CC BY
87
ТЕМА "СВОБОДНОГО ДУХА" В РОМАНЕ Е.И. ЗАМЯТИНА "МЫ" И "ЗАПИСКАХ ИЗ ПОДПОЛЬЯ" Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО (ЧАСТЬ 2)1
• И.М. Попова
Popova I.M. The Theme Of Free Mind in E. Zamiatin’s "We" and Th. Dostoevsky’s "Notes From The Undeground". The author reveals a constructive connection between Zamiatin’s novel and Dostoevsky’s work. The stylistically narrative distance between the two works is as huge as their closeness in solving the most complicated philosophical problem. Zamiatin projects and verifies the idea of freedom in the Russian society of the 1920s.
Антиномия свободы - главная тема "Записок из подполья" Ф.М. Достоевского - получает интертекстуальное продолжение в романе Е.И. Замятина "Мы" (1921).
Совмещение рационального и иррационального в натуре человека, по мнению обоих писателей, ведёт к двум роковым соблазнам, искушениям, которые определяют трагическую судьбу человечества: "соблазн отвлечённого человеческого ума духом революционной утопии" и "соблазн человеческого сердца паучьим сладострастием" [1].
Эти два соблазна Е. Замятин изображает в романе "Мы" с особой тщательностью, начав рассматривать эту тему во многих ранних повестях, в том числе и в "Островитянах".
Главный герой романа "Мы" Д-503 твердо уверен в незыблемости и необходимости внедрения насильственными методами разумного, "математически точного" жизнеустройства: "Если они не поймут, что мы несём им математически-безоши-бочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми" [2].
Д-503 - двойник викария Дьюли из повести "Островитяне", перенесенный в далекое будущее из буржуазной Англии начала XX века. "Рацио" говорит ему, что красота и гармония есть "несвободное движение", и инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку" [2, с. 550].
Герой романа восхищен "равенством" всех нумеров, обезличенных "разумной системой" Единого государства, и уверен, что лет через пятьдесят - сто наука устра-
нит и такое "основание для зависти", как человеческие носы разной формы.
Тем не менее "соблазн разума", претворенный в форму Единого государства, не смог дать нумерам счастья: все равно среди них возникают своевольные единичные бунты. Разумно организованное человечество рвется за Зеленую стену, где осталось "дикое человечество", живущее по природным законам. Строитель Д-503 успокаивает себя: "К счастью - это только мелкие аварии деталей: их легко ремонтировать, не останавливая вечного, великого хода всей Машины. И для того, чтобы выкинуть вон вогнувшийся болт - у нас есть такая искусная, тяжкая рука Благодетеля, у нас есть опытный глаз хранителей..." [2, с. 556].
Личность - микрокосм вселенной - сведена при таком "разумном" подходе до значения "погнувшегося болта", а свобода стала синонимом рабства.
Достоевский в "Записках из подполья" устами своего героя утверждал, что даже "смирение и покорность возможны только через своеволие - иначе они не имеют цены". Никто сильнее и убедительнее, чем Достоевский, не изображал саморазруши-тельности свободы, не показал с такой художественной страстностью, как протестант превращается в "подпольного человека", и начинается "мистическое разложение", распад личности, как, говоря словами Г.В. Фроловского, "одинокая свобода оборачивается одержимостью, упрямый протест разрешается внутренним пленом. И более того, свобода превращается в принуждение и насилие" [3].
1 Первая часть статьи "Антиномия свободы личности в "Островитянах" и "Мы” Е. Замятина и в "Записках из подполья" Ф.М. Достоевского" опубликована в "Вестнике Тамбов, ун-та. Сер. Гуманитарные науки”. Тамбов, 1996. Вып. 3-4. С. 59-65.
Такова свобода 1-330 и ее друзей из Мефи. В.А. Недзвецкий увидел в этой героине "по существу всего лишь дурную крайность" Благодетеля, "ученицу дьявола в новом обличьи" [4].
Члены Мефи используют ту же ложь и насилие, что и Благодетель. 1-330 соблазняет строителя Интеграла, уверенная, что "спасает" его от "нивелирования личности". Она применяет к Д-530 "соблазн сердца" - цепи сладострастия, а сама одновременно находится на крючке обоих соблазнов. Ее своеволие не спасает, а разрушает, оно гибельно. Это подчеркивается тем, что 1-330 зовет всех своих "поклонников" - последователей "назад", в первоприродную дикость.
Ненависть к "машинной", автоматически организованной жизни у этой героини, как у Диди и О’Кэлли из "Островитян", превращается в порыв к дикой необузданности чувств и желаний. Она одержима, а значит несвободна.
Замятин, как видно из концепции образа 1-330, согласен с Достоевским, что "свободным быть опасно". Но еще опасней лишить человека свободы. Свобода должна быть внутренне ограничена самой личностью. Иначе она превращается в свое отрицание. Свобода без смирения делает личность рабом страсти или идеи. Д-503 -раб страсти, а 1-330 - раба идеи.
"Антиномия человеческой свободы разрешается только в любви. Несвободная любовь вырождается в страсть, страсть становится началом порабощения и насилия - и для любимого, и для влюбленного. (...) Великий Инквизитор для Достоевского есть прежде всего жертва любви, несвободной любви к ближнему, любви к несвободе, любви через несвободу. Такая любовь выгорает, выжигает воспаленное сердце и сжигает мнимо-любимых - убивает их обманом. Истинная любовь возможна только в свободе, только как любовь к свободе человека. Здесь раскрывается нерасторжимая связь: любовь через свободу и свобода через любовь" [3], - этот вывод русского философа Г.В. Фроловского, который он сделал в результате анализа произведений Достоевского, Е. Замятин художественно воплощает в образах своих главных героев.
1-330, сознавая, что человек не должен становиться "органным штифтиком", "погнутым болтом" в государственной машине, не поняла, что в системе авторитарных отношений "органическое братство, организованное хоровым началом", мало чем отличается от Единого государства под "мудрым водительством Благо-
детеля" - аналогом "муравейника" Достоевского.
"Есть два пути человеческой свободы, -отмечал философ С.Н. Булгаков, - "да будет воля Твоя" - путь, указанный Сыном Человеческим" (...) и "да будет воля моя" -путь своеволия, богопротивления, опирающийся, однако, на чувство своей мощи, на сознание своей божественности"
[5].
Только первый путь плодотворен. И у Замятина, и у Достоевского чаще по нему следуют женщины: в "Записках из подполья" - это Лиза, в романе "Мы" - 0-90, кротко и смиренно переживающая измену Д-503 и выполняющая под угрозой смерти свое женское предназначение - стать матерью.
Героини выбирают путь смирения, который есть внутреннее просветление духовного существа человека, вольная, свободная победа над всякой гордыней самоутверждения, над всякой "злобой нашей низшей стихии", так как "смирение есть путь к новому рождению, перенесение центра тяжести жизни извне в глубину"
[6].
Смирение, по Достоевскому, более плодотворный путь свободы. Для Замятина смирение - это покорность своей натуре, в частности для женщины - "святость материнства".
Для Достоевского "святость материнства" тоже имеет космическое значение, но вопроса смысла жизни не решает. "Пропасть между любовью родовой и рождающей и любовью мистической, обращенной к вечности", для него огромна, так как "<...> основной признак духовного царства, что в нем нет родового, массового, коллективного, что в нем все индивидуально-лично и вместе с тем конкретноуниверсально соединено" [6, с. 370].
Для автора "Записок из подполья" существенен вопрос об антиномии творческой свободы, как и всякой свободы, приводящей к страданию, которое исходит из непреложности законов космической природы: "Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется" [7].
Подпольный Достоевского утверждает, что иррациональная природа человека устроена так, что "<...> страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие. Страдание, - по его убеждению, - единственная причина сознания, а сознание хотя и есть величайшее для человека несчастье, но я знаю, что человек его любит и не променяет ни на какие
удовлетворения. Сознание, например, бесконечно выше, чем дважды два. После дважды двух уж, разумеется, ничего не остается не только делать, но даже и узнавать. Все, что тогда можно будет, это -заткнуть свои пять чувств и погрузиться в созерцание" [7, т. 5, с. 119].
Страдание проистекает оттого, что человек "поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик", то есть "творящая личность". В человеке есть потребность в страдании, есть презрение к благополучию. И хотя страдание - это и разрушение, и хаос, но оно и "насильственная милость Бога", "аркан судьбы": "Никогда не поднялся бы человек сам собой". А значит страдание необходимо, оно "горькое благо", ведущее к совершенствованию и бессмертию души.
Жизнь "Островитян" Е. Замятина наполняется страданием тогда, когда в них просыпается духовность. Миссис Дьюли "сбрасывает скорлупу" фарисейского благочестия, когда к ней приходят любовь, жалость, самопожертвование: "И около
прищуренных глаз какие-то новые лучики, губы чуть раскрыты, вид - не то растерянный, не то блаженный" [2, с. 265].
Неразделенная любовь к Кэмблу возводит Дьюли до высот страдания, но она сдерживает себя и только во сне проявляет себя свободно: "Неизвестно, сколько времени спал викарий, но только проснулся от воплей миссис Дьюли. Тотчас понял: "Страшный сон - скорее будить..." - сон никак было не подвести под расписание, викарий очень боялся снов" [2, с. 301].
В "хронометрически выверенной" жизни Единого государства вроде бы все сделано для того, чтобы искоренить страдание нумеров, но это не удается никакой силой рационального мышления. Когда строитель интеграла заметил в себе признаки страдания, он логически вывел причину этого: "Как ни грустно, должен отметить здесь, что, очевидно, у нас процесс отвердевания, кристаллизации жизни еще не закончился, до идеала - еще несколько ступеней. Идеал (это ясно) - там, где уже ничего не случается, а у нас..." [2, с. 562].
С нумером Д-503 "случилось". Любовь "направила" героя внутрь себя: "Я стал стеклянным. Я увидел - в себе, внутри" [2, с. 580]. Герой испытывает любовь-ненависть к 1-330, потому что его чувство "непросветленное", это тяжелая, "мохнатая", дикая страсть, приносящая сильное страдание.
"Человек 1 существо трагическое, и в этом знак его принадлежности не только
этому, но и иному миру. Для трагического существа, заключающего в себе бесконечность, окончательное устроение, покой и счастье на земле возможны лишь путем отречения от свободы, от образа Божьего в себе" [8]. Мысли подпольного человека превратились в новые откровения, они прошли через огонь всех трагедий Достоевского и были глубоко восприняты автором романа "Мы".
Страдания Д-503 прекратились только тогда, когда ему насильственно была "вырезана фантазия", то есть уничтожена душа, покорена свобода духа. До этого момента он постоянно испытывал мучения "богооставленности": "Я один. Вечер. Легкий туман. Небо задернуто молочнозолотистой тканью, если бы знать: что там выше? И если бы знать: кто я, какой - я? " [2, с. 585].
Вместе с появлением в душе любви к 1-330 зародилась личность, сознающая свою тягу к транцендентному, что и вызвало сильное страдание: Д-503 тянется к божественному: "<...> что там - дальше, выше. Древние знали, что там их величайший скучающий скептик Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое, непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там: я слишком много узнал. Знание, абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, - это вера” [2, с. 582].
Герой понял, что вере "древних" противоположна вера нумеров Единого государства в "мы". Первая - прорыв в вечность, вторая - в "ничто".
В основе такого философского отношения к страданию как к величайшей духовно-творческой силе человека лежит убежденность Достоевского и Замятина в том, что страдание - это неотъемлемое свойство русского народа. Из него вытекает идея "всеединства", то есть понимания мира, как "всего во всем", когда "все за всех в ответе".
"Требование, чтобы каждый человек отвечал "за все и за всех", - отмечал Ф. Сте-пун, - неизбежно ведет к углублению и увеличению страдания в каждом человеке и во всем мире, к накоплению страдальческого опыта, тем самым и к углублению творческих сил человечества в борьбе за усовершенствование жизни" [1]. Именно так ощущал движение прогресса и развитие "свободного духа" Е. Замятин.
Члены Мефи и особенно 1-330 ищут дорогу к новой духовности, хотя и не совсем удачно, но ищут ее "на путях свободы". Человек новой духовности не проклинает мир, не осуждает (...) он разделяет
страдания мира, несет в себе трагедию человека, он стремится внести духовно освобождающее начало во всю человеческую жизнь" [6, с. 362].
Как показывает анализ романа "Мы", из "несчастного сознания, пораженного злом и страданием", которым характеризуется современное человечество, человек пытается "или вернуться к подсознательному, или подняться к сверхсознательному". Члены Мефи выбирают первое. Они противостоят прежде всего "разумной" основе Единого государства и отстаивают право человека на "хаос" и "свою волюшку", какой было наделено "древнее" человечество. То есть по сути зовут в языческое прошлое, к слиянию с природой, растворению в ней, к своеобразному "дионисизму".
После прогулки за Зеленой стеной строителя Д-503 переполняют новые ощущения: "Мы шли двое - одно. Где-то далеко сквозь туман слышно пело солнце, все наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Весь мир - единая необъятная женщина, и мы - в самом ее чреве, мы еще не родились, мы радостно зреем. И мне ясно, нерушимо ясно: все для меня: солнце, туман, розовое, золотое - для меня" [2, с. 589].
За Зеленой стеной "механизированное” человечество сливается с диким, в знак чего они вместе пьют вино Диониса: "Какая-то золотоволосая и вся атласнозолотая, пахнущая травами женщина. В руках у ней - чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами - и подает мне, и я жадно, закрывши глаза пью, чтобы запить огонь - пью сладкие, колючие, холодные брызги" [2, с. 636].
У героя меняется мироощущение: слитый с толпой, он чувствует впервые свою самость: "Мир - и я где-то наверху, подо мною головы, головы, головы (...) Я чувствовал себя над всеми, и я был я, отдельное, мир, я перестал быть слагаемым как всегда, и стал единицей" [2, с. 636].
Е.И. Замятин пророчествует о том, что выразил и Н. Бердяев в своей "Философии свободного духа": "Когда культура слишком оформлена, когда цивилизация слишком рационализирована, то обнаруживается реакция противоположной иррациональной силы, дионисической стихии. Человек ищет приобщения к "природному", "иррациональному". Но и в дионисизме в конечном итоге растворяется личность, потому что "дионисическая мистика носит не богочеловеческий, а богозвериный характер... В дионисизме чувствуется тоска
по слиянию и единству, жажда выхода из раздельного существования" [6, с. 438].
Жители Единого государства рвутся за Зеленую стену, в мир ярких красок, хаотических звуков и необузданной свободы чувств и действий - к "древнему раю". Туда отправляется рожать жаждующая материнства 0-90, как и Д-503, ощущая подсознательную связь с Древним миром: "И на один миг: я, солнце, старуха, полынь, желтые глаза - мы все одно, мы прочно связаны какими-то жилками, и по жилкам, - одна общая, великолепная кровь" [2, с. 600].
1-330 насильственно вливает вместе с поцелуем вино Диониса в Д-503. Значит невозможно изолировать "свой машинный, совершенный мир - от неразумного, безобразного мира деревьев, птиц, животных", ибо "иррациональные величины прорастают сквозь все прочное, привычное, трехмерное, и вместо твердых, шлифованных плоскостей - кругом что-то корявое, лохматое..." [2, с. 604].
Прозаик подчеркнул в своем романе, что дионисизм - временное, переходное явление в судьбе человечества. Солнце -божество древних язычников - во сне строителя Д-503 убивает "дионисийку" 1-330: "Сквозь дверную щель в темноте -острый солнечный луч переламывается молнией на полу, на стенке шкафа, выше - вот это жестокое, сверкающее лезвие упало на запрокинутую обнаженную шею I... и в этом для меня такое что-то страшное, что я не выдержал, крикнул ...Сон ...Это несомненно было. И не знаю теперь: что сон - что явь" [2, с. 604].
Этот сон для персонажа - предчувствие гибели любимой и своего невольного участия и свидетельства этого убийства. Думается, что гибель 1-330 от солнечного луча во сне главного героя является одновременно символом "временности диони-сийства”.
Человечество от "подсознательного" должно устремиться к "сверхсознательному". В доказательство этого сразу же после пророческого сна Д-503 посещает "мифическая догадка", что существует "иной мир", где разрешаются тайны, корни которых находятся в мире земном: "Для формул иррациональных, для моего >/-1, мы не знаем соответствующих тел, мы никогда не видели их... Но в том-то и ужас, что эти тела невидимые - есть, они непременно, неминуемо должны быть; потому что в математике, как на экране, проходят перед нами их причудливые, колючие тени - иррациональные формулы; а
математика и смерть никогда не ошибаются. И если этих тел мы не видим в нашем мире на поверхности, для них есть - неизбежно должен быть - целый огромный мир там, за поверхностью..." [2, с. 605].
Это и есть слабый пока еще, но прорыв героя Замятина в область сверхчувственного. Объясняя неизбежность перехода человечества от "дионисизма" к трансцендентному осознанию мира, Н.А. Бердяев писал: "От жадности к жизни, от любви к этому миру человек потерял равновесие и опрокинут. Миром овладел полидемонизм, от которого освободило человечество христианство <...> Человек открылся для всякого рода демонии <...> человек делается одержимым или элементарными космическими теллургическими силами земли, расы, народа, пола или элементарными социальными силами экономических интересов, денег, класса, социальной группы, партии. Но духовно человек совершенно дезорганизован. Человеку вновь придется вернуться к единобожию или разложиться окончательно, распылиться на космические элементы, принудительно организованные в социальные коллективы" [6, с. 438].
Д.С. Мережковский подобным состоянием русского общества в начале века объяснял особенно кровавый характер первой русской революции. Он писал в 1906 году: "В настоящем, по всей вероятности, очень раннем фазисе русской революции поразительно отсутствует идея религиозная. Как будто русский "народ-богоносец" сделался безбожнейшим изо всех народов, и крестьянство перестало быть христианством. Крестьянство ищет земли, только земли, как будто окончательно забыв о небе и отчаявшись в правде небесной... Об интеллигентных вождях революции и говорить нечего: для них
религия - просто невежество" [9]. И как бы подтверждая это, в десятках своих произведений Е. Замятин ставит проблему бездуховности современного человека, проявляющуюся в обесценивании личности в периоды "свободы человечества" - в периоды революции и гражданской войны.
Таким образом, Е. Замятин в повести "Островитяне" и романе "Мы" вслед за Ф.М. Достоевским подводит нас к выводу, что опасная антиномия свободы человеческой личности предполагает и возможность приближения к идеалу "бого-человечества", и возможность "загубления Божьей идеи": следование по гибельному пути "человекобожества".
1. Степун Ф.А. Мировоззрение Достоевского // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли. М., 1990. С. 347.
2. Замятин Е.И. Избранные произведения. М., 1989. С. 549.
3. Фроловский Г.В. Религиозные темы Достоевского //О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли. М., 1990. С. 386.
4. Недзвецкий В.А. Благо и Благодетель в романе Е. Замятина "Мы". О литературно-философских истоках произведения // Изв. АН, сер. Литературы и языка. 1992. Т. 5. С. 26.
5. Булгаков С.Н. Русская трагедия //О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли. М., 1990. С. 205.
6. Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М., 1994. С. 106.
7. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973. Т. 5. С. 119.
8. Бердяев Н.А. Откровение о человеке в творчестве Достоевского // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли. М., 1990. С. 231.
9. Мережковский Д. С. Пророк русской революции // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли. М., 1990. С. 107.
