CC BY
159
О. Р. Аранс (Вашингтон)
Тайный миф Онегина
«Сквозь магический кристалл»
Промчалось много, много дней С тех пор, как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сие Явилися впервые мне — И даль свободного романа Я сквозь магический кристалл Еще не ясно различал... (8: 50)'
Заключительные строки поэмы обращаются в прошлое, к ее магическим истокам в сфере смутного сна.
Прошло еще более дней с тех пор, как пушкинский Евгений Онегин утвердился основным, колоссальным столпом и основой русского поэтического мироосознания. Многое изменилось в судьбах России и мира; много литературных теорий сменили одна другую. Но в каком бы ключе мы ни взялись теперь интерпретировать Онегина, вряд ли останется незамеченным тот очевидный факт, что «даль свободного романа» вовсе не разъяснилась, а, напротив, помутнела в магическом кристалле его внезапной концовки. Ни наброски поэта, ни догадки критики о дальнейшей судьбе персонажей (как то: намерение впоследствии присовокупить Онегина к декабристам) не рассеивают нарочито сгущенного мрака, метафорой бури и грома обрывающего поэму при звуке «шагов Командора» — князя и мужа:
Она ушла. Стоит Евгений, Как будто громом поражен. В какую бурю ощущений Теперь он сердцем погружен! Но шпор незапный звон раздался, И муж Татьяны показался, И здесь героя моего, В минуту, злую для него. Читатель, мы теперь оставим, Надолго... навсегда. (8: 48)
Читателю моего поколения, со школьной скамьи знающего поэму чуть не наизусть, трудно отрешиться от ощущения ее абсолютной знакомости. Тем более трудно — ввиду обилия посвященной
Онегину экзегетики — заподозрить, что некий аспект поэмы остается за пределами критического анализа. Ведь Онегин всегда с нами; Онегин — «энциклопедия русской жизни» (Белинский); альфа и омега русской литературы; дарохранительница национальной души. И все же, — когда, после многих лет незыблемого приятия Онегина за некую культурную константу, вдруг опять открываешь читать Пушкина, с удивлением обнаруживаешь новые родники непонимания.
Казалось бы, никому и в голову не придет искать в романе какие-то мифы. Напротив, все достоверно своими реалиями. С одной стороны, классическое лицо Петербурга, его гранитные набережные, парадные балы дворцов, мраморные изваяния Летнего Сада, ложи театров с Федрами и Клеопатрами. С другой — чарующие просторы русской природы; простонародный колорит деревни; смена времен года, скупость и щедроты северного лета, идиллия барской усадьбы, т. е. весь обиход каждодневной жизни поэта и его современников, да и последующих поколений.
Правда, трудно обойти стороной и мотивы мистической интуиции, тему гаданий и снов, особенно насыщающих атмосферу Татьяны. Обычно, — и справедливо, — фольклоризм Татьяны связывают с ее глубокими корнями в сфере народной жизни. Почему, однако, за Татьяной должна тянуться длинная тень народных поверий и древних обрядов, остается загадкой.
О чем, в сущности, Евгений Онегин? Кто такие Евгений и Татьяна согласно семантике жанра? Насколько их эмоции движут развитием действия (да и движут ли вообще)?
Общий контур событий поэмы — своего рода любовное несовпадение по фазе: девушка влюбилась без взаимности, а объект ее любви воспылал к ней страстью годы спустя, когда было уже слишком поздно. Героиня уже замужем и занимает высокопоставленное положение в петербургском свете, а герой наказан ее новообретен-ной неприступностью.
В поверхностном (синтагматическом, заимствуя термин структуральной поэтики) плане сюжета Татьяна Ларина — впечатлительная, тихая, непритязательная обитательница уездного поместья — кажется жертвой неизгладимого впечатления, произведенного на нее блестящим петербургским аристократом, неотразимым Евгением Онегиным. Реакция Татьяны на его явление в саду специально представлена в метафорах охоты и жертвы:
Так бедный мотылек и блещет, И бьется радужным крылом, Плененный школьным шалуном; Так зайчик в озими трепещет, Увидя вдруг издалека В кусты припавшего стрелка. (3: 40)
На именинах, сидя напротив Евгения, Татьяна «утренней луны бледней / И трепетней гонимой лани» (5: 30). По ходу сюжета, однако, метафорические роли меняются, и Онегин, хотя и преследуя Татьяну теперь уже буквально, сам оказывается в роли гонимой жертвы:
Бледнеть Онегин начинает: Ей иль не видно, иль не жаль: Онегин сохнет — и едва ль Уж не чахоткою страдает. (8: 31)
Однако же (как мы попытаемся показать) в ином, мифопоэтиче-ском (парадигматическом, в терминах структурного анализа) плане, «сквозь магический кристалл» Онегин — «забав и роскоши дитя» (1: 36), «красавиц модных модный враг» (6: 42), губитель Татьяны, убийца Ленского — сам является изначально обреченной жертвой, а Татьяна, хотя и «дика, печальна, молчалива, / Как лань лесная боязлива» (2: 25), скрывает в себе черты извечного архетипа властной, неумолимой богини, чья любовь оказывается роковой для ее избранников.
Метаморфоза Онегина
Почему же все-таки Онегин под конец влюбился в Татьяну? Первоначальная его незаинтересованность понятна: он пресыщен любовными успехами; простосердечная уездная барышня ему не пара, да он и не ищет себе пары. Конечно, ее новая роль великосветской дамы вполне вероятно могла возбудить у Онегина естественный интерес. Положим, даже и привычный азарт светского соблазнителя:
Что шевельнулось в глубине Души холодной и ленивой? Досада? суетность? иль вновь Забота юности — любовь? (8: 21)
Подозрение в тщеславии любовной погони напрашивается само собой, и именно так и принимает его письма Татьяна, усматривая в домогательствах Онегина в основном мотивы социального престижа:
Зачем у вас я на примете? Не потому ль, что в высшем свете Теперь являться я должна; Что я богата и знатна, Что муж в сраженьях изувечен, Что нас за то ласкает двор? Не потому ль, что мой позор Теперь бы всеми был замечен, И мог бы в обществе принесть Вам соблазнительную честь? (8: 44)
Но ежели новое чувство повзрослевшего, повидавшего свет, убившего друга на дуэли, обломанного жизнью Онегина — не просто VI} любовных увлечений угасшей юности, тогда как именно понимать эту внезапную страсть?
Прародительница и родители
Собственно, поэт сам предлагает прямое ее объяснение: Татьяна влечет Онегина именно в силу своей несомненной недосягаемости.
О люди! Все похожи вы На прародительницу Еву: Что вам дано, то не влечет, Вас непрестанно змий зовет К себе, к таинственному древу; Запретный плод вам подавай, А без него вам рай не рай. (8: 27)
Итак, тема Татьяны — тема змия; таинственного древа; запретного плода; праматери Евы.
Евгений Онегин — «роман в стихах», т. е. семейная хроника со множеством упоминаний родни, родственных связей и всякого рода замечаний о семейной жизни — скользких, ироничных, пародийных или сентиментальных. Как и во все сферы поэмы, в круг родни вовлекается и читатель:
Гм! гм! Читатель благородный, Здорова ль ваша вся родня? (4: 20)
ч
«Мой дядя самих честных правил», конечно, задает тон всему роману; мы встречаем московских кузин, молодых и старых (1: 30; 7: 40-46); заглядываем с визитом «к старой тетке, четвертый год больной в чахотке» (7: 40); Московские тетушки:
По родственным обедам Развозят Таню каждый день Представить бабушкам и дедам Ее рассеянную лень. Родне, прибывшей издалече. Повсюду ласковая встреча, И восклицанья, и хлеб-соль. «Как Таня выросла! Давно ль Я, кажется, тебя крестила? А я так на руки брала! А я так за уши драла! А я так пряником кормила!» И хором бабушки твердят: «Как наши годы-то летят!» (7: 44)
Поэт подробно знакомит нас с матерью и отцом Татьяны Лариной (2: 30-36). У могилы соседа-Ларина Ленский предается воспоминаниям:
«Он на руках меня держал. Как часто в детстве я играл Его Очаковской медалью! Он Ольгу прочил за меня. Он говорил: дождусь ли дня?» <...>
И там же надписью печальной Отца и матери, в слезах, Почтил он прах патриархальный... Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут; Другие им во след идут... (2: 37-38)
Об Онегине известно в целом, что он остался «наследник всех своих родных» (1,2) — кроме, разве что, собственного отца:
Отец его тогда скончался. Перед Онегиным собрался Заимодавцев жадный полк. У каждого свой ум и толк: Евгений, тяжбы ненавидя, Довольный жребием своим, Наследство предоставил им. Большой потери тут не видя... (1: 51)
Жизнь отца упомянута вкратце:
Служив отлично, благородно. Долгами жил его отец, Давал три бала ежегодно И промотался наконец. Судьба Евгения хранила: Сперва Madame за ним ходила. Потом Monsieur ее сменил. Ребенок был резов, но мил. (1:3)
Эту галерею семейных зарисовок можно продолжить, но одна фигура явно бросается в глаза своим отсутствием... Да, вы угадали, конечно: это мать Онегина. Она не упомянута ни разу. Ни словом, ни намеком. Ее как бы не существует. Почему?
Возможно, она умерла в родах. Возможно, еще жива. Могут быть и другие варианты (быть может, нелегкие отношения Пушкина с его собственной матерью сыграли какую-то роль, см.: Profier 1968, 347-353). Это неважно. Важно то, что в романе место матери Онегина оставлено свободным.
Онегин — puer aeternus
Ощутимый вакуум материнского присутствия не помешал Онегину (а может быть, даже и подтолкнул его) необычайно рано освоить «науку любви»:
Но в чем он истинный был гений.
Что знал он тверже всех наук.
Что для него была измлада
И труд, и мука, и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, —
Была наука страсти нежной... (1: 8)
Как рано мог он лицемерить, Таить надежду, ревновать... (1: 10)
Как рано мог уж он тревожить Сердца кокеток записных! (1: 12)
Иными словами, поэт заостряет наше внимание на том, что любовные похождения Онегина начались чуть не с детства:
Три дома на вечер зовут: Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет мой проказник? С кого начнет он? Все равно: Везде поспеть немудрено. (1: 15)
Приглашение на детский праздник Онегин мог получить формально числясь ребенком, т. е., будучи не старше пятнадцати — шестнадцати лет.
Пушкин точно указывает его возраст: в финале романа, где он «дожил <...> до двадцати шести годов» (8: 12), Татьяна замужем «около двух лет» (8: 18). Год по крайней мере прошел от гибели Ленского до московского сезона и замужества Татьяны: итого, более трех лет отделяет финал романа от момента объяснения Онегина и Татьяны в саду, когда Онегину должно быть двадцать три, и, по замечанию поэта: «Вот как убил он восемь лет, / Утратя жизни лучший цвет» (4: 9). Двадцать три минус восемь равно пятнадцать — возраст, в котором Онегин уже «убивал» годы.
Кто же, в таком случае, бывал привычным объектом увлечений пятнадцатилетнего любовника? Уж конечно, не дворянские девочки его возраста, которых держали под тщательным надзором, готовя к скорому замужеству. Эротический список Онегина — «кокетки записные» (1: 12) и «модные красавицы» (6: 42); «блистательные победы» (1: 36); «причудницы большого света» (1: 42), равно как и «очаровательные актрисы» (1: 17) — всего скорее женщины старше его и, если его круга, то уже замужем: «Но вы, блаженные мужья, / С ним оставались вы друзья...» (1: 12; ср. «О вы, почтенные супруги, / Вам предложу свои услуги...» (1: 29).
Кажется странным, что любовные интересы Онегина, столь пылко и властно заявив о себе уже в столь нежном возрасте, именно по вступленении в пору полного расцвета мужской зрелости, т. е. едва перевалив двадцатилетний рубеж, внезапно сходят на нет без видимой к тому причины, физической или нравственной:
Но был ли счастлив мой Евгений, Свободный, в цвете лучших лет, Среди блистательных побед. Среди вседневных наслаждений? Вотще ли был он средь пиров Неосторожен и здоров? Нет, рано чувства в нем остыли; Ему наскучил света шум; Красавицы не долго были Предмет его привычных дум... (1: 37)
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный. Ничто не трогало его, Не замечал он ничего (1: 38)
Что изменилось в мире Онегина за пять или шесть лет, по пути от мальчика к мужчине, что могло бы объяснить его знаменитый
Недуг, которого причину Давно бы отыскать пора, Подобный английскому сплину, Короче: русская хандра... (1: 38)
Объяснение, приводимое самим поэтом как бы от лица Онегина:
Затем, что не всегда же мог Beefsteaks и страсбургский пирог Шампанской обливать бутылкой И сыпать острые слова, Когда болела голова... (I: 37)
— мало что объясняет. Напротив, пирог все так же вкусен, а сам Онегин отменно здоров.
Упоительный и беззаботный мир остался прежним, но сам Онегин меж тем вырос, т. е. вышел по возрасту из привычной роли подростка-любовника. Соответственно изменились и женщины вокруг. А именно, те заведомо старшие дамы, которые всегда составляли предмет его любовных домогательств, теперь вдруг сделались его ровесницами. А те, что старше, видимо, уже заметно постарели. Интересно, что, даже появившись в доме Лариных, Онегин прежде всего привычно фокусирует внимание на хозяйке дома, матери Татьяны и Ольги — даме уже за пределами всякого флирта:
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка! Какие глупые места! А кстати, Ларина проста, Но очень милая старушка. (3: 4)
(Напомним, что «старушка» Ларина вряд ли старше сорока лет и вполне может еще казаться привлекательной.)
Более того, и сам Онегин вступил в период жизни, когда, вообще-то, людям пора уже и жениться (а с этой мыслью он, конечно, смириться никак не мог).
Его объяснение с Татьяной в саду правдиво:
Когда бы жизнь домашним кругом Я ограничить захотел; Когда б мне быть отцом, супругом Приятный жребий повелел; Когда б семейственной картиной Пленился я хоть миг единый... (4: 13)
В Онегине явно различим «Peter Pan complex» — упорное нежелание взрослеть (нечуждое, впрочем, многим, включая и поэтическое «я» автора):
Меж тем как мы, враги Гимена, В домашней жизни зрим один Ряд утомительных картин... (4: 50)
Итак, Онегин — вечный мальчик, puer aetemus. (О символике pueraeternus см. Jung 1949, 107 f.) Очевидно эротическая сверхзадача Онегина (любовника старших женщин) устремлена в обратную сторону: не к продолжению рода, а к возвращению в материнское лоно, т. е. метафорически — к уничтожению и смерти (своего рода «Эдипов комплекс», следуя фрейдистской терминологии. О психоаналитическом истолковании Пушкина ср. Bethea 1998, 45—88.) Роман Онегина — это «семейный роман» и в более углубленном смысле: в своих любовницах Евгений бессознательно ищет мать.
Онегин и Ленский
Характером Онегина как puer aetemus во многом объясняется и драма между ним и Ленским — архетипическое столкновение двойников — дуэль Арлекина и Пьеро; конфликт Каина и Авеля (мифопоэтическое двойничество подчеркнуто и самыми именами Онегина и Ленского — оба произведены от русских акваторий: Онега и Лена). Ленский — это контрастная альтернатива Онегина:
...Волна и камень, Стихи и проза, лед и пламень Не столь различны меж собой.
Молодых людей сближает неженатость:
Но Ленский, не имев, конечно, Охоты узы брака несть, С Онегиным желал сердечно Знакомство покороче свесть. (2: 13)
Наивный и восторженный Ленский, «чуть отрок," Ольгою плененный» (2: 21), однако же стоит на пороге «переходного обряда» от отрока к мужу и готов уже нести узы брака:
Мой бедный Ленский, сердцем он Для оной жизни был рожден. (4: 50)
Дуэль случилась как раз накануне женитьбы Ленского:
Он весел был. Чрез две недели Назначен был счастливый срок. (4: 50)
Почему Онегин убивает Ленского? (Поступок, несмотря на общую тенденцию критики обелить Онегина и принизить значимость Ленского, не имеющий оправданий: Briggs 1992, 48-60.) Ведь (в отличие от Ленского) он вовсе не сердит на друга и немедленно впадает в отчаяние, как только тот падает мертвым:
Мгновенным холодом облит, Онегин к юноше спешит, Глядит, зовет его... напрасно: Его уж нет... (6: 31)
Со стороны Онегина возможны лишь две мотивировки выстрела: либо простой инстинкт самосохранения (чтобы Ленский не выстрелил первым), что идет вразрез и с онегински холодным отношением к жизни и с тем, что поэт определил в нем как «души прямое благородство» (4: 18); либо же выстрелил он, бессознательно препятствуя женитьбе друга, т. е. его метаморфозе из мальчика в мужчину, пугающей Онегина.
Онегин — Эдип
Раскаяние торопит отъезд его из деревни, и, через годы возвратившись в Петербург, двадцатишестилетний Онегин на светском рауте опять встречает Татьяну, теперь уже знатную княгиню, чья метаморфоза внушает ему немедленную любовь. Можно подумать, что Татьяна внезапно заняла какое-то специальное, заранее кому-то отведенное место в душе Евгения.
Интересна с виду случайная деталь: князь, муж Татьяны — родственник Онегина:
— О, так пойдем же. — Князь подходит К своей жене, и ей подводит Родню и друга своего. Княгиня смотрит на него... (8: 18)
Онегин одинок. Князь, старший по годам и положению в обществе (он в чине генерала, участвовал в военных действиях и высоко титулован), быть может, единственный старший родственник Онегина. В каком-то смысле муж Татьяны воплощает для Евгения отцовскую фигуру. Соответственно Татьяна метафорически становится на место матери.
Таким образом, Евгений находит, наконец, тот уникальный компромисс, когда женщина его возраста заняла место, отведенное в его фантазии для матери. Когда-то принадлежавшая кругу потенциальных «невест» и потому отторгнутая Онегиным, теперь Татьяна —
молодая дама его круга, но «старшая» по своему положению, т. е. — эротическая проекция матери, мечта и любовная цель онегинской юности.
Княгиня не только заполоняет внимание Онегина, но и как бы присваивает себе все кошмары и неудачи его прошлого; «сон Татьяны» (5: 11-21) теперь видится глазами Онегина:
Л перед ним воображенье Свой пестрый мечет фараон. То видит он: на талом снеге, Как будто спящий на ночлеге. Недвижим юноша лежит, И слышит голос: что ж? убит. То видит он врагов забвенных, Клеветников и трусов злых, И рой изменниц молодых, И круг товарищей презренных, То сельский дом, и у окна Сидит она... и все она! (8: 37)
Она даже не названа по имени: она завладела Онегиным неодолимой сверхличностью юнгианского архетипа (о концепте архетипа Анимы, центрального в системе Юнга см.: Jung 1958: 9-22.) Почему же именно Татьяна заняла место Анимы (Души, Психеи), мистической и роковой матери-любовницы Онегина?
Татьяна приходит из его прошлого. Более того, она любила Онегина — сама, без просьб и домогательств с его стороны (при этом любила вполне девственно). Самое выражение онегинской страсти воспроизводит отношение малолетнего ребенка к матери:
Нет, поминутно видеть вас, Повсюду следовать за вами, Улыбку уст, движенье глаз Ловить влюбленными глазами, Внимать вам долго, понимать Душой все ваше совершенство... <...>
Желать обнять у вас колени,
И, зарыдав у ваших ног,
Излить мольбы, признанья, пени... (8: 32)
Поэт не оставляет сомнения в характере онегинского чувства:
Сомненья нет: увы! Евгений В Татьяну, как дитя, влюблен... (8: 30)
Выбор слов недвусмыслен: влюблен именно как дитя, — не как юноша, поэт или безумец. Даже болезнь Евгения (явно на любовной почве) как бы рассчитана вызвать материнское участие со стороны Татьяны:
Бледнеть Онегин начинает: Ей иль не видно, иль не жаль... ■
<...>
...Он заране Писать ко прадедам готов О скорой встрече; а Татьяне И дела нет (их пол таков)... (8: 31-32)
Любопытно, что в любви Татьяны Онегин ищет не исцеления, а смерти:
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать.
Бледнеть и гаснуть... вот блаженство! (8: 32)
Т. е., если Онегин — тайный Эдип, то Татьяна — и мать-Иока-ста, и губительница-Сфинкс, чья ласка смертельна для ее жертвы.
Метаморфозы Татьяны
Что вообще известно нам об облике Татьяны, столь, казалось бы, универсально хрестоматийном? По сути, очень немногое. Поэт не описывает внешность Татьяны. Ее худощавая бледность («Татьяны бледные красы», 3: 20) — единственно конкретная деталь ее образа:
И вспомнил он Татьяны милой И бледный цвет, и вид унылый... (4: 11)
Ее находят что-то странной, Провинциальной и жеманной, И что-то бледной и худой, А впрочем, очень недурной. (7: 46)
Татьяна, в основном, характеризуется отрицаниями: «не», причем поэт не скупится на штрихи, рисуя ее не очень красивой, не слишком обаятельной, не особенно интересной в быту и компании, и как бы живущей в своем особом фантастическом мире, замещающем мир реальный:
Итак, она звалась Татьяной. Ни красотой сестры своей, Ни прелестью ее румяной Не привлекла б она очей.
Она ласкаться не умела , ,
К отцу, ни к матери своей; Дитя сама, в толпе детей Играть и прыгать не хотела. <...>
Ее изнеженные пальцы Не знали игл; склонясь на пяльцы Узором шелковым она Не оживляла полотна.
<...>" '
Но куклы даже в эти годы Татьяна в руки не брала; Про вести города, про моды Беседы с нею не вела. (2: 25-27)
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все... (2: 29; ср. 3: 9-10)
И позже, описывая триумф Татьяны в Петербурге, поэт опять определяет Татьяну преимущественно через отрицания:
Она была нетороплива. Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязаний на успех, Без этих маленьких ужимок, Без подражательных затей... <...>
Никто б не мог ее прекрасной Назвать; но с головы до ног Никто бы в ней найти не мог Того, что модой самовластной В высоком лондонском кругу Зовется vulgar... (8: 15)
Заметна тенденция поэта оттенить облик Татьяны чужою, превосходящей ее красотой. Так, сообщив, что в московском свете
Не обратились на нее Ни дам ревнивые лорнеты. Ни трубки модных знатоков Из лож и кресельных рядов (7: 50)
— т. е., отчитавшись о сравнительной невзрачности своей героини, Пушкин тут же как бы нарочно, с приподнятым энтузиазмом описывает несравненные прелести другой красавицы:
У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею.
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!.. (7: 52)
Как эффект поэтического отступления, фольклорный параллелизм луны среди звезд, уникальной красавицы среди подруг, замещает реальность мифологическим архетипом (кем-то, кого поэт «не смеет тревожить».) Эта внезапная экфраза тем более любопытна, что по ходу поэмы именно Татьяна всюду ассоциируется с луной (3: 16, 20, 21, 32; 5: 5, 9, 13, 30. Ср. Clayton 1985, 115-137: «Tat'iana:
Diana's Disciple» о лунной метафорике Татьяны. Интересно, что по первому впечатлению Онегин видит луну в Ольге, — только круглую, красную и глупую: «Кругла, красна лицом она, / Как эта глупая луна / На этом глупом небосклоне» (3: 5).
Возвращаясь же к эффекту, производимому Татьяной, поэт лишь вкратце замечает:
А глаз меж тем с нее не сводит Какой-то важный генерал. (7: 54)
Сияние Татьяны в петербургском свете тоже передано через описание другой, более разительной (собирательно-вымышленной) красавицы:
Она сидела у стола С блестящей Ниной Воронскою, Сей Клеопатрою Невы; И верно б согласились вы, Что Нина мраморной красою Затмить соседку не могла, Хоть ослепительна была. (8: 16)
Ослепительный блеск Клеопатры; мраморность мира петербургской Татьяны — последняя, полная фаза изначальной бледности ее деревенского девичества. Клеопатра — архетип губительной красоты (ср. Египетские Ночи: «Скажите, кто меж вами купит / Ценою жизни ночь мою?») ассоциативно вызывает образ египетских сфинксов на гранитном берегу Невы, — а уж где Сфинкс, там и Эдип, разгадавший ее роковую загадку.
Татьяна как бы прячется в тени; ее постоянно кто-то заслоняет: сначала — сестра Ольга, потом — московская красавица-луна, наконец, мраморная Клеопатра, но — безуспешно. Бессмертная красота каменных изваяний, осеняющая Татьяну в ее последней, петербургской метаморфозе, как бы возводит ее на уровень мифа:
Не этой девочкой несмелой, Влюбленной, бедной и простой, Но равнодушною княгиней. Но неприступною богиней Роскошной, царственной Невы. (8: 27)
Татьяна — «богиня Невы», т. е. божество водной стихии; иначе говоря, — невская русалка. Ее главенство мгновенно признается в Петербурге, где она предстает почти мистически обожаемым идолом:
К ней дамы подвигались ближе; Старушки улыбались ей; Мужчины кланялися ниже, Ловили взор ее очей; Девицы проходили тише Пред ней по зале, и всех выше И нос и плечи подымал Вошедший с нею генерал. (8: 15)
Поэт специфически находит слово «идол», представляя страсть Онегина на грани идолопоклонства, со шкодливо-завуалированным намеком на возжигание жертвоприношений:
Когда в углу сидел один, И перед ним пылал камин, И он мурлыкал: Benedetto Иль Idol mió и ронял В огонь то туфлю, то журнал. (8: 28)
Внезапная метаморфоза Татьяны от «девчонки нежной» к «сей величавой, сей небрежной / Законодательнице зал» (8: 28) в бытовом (синтагматическом) плане требовала бы долгих психологических комментариев, ср. замечание Пушкина к выкинутой главе о путешествии Онегина: «П. А. Катенин <...> заметил нам, что сие исключение <...> вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо через то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики» (Пушкин 1975, 167).
В плане же мифопоэтическом (парадигматическом) Татьяна — русалка, идол, роковая ловушка — проглядывает уже с первых глав.
Татьяна — русалка
В сцене объяснения в саду, когда Татьяна в смятении ожидает приближающегося Онегина, рассказ и ритм внезапно прерываются пением крестьянских девушек:
Песня девушек
Девицы, красавицы, Душеньки, подруженьки, Разыграйтесь, девицы, Разгуляйтесь, милые! Затяните песенку, Песенку заветную, Заманите молодца К хороводу нашему. <...>
Не ходи подслушивать Песенки заветные, Не ходи подсматривать Игры наши девичьи. (3: 39)
Зачем понадобилось поэту вдруг, безотносительно к действию и в нарушение стихотворного размера поэмы вставить именно сюда
простонародную песенку девушек? Как и всегда, вторжение фольклора имеет у Пушкина свой тайный смысл.
Жанр и тема песни заимствованы из репертуара весенних обрядов «русальной недели» — времени девических таинств на берегу реки. Девушки собирались особо от парней и справляли «завивание березки»; «похороны/проводы русалки» с магическими заклинаниями и ритуальными песнопениями (Земцовский 1970, 5-50; ср. о фольклорных интересах Пушкина: Миллер 1899). Метафорически, песня девушек в саду — русалочья игра: русалки — божества подводной стихии, духи девушек, умерших до брака. В народных поверьях русалки песней заманивают молодца в свой хоровод и щекочут до смерти или увлекают за собою на дно (ср. близость воды — озера и ручья — в момент объяснения Онегина с Татьяной (3: 38).
По событийному ходу сюжета Евгений подходит к Татьяне, чтобы вежливо отклонить ее признание в любви и дать снисходительный совет «учитесь властвовать собою» (4: 16). Однако в мифологическом прозрении фольклорной песни Онегин, вступая в магический круг Татьяны, уже заранее обречен в жертву ее русалочьей стихии (ср. момент второго и последнего их свидания в Петербурге («на брегах Невы»): Онегин «Идет, на мертвеца похожий...» (8: 40).
Сюжет Онегина, таким образом, внутренне идентичен сюжету пушкинской неоконченной мифологической драмы Русалка:
Как бросилась без памяти я в воду Отчаянной и презренной девчонкой И в глубине Днепра-реки проснулась Русалкою холодной й могучей...
В Русалке молодая утопленница, ныне — мать, повелительница русалок, завлекает своего соблазнителя к себе на дно. В Онегине вместо Днепра — Нева и идол петербургского света, преображенная Татьяна, занимает место матери-русалки (только, добавим, матери не маленькой русалочки, как в неоконченной драме, а матери самого Онегина).
Тема Татьяны проникнута духом мифопоэтической символики. С именем героини нарочито «неразлучно / Воспоминанье старины / Иль девичьей!» (2: 24).
Татьяна верила преданьям Простонародной старины, И снам, и карточным гаданьям, И предсказаниям луны. Ее тревожили приметы; Таинственно ей все предметы Провозглашали что-нибудь... (5: 5)
И хотя сама Татьяна
...По-русски плохо знала, Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом На языке своем родном, (3: 26)
— однако же любила «страшные рассказы / Зимою в темноте ночей» (2: 27), — очевидно, в исполнении русской няни Филипьевны (3: 33).
Свадьба няни Филипьевны '
История замужества няни, казалось бы, безотносительная к ходу сюжета, вторгается в повествование опять-таки в критический момент: Татьяна готова писать письмо Онегину. Изысканному ее посланию, написанному, как напоминает автор, по-французски, предпослана неумолимая мифологема традиционной русской свадьбы, где невеста выступает в роли жертвы:
— «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года. :
Была ты влюблена тогда?»
— И полно, Таня! В эти лета мы не слыхали про любовь; А то бы согнала со света
Меня покойница-свекровь. — '
«Да как же ты венчалась, няня?»
— Так, видно, Бог велел. Мой Ваня Моложе был меня, мой свет.
А было мне тринадцать лет. Недели две ходила сваха К моей родне, и наконец Благословил меня отец. Я горько плакала со страха, Мне с плачем косу расплели Да с пеньем в церковь повели.
И вот ввели в семью чужую... Да ты не слушаешь меня... (3: 17-19)
. Никакой «любви» и в помине. Невесте тринадцать лет (а жених — и вообще ребенок моложе ее, и вызывает в памяти Филипьевны' почти материнскую нежность: «мой Ваня <...> мой свет» — видимо, брак их оказался не совсем неудачным). Плач невесты; расплетание косы подругами — необходимые элементы русского свадебного ритуала: свадьба в фольклоре — своего рода похороны невесты; «переходный обряд» символической смерти и преображения (см.: Колпакова 1973). Фольклорная семантика «расплетания косы» перед свадьбой проскальзывает и в московском сезоне Татьяны, где «младые грации Москвы... взбивают кудри ей по моде» (7: 46).
Рассказ няни о своей свадьбе являет собою оголенную до сути параллель замужествам Татьяны и ее матери, «старушки» Лариной, как бы иллюстрируя принцип: «Plus ça change, plus c'est la même chose».
Мать и дочь
Судьба Татьяны — как бы зеркальная проекция судьбы ее собственной матерй: смолоду увлечение романами; влюбленность в тайного избранника; потом замужество без любви, привычка и удовлетворение новой жизнью:
В то время был еще жених Ее супруг, но поневоле; Она мечтала о другом, Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле
<...>
Как он, она была одета Всегда по моде и к лицу; , Но, не спросясь ее совета, Девицу повели к венцу. И, чтоб ее рассеять горе, Разумный муж уехал вскоре В свою деревню, где она, Бог знает кем окружена, Рвалась и плакала сначала, С супругом чуть не развелась; Потом хозяйством занялясь, Привыкла и довольна стала. Привычка свыше нам дана: Замена счастию она. (2: 30-31)
Мать, однако, вышла замуж из Москвы в деревню, в то время как Татьяна выходит из деревни в столицу.
Петербургская метаморфоза Татьяны замечательна своей амбивалентностью.
В деревне Татьяна даже «в семье своей родной / Казалась девочкой чужой» (2: 25) и жаловалась в письме к Онегину:
Вообрази: я здесь одна, Никто меня не понимает, Рассудок мой изнемогает, И молча гибнуть я должна. (3: 31)
Плохо адаптированная деревенская девочка, однако, нашла восторженный прием в высшем петербургском свете, где быстро освоилась в роли «законодательницы зал»:
Как изменилася Татьяна! Как твердо в роль она вошла! Как утеснительного сана Приемы скоро приняла! (8: 28)
Но несмотря на видимый сверхуспех, Татьяна томится и в Петербурге:
А мне, Онегин, пышность эта, Постылой жизни мишура, Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера. Что в них? Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада, Весь этот блеск, и шум, и чад За полку книг, за дикий сад, За наше бедное жилище, За те места, где в первый раз, Онегин, видела я вас, Да за смиренное кладбище, Где нынче крест и тень ветвей Над бедной нянею моей... (8: 46)
Завораживающая северная столица, где начинается и кончается действие романа, Петербург описан Пушкиным с несомненной любовью и восторгом. Почему же Татьяне парадоксально «постыл» прекрасный город и его богатая жизнь, где она, наконец, обрела себя, являясь центром этой жизни, и где она пользуется таким же бесспорным авторитетом, как и мать ее в своей деревне, где:
Она меж делом и досугом Открыла тайну, как супругом Самодержавно управлять, И все тогда пошло на стать. Она езжала по работам, Солила на зиму грибы. Вела расходы, брила лбы... (2: 32)
Татьяна тоскует по книгам и няне, т. е. по утраченному девичеству.
Вряд ли в Петербурге не хватает книг, чтобы удовлетворить ее читательские запросы. Рискуя вызвать несправедливый упрек в циничности, заметим все же, что пушкинской Татьяне трудно угодить (ср. Briggs 1992, 60—79 — прямолинейно-критический взгляд Haj характер Татьяны Лариной). Она не удовлетворена в деревне; ей скучно на балах Москвы; она несчастлива в петербургском свете (потому что для счастья ей нужен Онегин?), но и теперь, когда Онегин у ее ног, она опять-таки несчастна. Мать ее оказалась счастливее: выйдя замуж в деревню, та, по крайней мере, «привыкла и довольна стала» (2: 31) и даже принудила дочь к благоустроен-: ному замужеству: «Меня с слезами заклинаний / Молила мать...» (8:47).
Татьяна — Прозерпина
Тема Татьяны и матери, «старушки» Лариной, развивает мифологическую тему двойничества Матери и Девы — Деметры (Цереры) и Персефоны-Коры (Прозерпины) античного мифа, где похищение Коры («Девы») богом подземного царства Аидом (Плутоном) — мифологический архетип всех браков (Kerenyi 1967, 17).
Как и Персефона, оказавшись в подземном царстве, оттесняет мужа на второй план и принимает на себя главенствующую роль, Татьяна — княгиня N. опережает мужа, лидируя в светской жизни Петербурга:
Но вот толпа заколебалась, По зале шепот пробежал... К хозяйке дама приближалась, За нею — важный генерал. (8: 14)
...И всех выше И нос и плечи подымал Вошедший с нею генерал. (8: 15)
Надо заметить, что и другие жертвенные невесты — мать и няня — тоже лидируют в браке: мать «самодержавно управляет супругом»; нянин муж ей, как ребенок.
Подобно Персефоне-Коре, Татьяна изначально противится браку (7: 25-26). Готовясь к отъезду «в Москву, на ярманку невест» (7:26)
Она, как с давними друзьями,
С своими рощами, лугами,
Еще беседовать спешит.
Но лето быстрое летит.
Настала осень золотая.
Природа трепетна, бледна,
Как жертва, пышно убрана... (7: 29)
Осень — время нисхождения Девы к мужу в обитель смерти, а природа — «жертва» в праздничном убранстве — метафорическая параллель Татьяне-Деве, приготовляемой к жертвенному замужеству (ср. весенние «похороны/проводы русалки»)2.
Дочь-Персефона, в замужестве за Аидом владычица подземного царства, являет собой хтонический аспект Матери-Деметры, богини пашни и злаков. В то время как Мать-Деметра (старушка Ларина) остается наверху, в мире живых, Дева (Татьяна) спускается в покои мрачного супруга, где тоскует по свету деревенских просторов Матери.
«Ветошь маскарада, / Весь этот блеск, и шум, и чад» петербургской жизни.в описании Татьяны повторяет гротескный кошмар ее девического сна:
И что же видит?., за столом Сидят чудовища кругом: Один в рогах с собачьей мордой, Другой с петушьей головой, Здесь ведьма с козьей бородой, Тут остов чопорный и гордый <...>
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, Людская молвь и конский топ! (5: 16-17)
Путешествие в загробный мир
Вещий сон Татьяны — путешествие в иной, потусторонний мир, метафора похорон («как на больших похоронах...» 5: 16) и свадьбы (медведь в народных поверьях снится к свадьбе)3. Заботливый медведь татьяниного сна — это князь-генерал, муж Татьяны, который даже не назван по имени иначе, как «князь N.» (8: 21). Муж ее часто представляется стариком, не иначе как в силу его метафорической функции божества смерти: Аид — единственный бог греческого пантеона, традиционно изображавшийся стариком (на самом деле «князь N.» старше Онегина лет на десять, см.: Nabokov 1975. vol. 3, 124). Татьяна замечает, что «муж в сраженьях изувечен» (8: 44), т. е. может выглядеть несколько устрашающим. Известно лишь, что он «важный» и кажется Татьяне толстым: «Кто? толстый этот генерал?» (7: 54) — поскольку в природе не бывает стройного медведя.
Приснившийся медведь подает ей когтистую лапу через «гибельный мосток», и «переходный обряд» переправы несет символику смерти/брака:
В сугробах снежных перед нею Шумит, клубит волной своею Кипучий, темный и седой Поток, не скованный зимой; Две жердочки, склеены льдиной, Дрожащий, гибельный мосток, Проложены через поток; И пред шумящею пучиной, Недоумения полна, Остановилася она. •!
Как на досадную разлуку, Татьяна ропщет на ручей... (5: 11-12)
Ручей — разлука; шумящая пучина; темный и седой поток в сне-, гах — метафорически, мертвая вода, пресекающая путь в потустороннее царство: мифическая река смерти, Стикс.
В фазе своего петербургского полнолуния Татьяна — невская русалка как бы окружена стихией мертвой воды4. Петербургская, Нева; Нил Александрийской Клеопатры; темный поток татьяниного. сна; водяная ономастика Онегина/Ленского; водяная стихия подземного мира — Стикс/Лета/Флегетон античных мифов метафорически уравниваются. Мифопоэтический Петербург —'иной мир, подводный мир чудес и роскоши, гибельное дно5.
Тоска Татьяны в Петербурге, таким образом, мотивирована мифологически: безрадостный брак владычицы подземного царства Персефоны — прототип замужества законодательницы петербургских зал, Татьяны.
Контрастные судьбы няни, матери и Татьяны в глубинном плане идентичны, воспроизводя мифологический архетип жертвенного брака. Не любовь, не выбор, не эмоции, не культурная среда руководят участью персонажей поэмы, а универсальный, неотвратимый ход вещей, обнаруживающий себя в поэтике мифа.
Татьяна — Федра (Евгений — Ипполит?)
Няня Филипьевна, раскрывающая мифологическую подоплеку Татьяны, не целиком, впрочем, приходит из фольклора и уж, по крайней-мере, не растворяется там без остатка. Отдав должное ее несомненному фольклоризму, равно как и ее реально-бытовым прототипам (включая и знаменитую няню Пушкина Арину Родионовну, ср.: 4: 35 о «старой няне, / Подруге юности моей») заметим также, что литературный прототип няни — фигуры, в основе своей, глубоко мифологической (ср.: Фрейденберг 1978, 146), восходит к античной традиции. Ее близкий аналог — няня Федры в трагедии Еврипида, обработанной в драмах Сенеки и Расина. Именно старуха-няня является посредницей в любви Федры к девственному пасынку Ипполиту. Няне же поверяет свое чувство и препоручает передать письмо к Онегину и Татьяна. (3: 34—35)
История знаменитой Федры — вариант сюжета об Иосифе Прекрасном. Молодая жена героя Тезея, царя Афин, пылает страстью к пасынку, целомудренному юноше Ипполиту. Ипполит отвергает ее любовь, и Федра ложно обвиняет его перед мужем, который проклятием обрекает сына на гибель.
Мифологически история Татьяны и Онегина — перелицовка классического сюжета Федры и Ипполита. На первый взгляд, у Пушкина дело обстоит наоборот: в традициях бытописательного романа поэт атрибутирует девственность девушке, и его Татьяна — невинная барышня, а вовсе не одержимая запретным желаньем цари-ца-Федра (хотя и пушкинская Татьяна подвержена симптомам страсти, описанным уже у Сапфо и Катулла, стихотворение № 51):
Приподнялася грудь, ланиты Мгновенным пламенем покрыты, Дыханье замерло в устах, И в слухе шум, и блеск в очах... (3: 16)
Онегин же — бывалый светский соблазнитель, охотящийся за столичными красавицами, а отнюдь не девственный отрок-охотник Ипполит античного мифа (хотя и он проявляет нетипичную воздержанность в ответ на любовное признание Татьяны). Однако пушкинская интерпретация сюжета такова, что даже, если сделать Федру невинной девушкой, а Ипполита опытным и пресыщенным Дон-Жуаном, то и тогда конечный итог все равно будет тот же
самый: еще один пример «Plus ça change, plus c'est la même chose». По логике пушкинского сюжета, каковы бы ни были характеры, эмоции и личные мотивировки его персонажей, мифологическое ядро остается все тем же: Онегин, как и Ипполит, — одновременно и охотник, и жертва; пассивный предмет страсти роковой богини; Татьяна, как и Федра, — как бы мать, ищущая недоступной любви и в итоге губящая избранника.
Татьянин Петербург: город-миф
Итак, в своих мифопоэтических метаморфозах Татьяна — идол; русалка; жертвенная Персефона; роковая Федра; Иокаста-Сфинкс; Ева; «мать», объект тайных эротических стремлений Онегина — вечного мальчика; братоубийцы-Каина; жертвенного Ипполита; тай-новидца-Эдипа.
В чем же, наконец, поэтическая суть того, что именно Татьяна, — неяркая уездная барышня, — возглавила мир Петербурга, города классических красот и античных мотивов?
Петербург — город Онегина, который «родился на брегах Невы» (1: 2) и с детства впитал культуру его театров, дворцов и изваяний. Классическая эрудиция Онегина подчеркнута даже специальным уведомлением, что он в достаточной мере знал латынь (1:6). Однако осведомленность его в античной традиции остается, в основном, формальной: Так, в театре, куда светский зритель едет «обшикать Федру, Клеопатру» (1: 17) —
Все хлопает. Онегин входит, Идет меж кресел по ногам, Двойной лорнет скосясь наводит На ложи незнакомых дам; <...>
С мужчинами со всех сторон Раскланялся, потом на сцену В большом рассеяньи взглянул, Отворотился — и зевнул... (1: 21)
Онегинские Федры и Клеопатры — лишь остов, внешние очертания классической древности. Татьяна меж тем наследует этот застывший мир классицизма в иной, романтической перспективе. Как и сам Петербург, Татьяна выросла на европейских образцах: «Она по-русски плохо знала...» (3: 26). Визиты в усадьбу Онегина после его отъезда и знакомство с его библиотекой — своего рода инициация Татьяны в онегинский мир. Здесь Татьяна — как бы анти-Эдип, разгадывающий загадку анти-Сфинкса — Онегина:
Чужих причуд истолкованье, Слов модных полный лексикон?... Уж не пародия ли он?
Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено? (7: 24-25)
Разгадывая, Татьяна не только усваивает, но и перерастает мир Онегина. Перерастает, в частности, и потому, что несет в себе более субстанциальное мироощущение, выходящее за рамки литературных (или социальных) конвенций: «Татьяна (русская душою, сама не зная почему)» (5: 4) живет интуицией народных поверий, обрядов и преданий (5: 4-10), из глубины веков несущих в себе живой родник архаической фантазии — сродни той самой, которая в древности породила образы классических сюжетов. Поэтика Татьяны возвращает окаменелым идолам Петербурга их изначальную мифическую суть. Остовы античности как бы оживают в магическом кругу Татьяны, где пересекаются Федра и няня Филипьевна; Персефона и засидевшаяся в девках невеста; праматерь Ева и уездная барышня; русалка и великосветская дама. В Татьяне Пушкин как бы воссоединяет классицизм и романтизм; литературу, миф и фольклор.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Первая цифра в скобках обозначает главу романа, вторая — строфу.
2 Интересно, что мифическая тема любви богини смерти к смертному юноше давно волнует Пушкина, ср.: Прозерпина (1822): «Плещут воды Флегетона, / Своды тартара дрожат...».
3 О сне Татьяны см., напр.: Гершензон 1926, 96-110; Turkevich 1974,40-45; Hasty 1999, 137-175.
4 Подводный миф Петербурга обнаруживает себя и у Ахматовой: «Там, у устья Леты-Невы...» (Поэма без героя, стр. 286).
5 Нева как поглощающая стихия, затопляемый Петербург как подводное царство предстает в Медном Всаднике, — пожалуй, самом ярком пушкинском панегирике Петербургу, где герой (тоже Евгений), которого преследует «кумир на бронзовом коне», оказывается жертвой любви к унесенной наводнением девушке. Итак, Каменный Гость, Египетские Ночи, Русалка, Медный Всадник обнаруживают общность мифопоэтиче-ской символики.
Л ИТЕРАТУРА
Гершензон 1926 — Гершензон М. О. Статьи о Пушкине. М., 1926. Земцовский 1970 — Земцовский И. Я. Песенная поэзия русских земледельческих праздников. Поэзия крестьянских праздников. Л., 1970. Колпакова 1973 — Колпакова Н. П. Лирика русской свадьбы. Л., 1973. Миллер 1899 — Миллер В. Пушкин как поэт-этнограф. М., 1899. Пушкин 1975 — Пушкин А. С. Собр. соч. в 10-ти т. / Примеч. Д. Д. Благого, С. М. Бонди. М„ 1975. Т. 4.
Фрейденберг 1978 — Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1978.
Bethea 1998 — Bethea D. М. Realizing Metaphors: Alexander Pushkin and the
Life of the Poet. Madison (Wisconsin), 1998. Briggs 1992 — Briggs A. D. P. Pushkin Eugene Onegin. Cambridge (New York), 1992.
Clayton 1985 — Clayton J. D. Ice and Flame: Alexander Pushkin's Eugene Onegin. Toronto, 1985.
Hasty 1999 — Hasty O. P. Pushkin's Tatiana. Madison (Wisconsin), 1999. Jung 1949 — Jung C. G., Kerenyi К Essays on a Science of Mythology. N.-Y.,
1949. Bollingen Series XXII. Jung 1958 - Jung C. G. Psyche and Symbol. Garden City (New York), 1958. Kerenyi 1967 — Kerenyi К Eleusis. Archetypical Image of Mother and Daughter. London, 1967.
Nabokov 1975 — Nabokov V. Eugene Onegin. A Novel in Verse by Alexander Pushkin. Translated from the Russian, with a Commentary. N.-Y., 1975. Vol. 1-4. Bollingen Series LXXII. Proffer 1968 — Proffer C. R. «Pushkin and Parricide» // American Imago. 1968. № 25.
Turkevich 1974 — Turkevich L. «Pushkin's Dreams and Their Aesthetic Function. A New Interpretation» I I Russian Language Journal. 1974. № 101 (Fall).
