CC BY
62
А. Е. КУНИЛЬСКИЙ
Петрозаводский государственный университет
ТЕМА «ЖИЗНИ» У ПУШКИНА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ХГХ ВЕКА
Русская культура XIX века имела один символ (или девиз), который можно считать в высшей степени репрезентативным для нее. Этот девиз — «жизнь». Его мы находим на знаменах самых разных эстетических, философских и политических направлений. Апеллировали к жизни, защищали права жизни, бились над разрешением ее загадок все.
Одним из наиболее показательных в этом отношении документов является статья молодого Ивана Киреевского «Девятнадцатый век», открывающая первый номер его журнала «Европеец» за 1832 год: «...час для поэта Жизни наступил, — провозглашает Киреевский. — Ибо жизнь явилась ему (человеку того времени. — А. К.) существом разумным и мыслящим, способным понимать его и отвечать ему, как художнику Пигмалиону его одушевленная статуя»1. За два года до этого Николай Надеждин в своей докторской диссертации поместил аналогичную формулу — «где жизнь, там — поэзия»2, и ей суждено было в русской критике большое будущее. Она легла в основу эстетической концепции ученика Надеждина Белинского, ею восхищался Аполлон Григорьев, руководствовались Валериан Майков и Чернышевский — люди, как мы понимаем, не совсем одной епархии. Но всех их объединяет то, что «жизнь» для них — это какое-то особое (если так можно сказать — маркированное) слово, обозначающее некую неформальную, реальную ценность, в границах которой (очень растяжимых) оказываются представления о любви, о свободе, о природе, об истине, самобытности и т. д. и т. д. Причем отношение к «жизни» носило прямо-таки чувственную, эротическую окраску, о чем свидетельствуют употребляемые разными авторами метафоры: у Киреевского это Галатея, возлюбленная Пигмалиона;
© Кунильский А. Е., 2001
1 Европеец: Журнал И. В. Киреевского. 1832. М., 1989. С. 15, 19—20.
2 Надеждин Н. И. Литературная критика. Эстетика. М., 1972. С. 252.
137
у Ап. Григорьева вызывают религиозный экстаз моменты, когда она — «жизнь» — «приподнимает свои покровы»3; у Белинского лермонтовский Печорин «бешено
гоняется <...> за жизнью, ища ее повсюду»4. И обратно: героини русских писателей
сравниваются с жизнью, являются ее носительницами, выразительницами и т. д. Об Улиньке во втором томе «Мертвых душ» говорится: «Это было что-то живое, как сама жизнь»5. Наташа Ростова (Наталия — «природная») у Толстого представляет «веру в жизнь, в наслаждения жизни» («Война и мир», т. 4, ч. 4, Ш)6. В романе Достоевского «Подросток» Катерина Николаевна Ахмакова — это «живая жизнь»7. Можно привести
немало подобных примеров из русской литературы8.
Откуда же такой энтузиазм? Может ли он объясняться естественной для человека любовью к жизни? Я думаю, это не единственная причина. Не знаю, как в других странах,
а у нас в России — и в девятнадцатом веке, и в двадцатом — произносимое с особым чувством (с нажимом) слово часто является сигналом, паролем, намеком — и в этой недосказанности есть особая прелесть и сила. Так было и со словом «жизнь». Мне представляется, что значимость и его, и того, что за ним стояло, была связана с ситуацией, в которой оказался человек XIX столетия — времени, когда умирала вера. «Жизнь» становилась на место того, что раньше называлось «Богом», «душой».
Еще Вольтер противопоставлял понятия «жизнь» и «душа» как нечто реальное и не очень. «Идея души — такой, как ее обычно бездумно понимает толпа, — писал он, — это самое глупое и безрассудное из того, что когда-либо вбивали себе в голову люди»9. В бессмертие души он, как известно, не верил, поэтому с сочувствием отмечал, что «все
137 А. О. шдааиёааа
восточные народы называют «жизнью» то, что мы именуем «душой»...»10. А восточные народы действительно полагали, что «душа тела в крови» (Лев. 17:11), «кровь есть душа» (Втор. 12:23),
3 Григорьев Ап. Литературная критика. М., 1967. С. 379.
4 Белинский В. Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 3. М., 1978. С. 146.
5 Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 5. М., 1994. С. 245.
6 Толстой Л. Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. 7. М., 1981. С. 190.
7 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972—1990. Т. 13. С. 219.
8 Впрочем, в таком отождествлении женщины и жизни нет ничего необычного. Вспомним, что и имя самой первой женщины «Ева» означало «живая».
9 Вольтер. Философские сочинения. М., 1988. С. 515.
10 Там же. С. 565.
138
т. е. рассматривали «душу» как нечто материальное и смертное11, таким образом душу в позднейшем — христианском — смысле не признавая.
Через сто лет после Вольтера устойчивость обозначенной им культурной традиции подтвердит другой западный автор — Ницше, которому тоже суждено будет стать очень популярным в России. Его философия строится именно на противопоставлении «жизни» — «богу». Ницше утверждал, что «понятие «бога» выдумали как противоположность жизни, — все, что вредно, отравляет, вся смертельная враждебность к жизни, собрано в нем в невероятное единое целое!»12. Ницшевский Заратустра с его рефреном «бог умер»13 представлен как «защитник жизни»14 (кстати, сама жизнь признается: «.и во всем я женщина.»15; в этой же книге читаем: «.кровь есть дух»16; во время создания «Заратустры» Ницше описывал свое состояние так: «Само тело одухотворялось: оставим «душу» в стороне»17).
Однако вернемся к рубежу ХУШ и XIX веков. Фетишизация жизни — одна из характерных черт раннего романтизма, который, впрочем, довел здесь до крайности то, что было у Гердера и Гете. «Император романтизма» Новалис писал: «Жизнь есть нечто подобное цвету, звуку и силе. Романтик изучает жизнь так же, как живописец, музыкант и физик изучают цвет, звук и силу. Тщательное изучение жизни образует романтика.»18. Жизнь — это и есть, собственно, главный предмет романтизма. Следствием такой увлеченности жизнью, влюбленности в нее зачастую было разочарование. Это проявляется у Байрона, один из героев которого (Манфред) жалуется:
Жизнь нас гнетет, как иго, как ярмо, Как бремя ненавистное, и сердце Под тяжестью его изнемогает19.
11 Ср.: Там же. С. 258.
12 Ницше Фр. Ecce Homo. М., 1911. С. 132—133.
13 Ницше Фр. Так говорил Заратустра. М., 1990. С. 249 (ср.: с. 70, 158, 224, 248).
14 Там же. С. 120, 189.
15 Там же. С. 95 (ср.: с. 197).
16 Там же. С. 35.
17 Ферстер-Ницше Е. Возникновение «Так говорил Заратустра» // Ницше Фр. Так говорил Заратустра. С. 296.
18 Новалис. Фрагменты // Литературная теория немецкого романтизма. Л., 1934. С. 126.
19 Байрон Дж. Г. Сочинения: В 3 т. Т. 2. М., 1974. С. 61.
iÔaÀ «Ùààçà» i èloààçÀ à Ç êiëëàéâ âàiÔêÀiiêÔ XIX ÇÔàÀ 138
139
Итак, к началу XIX века в европейской и русской культурах «жизнь» стала осознаваться как особая тема и проблема. Со свойственной ему отзывчивостью не мог пройти мимо нее и Пушкин.
В его ранней лирике дают о себе знать и идущая из XVIII века гедонистическая традиция в литературе, и особенности юношеской психологии, и характер эпохи (как выразился один из героев Константина Леонтьева, — правда, говоря о более позднем времени, — «тогда чувств не было никаких, кроме снисходительности, веселости и тщеславия»20). Вся проблема заключалась в том, чтобы не чувствовать себя незваным гостем на «жизненном пиру» («Князю А. М. Горчакову», 1817), чтобы испить из «чаши жизни» («Кривцову», 1817 — 1; 326; «Нет, нет, напрасны ваши пени...», 1819 — 1; 386), чтобы не дать «цвету жизни» («Элегия», 1816 — 1; 214) засохнуть, прервать «тяжелый жизни сон» («К ней», 1815 — 1; 184), — а для этого нужно одно: любить. Словом — «пока живется нам, живи.» («К Каверину», 1817 — 1; 245).
Первые печальные опыты взрослой жизни и влияние Байрона приводят Пушкина-романтика к разочарованию в жизни. Причем знаменательным представляется то обстоятельство, что этот мотив — разочарования в жизни — оказывается связанным, с одной стороны, с темой демона, а с другой — с проблемой бессмертия души. Именно демон, который сам «на жизнь насмешливо глядел» («Демон», 1823 — 2; 159), внушает лирическому герою Пушкина взгляд на жизнь как «бедный клад» («Бывало, в сладком ослепленье.», 1823 — 2; 157). Еще более выразительное определение жизни появляется в стихотворении «Надеждой сладостной младенчески дыша.» (1823), где именно невозможностью веры в бессмертие души объясняется привязанность к земному существованию:
Когда бы верил я, что некогда душа, От тленья убежав, уносит мысли вечны,
Клянусь! Давно бы я оставил этот мир: Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир...
(2; 156. Курсив мой. — А. К.)
20 Леонтьев К. Н. Египетский голубь: Роман, повести, воспоминания. М., 1991. С. 121.
21 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 1. М., 1962. С. 260. В дальнейшем ссылки на это издание — в скобках после цитаты (первая цифра обозначает том, последующие — страницы).
140
Обретение душевного равновесия и большей объективности мировидения, чем характеризуется михайловский период, не вносит особенной новизны в представление Пушкина о сущности жизни. Характерно в этом отношении, что для Пимена в «Борисе Годунове» жизнью является то, что было до его пострижения («Я долго жил и многим насладился» — 5; 234), и Григорию он дает наказ описывать «все то, чему свидетель в жизни будешь» (5; 237). Заметим: не участник, а свидетель, наблюдатель. То есть получается, что жизнь — она вне монастырских стен, вне монашеского бытия. Если в вопросе о сущности жизни все покамест остается по-прежнему, то в вопросе о ценностях появляется нечто новое. Оказывается, не свобода, не слава, не интенсивность полнокровной жизни и обилие чувственных удовольствий являются главными ценностями, а «едина разве совесть <.> Да, жалок тот, в ком совесть нечиста» (5; 243).
«Книгой жизни» в творчестве Пушкина можно назвать роман «Евгений Онегин». Образ
139 А. О. шдааиёааа
жизни в этом произведении многолик и неоднозначен. Вначале жизнь предстает чем-то пестрым, однообразным и утомительным (ср.: гл. 1, XXXVI), и кажется, единственное, чему она может научить, — это презирать людей (гл. 1, XLVI). Евгению жизнь представляется предсказуемой и потому неинтересной (ср.: гл. 1, XXXVI, XXXVIII). Подозревать в жизни тайну может только наивный Ленский (гл. 2, VII). Но вот Онегин, что называется, задел жизнь за живое — и она показала ему свой хребет: в момент, когда он видит на снегу тело убитого им Ленского, душевное состояние героя описывается так:
Мгновенным холодом облит
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит... (гл. 6, XXXI, XXXV)
Это уже не привычная зевота (гл. 2, II) — характерный для Онегина знак отношения к жизни! Ее предсказуемость оказывается мнимой («Но жалок тот, кто все предвидит» — гл. 4, Ш). Вспомним, как герой, уверенный, что он знает жизнь, во время первого объяснения с Татьяной обсуждает с ней возможные варианты: если они поженятся, то будут несчастны, потому что он очень скоро начнет хандрить, а она страдать; а что она полюбила — это нормально, это соответствует ее возрасту, но она полюбит снова и т. д. — гл. 4, XIV—XVI; все вышло не так: она как любила, так и продолжает его любить, и что самое неожиданное — он сам
141
в нее влюбился: «Как я ошибся, как наказан» (гл. 8, XXXII). В жизни все оказывается так просто и сложно одновременно. Изображение именин Татьяны и всего, что за ними последовало, весьма показательно в этом отношении, это так по-пушкински и по-русски: сочетание милой и пошловатой обыденности обстановки, патетически-наивного ее осмысления и страшной реальности — смерти. Смерть Ленского и нравственная стойкость Татьяны показывают Онегину, что в жизни есть нечто серьезное. Но в целом остается непонятным: зачем все? зачем человеку суждено делать трагические ошибки и потом страдать от этого? какой в этом смысл? Недовольство жизнью — это лейтмотив финала романа, и здесь сливаются голоса героя, героини и автора. После отповеди Татьяны состояние Онегина вряд ли отличается от того, каким оно было во время путешествия:
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!..
(«Отрывки из путешествия Онегина»)
Татьяна о своем настоящем говорит: «Постылой жизни мишура» (гл. 8, XLVI). И наконец автор признается, что ему невыносимо «глядеть на жизнь, как на обряд» (гл. 8, XI), жалеет об окончании труда, который давал «забвенье жизни» (гл. 8, L), и называет блаженными тех, кто оставил роман жизни недочитанным, то есть рано покинул «праздник жизни» (гл. 8, Ш).
В лирике конца двадцатых — начала тридцатых годов мотив «жизни» приобретает особую смысловую и художественную весомость. В «Воспоминании» (1828): «И с отвращением читая жизнь мою» (3; 60). В том же году:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
ЮаА «ийада» I ё1даадА а £ ёшёаёа ашОёАйёО XIX £ОаА 140
И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум.
(«Дар напрасный, дар случайный...» — 3; 62)
Но собственные страдания и теперь уже реальные разочарования не сопровождаются нигилистическим отношением к жизни вообще и проклятиями в ее адрес:
И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою вечною сиять.
(«Брожу ли я вдоль улиц шумных.» — 3; 136)
142
В этих четырех строчках — добрая половина той проблематики, которую мы находим в исповеди Ипполита Терентьева (роман Достоевского «Идиот»), и предвосхищение ответа, который дает Ипполиту князь Мышкин: «Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье!»22. Точно так же характеристика адресата в стихотворении «К вельможе» (1830):
Ты понял жизни цель, счастливый человек,
Для жизни ты живешь (3; 168) —
отзовется в разговоре Алеши и Ивана Карамазовых:
— Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.
— Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?
— Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно чтобы прежде
логики, и тогда только я и смысл пойму23.
По Пушкину, жить для жизни не значит жить бездумно и беззаботно. Об этом свидетельствует качественно новая формула, возникающая в его стихотворении «Элегия» (1830): «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» (3; 178).
В 1830 году, когда роман «Евгений Онегин» был окончен как бы признанием, что жизнь и то, что она делает с человеком, — это неразрешимая загадка, Пушкин пишет «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы». Там есть выражение, которое, прочитав, забыть невозможно: «Жизни мышья беготня.». Но есть и другое — стремление во что бы то ни стало разрешить загадку жизни:
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу. (3; 197)
И чтобы понять этот смысл, Пушкин возвращается памятью к годам своего ученичества, к началу процесса познания, пытаясь выяснить для себя: тому ли он учился, чему нужно было учиться. И теперь осознает: нет, не тому. Об этом — в стихотворении «В начале жизни школу помню я.» (1830). Демоны гордыни и сладострастия отравили его душу, а ведь истина была рядом, но «полные святыни словеса», признает поэт, он истолковывал «превратно» (3; 201).
Чувство влюбленности в жизнь пронизывает написанные всё в том же тридцатом году «маленькие трагедии». Заметим, что жизнеотрицание присуще богоборцу Сальери («хоть
22 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 8. С. 433.
23 Там же. Т. 14. С. 210.
141 А. О. шдааиёааа
мало жизнь люблю» — 5; 363), а гениальность Моцарта объясняется не просто тем, как думал Белинский, что ему больше от природы досталось24, но его способностью радоваться жизни и в ней участвовать. Во всех «маленьких трагедиях» этот мотив очень важен, однако значение «Пира во время чумы» для нашей темы трудно переоценить. Название произведения является точной (и в христианском духе выдержанной) характеристикой положения каждого человека в этом мире. Как напишет через четыре года Пушкин:
.. .мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить. И глядь — как раз — умрем.
(«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит.» —
3; 278)
В начале «Пира» Председатель предлагает выпить за первого умершего из их компании:
Я предлагаю выпить в его память
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
Как будто б был он жив. (5; 413)
И все пьют чокаясь, не за упокой, а за здоровье, «как будто б был он жив». Вот именно — как будто! Это игра, все делают вид, что он жив, но как можно игнорировать смерть, не веря в вечную жизнь? Здесь ярко проявляется особенность секуляризованного сознания нового времени: не верить в бессмертие души и при этом вести себя так, как будто собираешься жить вечно. Впрочем, и у Пушкина мы находим нечто подобное:
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит.
(«Я памятник себе воздвиг нерукотворный.» —
3; 373)
По сравнению с «Андреем Шенье» (1825) (где герой пе-ред казнью говорит: «Я скоро весь умру» — 2; 261. Курсив мой — А. К.), это нечто, но все равно как будто не умру.
Вернемся к трагедии «Пир во время чумы». В песне Мери умершая девушка обещает своему живому возлюбленному:
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах! (5; 415)
Видимо, именно это упоминание о небесах и вечной жизни вызывает недовольство Луизы: «Не в моде / Теперь такие
24 «Как ум, как сознание, Сальери гораздо выше Моцарта, но как сила, как непосредственная творческая сила, он ничто перед ним.» (Белинский В. Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. М., 1981. С. 474).
144
песни» (5; 416). Но неверие не делает человека более смелым. Именно о Луизе, испугавшейся телеги с мертвецами, Председатель говорит: «И страх живет в душе, страстьми томимой» (5; 417) (то есть слишком привязанной к чувственной жизни). И дальше — в песне Председателя — о том, что следует жить, не боясь смерти, и о том, что упоение опасностью для жизни это «бессмертья, может быть, залог» (5; 419). Но все это — диалектика невера интеллигента. Слова Священника «Матильды чистый дух тебя зовет» Председатель явно не принимает всерьез: откуда зовет? из рая? какой рай? рай на
ОаА «иаада» I адайдА а £ ё1ёёаеа ашОёАйёО XIX £ОаА 142
земле, в любви («она <...> знала рай в объятиях моих» — вот символ веры плотской цивилизации ХХ века). И вдруг Председатель восклицает:
Где я? Святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнет уже... (5; 422)
Где я? — то есть что я вижу, куда я вдруг попал? — Попал на мгновение в настоящий, а не метафорический рай. Но присутствующие не понимают того, что произошло с Председателем, и истолковывают по-своему:
Он сумасшедший, —
Он бредит о жене похороненной. (5; 422)
Это произносит «женский голос» — может быть, той же Луизы, которая упоминание о небесах назвала немодной песней. Впрочем, так мог сказать любой из присутствующих, тех, которые отвечали Священнику:
Он мастерски об аде говорит!
Ступай, старик! ступай своей дорогой! (5; 420)
Это так напоминает реакцию просвещенных афинян на проповедь ап. Павла: «Услышавши о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время» (Деян. 17:32). Но Председатель, узревший рай, «остается погружен в глубокую задумчивость» (5; 422). Так тема жизни земной закономерно переходит у Пушкина в тему жизни небесной. «Полные святыни словеса», посеянные когда-то в душе юного Пушкина и, казалось бы, заглохшие безвозвратно, дали-таки свои плоды.
Было бы неправильным полагать, будто в вопросе о жизни Пушкин пришел к тому, что Достоевский называл «покладистой гармонией». Образ жизни, проблема жизни всегда продолжали оставаться для него полными напряженности. Свидетельством этого служит поэма «Медный
145
всадник» (1833). Именно в ней прозвучал горький вопрос — и вопрос этот остался открытым:
.иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей? (4; 388)
Это, может быть, самое трагическое произведение Пушкина начинается изображением гордого и самоуверенного человека (вернее, человекобога), замыслы которого блестяще реализуются, о чем свидетельствует прельстительная картина петербургской жизни, — но могущество человека обманчиво, и наступает черед горестным вопросам. Затем попытка бунта и поражение, и наконец — смерть. Однако заканчивается поэма словом «Бог», — и это вряд ли можно признать случайным. Когда дело доходит до смерти — без Него уже не обойтись, как бы ни пытался человек сделать это при жизни.
Таким образом, можно сказать, что Пушкин с присущей ему ясностью мысли зафиксировал и значимость образа-понятия «жизнь» для человека XIX века, и эксплицировал его содержание, и довел его развитие до крайних пределов. Русские писатели XIX века — самые великие из них — будут бродить по тем же тропам того же
143 А. О. а1даайёааа
сада и в конце концов упираться в ту же ограду.
В романе «Война и мир» показано, как Пьер Безухов приходит к пониманию истины, и эта истина выражается формулой: «Жизнь есть все. Жизнь есть бог» (т. 4, ч. 3, XV)25. Вряд ли сам автор думал иначе. Вересаев впоследствии восхищался этим у Толстого и назвал его «художник жизни»26 (применив к нему определение, данное самим Толстым Чехову). Действительно, трудно найти другого писателя, у которого бы так многосторонне и так ощутимо была представлена земная жизнь. Но, по-моему, прав был Мережковский, когда заметил, что в мире Толстого «словно висит надо всем безоблачно-грозное, низкое, «медное» небо и давит, так что сердце, наконец, сжимается от тоски, и кажется, — нечем дышать, нет воздуха»27, то есть неба в христианском смысле нет, и это было главной проблемой самого Толстого.
25 Толстой Л. Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. 7. С. 169.
26 Вересаев В. Художник жизни (О Льве Толстом) (1921) // Вересаев В. Живая жизнь. М., 1991. С. 299— 334.
27 Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский. 2-е изд. СПб., 1901. С. 249. 146
Тема жизни имела особую значимость для «почвенников», которых один из них, Н. Страхов, назвал «пушкинской партией»28. В центре лучших работ Страхова — а это разборы романов «Отцы и дети», «Преступление и наказание», «Война и мир» — оказывается именно понятие «жизни». Аполлон Григорьев со свойственной ему страстностью писал: «Кого любить? Кому верить? Жизнь любить — и в жизнь одну верить, подслушивать биение ее пульса в массах, внимать голосам ее в созданиях искусства и религиозно радоваться, когда она приподнимает свои покровы, разоблачает свои новые тайны и разрушает наши старые теории.»29. Себя Ап. Григорьев относил к людям, «верующим в жизнь, философию, искусство и национальность.»30. Заметим, религии, Бога в этом ряду нет. И это вряд ли случайно, вспомним пусть и более ранние — масонского периода — стихи этого автора:
Тщетно на распятье Обращен мой взор — На устах проклятье, На душе укор.
(«С тайною тоскою. », 1846?)31
В общем, представление Аполлона Григорьева о жизни можно выразить стихом из пушкинского «Разговора книгопродавца с поэтом» (1824), который он так любил повторять:
Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?
В творчестве другого великого «почвенника» — Достоевского — тема жизни — это большая и очень важная тема, достойная специального рассмотрения. Здесь только напомню, что себе Достоевский приписывал «кошачью живучесть»32 и одним из его любимых пожеланий было «живите больше»33. Как уже упоминалось, Страхов справедливо указывал на особую роль «жизни» в концепции романа «Преступление и наказание»34. Действительно, вспомним пожелания Порфирия
28 Страхов Н. Н. Литературная критика. М., 1984. С. 176.
29 Григорьев Ап. Указ. изд. С. 378—379.
30 Там же. С. 470.
ЮаА «ийада» I ё1даадА а £ ёшёаёа ашОёАйёО XIX £ОаА 144
31 Григорьев Ап. Стихотворения и поэмы. М., 1989. С. 99.
32 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 28. Кн. 2. С. 120.
33 Там же. Т. 4. С. 238; Т. 13. С. 61; Т. 28. Кн. 1. С. 177.
34 «Это сопротивление жизни, этот ее отпор против власти теорий и фантазий потрясающим образом представлены г. Достоевским. Показать, как в душе человека борется жизнь и теория, показать эту схватку на том случае, где она доходит до высшей степени силы, и показать, что победа осталась за жизнью — такова была задача романа» (Страхов Н. Н. Указ. изд. С. 104. См. также с. 111).
147
Раскольникову: «отдайтесь жизни», «жизнь вынесет»35. О том же говорит Алеша в «Братьях Карамазовых»: «Ах, деточки, ах, милые друзья, не бойтесь жизни!»36. Жизнь, живая жизнь — на каждом шагу встречающиеся у Достоевского и его героев слова. Причем именно их частое использование свидетельствует о чувстве недостатка жизни (много говорят о том, чего не хватает, у кого что болит, тот о том и говорит), и здесь Достоевский был близок славянофилам, один из которых, Константин Аксаков, в 1857 году написал:
В недоступные пучины Жизнь ушла, остался след: Пред тобой ее пружины, Весь состав, — а жизни нет37.
Конечно, в романах Достоевского жизнь есть. И это не просто поток событий и интенсивность переживания. У него, как верно подметил Д. Дарский, чувство жизни «углубляется в скрытую душу вселенной и в сверхличное космическое чувство»38. Или, чтобы быть ближе к самому Достоевскому, вспомним слова старца Зосимы (Зосима — «жизненный»):
Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь
ее39.
35 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 6. С. 351. Как отметил К. Мочульский, «эта «философия жизни», вложенная в романе в уста Порфирия Петровича, намечена уже в черновиках» (Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. С. 359).
36 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 15. С. 196.
37 Аксаков К. С. Разуму // Поэты кружка Н. В. Станкевича. М.; Л., 1964. С. 424. «Дух жизни» и православное вероисповедание должны были, по мнению славянофилов, составить «новые просветительные начала для человечества» (Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1981. С. 308).
38 Дарский Д. Достоевский-мыслитель // Творческий путь Достоевского. Л., 1924. С. 209.
39 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 14. С. 290—291.
148
Согласимся, что это именно та мысль, к которой мог подойти впавший в глубокую задумчивость Председатель в «Пире во время чумы» Пушкина. Но русские писатели XIX века, вообще русские люди часто не могли или не хотели проявить последовательность в решении вопроса жизни. Снова и снова делалась ставка на жизнь, оторванную от ее небесных истоков, имеющую источник в себе самой. Какие же плоды принес этот витализм? Обо всех говорить не буду — они известны. Сошлюсь только на мнение Александра Блока — человека, выросшего в безрелигиозной интеллигентской
145 А. О. а1даайёааа
среде и познакомившегося с «Добротолюбием» лишь в зрелом возрасте40. В поэме «Возмездие» (1910—1921), подводя итог веку девятнадцатому, он точно определяет состояние человека этого столетия: «и отвращение от жизни и к ней безумная любовь»41. Если в начале столетия Киреевскому жизнь предстала существом разумным и мыслящим, способным понимать человека и отвечать ему, если в середине столетия Ап. Григорьев призывал в жизнь одну верить, то по окончании века Блок подвел такой итог отношениям человека и жизни:
А человек? — Он жил безвольно: Не он — машины, города, «Жизнь» так бескровно и безбольно Пытала дух, как никогда.
40 См. об этом: Ильюнина Л. А. Круг чтения А. Блока 1910-х гг. (Блок и «Добротолюбие») // Христианство и русская литература. Сб. 2. СПб., 1996.
41 Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 3. М.; Л., 1960. С. 305—306.
