую полярны: от Эстонии, Латвии, Литвы, принятых в Европейский союз (2004 г.), до Туркмении и других среднеазиатских государств, в ряде которых утвердился необонапартизм.
Возникает вопрос: следует ли вообще прибегать к термину «модернизация»? Представления Дюркгейма или Вебера, с одной стороны, и Маркса, — с другой, предполагавших некий «универсальный вектор прогресса всех стран и народов, существенно различны. Но каким понятием, какой категорией следует обозначить те социально-экономические и социально-культурные процессы, что происходят в современных обществах (современных, в смысле обществ наших дней, в ряду которых остаются и «традиционные» культуры)? Кросскультурные исследования убеждают в том, что теории линейного, безвозвратного и прогрессивного развития всех стран и народов по евроцентристкой модели опровергаются ходом истории человечества.. История перестала быть естественно-историческим и становится социально-историческим процессом [20, с. 266-267]
Концепция Ильи Пригожина. Важнейшая особенность переходного состояния в том, что оно чревато неожиданными бифуркациями, требующими принятия «судьбоносных решений». Пригожин предложил вполне адекватную состоянию радикальных трансформаций концепцию «динамического хаоса», главный принцип которой — неожиданные события могут стать поворотным пунктом в последующей динамике всей социально-политической и экономической ситуации. В России за последние годы это, например, дефолт, избрание В. Путина президентом, существенные изменения во властных структурах после захвата детей заложниками в Беслане. В подобных ситуациях доминирует прагматизм принятия решений «по ситуации». Н. Генов называет такую стратегию «инструментальным активизмом», которая подразумевает прежде всего концентрацию на средствах достижения цели, нежели самой цели [ 1, р. 148-161].
Вклад Ральфа Дарендорфа. Он первым уловил суть проблемы переходных состояний от одной социальной системы к иной. Дарендорф иронизирует над тем, что называет «постизмом». Приставка «пост», отмечает он, означает, во-первых, неспособность атрибутивно определить наступающее или наступившее состояние. Во-вторых, постсостояние неизбежно содержит в себе противоречие между воздействием традиций недавнего прошлого, с одной стороны, и их публичным отвержением, с другой. Впоследствии появилось понятие «кен-тавризм». В самом деле, как можно было понять выступление Б. Ельцина — первого президента, обращенное к республикам: «возьмите столько суверенитета, сколько сможете проглотить». Если в СССР ча-
стный, особый интерес непрекословно должен быть подчинен общему (коллективному, государственному), то теперь должно быть прямо наоборот? Разумное совмещение частных и общих интересов не было декларировано. Дабы исправить положение ныне действующий президент начал с укрепления вертикали власти, что представляется политикой, определяемой как: лучше пережать, чем недожать, чтобы выпрямить политическую линию, т.е. в данном случае обрести оптимум между особыми и общенациональными (общегосударственными) интересами.
Метафоры «транзита». Одна из них — «кентавризм», что и обозначает противоречивое (не органичное) совмещение прошлого с новыми реалиями. Российско-советский гимн — пример № 1. Другой пример — Трудовой кодекс, принятый, спустя десятилетие после начала рыночных реформ. В кодексе содержится статья, устанавливающая право вести переговоры с работодателем (его администрацией) о заключении общего трудового соглашения представителям профсоюза, в который входит большинство (!) работников. Ситуация парадоксальная: самые массовые, независимые профсоюзы, наследники советских. В эти профсоюзы, как и в советское время, входят генеральный директор и вся администрация предприятия. Ни в одной стране с рыночной экономикой нет таких правил2.
Другая метафора — «мексиканизация» — была пущена в оборот политологами и означает радикальный разрыв между столицей и провинцией. Мексиканские крестьяне живут как и сотни лет тому назад, тогда как население Мехико вполне американизировалось. Достаточно взглянуть на данные массовых опросов, в которых Москва и Санкт-Петербург всегда выделяются особой строкой, чтобы убедиться в обоснованности этой метафоры для России3.
Российский капитализм некоторые авторы именуют «бандитским», другие — «олигархическим», «феодальным», «варварским». Ю.Н. Давыдов опирается на труды М. Вебера о двух типах капитализма (точнее типов рыночных отношений, один из которых имел место в античности) и именует российский капитализм спекулятивным4. Польский теоретик Я. Станискис, активно работающая в проблематике посткоммунистических перемен, определяет его как «капитализм без государства» [14], т.е. без жестко установленных законом цивилизованных правил рыночных отношений. Д. Старк (вслед за Дарендорфом) выд-
2 Становление трудовых отношений в постсоветской России / Под ред. Д. Дебарделе-бен, С. Климовой, В. Ядова. М.: Академический проект, 2004.
3 Иногда говорят, что Москва и Питер — это подобие Гонконга в Китае.
4 Давыдов Ю.Н. Российская ситуация в свете веберовского различения двух типов капитализма // Россия: Трансформирующееся общество / Под ред. В.А. Ядова. М.: Канон-пресс-Ц, 2001. С. 64-76.
винул теорию, названную им «теорией зависимости от прошлого» [15, p. 18], а чешский автор М. Иллнер констатирует, что «чем дальше продвигаются трансформации в посткоммунистических странах, тем больше провозглашаются и практикуются идеи и образцы прошлого» [5, p. 157-159].
Примеры использования прежних форм в новой оболочке — бывшие колхозы, а ныне кооперативы с тем же председателем и незаинтересованным работником, трудовые коллективы, именующие себя, а чаще третьими лицами (например, социологами) — «корпорацией». Президент страны выезжает в регионы, решая «на ходу» их местные проблемы. Система работает так, что ей по-прежнему нужен «генеральный вождь».
Политологи в характеристиках сложившегося российского политического режима прибегают и к другим терминам, выражающим его гибридный характер с явной авторитарной составляющей: «демокра-тура» [Ф. Шмиттер и Т. Карл, 19, p. 173-185], «делегативная демократия» (Г. О'Донелл5), «авторитарная демократия» [Р. Саква, 12, с. 61-82]) «режим-гибрид» (Л. Шевцова6), «выборная монархия» (И. Клямкин), электоральная клановая система» [А. Лукин, 9, с. 61-79] и т.п.
Теория Петра Штомпки. Польский социолог П. Штомпка, исследуя содержание переходных состояний, разработал теорию культурной травмы [21]. Травмирующие перемены охватывают решительно все сферы общественного устройства и повседневную жизнь граждан. Люди утрачивают ранее накопленный капитал жизненного опыта и крайне болезненно это воспринимают, рушатся основания привычных символов, смыслов и значений социальной реальности, обесценивается накопленный прежде социальный капитал индивида, он становится своего рода банкротом7.
Конечно, не все проигрывают в условиях социально-культурной травмы. Кое-кто и выигрывает. Но таких в России презрительно называют «новыми русскими», сообразно с французскими «нуворишами». Большая же часть россиян утратила жизненный ресурс, а заодно и денежные сбережения. Это ли не травма?
Штомпка выделяет шесть стадий травматического состояния, что вполне адекватно описывает и постсоветские изменения в России.
5 Модель демократии, сочетающая сильную президентскую власть с неразвитыми остальными политическими и социальными институтами, способными оказать этой власти противодействие (O'Donnel G. Delegative Democracy // Journal of Democracy. 1994. Vol. 5. № 1. P. 56.)
6 Шевцова Л. Политические зигзаги посткоммунистической России. М.: Московский центр Карнеги, 1997.
7 Вполне понятно, почему Р. Рывкина, рассматривая нынешнюю российскую ситуацию, озаглавила свою монографию «Драма реформ» (М.: Дело, 2001).
1. Прошлое состояние общества, благоприятствующее возникновению травмы. В России — это состояние стагнации советской экономики, решительное экономическое и технологическое отставание от Запада, непомерный государственный долг и отсюда опасность утраты положения Великой державы при обесценивании ее экономического и военного потенциала. Эти объективные причины «запустили» механизм горбачевской перестройки.
2. Травматические события как таковые, их содержание, существо травм. Например, денежная реформа и исчезновение накопленного в сберкассе, неожиданная гласность и разоблачение коммунистических порядков.
3. Противоречивые толкования прошлого, его символического осмысления, что является одним из факторов дезинтеграции общества наряду с социально-статусной дезинтеграцией. Так, опросы общественного мнения обнаруживают, что часть сограждан поддерживает предложение восстановить памятник Дзержинскому, а другая — убрать Ленина из Мавзолея на Красной площади.
Сегодня мы имеем и убежденных сторонников рыночных реформ, и столь же воинственных антикоммунистов, осуждающих советские порядки как кровавый режим, а победу в Великой Отечественной рассматривающих сквозь призму миллионов бездарно брошенных генералами на верную смерть солдат, в отличие от тех, кто видит в этой войне, прежде всего, героев и гениальных маршалов.
4. Травматические симптомы как разделяемые большинством образцы поведения и общепринятые мнения. У нас в ряду таких симптомов — нормализация (общеприемлемость) «института» взятки чиновнику, всеобщая уверенность в том, что политики не думают о благе народа, что в обществе нет справедливости и т.д.
5. Посттравматическая адаптация, которая во всех странах имеет две формы: использование активных стратегий совладания с трудностями и, напротив, пассивной стратегии примирения с ними [7, с. 243-255].
6. Завершающая фаза преодоления травмы, по сути, совпадает с окончанием переходного периода, т.е. наступлением стабильного (нормального) состояния общества и его граждан.
Травматологическая метафора акцентирует внимание не столько на особенностях институциональных структур, как выше названные8, сколько на внутреннем психическом самочувствии граждан.
8 Эту проблему рассматривает Т.И Заславская в кн. Социетальная трансформация российского общества [4]
РЕАЛИИ В СВЕТЕ ТЕОРИЙ
Насколько описанные теории помогают понять, что реально происходит в России и странах бывшего советского блока? В рамках модерни-зационной парадигмы (их суммировала Н. Наумова [11]) примем во внимание, прежде всего, наличие достаточных ресурсов, материальных и человеческих. В принципе все посткоммунистические страны «живут взаймы у прошлого и будущего» [14, с. 18]. Займы прошлого — накопленный ресурс, который исчерпывается без восполнения. Россия не исключение. Промышленное оборудование модернизируется редко, предприятия работают на старом и устаревшем; научный потенциал «разбазаривается» (утечка умов, мизерное финансирование науки) и т.д. Займы из будущего — это внешние долги, по которым многие годы следует платить проценты, что истощает бюджет.
Вместе с тем, сравнительно с другими странами бывшего советского блока Россия наиболее богата и природными и человеческими ресурсами, способными стать мощным ресурсом социальных перемен, если эффективно их использовать и по возможности восстанавливать. Грузия, например, утратила все свои материальные ресурсы, ибо цитрусовые и вино, ее главное богатство, столь ценимое в СССР, не выдерживает конкуренции на рынке фруктов и вина со средиземноморскими странами.
Другой критерий успешной модернизации — единство или раскол в правящих элитах и обществе, где солидарность способствует успеху реформ. Здесь мы решительно уступаем, например, Польше, Венгрии, Чехии, той же Эстонии, где призыв «Назад, на Запад» объединил всех9. Согласие по части проводимых реформ в российском обществе отсут-ствует10. Прибалтийские республики бывшего Союза в 2004 году стали членами Европейского сообщества, не в последнюю очередь благодаря согласию элит и граждан в целесообразности такой политики.
Россия как «вечно расколотое», по выражению А. Ахиезера, общество, свою геополитическую стратегию солидарно пока что не способна определить. Ни в обществе, ни в кругах политиков, предпринимателей и интеллигенции согласия в этом плане нет и вряд ли будет вскоре достигнуто. Так что «судьбоносное» решение может быть принято скорее всего авторитарным образом как, например, после Беслана: «наша национальная цель — солидаризация в борьбе мировым терроризмом».
9 См., например, M.Lauristin and P. Vihalemm (Eds) [8].
10 Во всероссийском опросе ВЦИОМ в марте 2000 г. на вопрос «Какая социально-экономическая система более правильная — основанная на государственном планировании и распределении или на частной собственности и рынке?» 48% опрошенных выбрали первую, советскую и 34% нынешнюю (18% не смогли решить какая система лучше).
Третий критерий — способность власти удерживать контроль в обществе, не допустить гражданского противостояния, бунтов и т.п. Конечно, Россия не Югославия, но контроль над порядком и законностью утрачен (преступность, коррупция), продолжается чеченский конфликт, переходящий в звено глобального терроризма. В России его следствия обретают традиционные институциональные формы — усиление власти государственных структур.
Еще один критерий, не упоминаемый в работах Н. Наумовой, но подчеркиваемый Ш. Айзенштадтом [3, р.71] — исходная позиция государства: войти в мировое сообщество с готовностью к сотрудничеству или скорее в позиции противостояния. Ясно, что «малые» страны посткоммунистического ареала не имеют другой перспективы помимо сотрудничества. Иную политику проводит Великая держава, балансируя между солидарностью с мировым сообществом и решительным настаиванием на своих особых интересах.
Критерий четвертый — наличие вдохновляющей все слои общества «мобилизационной идеологии». В этом пункте Россия никакого, даже минимального ресурса для трансформаций пока что не имеет.
Итак, если учитывать общие критерии успешности посткоммунистических реформ, Россия занимает некое срединное место между крайними полюсами — бывшая Югославия и резко продвинутыми посткоммунистическими странами (Венгрия, Польша, Словакия, Чехия, балтийские государства).
Наблюдаемые различия трансформационных процессов в посткоммунистических странах достаточно обстоятельно описаны экономистами, социологами и политологами11. Упоминавшийся выше Н. Генов подчеркивает, что реформы в странах бывшего СССР и странах Восточной Европы выражают процессы от конвергенции к дивергенции.
Наиболее безболезненным оказалось вхождение в рыночную экономику и формирование демократических институтов в Чехии, Венгрии, Польше, Эстонии, Латвии, Литве. Все эти страны, можно сказать, временно (по исторической шкале времени) пребывали в «социалистическом лагере», имея в недавнем прошлом развитые структуры гражданского общества, сопоставимое с западноевропейскими государствами состояние экономики (исключая балтийские государства) и устойчиво цивилизованные правила рыночных отношений. Поэтому «возврат в Европу» для народов этих государств не стал неожиданной травмой. Таковой было вхождение в блок социалистических стран и ситуация нашего времени, которая является второй травмой, легче переносимой.
Особенно затруднителен трансформационный процесс в странах с многонациональным населением. Бывшая Югославия — крайний слу-
11 См., например, [10, 14, 16].
чай. Россия испытывает похожие социальные проблемы, так что усиление власти центра в социоисторическом контексте есть скорее благо, нежели напротив. Понятно, что по «модернизационным» критериям (в особенности развитие гражданских структур) — это шаг назад, но по Пригожину (преодоление социального хаоса) — шаг рациональный.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Описанные теории существенно помогают понять процессы российских трансформаций. Главное состоит в том, что Россия, по выражению В.Г. Федотовой, — другая Европа, что наши институциональные матрицы [6] вертикальны, не горизонтальны — верховенство государства над гражданским обществом, что каждая страна входит в мировое сообщество своим особым путем. И остается лишь определить этот путь, что крайне затруднительно. Возможно, для этого понадобится не три-четыре года, а более длительный отрезок исторического времени. Добавим еще один параметр: миросистемные процессы столь стремительны, что понуждают переосмыслить стратегию аутентичного самоопределения стратегии России в геополитическом пространстве и во внутренней политике. «Инструментальный активизм» становится правилом не только для стран «транзита», но и для глобального сообщества.
ЛИТЕРАТУРА
1. Genov N. Transition to democracy and nation-state in Eastern Europe // The Annals of the International Institute of Sociology. / Ed. by E. Scheuch and D. Sciulli (eds.). Leiden: BRILL, 2000. Vol. 7. P. 148-161.
2. Давыдов Ю.Н. Российская ситуация в свете веберовского различения двух типов капитализма // Россия: трансформирующееся общество / Под ред. В.А. Ядова. М.: Канон-пресс, 2001. С. 64-76.
3. Eisenstadt S. The contemporary scene — multiple modernities // The Annals of the International Institute of Sociology. / Ed. by E. Scheuch and D. Sciulli. Leiden: BRILL, 2000. Vol .7.
4. Заславская Т.И. Социетальная трансформация российского общества. М.: Дело. 2002.
5. Illner M. Post-Communist Transformation revised // Czech Sociological Review. 1996. № 4.
6. Кирдина С. Институциональные матрицы и развитие России. М.: ТЕИС, 2000.
7. Козырева П.М. и др. Динамика социального самочувствия россиян // Россия: трансформирующееся общество. М.: Канон-пресс, 2001. С. 243-255.
8. Lauristin М. and Vihalemm P. (Eds). Return to the Western World. Cultural and Political Perspectives on the Estonian Post-Communist Transition. Tartu University Press, 1997.
9. Лукин А.В. Демократизация или кланизация? Эволюция взглядов западных исследователей на перемены в России // ПОЛИС. 2000. № 3. С. 61-79.
10. Махонин П. и др. Трансформация и модернизация чешского общества // Социологические исследования. 2002. № 7. С. 32-48.
11. Наумова Н. Рецидивирующая модернизация в России: беда, вина или ресурс человечества. М.: Эдиториал, 1999.
12. Саква Р. Режимная система и гражданское общество в России // ПОЛИС. 1997. № 1. С. 61-82.
13. Становление трудовых отношений в постсоветской России / Под ред. Д. Дебарделебен, С. Климовой, В. Ядова. М.: Академический проект, 2004.
14. Станицкис Я. Посткоммунизм — явление тайны // Социологические исследования. 2002. № 1.
15. Stark D. Path Dependency and Privatization Strategies in East-Central Europe // Economic Institutions, Actors and Attitudes: East-Central Europe in Transition / Ed. By G. Lengyel. Budapest: University of Economic Sciences, 1992.
16. Strimska Z. Change and Stagnation in Soviet-type Societies. A theoretical framework for analysis // Working papers of PAN. Study. 1989. № 15-16.
17. The New Great Transformation? Change and Continuity in East-Central Europe / Ed. by G. Driant and E. Mokrzycki. L.:Routledge, 1994.
18. Шевцова Л. Политические зигзаги посткоммунистической России. М.: Московский центр Карнеги, 1997.
19. Shmitter Ph.C. with T.L. Karl. The Conceptual Travels of Transitologists and Consolidologists: How Far to the East should they Attempt to Go? / Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 1. P. 173-185.
20. Штомпка П. Социология социальных изменений. М.: Аспект-Пресс, 1996.
21. Штомпка П. Культурная травма в посткоммунистическом обществе (статья вторая) / Социологические исследования. 2001. № 2.
