CC BY
111
SPIRITUAL CRISIS OF RUSSIAN INTELLIGENTSIA IN THE LATE 19th CENTURY: PROTAGONIST IN A. CHEKHOV'S NARRATIVE "THE BLACK MONK"
N. A. Timofeyev
The paper deals with the subject matter of A. Chekhov's narrative "The Black Monk". The analysis of linguistic features and composition techniques underlie the study of protagonist's and characters' characterization. Chekhov through the tragedy of his hero reveals the deep crisis of his contemporaries' consciousness and shows the clash of irrational and rational types of thinking as the hidden motive for spiritual quest of Russian intelligentsia of the late 19th c.
Key words: Russian literature, A. P. Chekhov, consciousness crisis, Biblical motifs, symbolism, parallelism principles
© 2014
О. В. Морозова
ТЕМА ДЕТСТВА: ЧЕХОВСКИЕ «ПРИНЦИПЫ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ» ТЕКСТА В ТВОРЧЕСТВЕ А. А. БЛОКА
В статье рассматривается проблема перехода от реализма к символизму в русской литературе на рубеже XIX-XX вв. на примере творчества А. П. Чехова и А. А. Блока. Предмет исследования — репрезентация в обращении писателей к теме детства, а также влияние творчества Чехова на символистов, проявившееся как на уровне отдельных образов, тем и мотивов, так и в области принципов художественной организации текста (Минц), в области поэтики.
Ключевые слова: рубеж XIX-XX вв., реализм, символизм, принципы художественной организации текста, тема детства, поэтика, А. П. Чехов, А. А. Блок
На рубеже XIX-XX вв. наблюдается всплеск писательского интереса к теме детства. Каждому из направлений в истории литературы было свойственно свое отношение к данной теме: так, например, классицизм, ориентированный на поиск образцового, всеобщего в людях, детство воспринимает как уклонение от нормы, неразумие, незрелость (впрочем, и на рубеже XIX-XX вв. публикуется немало морализаторских опусов, выдаваемых за детскую литературу, которые пародирует Чехов в своем знаменитом «Сборнике для детей»); для просветителей дети — благодатная почва, которая при должном воспитании должна дать достойные плоды разумности и добронравия. Как отмечает М. Эпштейн, «само понятие детства как самоценной стадии духовного развития могло возникнуть только на почве сентиментально-романтического умозрения»1. На рубеже XIX-XX вв. к данной
Морозова Ольга Владимировна — аспирантка кафедры истории русской литературы и методики преподавания Казанского (Приволжского) федерального университета. E-mail: olge1988@list.ru
1 Эпштейн 2006, 151.
теме обращаются представители разных направлений, в частности А. П. Чехов, творчество которого традиционно воспринимается как последняя веха в истории «золотого века» русской литературы, писатель-реалист и «запоздалый классик», а также представители нового искусства — символисты. Следовательно, в развитии темы детства в этот период выразилась смена литературных направлений, двух типов мировоззрения, двух картин мира. «Конец века так долго рассматривался в советском литературоведении sub specie Чехова, что новое литературоведение, сосредоточившее свои усилия на реконструкции русского символизма и постсимволизма и на изучении авангарда, инстинктивно обходило его стороной. Получалась как бы альтернативная реконструкция «прекрасной эпохи» — без Чехова. Эти две науки описывали два разных, непересекающихся социо-культурных «хронотопа»: вначале девяностые годы Чехова, потом девяностые годы «декадентов»2. В этом свете представляется актуальным сопоставить произведения А. П. Чехова и писателей-символистов, проследить преемственность и обозначить характер возможных различий в их поэтике, решить, уместно ли здесь говорить о сходстве — генетическом или типологическом в развитии темы детства, а также о влиянии либо взаимовлиянии авторов.
Тема детства занимает особое место в творчестве Чехова. В полном собрании сочинений писателя присутствует целый ряд произведений о детях: «Степь», «Гриша», «Житейская мелочь», «Мальчики», «Событие», «Белолобый», «Спать хочется» и многие другие. Как отмечает Л. Громов, «Чехов был близок к издававшимся в его время журналам «Детский отдых» и «Детское чтение» (в последнем был напечатан его рассказ «Белолобый»), общался и переписывался с детскими писателями (Киселевой, Островской и др.), в письмах к ним выступал в качестве литературного критика, помогал им своими советами, а также содействовал продвижению их произведений в печать»3. И при жизни Чехова отдельными книжками выходили сборники его рассказов для детей: так, в 1889 г. отдельной книжкой был выпущен сборник «Детвора», куда вошли рассказы «Детвора», «Ванька», «Кухарка женится», «Беглец» «Событие» и «Дома», в 1892 г. отдельным изданием вышла «Каштанка» (первая публикация — в «Новом времени» в 1887 г.), переиздававшаяся только с 1893 по 1896 гг. шесть раз.
Символисты также внесли свой вклад в развитие как детской литературы, так и темы детства в литературе для взрослых. Так, А. А. Блок издал два стихотворных сборника для детей: «Сказки» и «Круглый год», — для детей писал В. Я. Брюсов, жанр литературной сказки на рубеже столетий получает развитие в творчестве З. Гиппиус, М. Кузмина, А. Ремизова, Ф. Сологуба и К. Бальмонта.
В данной статье мы позволили себе сосредоточиться только на творчестве А. П. Чехова и А. А. Блока и предметом интереса является не развитие литературы для детей (хотя, безусловно, обращение к ней писателей является свидетельством значимости образа ребенка в общественном сознании рубежа веков), а тема детства, особенности изображения ребенка в качестве главного героя, отражение его внутреннего мира. Примеры подобных произведений как в творчестве Чехова, так и у писателей-символистов представлены в изобилии. Так, например, только в символистском журнале «Новый путь» за 1903 г. практически в каждом номере
2 Толстая 2002, 9.
3 Громов, http://www.anton-chehov.info/leonid-gromov-chexov-i-detskaya-literatura.html.
присутствует рассказ, повесть либо пьеса о детях, в одном номере может быть опубликовано до трех (sic!) таких произведений. Вот некоторые из них: драма Л. Семенова «Около тайны», рассказ Н. Бобринского «Боря умер», сказка А. Ремизова «Медведюшка» и т.д. Что же вызвало настолько частотные обращения писателей к данной теме?
Следует заметить, что в разработке данной темы, в изображении маленьких героев символисты много переняли у автора «Степи», «Каштанки» и рассказа «Спать хочется». В качестве рассказчика у Чехова выступает, как правило, не сам ребенок или подросток, однако повествователь, наблюдающий все происходящее со стороны, сопереживает маленькому герою, словно проникнув в его сознание, он глубоко понимает и разделяет его чувства, и сам видит мир будто глазами ребенка. «Он не старался уснуть, а сидел в постели, обняв руками колена, и думал. Мысль об экзамене была ему противна. Он уже решил, что его исключат и что в этом исключении нет ничего ужасного. Напротив, все очень хорошо, даже очень. Завтра он будет свободен, как птица, наденет партикулярное платье, будет курить явно, ездить сюда и ухаживать за Нютой, когда угодно; и уж он будет не гимназистом, а «молодым человеком» А остальное, что называется карьерой и будущим, так ясно: Володя поступит в вольноопределяющиеся, в телеграфисты, наконец, в аптеку, где дослужится до провизора... мало ли должностей? Прошел час-другой, а он все сидел и думал.»4. О своих злоключениях рассказывает не Володя из одноименного рассказа Чехова, за него это делает повествователь, но, несомненно, передается ход размышлений юного героя («все очень хорошо, даже очень», «остальное, что называется карьерой и будущим, так ясно.» и т.д.); в повествование вплетаются реплики, которые могут принадлежать только мальчику, — например, мечта Володи из гимназиста сделаться «молодым человеком», ухаживать за дамой сердца «когда угодно» и, конечно, «курить явно». Кроме того, детям свойственно, размышляя о жизни, подобно Володе, говорить о себе в третьем лице. Так, например, В. Ходасевич вспоминает: «Как многие дети, я часто задумывался, не подкидыш ли я, и преисполнялся к себе жгучею жалостью. Порою после какой-нибудь неприятности я находил наслаждение в том, что изо всех сил бередил эту рану. Я запирался в самом отдаленном и отнюдь не для того предназначенном уголке квартиры, и там, в тесноте, при свете огарка, предавался страшным мечтам. Мне виделись душераздирающие семейные сцены, навеянные чтением Диккенса и Шпильгагена. Я в них играл роль жертвы, столь несчастной и столь благородной, как только можно себе представить. При этом я думал о себе в третьем лице: «он». Каждый раз все кончалось тем, что «он», произнеся самую сердцещипательную и самую самоотверженную речь в мире, всех примирив, всё устроив, всех сделав счастливыми, падал жертвою перенесенных страданий: «Сказав это, он приложил руку к сердцу, зашатался и упал мертвым». Далее воображал я уже надгробные о себе рыдания — и сам начинал плакать. То были, однако, сладкие слезы, очистительные, как все, проливаемые над вымыслом. Свое странное убежище я покидал умиротворенный и размягченный сердечно, в некой духовной приподнятости, и давал себе слово впредь быть именно таким хорошим
4 Чехов 1976/6, 203.
и великодушным, каким только что себя воображал»5. Трагически заканчивается и рассказ «Володя», главный герой которого «падает жертвой перенесенных страданий» — совершает самоубийство.
Отличительной особенностью произведений Чехова является то, что мир увиден как будто глазами ребенка. Иногда планы повествования совмещаются, и мы видим происходящее одновременно и со стороны вместе с безымянным повествователем, и глазами главного героя («Спать хочется», «Степь»). Например, в повести «Степь» в начале путешествия Егорушки с о. Христофором и дядей Иваном Ивановичем Кузьмичовым дается такая картина: «Мальчик всматривался в знакомые места, а ненавистная (курсив мой — О.М.) бричка бежала мимо и оставляла все позади»6. В данном случае эпитет «ненавистная» принадлежит, безусловно, повествователю, ребенок не мог бы так выразиться. Однако в этом слове отражены чувства и переживания не рассказчика, а Егорушки — ведь это он со слезами покидает родные места и едет в неизвестность по жаркой, залитой солнцем бесконечной степи, подпрыгивая, «как чайник на конфорке»7 (сравнение в равной мере может принадлежать как повествователю, так и Егорушке). В подобных случаях возможно, на наш взгляд, говорить о полифонии (термин М. М. Бахтина, предложенный в работе «Проблемы поэтики Достоевского»), пожалуй, в более расширенном понимании, чем в произведениях Достоевского: в данном случае речь идет не только о собственно многоголосии, но и о создании многомерного изображения за счет совмещения разных планов, разных точек зрения (уместно было бы сравнить возникающий эффект с созданием цветной фотографии — когда накладывались друг на друга разноцветные негативы).
С другой стороны, совмещение в повествовании одновременно двух планов — точки зрения рассказчика и точки зрения главного героя-ребенка — позволяет создать в произведении атмосферу волшебного, полного чудес и загадок мира, где живо и интересно все, все в равной мере значимо и достойно внимания: ведь за каждым домом, пейзажем, предметом, деревом и т.д. может стоять целая история, приключение, что-то, напоминающее о родных и дорогое сердцу: «Когда бричка проезжала мимо острога, Егорушка взглянул на часовых, тихо ходивших около высокой белой стены, на маленькие решетчатые окна, на крест, блестевший на крыше, и вспомнил, как неделю тому назад, в день Казанской божьей матери, он ходил с мамашей в острожную церковь на престольный праздник; а еще ранее, на Пасху, он приходил в острог с кухаркой Людмилой и Дениской и приносил сюда куличи, яйца, пироги и жареную говядину; арестанты благодарили и крестились, а один из них подарил Егорушке оловянные запонки собственного изделия»8. Нам представляется, что именно это чеховское открытие оказалось созвучно и предвосхитило особенно значимые элементы поэтики произведений символистов.
Говоря о влиянии на А. А. Блока того или иного автора, во-первых, необходимо отдельно рассматривать каждый из периодов творчества поэта; во-вторых, анализировать не только аллюзии и реминисценции, но и характер организации тек-
5 Ходасевич, http://hodasevich.lit-info.ru/hodasevich/vospominaniya/belyj-koridor/mladenchestvo.
htm
6 Чехов 1977/7, 14.
7 Чехов 1977/7, 14.
8 Чехов 1977/7, 14.
ста произведения, тематику, обращаться к мотивному анализу; в-третьих, помнить о «полигенетичности» образов в творчестве Блока. «Интерес к тому или иному автору у Блока, как правило, активно отражается в его творчестве: появляются не только новые принципы художественной организации текста, но и многочисленные цитаты, реминисценции и т.д. Такие цитаты, однако, вовсе не «зеркальное» отражение «влияний», а скорее знаки той традиции, которую они представляют, «ключ к шифру» (Блок) — тому языку, на котором их можно понять. Цитата — часть художественной системы того или иного автора, и чтобы раскрыть ее значение, надо выяснить не только «откуда она», но и каким законам подчиняется цитация в его творчестве, каковы ее эстетические функции9. [...] Особенно следует помнить, что «чужое слово» в творчестве позднего Блока, как правило, «по-лигенетично» (В. М. Жирмунский), то есть восходит одновременно к нескольким разным источникам, получая свой общий смысл лишь в отношении ко всем им (и во всем объеме своих внутритекстовых связей). [.] Роль полигенезиса в понимании художественного смысла цитаты у Блока очень велика: достаточно сказать, что это — один из источников создания той «бездонной многозначности» произведения, которую мы постоянно ощущаем в его лирике»10, — отмечает З. Г. Минц. Наконец, важно учитывать также, что в конце XIX — начале XX в. формируется и закрепляется в сознании читательской публики «чеховский миф»11, оказавший влияние на восприятие творчества писателя в том числе и представителями культурной элиты эпохи и отразившийся на творческом осмыслении Блоком чеховского наследия. Возможно, отчасти под влиянием мифа объектом внимания Блока становится лишь определенный корпус чеховских текстов (но лишь отчасти, поскольку у Блока встречаем отсылки к тем чеховским произведениям, которые не вошли в состав мифа). Так, «Чайка», «Черный монах», «Вишневый сад» и др.; отдельные цитаты и образы из произведений Чехова, приемы, принципы художественной организации текста, например, «небо в алмазах», «я чайка», звук лопнувшей струны, стук топора, «В Москву! В Москву!», человек в футляре и т.д.: а) оказались невероятно созвучны поэтике произведений символистов и предвосхитили их художественные открытия; б) стали частью мифа о писателе. Возможно, произошло это во многом потому, что влияние на формирование чеховского мифа отдельных представителей символизма (прежде всего, З. Н. Гиппиус) было значительным.
Легко заметить, что у Чехова в восприятия мира маленьким героем много общего с теми «осколками» культурной памяти, о которых говорит Ю. М. Лотман применительно к творчеству Блока, с той лишь разницей, что Лотман говорит о текстах в классическом понимании: «Целостные тексты, организованные и выраженные на всех уровнях, при частичном забывании остаются в памяти в виде своеобразных «осколков», из которых, однако, при припоминании может быть снова восстановлен целостный текст. Если в качестве такого «осколка», выполняющего роль свернутой программы текста, выступает элемент высокого уровня, в памяти остается логически построенная мысль или часть ее. В этом случае восстановление целостного текста выступает как сознательный акт. Если же в памяти
9 Минц 1973, 387-417.
10 Минц 2000, 26-27.
11 Подробнее об этом: Бушканец 2012; Морозова 2011а; 2011б.
застревает «осколок» низших уровней — слово, конкретизированное до звукового образа, зрительный образ конкретного предмета, выступающий как вырванный из контекста знак, — то реконструкция забытого текста протекает как неосознанный и неожиданный для самого субъекта процесс»12.
Подобное представленному в чеховском тексте восприятие мира встречаем у лирического героя ряда стихотворений А. А. Блока: вот одно из них, написанное в Шахматово в 1898 г. — как раз в тот период, когда в творчестве поэта наиболее частотны обращения к чеховским образам, мотивам: Полный месяц встал над лугом / Неизменным дивным кругом, / Светит и молчит./Бледный, бледный луг цветущий, /Мрак ночной, по нем ползущий,/ Отдыхает, спит./Жутко выйти на дорогу: /Непонятная тревога/Под луной царит. /Хоть и знаешь: утром рано / Солнце выйдет из тумана, /Поле озарит, /И тогда пойдешь тропинкой, /Где под каждою былинкой /Жизнь кипит13.
Нередко в произведениях Чехова глазами ребенка мы видим поистине завораживающие, действующие на воображение картины: «А за кладбищем дымились кирпичные заводы. Густой, черный дым большими клубами шел из-под длинных камышовых крыш, приплюснутых к земле, и лениво поднимался вверх. Небо над заводами и кладбищем было смугло, и большие тени от клубов дыма ползли по полю и через дорогу. В дыму около крыш двигались люди и лошади, покрытые красной пылью.,.»14. В циклах стихотворений А. А. Блока («Страшный мир», «Снежная маска» и др.) лирический герой наблюдает настолько близкие чеховским сцены (несмотря на то, что они даны вне обращения к детской теме), что влияние поэтики произведений Чехова на поэта очевидно. Например, стихотворение «Фабрика» из цикла «Распутья» (1902-1904 гг.): В соседнем доме окна жолты. / По вечерам — по вечерам / Скрипят задумчивые болты, / Подходят люди к воротам. //И глухо заперты ворота, / А на стене — а на стене /Недвижный кто-то, черный кто-то /Людей считает в тишине15...
В произведениях Блока мы будто видим мир глазами человека, восприятие которого во многом напоминает детское: мир предстает загадочным, таинственным, порой страшным. Безусловно, данная особенность блоковских текстов связана с художественно-философскими установками символизма, однако нельзя не заметить, что подобный «принцип организации текста» (Минц) был заимствован символистами у Чехова. П. Генри в своей статье, включенной в сборник «Чеховиана», сопоставив поэтику произведений Чехова и А. Белого, приходит к схожим выводам: «В романе «Петербург» упоминаются не только силуэты, но и тени, очертания. Однако и в этом Чехов предвосхищает практику модернистов. Так, Егорушке («Степь») кажется, что тени оживают, передвигаются как одушевленные предметы: «широкие тени ходят по равнине, как облака по небу». Такое мы находим не только в детском восприятии Егорушки, но во «взрослом», в речи повествователя. Абогин и Кирилов видели ночью, как на пруду «спали черные тени» («Враги»). В рассказе «Верочка»: «две длинные, узкие тени шагнули через ступени к цветочным клумбам. [.] Затем от палисадника отделилась темная тень и пошла к нему
12 Лотман, http://philologos.narod.rU/lotman/apt/32.htm#62
13 Блок 1997/1, 14.
14 Чехов 1977/7, 15.
15 Блок 1997/1, 166.
навстречу»; и «весь мир, казалось, состоял из черных теней и бродивших белых теней. [.] В рассказе Чехова «Тиф» речь идет даже о двойной тени: «Тень сестры становилась на колени и молилась: она кланялась образу, кланялась на стене и ее серая тень, так что богу кланялись две тени»16.
Использование такого способа организации повествования в художественном тексте свойственно А. Блоку лишь в те периоды, когда поэт обращает пристальное внимание на творчество Чехова — например, перечитывая его произведения. Заметим в скобках, что интерес к наследию Чехова присутствовал у Блока всегда, однако в данном случае имеет место та же ситуация, о которой говорит Минц применительно к творчеству Гоголя: «Раннее возникновение интереса к творчеству Гоголя, хорошее знание его произведений с детства — факт, который исследователю необходимо учитывать. Если некоторые классики (например, Достоевский) были впервые по-настоящему «открыты» Блоком-юношей, то Гоголя и Пушкина (как и Чехова — О.М.) ему «открывать» не пришлось. Это имеет для изучающего вопрос и свои минусы. Мы можем, например, хорошо проследить по письмам и дневникам молодого Блока, что и когда более всего поразило его в творчестве Достоевского или Вл. Соловьева, упоминания же Гоголя и Пушкина будут неизмеримо более скупыми, хотя знает их Блок подчас ничуть не хуже. Просто радость «первооткрытия» уже прошла, а время нового, более углубленного интереса наступит позже»17. Так же и с Чеховым. Логично потому, что лишь определенный корпус текстов в творческом наследии Блока содержит названную «чеховскую» составляющую.
Тем более любопытно, что Блок использует чеховские художественные приемы и образы не только в художественных произведениях периодов повышенного интереса к писателю. Одним из ключевых для Блока произведений Чехова стал рассказ «Спать хочется» (где вновь совмещаются планы повествования: рассказчик описывает происходящие события, наблюдая их со стороны, но вместе с тем главной является точка зрения юной героини): «Зеленое пятно и тени приходят в движение, лезут в полуоткрытые, неподвижные глаза Варьки и в ее наполовину уснувшем мозгу складываются в туманные грезы. Она видит темные облака, которые гоняются друг за другом по небу и кричат, как ребенок. Но вот подул ветер, пропали облака и Варька видит широкое шоссе, покрытое жидкою грязью; по шоссе тянутся обозы, плетутся люди с котомками на спинах, носятся взад и вперед какие-то тени; по обе стороны сквозь холодный, суровый туман видны леса. Вдруг люди с котомками и тени падают на землю в жидкую грязь. — «Зачем это?» — спрашивает Варька. — «Спать, спать!» — отвечают ей. И они засыпают крепко, спят сладко, а на телеграфных проволоках сидят вороны и сороки. Кричат, как ребенок, и стараются разбудить их». [...] «Опять она видит шоссе, покрытое жидкою грязью. Люди с котомками на спинах и тени разлеглись и крепко спят. Глядя на них, Варьке страстно хочется спать; она легла бы с наслаждением, но мать Пелагея идет рядом и торопит ее. Обе они спешат в город наниматься.
— Подайте милостыньки Христа ради! — просит мать у встречных. — Явите божескую милость, господа милосердные!»18.
16 Генри 1996, 85-86.
17 Минц 2000, 27.
18 Чехов 1977/7, 7-10.
Как продолжение чеховского текста звучит фрагмент статьи А. А. Блока «Безвременье»: «Нет конца и края шоссейным путям, где они тащатся, отдыхают и снова идут. Неприметливому взору покажется, что эти «горемыки» — сирые, обреченные, изгнанные, что они не знают, где приклонить голову, потому что одежды их в лохмотьях, а лица обезображены голодной тоской. Но они — блаженные существа. [...] Шоссейными путями нищей России идут, ковыляют, тащатся такие же нищие с узлами и палками, неизвестно откуда, неизвестно куда. Их лица осунулись, и выкатившиеся глаза с красной орбитой щупают даль. Бесцельно и праздно идут вереницами. Все ясно для них и просто, как высокое небо над головой, как груды щебня и пласты родной глины по краям шоссе»19.
Таким образом, чеховские принципы художественного организации текста используются Блоком достаточно широко: как в художественных произведениях, созданных в периоды повышенного интереса к творчеству Чехова, так и в публицистике — в ряде статей. Заимствование не всегда осознанно самим поэтом, что лишний раз подтверждает, насколько близки «новому искусству» были открытия А. П. Чехова.
ЛИТЕРАТУРА
Блок А. А. 1997-1999: Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. М.
Блок А. А. 1971: Собрание сочинений: в 6 т. М.
Бушканец Л.Е. 2012: «Он между нами жил.». А. П. Чехов и русское общество конца XIX — начала ХХ века. Казань.
Генри П. 1996: Чехов и А. Белый (Эмблематика, символы, языковое новаторство) // Чеховиана. Чехов и «серебряный век» / А. П. Чудаков (ред.). М., 80-90.
Громов Л. Чехов и детская литература. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.anton-chehov.info/leonid-gromov-chexov-i-detskaya-literatura.html.
Лотман Ю. М. О глубинных элементах художественного замысла (К дешифровке одного непонятного места из воспоминаний о Блоке). [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://philologos.narod.ru/lotman/apt/32.htm#62.
Минц 3.Г. 1973: Функция реминисценций в поэтике А.Блока. Тарту, 387-417.
Минц З. Г. 2000: Александр Блок и русские писатели. СПб.
Морозова О. В. 2011а: К вопросу о чеховских мотивах в стихотворениях А. Блока // Татьянин день: сборник статей и материалов восьмой республиканской научно-практической конференции «Литературоведение и эстетика в ХХ1 Веке» («Татьянин день»), посвященной памяти Т. А. Геллер / О. О. Несмелова (ред.). Казань, 45-49.
Морозова О. В. 2011б: Чехов и «глубинные элементы художественного замысла» А. Блока // Студенты Института филологии и искусств в научном поиске. Вып. 1. Сборник тезисов лучших докладов научно-практической конференции студентов в рамках I Всероссийского Фестиваля науки в г. Казани / И. Э. Ярмакеев (ред.). Казань, 127-132.
Толстая Е. 2002: Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880-начале 1890-х гг. М.
Ходасевич В. Ф. Младенчество. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http:// hodasevich.lit-info.ru/hodasevich/vospominaniya/belyj-koridor/mladenchestvo.htm
Чехов А. П. 1974-1983: Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М.
Эпштейн М. Н. 2006: Слово и молчание: Метафизика русской литературы. М.
19 Блок 1971. — Т. 5, 67.
CHILDHOOD THEME: CHEKHOV'S PRINCPLES OF TEXT ORGANIZING SYSTEM EMBODIED IN A. BLOK'S WORKS
O. V. Morozova
Using A. Chekhov's and A. Blok's works as an example, the paper deals with the issues concerning transition from realism to symbolism in Russian literature at the turn of the 19th — 20th centuries. The subject of research is connected with the writers' childhood theme and with Chekhov's influence on symbolists, which became apparent both in concrete images, themes, motifs, principles of text organization (Mints), and poetics.
Key words: Russian literature of the turn of 19th — 20th centuries, realism, symbolism, childhood theme, poetics, A. Chekhov, A. Blok
© 2014
В. А. Валитова
ГЕНДЕРНАЯ УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ В ТВОРЧЕСТВЕ МАРИИ СЕМЕНОВОЙ
В статье рассматривается гендерная позиция мужского и женского образов в творчестве М. Семеновой. На основании сопоставления с персонажами фольклорной традиции (поляница и богатырь) выделяются черты, нетипичные для литературы, воссоздающей фольклорные сюжеты.
Ключевые слова: М. Семенова, гендерная универсальность, женская проза, дихотомия «мужское-женское» в современной литературе
Произведения художественной литературы, где наглядно представляются мужской и женский взгляд на мир, могут быть по-новому интерпретированы при помощи гендерного подхода, который основывается на идее о том, что важны не биологические различия полов, а то культурное и социальное значение, которое придает этим различиям общество. Под термином «гендер» мы понимаем «социальный пол, который определяется через сформулированную культурой систему атрибутов, норм, стереотипов поведения, предписываемых мужчине и женщине»1.
Широкое распространение гендерных концепций в России рубежа XX-XXI вв. оказало значительное влияние на литературоведение. Стали появляться статьи как зарубежных и отечественных авторов, в которых интерпретация художественных текстов дана с точки зрения гендерного анализа. Мария Рюткенен в статье «Гендер и литература: проблема "женского письма" и "женского чтения"» рассмотрела проблематику «женского письма» и поставила вопрос о возможности изучения тендера в художественном тексте.
Валитова Василя Ахатовна — ассистент кафедры истории философии Уральского федерального университета им. первого президента России Б. Н. Ельцина. E-mail: erven_ae@mail.ru
1 Савкина 2007, 19.
