CC BY-NC-ND
23
Г.Б. Гавриш
СВОЕОБРАЗИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО ТЕКСТА В СОВЕТСКОЙ ТРАДИЦИИ
В статье рассматриваются феномен советского политического текста и его роль в формировании советской политической среды. Определяются природа и специфика бытования текстов советских политических лидеров как аспект политической коммуникации. Автор рассматривает современную библиографию по предмету, определяет существующие концепции изучения советского политического текста, выделяет факторы, характеризующие его природу. Особый акцент сделан на роли цитаты как репрезентации интертекстуальности советского политического текста.
Ключевые слова: политическая коммуникация, политический текст, идеология, идеологема, советский язык, номенклатурная риторика.
Что делает текст политическим? Некоторые исследователи полагают, что политический текст - это законченное речевое произведение политической коммуникации, формой реализации которого является политический дискурс1. А.Г. Алтунян называет политическим такой текст, в котором речь идет об актуальных политических проблемах и который обращен к массовой аудитории2. Для политического текста характерна ориентированность на вопросы распределения и применения власти через влияние на конечного адресата текста. Алтунян отмечает, что текст становится политическим, если таковым его начинает считать основной субъект политического процесса: в демократических странах - политическая аудитория, в авторитарных - сама власть или ее институты. Для понимания феномена политического текста ключевым представляется понятие контекста. А.П. Чудинов определяет контекст как фрагмент текста, включающий избранную для анализа смысловую
© Гавриш Г.Б., 2012
единицу и достаточный для определения этой единицы в данном тексте3. Мы будем считать политический текст атрибутом языковой картины политического мира, которую можно определить как сложную систему ценностей, стереотипов, сценариев и мифов, относящихся к политическому дискурсу. Эти элементы представлены в виде слов, понятий, устойчивых метафор и т. д. Корпус политических текстов (т. е. совокупность текстов, объединяемых каким-либо признаком или группой признаков) является самым крупным элементом языковой картины политического мира. Политический текст может относиться к разным жанрам, быть устным или письменным, он может занимать несколько абзацев или представлять собой объемную монографию. Так или иначе, для него характерны определенные качества и свойства, выделяемые исследователями.
Интертекстуальность. В рамках современной лингвистики текст рассматривается как любой тип коммуникативного высказывания. Например: Р.-А. де Богранд и В. Дресслер определяют текст как коммуникативное событие, выделяя такие его атрибуты, как связность, информативность, целостность и приемлемость, т. е. возможность восприятия текста. Однако, по де Богранду и Дресслеру, наиболее важным атрибутом, который необходимо учитывать при определении политического текста, является интертекстуальность. С одной стороны, этот критерий означает связь текста с предшествующим или параллельно развивающимся дискурсом. С другой - он указывает на формальные критерии, которые связывают тексты между собой4. Введенный теоретиком постструктурализма Ю. Кристевой, этот термин подразумевает общее свойство текстов, выражающееся в наличии связей между ними. Благодаря этому свойству тексты могут явно или неявно ссылаться друг на друга. Интертекстуальность - качество, присущее не всем текстам, о ней можно говорить в том случае, когда в тексте встречаются элементы, структурированные в других текстах5. Прагматическая задача автора любого политического текста - формировать и контролировать политический дискурс, т. е. определять тематику и содержание словесно-символического обмена в обществе. В содержание политического дискурса включаются все присутствующие в сознании автора текста и аудитории компоненты: другие тексты, о которых знают автор и аудитория, политическая ситуация, в которой создается и воспринимается текст, политические взгляды и статус автора и т. д. В авторитарном обществе контроль над содержанием коммуникативного процесса - одна из главных задач власти, и идеальной ситуацией является та, в которой автор и аудитория находятся в едином политическом дискурсе. Особую роль в контексте интертекстуальности играет цитата, о чем будет сказано ниже.
Аргументированность. Текст должен воздействовать на формирование политических предпочтений и ориентаций адресата, побуждать его к политическим действиям, определять его нормы и идеалы. Алтунян выделяет стратегические и тактические задачи политического текста, и если тактические задачи разнятся, то стратегические - всегда примерно одинаковы. Политический текст должен привлекать внимание аудитории, предлагать видение ситуации, убеждать аудиторию в правильности поставленных проблем, подсказывать решение и мобилизовывать аудиторию на поддержку6. Для решения этих задач аргументация в тексте выстраивается определенным образом, текст насыщается различными риторическими и стилистическими приемами. Адресат текста может быть фактическим или формальным. Обращение автора к фактическому адресату не обязательно равно обращению к формальному: если в качестве формального адресата в тексте обозначен «советский народ», фактическим адресатом может быть определенная социальная группа, например, государственные служащие, военные или рабочие конкретного предприятия.
Идеологичность. Это качество политического текста произрастает из интертекстуальности. Как было сказано ранее, политический текст всегда встроен в определенную идеологическую структуру, существовать сам по себе, в отрыве от контекста, он не может. Мы будем понимать идеологию как систему взглядов, организующую и структурирующую действительность безусловным образом. Кардинально изменить всю прежнюю идеологическую структуру могут только военный переворот, революция или другие события, сравнимые с этими по степени влияния на общество. Любой текст - это факт политической борьбы, это действие, направленное на решение конкретных политических задач, даже если эти задачи прямо не обозначены в тексте. Этот идеологический фундамент, по мнению Алтуняна, задается не только и не столько прямыми словами, но выбором слов, модальностью, адресацией и другими риторическими и стилистическими приемами7. Текст навязывает аудитории интерпретацию событий или явлений как идейных феноменов. С помощью указанных приемов события, происходящие в реальной жизни (например, повышение цен или теракт), снабжаются символическими критериями, оцениваются в рамках заранее определенной системы координат и таким образом встраиваются в символическую картину мира. Можно сказать, что политический текст произрастает из идеологического контекста и определяется его характеристиками и насущными задачами, а также служит для интеграции в идеологический контекст реальных событий и явлений. В своем исследовании постсоветского бытования советских
идеологем Г. Гусейнов отмечает, что обширный набор несловесных форм представления идеологии (традиционные символы, изобразительные, архитектурные и скульптурные комплексы, музыкальные символы) подчинен слову. Он говорит о том, что со временем «некоторые приемы обращения со словом в советское время стали для носителей языка схемой мысли»8.
Говоря о политическом тексте, мы исключаем из предметно-объектной зоны настоящего исследования такие разновидности политической коммуникации, как аппаратная (служебная) коммуникация и неформальная политическая коммуникация. Также следует отметить, что в статье не затрагивается вопрос о цензуре как инструменте контроля и регламентации коммуникативного процесса, выполняющем охранительную и санкционирующую функции. М. Федотов говорит о двух функциях политической цензуры - «налагать запрет на обнародование сведений определенного рода и вторгаться в творческий процесс»9, т. е. препятствовать созданию альтернативного официальному политического дискурса. По отношению к политическому тексту цензура вторична, так как не создает политическое высказывание, а препятствует его возникновению. Цензура обезличена, тогда как политический текст всегда имеет автора, либо единоличного, либо коллективного.
Следует уточнить, что мы рассматриваем политический текст как элемент политической коммуникации. Исходя из определения свойств политической коммуникации, данной А.П. Чудиновым, выделим свойства политической коммуникации в авторитарном обществе10.
1. Ритуальность коммуникации, т. е. фиксированность формы коммуникации при отсутствии установки на новизну содержания, акцент на приверженности существующим правилам. Е.Г. Романова обозначает такие свойства ритуальной коммуникации, как сопряженность со структурой конкретного ритуального пространства, фиксированность набора поведенческих актов участников коммуникации, строгая регламентированность этих актов и сопряженностью коммуникации с определенной системой сигналов, каждый из которых связан с конкретной ситуацией в рамках игрового пространства11. Таким образом, ритуальность политической коммуникации в авторитарном обществе проявляется в стремлении актора зафиксировать приверженность существующим правилам и социальным ролям и одновременно дистанцироваться от языка повседневности и обозначаемой им бытовой прагматики. «Пропагандистские лозунги, окружавшие советского человека всюду и везде, являются... ярким примером прецедентно ритуализированного
и уже в этом смысле фольклоризирующего дискурса коммунистической идеологии»,- пишет К.А. Богданов12.
2. Институциональность, иными словами - жесткая фиксация статуса каждого коммуниканта и его политической роли. Инсти-туциональность политической коммуникации в последнем случае подразумевает, что коммуникация происходит между представителем одного социального института и представителями другого института (например, советского общества, многонационального советского народа, народа-победителя в Великой Отечественной войне). Такая определенность предполагает систему фиксированных стандартов речевого поведения, словоупотребления, стилистики и пр.
3. Эзотеричность коммуникации предполагает, что коммуникация осуществляется с помощью подъязыка, понятного и доступного посвященным, то есть не всем участникам коммуникации, а только тем, кто может декодировать подъязык и определить истинный смысл каждого высказывания. Более того, даже непонимание говорящим используемых терминов способствует их применению как маркеров принадлежности конкретной социальной общности. А.М. Селищев приводит такие расхожие определения - примеры эзотерической коммуникации, - как «социализм - это по-новому жить» и «коммунист - это кто в бога не верует»13. Другим примером эзотеричности советской коммуникации может служить диалог из фильма братьев Васильевых «Чапаев» (1934): «Ты за большевиков али за коммунистов?» - «Я за интернационал!». В контексте публичной политической коммуникации в СССР это свойство было актуально и в более поздние периоды советской истории, когда двойной смысл публичных текстов было принято трактовать тем или иным образом, исходя из догадок и домыслов относительно реального положения вещей.
4. Редукционизм коммуникации предполагает декларацию участниками коммуникации бинарности ценностных оппозиций и стремление свести многообразие мнений к прямо противоположным и доведенным до экстремума позициям. Исследования политической коммуникации в британском парламенте показали, что наибольшую склонность к редукционизму имеют крайне левые и крайне правые партии14. С другой стороны, там же указывается, что политическая риторика лидера резко усложняется, когда он хочет показать, что понимает и разделяет наличие множества взглядов на ту или иную проблему. Следовательно, политическая коммуникация в авторитарном обществе должна стремиться к редукционизму и максимально упрощаться, сводиться к набору типовых противопоставлений, чтобы избежать комплексности и плюрализма.
5. Стандартность коммуникации означает умеренное использование выразительных средств и широкое - общеупотребительной лексики, а также низкую экспрессивность высказываний. Для советских текстов характерна псевдоэкспрессия: корпус используемых лингвориторических экспрессивов был стандартизован и сведен к набору шаблонов. Так, например, патетическая военно-революционная риторика использовалась в текстах, посвященных далеким от военной тематики производственным и бытовым вопросам. А.М. Селищев писал, что к середине 1930-х годов советские тексты наполнились многочисленными речевыми штампами, апеллировавшими, с одной стороны, к «авторской» инстанции стоящей за ними власти, с другой - к денотативно расплывчатым метафорам и семантически неопределенным призывам15. Лозунги, призывы, устойчивые эпитеты и метафоры, используемые в советских текстах и устной речи, указывают сами на себя, а не обозначают нечто, подразумевают языковую, а не социальную прагматику.
6. Монологичность коммуникации. «В реальном политическом процессе компетентны только его участники», - пишет Алтунян. «[Аудитория] искусственно исключена из политической жизни, ограждена от политической жизни»16. Коммуникация однонаправ-ленна, лишена полифонии и проистекает без обратной связи. Политический текст, созданный в рамках авторитарной системы, может содержать признаки, маскирующие монологичность. «Лозунги и тезисы послереволюционного времени строятся в соответствии с приемами ораторско-диалогической речи, но в коммуникативном отношении предполагают не диалог, а монологическое согласие аудитории», - пишет К.А. Богданов17. Даже если в тексте аудитории прямо предлагается вступить в диалог, это делается в рамках существующей, заранее оговоренной системы ценностей и образов, а альтернативные трактовки не учитываются. Суждения автора преподносятся как сверхценные высказывания.
7. Оценочность коммуникации. Чудинов утверждает, что оце-ночность - стилеобразующая черта политической коммуникации как таковой18. Объект не может возникнуть в коммуникации сам по себе - он обязательно должен быть маркирован, снабжен смысловым ярлыком, однозначно определяющим его в дуалистической системе ценностей «свой - чужой», и сопровождаться соответствующими лингвориторическими приемами. Нейтральные оценки в такой системе сводятся к минимуму.
Для того чтобы определить особенности авторитарной политической коммуникации советского образца, вкратце рассмотрим специфическую систему символов и коммуникативных практик, известных как советский язык. «Идеология советского типа...
с неизбежностью создает на основе естественного языка сильно сокращенную версию-манипулятор, словесное оружие, пригодное для употребления на всех уровнях языковой компетенции», - считает Г. Гусейнов19. В чем заключалось своеобразие советского языка? «В раннюю советскую пору можно было прочитать в советской газете: "Говорит непонятно - значит большевик". Поколение детей тех красноармейцев, что научились понимать большевистскую непонятность, при встрече с сохранившимися носителями прежнего русского языка начинало смотреть на свой речевой облик новыми глазами», - пишет он о своеобразии советских речевых практик20. Революция не только изменила лексику русского языка. В 30-е годы XX в. начал активно формироваться так называемый советский новояз, пользуясь термином Дж. Оруэлла, или «язык советской прессы» - язык номенклатуры, впитавший в себя революционную терминологию 20-х годов и обогащавшийся впоследствии лексикой бюрократии, советского чиновничества и военной лексикой. «Использование этой формы коммуникации нередко воспринималось как своего рода способ проявления лояльности к властным структурам и в то же время как признак лингвистической и идеологической ограниченности», - пишут Э.В. Будаев и А.П. Чудинов. Это подтверждает и А.П. Романенко в своем исследовании советской словесной культуры: «Документ стал нормирующим видом речи в советской словесности. Это поддерживалось тем, что в основе всей речевой деятельности и организации советского общества лежали партийные документы. Поэтому функционирование советской словесности осуществлялось почти по правилам документооборота»21. С 30-х годов XX в. номенклатурный язык нес нормирующую речевую функцию, регламентируя формат речевого и текстового взаимодействия в сфере политического22. Более того, номенклатурный язык определял и маркировал явления и события даже в бытовой сфере советской жизни так, что говорить о них без использования номенклатурной лексики было невозможно. «Доктринальный язык официального марксизма постепенно замещал собой любые проявления содержательного инакомыслия. Характерной чертой этого языка стала логическая оформленность схоластического типа. "Неопровержимые истины" в данном случае верификации уже не подвергались, хотя еще и обсуждались»,- пишет М.С. Уваров23.
Так чем же определяется природа советского политического текста? Прежде всего - своеобразием марксистской политической традиции в России и широтой распространения политических текстов. Широта распространения гарантировалась тиражами советских газет, которые публиковали стенограммы партийных заседаний, речи и статьи руководителей партии и другие программные
документы. Так, в 1971 г. «Известия» выходили тиражом более 8 млн экземпляров. К 1975 г. газета «Правда» выходила одновременным тиражом в 11 млн. экземпляров. Согласно переписи населения, проведенной в 1979 г., городское население СССР составляло 163 млн человек. Учитывая совокупный тираж крупнейших газет и журналов, выпускавшихся в это время, и то, что у одного экземпляра газеты могло быть более одного читателя, можно утверждать, что прессой было охвачено абсолютное большинство городского и значительная часть сельского населения страны.
Марксизм традиционно распространялся в России не через практику рабочего движения, а через интеллигентские литературно-политические кружки. Любая претензия на политическое лидерство должна была быть поддержана политическими текстами. Борьба за политическое лидерство заставляла политиков создавать самостоятельные и своеобразные политические тексты. Огромное значение придавалось аргументации, а главным источником аргументации и непременным атрибутом политической полемики являлась апелляция к авторитетам и классикам. С. Кларк говорит о том, что проблема, стоявшая перед русскими марксистами, заключалась в том, что революционные идеи бежали далеко впереди развития рабочего движения. Это неизбежно отдавало интеллигенции руководящую роль в революционном процессе. В глазах Кларка первые российские марксисты -это «интеллектуалы, которые могли перенести уроки, полученные в более развитых странах и воплощенные в научные законы исторического материализма, на российский пролетариат. Его законы позволяли революционным интеллектуалам научно понять связь между интересами рабочего класса и идеалами социализма»24. Политическая теория марксизма-ленинизма подразумевала преемственность по отношению к идеям Маркса и Энгельса, сочетающуюся с революционными практиками большевиков. Традиционный литературоцентризм политического движения в России начала XX в. вел к тому, что текст классиков марксизма был больше чем текстом, он был сакральным источником цитирования. Когда человек становился политическим лидером, корпусу его текстов придавались особые качества. В них искали ответы на все внешние вызовы, ему приписывались сакральные свойства. Коммуникативная деятельность советских лидеров, их речевые практики воспринимались как образец, наиболее соответствующий духу эпохи и необходимый для повторения и копирования не в последнюю очередь благодаря тщательно подчеркиваемой преемственности по отношению к текстам классиков. Можно сказать, что тексты классиков марксизма использовались как набор кодов для конструирования идеологически рекомендованной действительности. Цитата
из классика или действующего политического лидера легитимировала текст, давала ему место в советском дискурсе и помогала при распознавании текста адресатом. Пытаясь найти объяснение этому феномену, одни исследователи обращались к традициям русского политического абсолютизма, воспринимавшего язык как инструмент управления, другие — к традиционной феодальной политической культуре, монархистскому сознанию, сохранившемуся у большей части жителей России25, третьи искали ответ в диалектике марксизма. Так, М. Вайскопф пишет, что сакрализация земного правителя (в данном случае - И. Сталина) зиждется на российской монархической традиции, мощно актуализируемой сталинизмом26. По мнению Б. Гройса, «только коммунизм осуществляет тотальную вербализацию человеческой судьбы». Гройс пишет: «При коммунизме все было таким, каким оно было, потому что кто-то сказал, что это должно быть так, а не иначе»27. Только в советском обществе (и обществах, построенных по тем же коммуникативным и социальным принципам) так много сил и энергии тратится на создание и поддержание официального языка и так резко подавляются любые попытки отказаться от него или его модифицировать. Материалистическое понимание связи языка с обществом и с сознанием заключается в восприятии общественного сознания и человеческой мысли как отражения действительности, а языка - как практического сознания. В тексте «Истории ВКП(б)» Гройс находит подтверждение того, что Сталин определял язык как медиум, не являющийся ни базисом, ни надстройкой. При этом, по мнению Сталина, «язык непосредственно связан с производственной деятельностью человека так же, как и со всякой иной деятельностью во всех без исключения сферах его работы»28. «Любой... ответственный коммунистический руководитель,- пишет Гройс, - считал себя в первую очередь философом, а свою практическую деятельность рассматривал как вклад в развитие коммунистической теории»29. Резюмируя вышесказанное, можно сказать, что в законченном советском политическом тексте создается мини-универсум, одновременно вписанный в существующий дискурс и дополняющий его, легитимированный цитатами классиков и содержащий ответ на вызовы повестки дня. Таким образом, автор политического текста играет в коммуникативном пространстве роль демиурга, давая имена и характеристики существующим и несуществующим событиям и явлениям. По мнению М. Вайскопфа, советский лидер был «главным писателем» своей эпохи. В работе, посвященной языку Сталина, он цитирует Л. Максименкова: «Сталин как политик был прежде всего редактором подготовленного для утверждения текста. Он воспринимал российскую политическую культуру через письменный текст»30.
С другой стороны, работавший со Сталиным М. Смиртюков говорил, что Сталин не любил работать с документами, часто подписывал их не читая31. Следовательно, можно говорить о том, что восприятие языка как универсального средства управления социальной реальностью, представляющей собой производственные и идеологические отношения, делало текст основополагающим инструментом политического действия.
Для понимания смыслов и акцентов цитирования рассмотрим использование цитат из работ К. Маркса в некоторых работах В.И. Ленина. Так, в статье «Марксизм и восстание», написанной в сентябре 1917 г., Ленин пишет: «Ни один марксист не отречется от того, что именно Маркс самым определенным, точным и непререкаемым образом высказался на этот счет, назвав восстание именно искусством, сказав, что к восстанию надо относиться как к искусству, что надо завоевать первый успех и от успеха идти к успеху, не прекращая наступления на врага, пользуясь его растерянностью и т. д. и т. п»32. Цитата из работы «Революция и контрреволюция в Германии» (1851-1852) на самом деле принадлежит Ф. Энгельсу и звучит так: «Восстание есть искусство, точно так же, как и война, как и другие виды искусства»33. Здесь Энгельс оценивает конфликт между франкфуртским Национальным собранием и правительствами немецких государств в период Мартовской революции в Германии в 1848 г. Энгельс резюмирует: «Итак, что же следовало делать франкфуртскому Национальному собранию, чтобы избежать неминуемо угрожавшей ему гибели? Оно должно было прежде всего отчетливо уяснить себе положение и убедиться в том, что теперь перед ним нет иного выбора, как или безоговорочно подчиниться правительствам или же, решительно отбросив всякие колебания, примкнуть к вооруженному восстанию»34. Этой цитатой Ленин подчеркивает необходимость незамедлительных действий по захвату власти и одновременно предостерегает большевиков от нерешительности.
В статье «О значении золота теперь и после полной победы социализма» (напечатана в газете «Правда» за 5 ноября 1921 г.) Ленин пишет: «Откуда следует, что "великая, победоносная, мировая" революция может и должна применять только революционные приемы? Ниоткуда этого не следует. И это прямо и безусловно неверно. Неверность этого ясна сама собой на основании чисто теоретических положений, если не сходить с почвы марксизма. Неверность этого подтверждается и опытом нашей революции. Теоретически: во время революции делаются глупости, как и во всякое другое время, - говорил Энгельс, - и говорил правду»35. Это высказывание Энгельса целиком звучит так: «Во всякой революции неизбежно
делается множество глупостей так же, как и во всякое другое время; и когда наконец люди успокаиваются настолько, чтобы вновь стать способными к критике, они обязательно приходят к выводу: мы сделали много такого, чего лучше было бы не делать, и не сделали многого, что следовало бы сделать, поэтому дело и шло скверно»36. Цитата - из второй части ранней статьи Энгельса «Эмигрантская литература» (1874 г.), в которой он критикует бланкистов, в данном случае - за канонизацию Парижской коммуны: «Но какое отсутствие критики требуется для того, чтобы канонизировать Коммуну, объявить ее непогрешимой, утверждать, что с каждым сожженным домом, с каждым расстрелянным заложником поступили в точности, вплоть до точки над 1, так, как следовало!».
Можно резюмировать, что цитаты из Энгельса приводятся Лениным в отрыве от контекста; они представляют собой самостоятельные ценные высказывания, помогающие аргументировать и легитимировать его собственные идеи. Подобное отношение к контексту цитаты характерно и для текстов более поздних политических лидеров, цитирующих самого Ленина. М. Вайскопф приводит стихи А. Безыменского, характеризующие сложившееся еще при жизни Ленина отношение к нему как к олицетворению рабочего класса и самовыражению Рабоче-крестьянской партии: «Он нам дорог не как личность. В нем слилась для нас свобода / В нем слилось для нас стремленье, в нем - веков борьбы гряда»37. Комментируя использование ленинских цитат Сталиным, Н. Вольский-Валентинов пишет: «В апреле 1924 г. Сталин читал в Свердловском университете лекции "Об основах ленинизма", опубликованные к съезду в мае в виде брошюры. Замечательно, что генеральный секретарь партии игнорирует, явно не придает значения статье Ленина "О кооперации". Более того: фактически он выступает против Ленина, категорически заявляя, что построить социализм в одной стране невозможно. Несколько месяцев позднее, ужаснувшись своего антиленинизма, впадения в ересь, особенно тяжкую в его положении генерального секретаря партии, хранителя "заветов Ленина", Сталин бросился заминать свою ошибку. В последующем издании его брошюры "Об основах ленинизма", вошедшей в сборник "Вопросы ленинизма", антиленинские слова уже выкинуты, еретические фразы фальсифицированы разными вставками, позволяющими думать, что Сталин от мыслей Ленина никогда не отклонялся»38. М. Вайс-копф отмечает, что Сталин не только часто цитировал Ленина, но и пользовался ленинскими метафорами и другими стилистическими приемами39.
Формат статьи не предполагает развернутого рассмотрения феномена цитирования классиков в советском политическом тексте.
Однако сказанное выше позволяет определить роль, которую играет цитирование в своеобразии политического текста в советской культурной традиции. Советский политический текст определяется как общими свойствами политического текста - аргументированностью, интертекстуальностью и идеологичностью, так и специфическими свойствами, присущими ему как элементу политической коммуникации в авторитарном обществе.
Примечания
См. например: Феденева Ю.Б. Моделирующая функция метафоры в агитационно-политических текстах 90-х гг. Цит. по: Ворошилова М.Б. Креолизированный текст в политическом дискурсе. [Электронный ресурс]Режим доступа: http:// www.philology.ru/linguistics1/voroshilova-07b.html.
См.: Алтунян А.Г. Анализ политических текстов. Учеб. пособие. М.: Логос, 2010. С. 11.
См.: Чудинов А.П. Политическая лингвистика. Учеб. пособие. М.: Флинта-наука, 200б. С. 33.
См.: Тичер С., Мейер М., Водак Р., Веттер Е. Методы анализа текста и дискурса. Харьков: Гуманитарный центр, 2009. С. 49.
См.: JennyL. Lastrategiedelaforme (1976). [Электронный ресурс] Режим доступа:
[http://slovar.lib.ru/dictionary/intertextualnost.htm].
См.: Алтунян А.Г. Указ. соч. С. 1б.
См.: Алтунян А.Г. Там же. С. 50.
См.: Гусейнов Г.Ч. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. М.: Три квадрата, 2004. С. 14.
См.: Федотов М.А. Гласность и цензура: возможность сосуществования // Советское государство и право. 1989. № 7. C. 80. См.: Чудинов А.П. Указ. соч. С. 52.
См.: Романова Е.Г. Перформативы в ритуальных актах суггестивной коммуникации. М.: Лилия-Принт, 2001.
См.: Богданов К.А. Voxpopuli: фольклорные жанры советской культуры. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 27.
См.: Селищев А.М. Язык революционной эпохи: из наблюдений над русским языком последних лет (1917-1926). М.: Работник просвещения, 1982. С. 53. См.: Panser M.S., Hunsberger B., Pratt M.W., Boisvert S., Roth D. Political Roles and the Complexity of Political Rhetoric. Political Psychology. 1993. Vol. 13. No. 1. March. P. 32.
См.: Селищев А.М. Указ. соч. С. 24. См.: Алтунян А.Г. Указ. соч. С. 32.
17 См.: Богданов К.А. Указ. соч. С. 23.
2
3
4
5
9
12
13
14
18 См.: Чудинов А.П. Указ. соч. С. 65.
19 См.: Гусейнов Г.Ч. Указ. соч. С. 18.
20 См.: Гусейнов Г.Ч. Указ. соч. С. 9.
21 См.: Романенко А.П. Образ ритора в советской словесной культуре. М.: Флинта, 2003. С. 14.
22 См: Будаев Э.В., ЧудиновА.П. Лингвистическая советология. [Электронный ресурс] Режим доступа: http://www.philology.ru/linguistics2/budaev-chudinov-09.htm.
23 См.: Уваров М.С. Оппозиции языка и текста в культуре XX века: Философский век: Альманах. Вып. 7. СПб., 1998. С. 33.
24 См.: Кларк С. Был ли Ленин марксистом? Народнические корни марксизма-ленинизма // Рубеж. 1992. № 3. С. 74.
25 См.: Баткин Л.М. Сон разума: «Осмыслить культ Сталина». М., 1989. С. 10.
26 См.: Вайскопф М. Писатель Сталин. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 129.
27 См.: Гройс Б. Коммунистический постскриптум. М.: Ад Маргинем, 2007. С. 13.
28 См.: Сталин И.В. Сочинения. Т. 16. М.: Писатель, 1997. С. 117.
29 См.: Гройс Б. Указ. соч. С. 41.
30 См.: Максименков Л. Сумбур вместо музыки: Сталинская культурная революция: 1936-1938. М., 1997. С. 3.
31 См.: Жирнов Е. «Встать к стене спиной, держать руки на виду!» // Коммерсантъ-Власть. 2011. № 33 (937). 22 авг. С. 31.
32 См.: Ленин В.И. Марксизм и восстание. Цит. по: [http://sovietsite.ru/content/n-ленин-марксизм-и-восстание].
33 См.: Энгельс Ф. Революция и контрреволюция в Германии // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Т. 8. М.: Государственное издательство политической литературы, 1957. С. 100.
34 См.: Энгельс Ф. Указ. соч. С. 100.
35 См.: Ленин В.И. О значении золота теперь и после полной победы социализма // Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 44. Цит. по: [http://leninism.su/ index.php?option=com_content&view=article&id=955:o-znachenii-zolota-teper-i-posle-polnoj-pobedy-soczializma&catid=83:tom-44&Itemid=53].
36 См.: Энгельс Ф. Эмигрантская литература: Программа бланкистских эмигрантов коммуны. Цит. по: [http://lib.rus.ec/b/206164/read].
37 См.: Вайскопф М. Указ. соч. С. 203.
38 См.: Вольский-Валентинов Н.М. Наследники Ленина: Построение социализма в одной стране. М.: Терра, 1991. Цит. по: http://www.pseudology.org/Valentinov_ Lenin/NaslednikiLenina/02.htm.
39 См.: Вайскопф М. Указ. соч. С. 267.
