CC BY
113
УДК 821.161.1
В. С. ФЕДОРОВ
ТЕМА ПРИРОДЫ И ЭКОЛОГИИ В ТВОРЧЕСТВЕ
B. АСТАФЬЕВА И С. ЗАЛЫГИНА
Рассматривается специфика экологического сознания, ставшего идейно-художественной основой в прозе В. Астафьева и С. Залыгина.
Ключевые слова: экология, природа и человек, связь природы с духовным началом у В. Астафьева и
C. Залыгина.
До середины Х1Х века тема разрушения природы, варварского вторжения в неё человека в основном воспринималась в понятиях эстетствующего сентиментализма - «птичку жалко ». И только с конца Х1Х - начала ХХ века отдельные исследователи, а за ними и правительства некоторых стран начали осознавать масштабы предстоящих глобальных экологических проблем. Россия, по своей территории являясь самой большой страной мира, и в этом вопросе в начале ХХ века занимала лидирующее положение, именно в ней удалость создать уникальную в мировой практике систему государственных заповедников. Вот как писал об этом И. Д. Лаптев в работе «Особо охраняемые природные территории»: «Охраняемые территории пришли к нам из древности как императорские, царские, ханские, княжеские и другие угодья, где добыча королевского оленя каралась смертью. В середине прошлого (Х1Х) века охраняемые территории приобрели значение национальных, т. е. государственных парков-заповедников, создаваемых для любования природой /.../. Этот подход укоренился столь глубоко, что голоса русских естествоиспытателей природы конца Х1Х - начала ХХ веков - Докучаева, Талиева, Бородина, Кожевникова и др., взывавших к сохранению эталонов природы для науки, были услышаны по сути дела лишь только в России, где стали создавать заповедники как научные учреждения» [1]. Таким образом, работа заповедников России в царское время, при Временном правительстве, а позже - в СССР планировалась как научно-природоохранная. Пришедшие в 1917 году к власти большевики считали, что социалистическое плановое хозяйство должно обладать преимуществами перед рыночной
© Федоров В. С., 2017
частнокапиталистической экономикой в силу того, что оно развивается не за счёт конкуренции, на которую затрачиваются существенные материальные и интеллектуальные ресурсы, а за счёт реализации оптимальных научно обоснованных планов. Создание заповедников и должно было обеспечивать научные данные, которые бы позволяли добиваться того, чтобы «природные ресурсы не сковывали экономику, а предоставляли условия для её неограниченного развития» [2].
К сожалению, история показала, что экстенсивное развитие экономики, военной и лесной промышленности, а также сельского хозяйства, привело к тому, что в 50-е, а затем и в 60-е годы количество заповедников сократилось более чем в 2 раза, а их общая площадь была уменьшена в 9 раз [см.: 3].
Во время хрущевской «оттепели» у части советского общества, в первую очередь работников интеллектуального труда, как говорили тогда, (учёных, писателей, деятелей культуры, а также профессиональных биологов) начали оформляться представления о социальных и политических аспектах природоохранных проблем. Начался переход от «благоговения» перед природой, о чём писал А. Швейцер, к серьёзному общественному обсуждению вопроса о сохранении природы как единственно возможной среды обитания для выживания человечества [см.: 4]. Активно были вовлечены в этот процесс и писатели-шестидесятники, в том числе С. И. Залыгин и В. П. Астафьев.
Любопытно заметить, что в экологических исследованиях природоохранная идеология делится на три главных направления: «прагматическое», ратующее за плановое хозяйство при экстенсивной экономике; «пасторальное», делающее акцент на самоценности природы вне зависимости от того, приносит ли она пользу для человека или нет; и собственно
«экологическое», в котором путём научного анализа может быть гарантировано, что экономический рост будет оставаться в рамках, определяемых необходимостью сохранения здоровой природы [см.: 5].
В рамках этой градации Астафьева мы, конечно же, отнесли бы к направлению идеологии «пасторальной», не случайно он написал «современную пастораль» «Пастух и пастушка», а Залыгина, не просто писателя, но и учёного-гидролога с немалым опытом практической работы в Сибири, безусловно, отнесли бы к идеологии «экологической».
Обоих писателей объединяло очень многое: оба были сибиряками, Залыгин был всего на девять лет старше Астафьева, у обоих были одни и те же литературные кумиры (Пушкин, Толстой, Гоголь, Чехов), оба глубоко и искренне болели душой за мир природы, оба напряжённо и пристально думали о главных вопросах жизни и мироздания. Всё это определяло их близость и необходимость друг другу. Астафьев свою статью о Залыгине так и озаглавил «Необходимый человек». «Ощущение такое, - писал Астафьев, - что знал я Сергея Павловича всегда, и присутствие его в моей жизни, влияние на неё, а стало быть и на работу, было постоянно, хотя случалось, не виделись мы годами. Он после ухода из «Нового мира» и кончины Твардовского как-то неуютно чувствовал себя в литературе и, по-моему, одиноко среди своих сверстников. Но талант одиночества не терпит, дарование (слово-то какое чарующе секретное!) даром не даётся, оно тревожит, ищет духовного сообщества <...> и ответной подзарядки. Сергей Павлович «подбортнулся» к младшим собратьям по перу, а они к нему» [6]. «Мы, -продолжает Астафьев, - жаждали Твардовского, Залыгина, Макарова, и они являлись в нашу творческую жизнь. <...> Нынешние молодые, за малым исключением, сами себе и Твардовские, и Залыгины. Всё-то они знают, умеют, всё «прошли» <...>. Кажется, дай им вместо творческого общения побольше изданий, повыше гонорар, дачу от литфонда и машину от Союза писателей, как тут же и прекратиться их «творческий поиск» <...>. И у Залыгина и у нас, ныне шестидесятилетних, ориентиры были иные <. >. Мы все, и старшие, и младшие помнили, какие гиганты, какая могучая русская культура стоят за нами. Робели её и ощущали голодную потребность приобщения к ней, хотя и понимали, что время, пусть и не по нашей вине, во многом уже упущено из-за войны, борьбы с послевоенной нуждой, жизненными
передрягами <...>. Мы нуждались в здоровом, твёрдом и честном авторитете, искали его среди действующих вокруг нас старших товарищей <...>» [Там же. С. 24].
И действительно, как справедливо отметил Астафьев, за Залыгиным и за близким ему поколением шестидесятников стояли «гиганты», стояла «могучая русская культура». Это не только вышеперечисленные писатели, такие как Толстой, Пушкин, Гоголь, Чехов, но и Тургенев, поставивший злободневный вопрос: природа это храм или мастерская, это и Достоевский, которому, по словам Астафьева, он был «предан». И не из размышлений ли Достоевского о земле и о лесе (вырубка лесов) в середине ХХ-го века вышел роман Л. Леонова «Русский лес», а затем и его же трёхчастное итоговое произведение роман-эпопея «Пирамида»?! Не эти ли русские писатели вместе со многими другими побуждали Залыгина, Астафьева, Распутина защищать гибнущую вокруг них природу - заповедные ландшафты, землю, воду, лес, связанные с ними уголки древнего благочестия. Более ста тридцати лет назад 27 июля 1885 года великий русский мыслитель В. С. Соловьев не без иронии сочувственно и пророчески писал А. А. Фету, не только как выдающемуся поэту, но и как рачительному хозяину, с любовью и успехом работавшего на своей собственной земле: «Часто, соединившись с Вами в духе, ругал иссушителей нашей земли, благодаря которым Россия скоро превратится в продолжение среднеазиатских пустынь. Надеюсь, однако, что Воробьевка (так называлось имение Фета. - В. Ф.) останется в числе немногих оазисов. А я всё сижу над пустыней византийского богословия или многословия, которое наглядно доказывает, что и сухое может быть водянистым» [7].
Необходимо признать, что экология как концепция природосберегающих идей нашего времени давно переросла своё практи-ко-хозяйственное значение. Из узкопрагматических сфер конкретных задач она переходит в более значимый для выживания современного человека круг фундаментальных идей и понятий. Одной из важнейших проблем экологии становятся проблемы человека и природы, человека и бытия, вопрос о метафизических и духовных основах человеческой нравственности вообще [см.: 8].
Яркой отличительной чертой Астафьева и его старшего коллеги Залыгина, что также делало их особо необходимыми друг для друга, было присутствие у них глубокого личностного начала в их человеческой индивидуальности,
недаром оба они любили Л. Н. Толстого, имя которого для них всегда было свято. Их, собственно говоря, без особой натяжки, вполне можно было бы назвать толстовцами нашего времени. Каждый из них идею личного самосовершенствования и личной ответственности за всё вокруг них происходящее ставил на первое место. С какой последовательностью и энтузиазмом, начиная с 60-х годов и до конца своей жизни, Залыгин боролся за сохранение природы, за сбережение земли и воды, за сохранение её естественных природно-культурных ландшафтов. С не меньшим вдохновением он встретил вначале и «перестройку», видя в ней возрождение тех утраченных самодеятельных опять-таки личностных начал, которые проявлялись в нём самом в конце 20-х - начале 30-х годов. Эти же мысли Залыгина разделял и Астафьев, «Царь-рыба» которого, по словам Залыгина, лучшее из того, что он читал о природе и человеке [см.: 9].
У обоих писателей, наряду с обострённым чувством личности, было и глубокое чувство ответственности, некое охранительное начало их представлений о жизни вообще. Если Залыгин был склонен видеть это начало в разумной, креативной, творческой государственности, недаром он поддержал в середине 80-х годов «перестройку», то Астафьев в конечном итоге свои главные надежды связывал с Вседержителем, с личностью, укоренённой в Божественную твердь мироздания. И для Астафьева это не было данью моде, это было неотъемлемой частью его души. Недаром он едет на Афон и пронзительно пишет о том, что он там увидел и услышал. Именно на древнем Афоне он получает тот заряд для души, то укрепление своего внутреннего духа, тот «камень веры», без которого, как он считает, невозможна никакая полноценная и нормальная жизнь. Свою писательскую миссию и Астафьев, и Залыгин, опять-таки по-толстовски, воспринимали как особое общественное служение. Вспоминая о своих талантливых предшественниках, Константине Воробьеве, Иване Акулове, Александре Твардовском, произведения которых отличались прежде всего правдой и нелицеприятной честностью, Астафьев самого себя и таких близких ему по духу людей, как Залыгин, считал культуртрегерами, носителями и распространителями среди народа начал высокого просвещения и культуры. «Очень часто, - говорил Астафьев, - все наши выступления сейчас на периферии воспринимаются как духовное начало. И каждый из нас должен взять на себя смелость и ответствен-
ность нести в народ это духовное» [10].
«Как бы снова не утонули мы в словах о перестройке и демократии, - прозорливо предупреждает Астафьев, - <...> Всем нам. Всему народу надо очнуться, набраться сил, мужества <...>. Были же люди, которые и во времена Сталина, и во времена Брежнева вели себя прилично; имели мужество не блудословить, хотя бы, а молчать. Нужно, - призывает своих современников Астафьев, - как-то искупать свой позор, свою вину, соответствовать тому назначению, которое определил нам народ, судьба, история» [Там же. С. 272].
И вновь упор делается писателем на личность, на неповторимое начало не только у человека, но и самого бытия. «Каждый человек, - считает Астафьев, - неповторим на земле, а я убеждён, - добавляет писатель, - что и каждая травинка, цветок, дерево, пусть они и одного цвета, одной породы - так же неповторимы, как и всё живое и живущее вокруг нас» [Там же. С. 262].
«Духовное» у Астафьева, как и у Залыгина, всегда было неразрывно связано с природою. «Каждому человеку, считает Астафьев, - пора садить, а не рубить; строить, охранять, спасать, а не болтать всуе о спасении земных ценностей» [11]. В своей острой публицистической статье «С карабином против прогресса» (1988) Астафьев писал: «Я старый солдат <. > готов упасть на колени средь родной моей Сибири и криком кричать на всю страну: «Опамятуйтесь, люди, добрые! <...> Неужели и в самом деле мы жили, живём и работаем только на износ, только на извод, на близкую погибель?!» [Там же. С. 309]. «Мне иногда кажется, - добавляет писатель, - что человек занял чьё-то место на земле. Сожрал на ходу того, кому была предназначена эта прекрасная планета, и даже не заметил этого. Не верю, не хочу верить, чтобы такие дивные и беззащитные цветы, деревья, животные предназначены были для того, чтобы тупое существо растаптывало их, сжигало, обхаркивало, заваливало дерьмом» [Там же. С. 290-291]. Астафьев, особенно в последние годы жизни, не верил в успехи научно-технической революции, не верил в прогресс, не верил в большую часть людей, населяющих не только Россию, но и всю нашу планету. За исключением «отдельных гениев», основная масса человечества была для него тучей «кровожадных насильников, дармоедов, лжецов» с «приплясом, визгом» и «хохотом» двигающихся «ко краю пропасти» [Там же. С. 290].
У Астафьева в жизни было три главных защиты от земного и вселенского зла: это природа, культура и вера в Создателя. Даже в самом глухом пессимизме эта защита продолжала его исцелять и спасать. В своей статье «Награда и мука» Астафьев констатирует: «Но если б не Пушкин, не Лермонтов и деяния десятков других творцов слова с их врачующей и вразумляющей музой, если б не музыка Бетховена, Шуберта, Моцарта, Чайковского, Баха, Верди иль Вагнера, не бессмертные полотна Тициана, Рафаэля, Гойи, Нестерова иль Рем-бранта, человечество давно бы одичало, опустилось на четвереньки и уползло бы обратно в пещеры <...>. Со сказки о рыбаке и золотой рыбке, со стихотворения «Буря мглою небо кроет», с колыбельной песни матери, с вешнего цветка, улыбнувшегося нам на зелёной поляне, с вербочки, распустившейся к Пасхе, с тихого слова молитвы, с музыки, звучащей поутру, от полёта мотылька, от пенья пташки, от всего того, что бытует, дышит и радуется вокруг нас, исходит защита от зла <...>» [Там же. С. 370-371].
Эти векторы защиты от зла связывались у Астафьева с представлением о подлинной красоте и прекрасном. «Культура и вера в Бога, - утверждает писатель, - только на этом продержалось человечество последнее тысячелетие. <..> В первый раз, - продолжает Астафьев, - я это по-настоящему почувствовал в Мадриде, в «Прадо» <. >. Второй раз я это остро почувствовал, когда был у Гроба Господня в Иерусалиме. Здесь, как и в «Прадо», человек погружается в какую-то сферу благоговения. <. > Соприкасаясь с церковью и настоящим искусством, человек становится способен сострадать и чувствовать прекрасное» [Там же. С. 316].
«Да, - как бы подводит итоги всей своей жизни и напутствует нас Астафьев, - хотелось бы быть оптимистом, но в мои годы, с моим жизненным багажом сделаться оптимистом не так легко и просто. Но жизни, подаренной нам Господом, надо радоваться и дорожить ею. <. > Для меня этот завет сделался нравственной опорой. <...> „Разум радостью тяжелеет", - сказал недавно мой друг - поэт, я и желаю, чтобы разум людей тяжелел от умной книги, великой музыки, познания самого себя и мира Божьего» [12].
Иной путь, иное восхождение от природы к Творцу мы наблюдаем у Залыгина. Известно, что он многие годы был ведущим писателем-экологом СССР и России. Его неутомимая деятельность против поворота северных рек,
против уничтожения «не перспективных», с точки зрения монопольных ведомств, деревень, сел, городов, борьба за закрытие Байкальского бумажного комбината, участие в различных экологических обществах была у всех на слуху [см.: 13]. Его не просто трепетное, но и активно-деятельное отношение к вопросам защиты природы было сродни Астафьеву. Однако мышление Залыгина, учёного-гидролога, человека, долгие годы по-платоновски мечтавшего «сделать мир равным человеческой мысли», не случайно ещё в конце 60-х годов он пишет большой очерк о творчестве Андрея Платонова «Сказки реалиста и реализм сказочника», наложили здесь свой явственный отпечаток.
Уже в романе «Комиссия» (1975), в лице своего героя Николая Устинова, а затем в романе «После бури» (1983-1988) устами натурфилософа П.Н.Корнилова Залыгин всё вновь и вновь ставит вопрос о природе и человеке, о человеке и боге, о гармоничном союзе, типа «ноосферы» В. И. Вернадского, между природой и человеком. «Устинов, - пишет в своём романе Залыгин, - не сильно верил в бога, не без конца, но чтобы не верил совсем -тоже нельзя было сказать. Бог должен быть, но только не такой уж он главный, как попы рассказывают. Солнце, к примеру, всегда казалось Устинову главнее - от него ведь всё живое идёт <. >. Могло, конечно, случиться, что именно бог когда-то зажёг солнце, но это было так давно, что забылось всеми, и самим богом - тоже, и вот он уже, как и всякая прочая душа, греется под солнышком, и радуется ему, и благодарит его за тепло и свет» [14]. «Конечно, человек искажает и порабощает природу, принцип её бесконечного существования <...>, - как бы, продолжая размышления Устинова, говорит в романе «После бури» Корнилов. - Вот мне и кажется, что единственный способ спасти мир и себя - это разумная жизнь, а разумная жизнь немыслима без новой энергии мышления» [15]. «Но может быть, - продолжает свой внутренний монолог герой Залыгина, - что моя способность постигать окружающий мир для того и дана мне, чтобы когда-нибудь перенести меня в другое пространство? В другую систему времени? Где я сумел бы обрести другое мышление? Где я в самом себе совершил бы ньютоновское открытие» [Там же. С. 368]. Здесь вновь нам вспоминается платоновско-гегелевский рационализм, с его заветной идеей - сделать мир равным человеческой мысли. Полемизируя с подобным научно-реалистическим подходом в
попытке познать последнюю тайну Природы, в одной из своих статей В. Розанов написал: «<...> человек задохся бы, стой он в уровень с природой. Учёные стоят в уровень с нею, тянут «параллельно ей»: верующий пересекает природу и науку «параболой», встречаясь с ними, но не непременно, и уносясь вдаль по своим особым законам и путям» [16].
В начале 90-х годов, продолжая круг этих мыслей, Залыгин пишет огромный трактат «К вопросу о бессмертии», в котором снова ставит вопрос о бессмертии, связывая его с физическим выживанием человечества [см.: 16].
Философские воззрения Залыгина на природу, складывающиеся в начале 60-х годов и нашедшие отражение в его творчестве, со временем менялись и уточнялись. Следуя заветам крупнейших русских учёных В. В. Докучаева, А. И. Воейкова, В. И. Вернадского и других, Залыгин с самого начала исходил из идеи единства природы, в основе которой лежит представление о «земле» и её квинтэссенции «почве», в размышлениях о которой писатель опирается на основополагающий труд профессора В. В. Докучаева «Русский чернозём» (1883). «По убеждению Залыгина, - как справедливо пишет исследователь П. П. Каминский, - открытие роли почвы как «первоосновы жизни», совершённое учёным, переворачивает «тысячелетние устои естествознания, преодолевает разобщённость научных представлений о природе и позволяет сформировать её универсальное видение как сложного динамического единства» [см.: 17]. «До того, -утверждает Залыгин, - в мировой науке бытовало представление о трёх мирах, существующих раздельно: животные, растения, минералы. Докучаев замкнул эти три мира четвёртым - миром почв. Тем самым было обосновано великое единство всего царства природы» [18]. Это единство, по мнению Залыгина, было живым и органичным, и не случайно академик В. И. Вернадский, ученик В. В. Докучаева, «доказал неукоснительно: Земля -это единый живой организм» [Там же. С. 329]. С начала 1980-х годов Залыгин постепенно отходит от жёсткого онтологического детерминизма, вводя в свою натурфилософию категорию случайности, а также постепенно преодолевает позитивистское и материалистическое понимание природы, приходя к её объективно-идеалистической трактовке. Природа в натурфилософии Залыгина воплощает в себе некий высший онтологический порядок, в котором всему живому, включая и человека, предусмотрено своё особое место. Условно
говоря, размышление над смыслом единого царства природы, по мере всё более и более углубленного его понимания у Залыгин наполняется тремя переходящими друг в друга категориями - «гармонии», «разума» и «вечности». В отличие от человека, во многом оторвавшегося от своих корней, в окружающей нас природе, считает Залыгин, «каждый предмет - это гармония между содержанием и формой его воплощения» [19], «гармоничность - это <. > искусство ограничений, искусство отбрасывать всё лишнее, всё, что невпопад, всё, что препятствует или будет препятствовать продолжению жизни на земле» [20]. К середине 90-х годов материалистическое представление о единой саморазвивающейся природе у Залыгина окончательно меняется на понимание того, что в природе воплощено и начало некоего непостижимого для нас разума. «Налицо система природы, - пишет Залыгин, -если же есть система природы - значит, за ней стоит разум, и не только тот, который мы способны постичь, хотя бы и через понятие Бога, но и тот, который вне любого нашего разумения. <. > Бесконечна не только Вселенная, но и Вселенные» [21]. «Когда-то, - писал Залыгин в 1991 году о своих ранних воззрениях, ещё отделявших человека от вечности, воплощённой в природе, - я думал, вглядываясь в природу, в её пейзажи: вот я умру, а эта река, эти горы, эти луга и небеса, эти леса останутся после меня. Они ведь не что иное, как воплощение вечности на Земле» [22]. Однако постепенно доводы рационального мышления у Залыгина всё больше и больше начинают отступать перед чувством прекрасного, созданного природой и человеком, более того, оно становится главным окном в его новом представлении о бессмертии и вечности. Этот путь был сродни многим писателям и художникам, в том числе и рано ушедшему из жизни талантливому пейзажисту Ф. А. Васильеву, который, по воспоминаниям И. Е. Репина, «лёгким мячиком» скакал между Шишкиным и Крамским, имея «такую живую, кипучую натуру», которая сравнима лишь с Пушкинской, [см.: 23] и творчество которого, по словам его друга и учителя И. Н. Крамского, в картине «В Крымских горах» (1873) поднялось «почти до невозможной, гадательной высоты» [24]. Незадолго до своей преждевременной смерти, размышляя о всемогуществе природы и искусства, в одном из своих писем из Крыма Ф. Васильев, излагая кредо своей эстетической веры, писал И. Крамскому: «Если написать картину, состоящую из одного этого
голубого воздуха и гор, без единого облачка, и передать это так, как оно в природе, то, я уверен, преступный замысел человека, смотрящего на эту картину, полную благодати и бесконечного торжества и чистоты природы, будет отложен и покажется во всей своей безобразной наготе <...>. Я верю в это, и потому прав, и никакие доводы не заставят меня думать иначе» [Там же. С. 48,49].
Уже в конце жизни, вновь посетив сибирские края свой молодости, Залыгин, переживая похожее эстетическое чувство, писал: «Господи, какие красоты! Какие горы, какие леса, поля, какие среди гор и лесов реки и ручьи, какие среди гор и лесов маральники, какие с быстрыми маралами среди гор и лесов тропы, нет возможности обо всём этом по-человечески сказать! Я - атеист, но что-то мнится мне неизменно, лишь только вспомню этот совершенно реальный из реальных земной рай. Во всяком случае, не обойтись без участия тех сил и законов природы, которые никогда так и не будут уяснены человеком. Нельзя уяснить такой красоты, не под силу это человеку, только и можно, что чувствовать и переживать её всем своим, без остатка, существом. <...> Каждый может ещё и ещё найти себя самого среди лесов, гор и равнин Земли, на берегу какой-то реки, какого-то моря. А найдя, снова и снова приблизиться к Вечности. Это, должно быть, потому, что Вечность - Родина всего и всех. Нас, людей - тоже» [25]. И уж совсем по-астафьевски, с надеждой и верой во всё лучшее на земле, в конце своей программной статьи «Литература и природа», Залыгин приводит знаменитые гумилёвские строчки, посвящённые итальянскому художнику средневековья Фра Беато Анджелико:
Есть Бог, есть мир, они живут вовек, А жизнь людей мгновенна и убога, Но всё в себе вмещает человек, Который любит мир и верит в Бога [26]
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Лаптев И. Д. Предисловие // Реймерс Н. Ф., Штильмарк Ф. Р. Особо охраняемые природные территории. - М. : Мысль, 1978. - С. 5; а также: Ларин В., Мнацаканян Р., Честин И., Шварц Е. Охрана природы России : от Горбачева до Путина. - М. : КМК, 2003. - С. 15-16. Официальной датой создания первого в мире заповедника как охраняемой территории национального значения следует считать конец 1916 года. По представлению Министра земледелия от 29 дек. 1916 года Правительствующиий Сенат от 20 янв.1917 г. №18, ст. 107 утвердил создание
Баргузинского охотничьего заповедника.
2. См.: Вейцман Х. С. Заповедник будущего // Природа и социалистическое хозяйство. - 1934.
- №7. - С. 105.
3. К середине 1951 года из 128 заповедников как ненужных народному хозяйству были закрыты 88. Из 12,6 миллионов гектаров осталось только около 1,4. Через десять лет началась новая волна сокращения государственных заповедников, связанная с освоением целинных и залежных земель Казахстана и Южной Сибири, строительством БАМа (Байкало-Амурской магистрали), мелиорацией низкопродуктивных земель Нечерноземья. См.: Ларин В. и др. Охрана природы России. С. 17-18.
4. См.: Швейцер А. Благоговение перед жизнью / Сост. и послесл. А. А. Гусейнова. - М. : Прогресс, 1982; а также: Альберт Швейцер -великий гуманист ХХ века. Воспоминания и статьи. - М. : Наука, 1970 (АН СССР. Ин-т востоковедения); Благоговение перед жизнью -императив ХХ1 столетия: Материалы симпозиума, посвящ. 125-летию со дня рождения Альберта Швейцера. - СПб., 2000 и др.
5. См.: Ларин В. и др. Охрана природы России: от Горбачева до Путина. С. 16.
6. Астафьев В. П. Необходимый человек // Астафьев В.П. Собр. соч.: В 15 т. Т.12: Публицистика. - Красноярск : ПИК «Офит», 1998. -С.422-423.
7. А. А.Фет: Материалы и исследования / Отв. ред. Н. П. Генералова, В. А. Лукина. - СПб. : Контракт, 2013. - Вып. 2. - С. 394.
8. См., например, об этом: Строганов М.В. Человек и природа в русской литературе Х1Х века: к истории формирования экологической проблематики // Дары природы и плоды цивилизации: Эколог. альбом. - Тверь, 2003. -С. 42-56 и др.
9. Залыгин С. Своё слово: О повестях Виктора Астафьева // Залыгин С. П. В пределах искусства: Размышления и факты. - М., 1988. -С.120-126.
10. Астафьев В. П. Собр. соч.: В 15 т. Т. 12. -Красноярск, 1998. - С.271.
11. Астафьев В. П. Ответы на вопросы анкеты для киевского сборника «Хомо техно-кратус» // Астафьев В. П. Собр. соч.: В 15 т. Т.12.
- С. 290-291.
12. Астафьев В.П. Остановить безумие! («Уральский рабочий» г.Екатеринбург) (1996) // Астафьев В.П. Собр. соч.: В 15 т. Т.12. С.590.
13. Укажем лишь на некоторые из работ-Залыгина, посвящённые вопросам экологии и
природопользования: «Леса, земли, воды» (1962), «Леса, земли, воды и ведомство», «Дело народное, а не ведомственное!» (1963), «Вода и земля Земли» (1968), «Литература и природа» (1980), «Вода подвижная, вода неподвижная» (1984), «Водное хозяйство без стоимости. воды?». «Проект: научная обоснованность и ответственность» (1985), «И не только о цене», «Точка зрения», «Время больших забот»
(1986), «Поворот. Уроки одной дискуссии», «А что же дальше?», «Кому нужен и кому не нужен поворот», «Разумный союз с природой»
(1987), «Экология и культура», «Откровение от нашего имени» (1992), «Экологический консерватизм»: шанс для выживания» (1994) и др.
14. Залыгин С. П. Собр. соч.: В 4 т. Т.4: Комиссия. Литературные заботы. - М. : Молодая гвардия, 1980. - С.115.
15. Залыгин С. П. После бури. Роман в 2-х кн. - М. : Известия, 1988. - С. 367.
16. Залыгин С. Разумный союз с природой // Залыгин С. П. Позиция. - М., 1988. - С. 165.
17. Каминский П. П. Философия природы в публицистике С. Залыгина // Вестник Томского университета. Филология. - 2013. - №4 (24). -С. 119.
18. Залыгин С. Почва, на которой стоим // Залыгин С. П. Критика. Публицистика. - М., 1987. - С. 328.
19. Залыгин С. Литература и природа (1991) // Новый мир. - 1991. - №1. - С. 10.
20. Залыгин С. Литература и природа (1991) // Новый мир. - 1991. - №1. - С. 12.
21. Залыгин С. Моя демократия // Новый мир. - 1996. - №12. - С. 154.
22. Залыгин С. П. К вопросу о бессмертии. Из заметок минувшего года // Залыгин С. П. Проза. Публицистика. - М. : Молодая гвардия, 1991. -С. 290-365.
23. Репин И. Е. Далёкое и близкое. - Л., 1986. - С. 214.
24. Переписка И. Н. Крамского (2). Переписка с художниками. - М., 1954. - С. 189.
25. Залыгин С. П. < «Воспоминания о русском старожильческом селении по имени Кор-гон» >. См.: РО ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН. Архив С. П. Залыгина. Ф. 826. Оп 1. №81.
26. Залыгин С. П. Проза. Публицистика. -М. : Молодая гвардия, 1991. - С. 396.
Федоров Владимир Сергеевич, старший научный сотрудник ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН (г. Санкт-Петербург).
Поступила 02.05.2017 г.
