CC BY
76
УДК 821.161.1.09"18"
Кунильский Андрей Евгеньевич
доктор филологических наук Петрозаводский государственный университет
aek31@mail.ru
ТЕМА ЖИЗНИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА
В статье, которая является частью большой работы автора, рассматривается бытование понятий «жизнь», «живая жизнь» в русской литературе второй половины XIX века. Их популярность подтверждается использованием и поэтами, связанными с романтизмом (А.К. Толстой, Ф.И. Тютчев), и радикалами-«утилитаристами» (Н.Г. Чернышевский), и представителями реалистического искусства (А.Н. Островский, Ф.М. Достоевский). Смысловая наполненность указанных понятий была разной: от обозначения естественных потребностей человека до амбивалентного образа среды его пребывания в мире, от «борьбы за существование» до связи, соединяющей особь с вечностью. Сопоставление идей Достоевского и его героев с высказываниями персонажей Островского показывает, что эти идеи не носили эзотерического характера: они были, что называется, «на слуху» и «на языке» не только у представителей интеллектуальной элиты, но и у самых обычных людей и могли подвергаться пародированию и профанации.
Ключевые слова: русская литература второй половины XIX века, понятия «жизнь», «живая жизнь».
Тема «жизни» (и ее «сгущенный» вариант - «живая жизнь») возникает в произведениях русской литературы в первой половине XIX века. Об этом шла речь в двух моих предыдущих статьях [6, с. 100-104; 7, с. 55-60].
Во второй половине столетия «жизнь» и «живая жизнь» приобрели в отечественной словесности (особенно в прозе и публицистике) еще большее распространение. Объясняется это, в частности, закономерностями процесса популяризации удачно найденного понятия-образа. В стихотворении Баратынского «Мысль» (1837) показана судьба идеи: родившись в душе поэта, она затем тиражируется и огрубляется в прозе и, наконец, окончательно утрачивает свою былую свежесть и благоуханность в журналистике (наверное, сюда придется прибавить и литературоведение - ничего не поделаешь!).
Что касается использования понятия «жизнь» в поэзии, то здесь показателен пример, который дает творчество позднего романтика А.К. Толстого. Для его восприятия жизни характерна амбивалентность, которая до этого встречалась у Гёте и Пушкина [6, с. 101-103]. В мире А.К. Толстого мы снова находим соединение двух отношений к жизни: гетевская жизнь как «старая потаскуха» обернется русской «жизнью... бабой-ягою» и «жизнью-бабой старою, привередницей крикливою» [12, с. 183, 189]. Сердце борется с жизнью, и все-таки жизнь побеждает («Издавна сердце с жизнию боролось - / Но жизнь шумит, как вихорь ломит бор» [12, с. 185]), и манит к себе, как прекрасная стихия («Играя далью золотистой, Нас манит жизни океан» [12, с. 188]). Всё это из стихотворений одного года - 1859-го. Осенью 1870 г. поэт жалуется, что каждое прикосновение жизни к живой душе доставляет ей боль:
С моей души совлечены покровы, Живая ткань ее обнажена, И каждое к ней жизни прикасанье Есть злая боль и жгучее терзанье [12, с. 200].
Однако в стихотворении, датированном 25 декабря того же 1870 года, то есть написанном в день Рождества Христова, читаем:
Но жаворонок там, над озимью звеня, Сегодня возвестил, что жизнь пришла иная
[12, с. 201].
И это ощущение начала новой жизни не обмануло поэта. В мае следующего года (1871) он поет гимн новой любви и новой жизни:
То на любовь мою в ответ Ты опустила вежды -О жизнь! о лес! о солнца свет! О юность! о надежды!
То было в утро наших лет -О счастие! о слезы! О лес! о жизнь! о солнца свет! О свежий дух березы! [12, с. 205, 206] Обращает на себя внимание факт достаточно позднего (и единичного, насколько мне известно по опубликованным текстам этого автора) использования понятия «живая жизнь» у Тютчева. Казалось бы, кому, как не ему, - человеку, который прожил двадцать лет в Германии и общался с выдающимися деятелями немецкой культуры, - было подхватить и популяризировать в своей стране русский вариант выражения lebendigen Leben (вспомним Кюхельбекера и Языкова [7, с. 55-56]). Но нет, этого не произошло. Почему? Не потому ли, что, родившись у немцев, это выражение не было у них столь популярным, как потом у русских? «Живая жизнь» появляется в текстах Тютчева в начале 1870-х годов - к тому времени другие отечественные авторы (особенно Ап. Григорьев и Достоевский) успели сделать данное понятие весьма популярным. И вот 11 декабря 1870 г. в стихотворении «Брат, столько лет сопутствовавший мне...» Тютчев пишет:
Дни сочтены - утрат не перечесть... Живая жизнь давно уж позади -Передового нет - и я, как есть, На роковой стою очереди.
116
Вестник КГУ ^ № 2. 2018
© Кунильский А.Е., 2018
В письме к дочери Екатерине от 27 марта 1871 г. поэт пишет: «...Человек, старея, делается своей собственной карикатурой. То же происходит и с вещами самыми священными, с верованиями самыми светлыми: когда дух, животворящий их, отлетел, они становятся пародией на самих себя. Но современный мир вступил в такую фазу своего существования, когда живая жизнь в конце концов восторжествует над омертвевшими формами» [13, с. 351].
Во второй половине XIX века возникает новое понимание «жизненности» в литературе. Если раньше и западнику Белинскому, и славянофилу К. Аксакову представлялось, что именно Гоголь является поэтом и проводником жизни в отечественной культуре, а Пушкин представлялся во многом уже отставшим и отвлекшимся от жизни, то теперь восприятие двух больших художников переставало быть столь однозначным. Хотя описанное выше противопоставление продолжало существовать и популяризироваться демократами-утилитаристами, но понимание жизненности Пушкина активно утверждалось почвенниками. Новые идеи возникли и в лагере славянофилов.
При характерной для них общей «холодности» к Пушкину (по выражению Страхова) журналистика этого направления всё-таки являет пример искренней любви к поэту, которого в 50-60-е годы XIX века стало модным критиковать. Слово любви донеслось из провинции, из Харьковской губернии, и это было символично: как бы сама жизнь поправляла столичных теоретиков. Я имею в виду статью писательницы Кохановской (Н.С. Со-ханской) «Степной цветок на могилу Пушкина», опубликованную в славянофильском журнале «Русская беседа» (1859). Здесь тавтологичность в использовании слова «живой» достигает небывалой концентрации. Кохановская пишет о Пушкине: «Это - старший брат между нами, и его старейшинство не гнетет нас: оно словом расходится по миру, и слово живое живую душу животворит в нас» [5, с. 16]. Кохановская дает свое истолкование замечательного по религиозно-философской глубине стихотворения Пушкина «В начале жизни школу помню я...», не замеченного другими славянофилами. Об образе жены-воспитательницы в этом произведении Кохановская замечает: «Кто она? Сама ли олицетворенная Жизнь, с смущающей строгой красотою ее глубокого смысла, открывающегося нашему разумению? Или эта жена - святая жизненная мудрость, исходящая из Божественной Премудрости и простыми несомненными запечатления-ми налегающая на наши души? Нельзя сказать» [5, с. 19]. И через несколько страниц автор статьи возвращается к этому образу, снова связывая его с началом жизни: «Жизнь с ее таинственным покрывалом на челе жены...» [5, с. 32]. Итак, по мнению Кохановской, у Пушкина мы имеем дело не просто с выражением жизни и живого (действитель-
ности), но действительности, заключающей в себе божественный смысл. Под этим тогда вряд ли кто-нибудь подписался бы. Мировоззренческий смысл автохарактеристики великого писателя: «Пушкин, поэт действительности...» (в статье 1830 г. «Денница») - был понят немногими, и в числе их оказалась Кохановская.
Как показывает пример Бакунина и Белинского, представление о «жизни» активно использовали радикалы, выступая в роли защитников истинных (естественных) потребностей человека и борцов с обветшалыми понятиями и порядками, мешающими процветанию этой «жизни» [7, с. 56-57].
Так, Д. И. Чижевский отмечает, что в конце 1840-х годов «вместо спекуляций в кружке Петра-шевского говорили о "живой человеческой жизни"...» [17, с. 253]. Идейно близкий к петрашевцам В.Н. Майков свои критические разборы основывает на концепции, утверждающей первенство жизни как основополагающего принципа и критерия. В его работах постоянно возникают такого рода понятия, как «жизненное начало», «правильность жизненных отправлений», «жизненность». О герое своей главной критической статьи Майков пишет: «Иногда жизненность доходила у Кольцова до такой высоты страстного увлечения, что он пленялся жизнью, представляя ее себе в каком-то упоительном отвлечении, охватывая любовью все ее стороны разом, благословляя одним задушевным гимном все ее содержание, и добро и зло, и радость и горе». Эта идея самоценности жизни выражена в стихах «Без любви и с горем / Жизнью наживемся». Майков замечает, что процитированные стихи «составляют истинный пафос жизненности» [9, с. 81, 98, 117, 118].
Н.Г. Чернышевский в своей магистерской диссертации выдвинул известный тезис «прекрасное есть жизнь». При этом имелась в виду не жизнь, как она сложилась в России к пятидесятым годам XIX столетия, с ее противоречиями, но и положительным началом, в ней присутствующим и проявляющимся. Вернее, положительным началом считались природная естественность и основанные на ней здравые понятия, которые сохранились несмотря ни на что, но которые подавлялись существующей идеологией, строем социально-политических отношений и нуждались в освобождении для успешного развития и всеобщего счастья. «Прекрасное есть жизнь; прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь такою, какова должна быть она по нашим понятиям; прекрасен тот предмет, который выказывает в себе жизнь или напоминает нам о жизни» [14, с. 10]. Популяризируя идеи Чернышевского в то время, когда новое издание его трактата было невозможным, Н.В. Шелгунов так передает его наказ литераторам: «Говорите о жизни и только о жизни, отражайте действительность, а если люди не живут по-человечески, учите
их жить, рисуйте им картины жизни хороших людей и благоустроенных обществ» [16, с. 206-207].
Ограниченное понимание жизни как чего-то, что соответствует представлениям определенного круга лиц, проявляется у Чернышевского в цикле статей «Очерки гоголевского периода русской литературы». Здесь он критикует тех, кто считает необходимым «обратиться к более благосклонному взгляду на жизнь» [15, с. 244], то есть отказаться от тотального отрицания существующей действительности (добавлю: ради некоего мифического конструкта, существующего в голове очередного теоретика). Своих оппонентов Чернышевский уличает в романтизме, забывая, что именно в эпоху романтизма жизнь становится основополагающим культурным принципом. Но, как считает Чернышевский, тогда «никто не догадывался о лживости экзальтированного взгляда на жизнь» [15, с. 245]. Естественно, что жизнь существовала и в те времена, однако «обыкновенно жизнь и возбуждаемые ею убеждения были сами по себе, а поэзия сам по себе...» [15, с. 260]. «Провести живую идею» в России суждено было Белинскому, а вообще - системе Гегеля, «которая навсегда сохраняет историческое значение как переход от отвлеченной науки к науке жизни» [15, с. 268]. Именно критика Белинского, по Чернышевскому, выражала «живые интересы нашей жизни» [15, с. 289] (очевидно, именно выступлением с позиций жизни была критика супружеской верности Белинским в разборе «Евгения Онегина», который содержится в статье 9-й цикла «Сочинения Александра Пушкина»). Чернышевский цитирует слова Белинского о современниках, которые, добавим, жили в атмосфере определенных религиозных, нравственных и эстетических представлений, победоносно сражались с врагами, рожали и воспитывали детей, создавали замечательные произведения искусства и материальной культуры. Так вот, об этих людях, как вспоминает Чернышевский, Белинский писал: «Не жить, но мечтать и рассуждать о жизни - вот в чем заключается их жизнь» [15, с. 326] (из статьи «Русская литература в 1845 году»). Еще одно высказывание Белинского, которое приводит Чернышевский, звучит так: «Личность - это такая же тайна, как и жизнь...» [15, с. 363] (из статьи «Взгляд на русскую литературу 1846 года»). На самом деле для Чернышевского в жизни вряд ли заключалась какая-то тайна, потому что для него в ней не было непредсказуемости, то есть чего-то, что могло противоречить его представлению о том, «какова должна быть она по нашим понятиям».
Относительно понимания Чернышевским жизни приведу свидетельство Ольги Сократовны. Жена Чернышевского констатировала: «Сам Николай Гаврилович не знал ни жизни, ни людей; ему было некогда знать, так как все время он проводил за книгами. <...> Жизнь Чернышевского в Петер-
бурге была лихорадочная: руки тряслись, мозги усиленно работали. Он никогда не мог спать после обеда, да и ночью иногда спал по два, по три часа. Бывало, и ночью проснется, вскочит и начнет писать. Дома он все сидел в кабинете» [16, с. 184]. То есть личная жизнь Чернышевского была очень интенсивной в силу ее искусственной ограниченности, напряжение ее зашкаливало. Но другой жизни, жизни других людей он не знал.
Соратник Чернышевского Н.А. Добролюбов назвал произведения А.Н. Островского «пьесами жизни». Это определение, ставшее хрестоматийным, в нашем случае исполнено особого смысла. Дело в том, что в драмах Островского мы не только находим правдивую картину действительности -жизни, но и слышим мнения о жизни как особом явлении, принадлежащие обычным людям. И эти мнения нередко оказываются не только созвучными суждениям известных мыслителей и литературных героев-идеологов, но подчас комично снижают их пафос, как бы становясь коварными репликами самой Жизни.
Надо иметь в виду, что Островский в 1850-е годы вращался в кругу людей, для которых слово «жизнь» было своеобразным паролем. Я имею в виду Аполлона Григорьева и других представителей «молодой редакции» «Москвитянина». Реплики героев Островского нередко напоминают комичные комментарии Санчо Пансы по поводу высказываний Дон Кихота - исполненных высокого идеализма и искреннего энтузиазма.
Например, Аполлон Григорьев в своих «Воспоминаниях» пишет о том, как он пытался читать «Феноменологию духа» Гегеля, но душа его жадно начинала «просить жизни, жизни и все жизни...» [3, с. 45]. Как эту «жизнь» может понимать русский человек, наделенный известной слабостью (что актуально в случае с Ап. Григорьевым), показывает диалог из пьесы «Доходное место» (1857) Островского [11, т. 2, с. 73]:
Досужев (садясь у другого стопа). Гарсон, жизни!
Василий. Какой прикажете?
Досужев. Рябиновой. С приличной нашему званию закуской
Досужев называет водку «жизнью», наверное, потому, что в средние века она у алхимиков именовалась aqua vitae, то есть «вода жизни» (первую водку в 1386 году привезло в Москву генуэзское посольство).
Женский вариант предельно конкретного представления о жизни находим в рассуждениях Ку -кушкиной о «полоумном» идеалисте, не имеющем средств, но осмеливающемся брать в жены «воспитанную барышню, которая с детства понимает жизнь...». Каков же смысл этого понимания? «Что нужно для женщины. образованной, которая видит и понимает всю жизнь, как свои пять пальцев? <...> Для женщины нужно, чтобы она одета была всегда хорошо, чтобы прислуга была,
118
Вестник КГУ Jb. № 2. 2018
а главное - нужно спокойствие... Вечером надевает лучшие платья и едет в театр или в гости. Вот жизнь!» [11, т. 2, с. 88]. И не стоит думать, что это чисто обывательское представление о жизни, происходящее от необразованности. По крайней мере, в романе Н.Г. Чернышевского показаны «новые люди», претендующие на то, чтобы составить интеллектуальную элиту, но они так же, пусть и для нарочитого эпатажа, в споре «сапоги или Пушкин» явно отдают предпочтение «сапогам»: «В нынешнюю зиму вошло в моду другое: бывшие примадонны общими силами переделали на свои нравы "Спор двух греческих философов об изящном"; начинается так: Катерина Васильевна, возводя глаза к небу и томно вздыхая, говорит: "Божественный Шиллер, упоение души моей!" Вера Павловна с достоинством возражает: "Но прюнелевые ботинки магазина Королева также прекрасны", - и подвигает вперед ногу» («Что делать?», гл. XXII).
В начале XX века профессор Киевской духовной академии П.И. Линицкий подводил своеобразные итоги распространения культа жизни, который начал формироваться в России сто лет назад и затем был усилен влиянием Ницше: «В качестве идеала ничего лучшего не придумано, как только любовь к жизни, жизнерадостность, но надо знать, что разумеется под названием жизни. Спокойный мирный труд, тихое равномерное, без переворотов и потрясений, течение жизни - это смерть, а вот когда много шума, беспокойства, волнений, всяких неожиданностей, то это называется самою интенсивною, настоящею жизнью» [8, с. 213-214]. Такой «брутальный» вариант представления о жизни возник давным-давно, о чем свидетельствует, например, «калмыцкая сказка», которую в романе «Капитанская дочка» Пугачев поведал Петруше Гриневу. У Достоевского в «Подростке» Версилов «вербализует» заветные желания своего сына: «Тебе теперь именно хочется звонкой жизни, что-нибудь зажечь...» [4, т. 13, с. 174]. За десять лет до этого в пьесе Островского «На бойком месте» (1865) мы опять же имеем более простой и смешной, но от того, может быть, еще более достоверный в силу своей наивности пример определенного жизнеощущения:
Сеня. Нехорошо, Петр Мартыныч! Пойдемте спать, целые сутки не спали.
Непутевый. Я жить хочу, хочу жить.
Евгения. А вот выспишься, так и живи в свое удовольствие.
Непутевый. Мне бы разбить что-нибудь. Ух! Кажется, я.
Сеня. Нехорошо, Петр Мартыныч, оставьте!
Евгения. Ты сосни поди, а проснешься, да придет тебе желание посуду бить, так я тебе приготовлю; у нас есть такая.
Непутевый. Ну, спать, так спать. (Уходит.) [11, т. 2, с. 548]
Евгения <...> Так-то жить, в спокойной-то жизни, скучно; а тут и мужа-то боишься, и увертки-то разные
придумываешь, и дружку-то рада, как увидишь; все-таки кровь-то волнуется, все у тебя в голове каждый час забота есть. То-то и жизнь по-моему, А по-твоему, как?
Миловидов. Да и по-моему так же. Оттого я и не женюсь [11, т. 2, с. 576-577].
Трагический случай упоения жизнью «бездны на краю» изображен в драме «Гроза» (1860):
Борис (обнимая Катерину). Жизнь моя!
Катерина. Знаешь что? Теперь мне умереть вдруг захотелось! [11, т. 2, с. 246].
Интересно отметить, что у Островского мы встречаем даже один из вариантов цветового обозначения жизни, который напоминает нам о том, что потом возникнет в самом «виталистском» из романов Достоевского - «Преступлении и наказании». Это желтый цвет, играющий особую роль в мире данного произведения (в том числе как обозначение «желтого билета», по которому живет несчастная девушка Соня Мармеладова). Вот диалог из пьесы «Воспитанница» (1859):
Гавриловна. Эка жизнь девичья! Нет-то хуже ее на свете! А не хотят того рассудить: много ли девка в жизни-то радости видит! Ну, много ли? Скажи.
Потапыч (вздыхает). Желтенькая жизнь [11, т. 2, с. 195].
У Островского мы находим топику, активно используемую, как правило, положительными персонажами Достоевского (Макар Долгорукий, старец Зосима) или героями-идеологами, выражающими главные идеи произведения (следователь Порфи-рий Петрович). Причем соответствующие слова произносят как положительные, так и отрицательные персонажи. Например, Юсов в «Доходном месте», являясь типичным чиновником-конформистом, может говорить, как старцы Достоевского, прославляющие красоту творения: «Я теперь только радуюсь на божий мир! Птичку увижу, и на ту радуюсь, цветок увижу, и на него радуюсь: премудрость во всем вижу» [11, т. 2, с. 78]. Точно так же он напоминает об опасности гордости и необходимости смирения: «Я все думал дорогой, с прискорбием думал: за что такое попущение на нас? За гордость. Гордость ослепляет человека, застилает глаза. <.> Смирения нет, вот главное...» [11, т. 2, с. 103]. Сравним у Достоевского: «...Смирение есть страшная сила...» [4, т. 8, с. 329].
Как Порфирий в «Преступлении и наказании», Юсов утверждает превосходство жизни перед теорией (философией) в связи с неудачей, постигшей молодого героя: «Молод был! Разве дело говорил! Одни слова. Так они словами и останутся. Жизнь-то дает себя знать. (Нюхает табак.) Бросишь философию-то» [11, т. 2, с. 108].
То, что Островский вкладывает подобные речи в уста персонажа, не вызывающего особой симпатии, отнюдь не дискредитирует их навсегда. В пьесе «Грех да беда на кого не живет» (на премьере которой в 1863 присутствовал Достоевский, опубликовавший это произведение в своем журнале «Время») Архип восхищается красотой мира, и эта эстетическая ре-
акция одновременно имеет важное нравственно-религиозное значение, как это потом будет в случае с Макаром Долгоруким в «Подростке»: «То -то, то-то, я сам чую, воздух такой легкий, ветерок свежинькой; так бы и не ушел. Красен, Афоня, красен божий мир! Вот теперь роса будет падать, от всякого цвету дух пойдет; а там и звездочки зажгутся; а над звездами, Афоня, наш творец милосердный. Кабы мы получше помнили, что он милосерд, сами были бы милосерднее!» [11, т. 2, с. 402].
В пьесе «Трудовой хлеб» (1874), за пять лет до проповеди старца Зосимы в романе «Братья Карамазовы», по-русски пьющий, бедный, добрый и бескорыстный учитель Корпелов прославляет радость и самоценность жизни (и, обратим внимание, в связи со свадьбой своей племянницы - ср. с мотивом брака в Кане Галилейской в произведении Достоевского): «Да разве жизнь-то мила только деньгами, разве только и радости, что в деньгах? А птичка-то поет -чему она рада, деньгам, что ли? Нет, тому она рада, что на свете живет. Сама жизнь-то есть радость, всякая жизнь - и бедная, и горькая - все радость. Озяб да согрелся - вот и радость! Голоден да накормили -вот и радость. Вот я теперь бедную племянницу замуж отдаю, на бедной свадьбе пировать буду - разве это не радость!» [11, т. 4, с. 111-112].
В эссе А. Волынского «В купе», построенном как диалог «за» и «против» Достоевского, один из собеседников заявляет, что к концу романа «Преступление и наказание», «как это ни странно сказать, Достоевский ударился в банальность» [2, с. 2]. При этом не говорится, что «банальностью» оказывается христианская топика, сформировавшаяся и существующая на протяжении тысячелетий. Для русской традиции, развивавшейся в этом русле, характерно умиление красотой Божьего мира и дарованной Творцом жизнью, а не их отрицание (ср.: «Не тяготитесь жизнью: она несносна только для злочестивых...» [10, с. 1128]. Собственно, и в европейской христианской традиции можно легко отыскать подобные идеи: «Нет здоровья в том, кому не нравится что-либо в творении Твоем, как не было его у меня, когда не нравилось мне многое из созданного Тобой» [1, с. 219, 220]). Сопоставление идей Достоевского и его героев с высказываниями персонажей Островского из пьес 1850-70-х годов показывает, что указанные идеи не носили эзотерического характера: они были, что называется, «на слуху» и «на языке» не только у представителей интеллектуальной элиты, но и у самых обычных людей и, таким образом, могли подвергаться пародированию и профанации. Но такова уж природа жизни: общая для всех, ощущаемая всеми, она не боится «снижения» и всегда побеждает.
Библиографический список
1. Блаженный Августин Аврелий. Исповедь. -М.: ДАРЪ, 2005. - 544 с.
2. Волынский А. Ф.М. Достоевский: Критические статьи. - СПб.: Общественная польза, 1909. - 367 с.
3. Григорьев Аполлон. Воспоминания / изд. под-гот. Б.Ф. Егоров. - Л.: Наука, 1980. - 439 с.
4. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. -Л.: Наука, 1972-1990.
5. Кохановская. Степной цветок на могилу Пушкина // Русская беседа. - 1859. - №5, кн. 17: Критика. - С. 11-64.
6. Кунильский А.Е. Источники витализма в русской литературе первой половины XIX века // Ученые записки Петрозаводского государственного университета. Сер.: Общественные и гуманитарные науки. - 2016, ноябрь. - № 7-1 (160). - С. 100-104.
7. Кунильский А.Е. Витализм в русской литературе первой половины XIX века // Ученые записки Петрозаводского государственного университета. Сер.: Общественные и гуманитарные науки. -2017, февраль. - № 1 (162). - С. 55-60.
8. Линицкий П.И. Философские и социологические этюды. - Киев: Тип. И.И. Горбунова, 1907. -236 с.
9. Майков В.Н. Литературная критика / сост., подгот. текста, вступ. статья, примеч. Ю.С. Сорокина. - Л.: Худож. лит., 1985. - 408 с.
10. Нилус Сергей. На берегу Божией реки. Святыня под спудом. - М.: Изд. Сретенского монастыря, 2003. - 1230 с.
11. Островский А.Н. Полн. собр. соч.: в 12 т. -М.: Искусство, 1973-1980.
12. Толстой А.К. Собр. соч.: в 4 т. Т. 1. - М.: Худож. лит., 1963. - 799 с.
13. Тютчев Ф.И. Соч.: в 2 т. Т. 2. - М.: Худож. лит., 1984. - 448 с.
14. Чернышевский Н.Г. Эстетические отношения искусства к действительности // Полн. собр. соч.: в 15 т. Т. 2. - М.: Гослитиздат, 1949. - С. 5-92.
15. Чернышевский Н.Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. - М.: Худож. лит., 1984. - 511 с.
16. Н.Г. Чернышевский в воспоминаниях современников: в 2 т. - Саратовское кн. изд-во, 1958. -Т. 1. - 423 с.
17. Чижевский Д.И. Гегель в России. - СПб.: Наука, 2007. - 411 с.
References
1. Blazhennyj Avgustin Avrelij. Ispoved'. - M.: DAR", 2005. - 544 s.
2. Volynskij A. F.M. Dostoevskij: Kriticheskie stat'i. - SPb.: Obshchestvennaya pol'za, 1909. - 367 s.
3. Grigor'ev Apollon. Vospominaniya / izd. podgot. B.F. Egorov. - L.: Nauka, 1980. - 439 s.
4. Dostoevskij F.M. Poln. sobr. soch.: v 30 t. - L.: Nauka, 1972-1990.
5. Kohanovskaya. Stepnoj cvetok na mogilu Pushkina // Russkaya beseda. - 1859. - №5, kn. 17: Kritika. - S. 11-64.
120
Вестник КГУ J № 2. 2018
6. Kunil'skij A.E. Istochniki vitalizma v russkoj literature pervoj poloviny XIX veka // Uchenye zapiski Petrozavodskogo gosudarstvennogo universiteta. Ser.: Obshchestvennye i gumanitarnye nauki. - 2016, noyabr'. - № 7-1 (160). - S. 100-104.
7. Kunil'skij A.E. Vitalizm v russkoj literature pervoj poloviny XIX veka // Uchenye zapiski Petrozavodskogo gosudarstvennogo universiteta. Ser.: Obshchestvennye i gumanitarnye nauki. - 2017, fevral'. - № 1 (162). - S. 55-60.
8. Linickij P.I. Filosofskie i sociologicheskie ehtyudy. - Kiev: Tip. I.I. Gorbunova, 1907. - 236 s.
9. Majkov V.N. Literaturnaya kritika / sost., podgot. teksta, vstup. stat'ya, primech. YU.S. Sorokina. - L.: Hudozh. lit., 1985. - 408 s.
10. Nilus Sergej. Na beregu Bozhiej reki. Svyatynya pod spudom. - M.: Izd. Sretenskogo monastyrya, 2003. - 1230 s.
11. Ostrovskij A.N. Poln. sobr. soch.: v 12 t. - M.: Iskusstvo, 1973-1980.
12. Tolstoj A.K. Sobr. soch.: v 4 t. T. 1. - M.: Hudozh. lit., 1963. - 799 s.
13. Tyutchev F.I. Soch.: v 2 t. T. 2. - M.: Hudozh. lit., 1984. - 448 s.
14. CHernyshevskij N.G. EHsteticheskie otnosheniya iskusstva k dejstvitel'nosti // Poln. sobr. soch.: v 15 t. T. 2. - M.: Goslitizdat, 1949. - S. 5-92.
15. CHernyshevskij N.G. Ocherki gogolevskogo perioda russkoj literatury. - M.: Hudozh. lit., 1984. -511 s.
16. N.G. CHernyshevskij v vospominaniyah sovremennikov: v 2 t. - Saratovskoe kn. izd-vo, 1958. - T. 1. - 423 s.
17. CHizhevskij D.I. Gegel' v Rossii. - SPb.: Nauka, 2007. - 411 s.
