CC BY
129
Таким образом, «наложение» байронизма на «на иной субстрат - на систему русской поэзии» приводит к активному их взаимодействию. В результате батюшковская поэтическая система не просто воспроизводится, но активно перестраивается, смысл события воспоминания наполняется другим содержанием, но и байронический мотив, как мы пытались показать, тоже трансформируется. Однако такое взаимодействие не разрушительно, а творчески продуктивно - рождается новый, более сложный и противоречивый герой, который обретет развернутое воплощение в первой романтической поэме Пушкина «Кавказский пленник». Как известно, современная Пушкину критика поэму почти единодушно хвалила, а Пленника ругала как не вполне отвечающего представлениям о «герое романтического стихотворения». Но этому есть объяснения - он сформирован в иной, по сравнению с байроновским героем, среде - в лоне активного взаимодействия романтических веяний с элегической поэтикой.
Список литературы
1. Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. - М.: Наука, 1977.
2. Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». - СПб.: Наука, 1994.
3. Маймин Е. А. Пушкин: Жизнь и творчество. - М.: Наука, 1981.
4. Проскурин О. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. - М.: НЛО, 1999.
5. Пушкин А. С. Полн.собр. соч: в 17 т. - М.: Воскресенье, 1994.
6. Пушкин А. С. Сочинения / коммент изд. под ред. Дэвида М. Бетеа; коммент. к поэме «Кавказский пленник» сост. О. Проскуриным при участии Н. Охотина. - М.: НЛО, 2007. - Вып. 1: Поэмы и повести. - Ч. I.
7. Томашевский Б. Пушкин А. С.: Биография // Энциклопедический словарь библиографического ин-та «Братья А. и И. Гранат и К'». - М., 1929. - Т. 34.
Л. И. Вигерина
Своеобразие художественного времени в повести И. С. Тургенева
«Степной король Лир»: к проблеме символического подтекста
Жанровое своеобразие повести И.С. Тургенева «Степной король Лир» состоит в том, что нравоописательный очерк превращается в новеллу, начиная с 10 главы. Жанровой трансформацией обусловлено изменение природы художественного времени в произведении: в 1-9 главах доминирует неподвижное нравоописательное очерковое время, в 10-29 главах -новеллистическое.
Специфику художественного времени в жанре физиологического очерка В.М. Маркович охарактеризовал следующим образом: «Объект изображения существовал в неподвижном “нравоописательном” времени, очерк всегда характеризовал то, что проявляется или совершается постоянно, “каждый день или каждый год” (Д.С. Лихачев). Время развертывания самой очерковой характеристики тоже не равно сиюминутному настоящему линейного времени и тоже по-своему неподвижно. Это не время рассказывания, а время изложения готовых, уже обобщенных результатов наблюдения и анализа,
30
время, которое в принципе может рассматриваться как точечное, потому что сами события наблюдения и анализа остаются в этой системе “за скобками”» [4, с. 116].
В 1-9 главах «Степного короля Лира» описывается устоявшийся уклад жизни Мартына Петровича Харлова, константные качества его личности. Поэтому в повествовании используются глаголы в прошедшем времени несовершенного вида: дышал он протяжно и тяжко, как бык, но ходил без шума (всегда); «Разве мне могут что сделать? Где такой человек на свете есть?» — спрашивал он и вдруг принимался хохотать коротким, но оглушительным хохотом» (видимо, не однажды); всюду разъезжал на низеньких беговых дрожках (всегда); лошадь эта постоянно хромала; я всегда недоумевал; Харлов не любил подолгу сидеть дома; он бодро посматривал кругом своими медвежьими глазенками; окликал громовым голосом всех встречных мужиков, мещан, купцов (обычно, всегда); постоянно уверял, что никаких французов, настоящих, в Россию не приходило; он вдруг начинал скучать (время от времени, повторяющееся состояние), припадок обыкновенно кончался тем... и т.п.
Начиная же с 10 главы время становится направленным, линеарным и четко фиксируется рассказчиком: «однажды — дело было в июне месяце и день склонялся к вечеру», «на следующее утро», «неделю тому назад с лишком, под самые заговены к Петрову посту», «послезавтра в двенадцатом часу дня», «в назначенный день», «на следующий день», «мы только в конце сентября вернулись в нашу деревню», «на другой день я опять ... отправился в Еськовскую рощу», «в половине октября, недели три спустя после моего свидания с Мартыном Петровичем... », «через три дня происходили похороны Мартына Петровича...». События развиваются стремительно, сюжет приобретает новеллистический характер. В нем есть своя завязка («сонное мечтание» Харлова о вороном жеребенке), развитие (отказ от имения, передача всего наследства дочерям, предательство дочерей), кульминация (изгнание героя из дома) и развязка (бунт героя и смерть). Сюжет новеллы развивается в следующих временных рамках: июнь (10-15 главы) - конец сентября («...мы только в конце сентября вернулись в нашу деревню») (16-21 главы) - октябрь («в половине октября, недели три спустя после моего свидания с Мартыном Петровичем», как указывает рассказчик, происходит «бунт» героя) (22-29 главы). Главы 30 и 31 выступают своего рода эпилогом: в них рассказывается о том, что произошло с дочерьми Харлова много лет спустя после его смерти. 30 глава - о встрече рассказчика с Анной Мартыновной спустя пятнадцать лет после трагических событий, 31 глава - о встрече с Евлампией Мартыновной - спустя ещё четыре года после встречи с Анной Мартыновной.
Время в новелле движется от начала лета - расцвет жизни, к поздней осени, символизирующей умирание. В то же время события в повести маркированы событиями христианского календаря. В тексте повести прямо названы такие посты и праздники, как Петровский пост, праздник Петра и Павла, Троица; другие могут быть реконструированы на основе анализа художественного времени в произведении.
31
Новеллистический сюжет предваряется фрагментом, описывающим Евлампию в васильковом венке, освещенную солнцем (8 глава). Образ Евлампии ассоциируется с образом Флоры на картине Сандро Боттичелли «Весна»: те же «глаза, выпуклые, с поволокой, темно-синие, как стеклярус», белокурые густые волосы, васильковый венок. Флора Боттичелли олицетворяет Весну, это богиня цветов, получившая в дар сад, где торжествует вечная весна. Тургеневская Евлампия в наброске, не вошедшем в окончательный вариант текста, изображается в «жаркий летний день» на фоне «золотистого блеска лазурного неба». Золото, лазурь, свет, цветы -приметы тургеневского «лазурного царства», воплощающего идею рая: «О лазурное царство! О царство лазури, света, молодости и счастья! ...всё говорило о любви, о блаженной любви!» (стихотворение в прозе И.С. Тургенева «Лазурное царство») [7, XIII, с. 175]. Само имя героини -Евлампия - значит светящаяся. Ее образ, обещающий блаженную любовь, счастье, рай, композиционно предваряет новеллистический сюжет ада и гибели героя.
Мотив рая входит в художественную ткань произведения Тургенева и через описание «державы» Мартына Петровича Харлова в очерковой части. «И сад покажу, и дом, и гумно - и всё», - говорит герой приехавшему к нему в гости рассказчику. Слово «сад», стоящее на первом месте, очевидно выделено, подчеркнуто автором. Повторится оно ещё раз в речи Харлова: «А вот это мой сад, яблони я посажал, и ракиты - тоже я. А то тут и древа никакого не было» [7, X, с. 195; далее при ссылках на текст повести дается только страница данного тома]. Яблоня, яблоко напоминают не только об Адаме, грехопадении, но и о рае, в котором пребывали люди до грехопадения. Ракита в европейской традиции означает смирение, а также является символом печали, скорби и одиночества [5]. Ракиты, посаженные Харловым, - намек на ту скорбь, которую он сам сотворит себе, на будущую покинутость, одиночество в жизни героя. Употребленное героем церковнокнижное слово «древо» отсылает и к древу жизни и к кресту, распятию, предвосхищая в подтексте будущую судьбу Харлова.
Характерно, что «сонное мечтание» Харлова приходится на «самые заговены к Петрову посту», то есть на последний день перед Петровским постом. Пост в христианской традиции призван духовно очистить человеческую душу, помочь ей обновиться. Пост - это подвиг воздержания и самоограничения. Святитель Игнатий (Брянчанинов) в «Аскетической проповеди» (1866) писал о смысле поста: «Святые отцы нарекли пост основанием всех добродетелей, потому что постом сохраняется в должной чистоте и трезвенности ум наш, в должной тонкости и духовности наше сердце. Тот, кто колеблет основание добродетелей, колеблет всё здание добродетелей» [6]. Архиепископ Лазарь (Пухало) в статье «Духовное и библейское значение христианского поста» подчеркивает, что «пост, вмененный в обязанность Адаму и Еве. был как физическим, так и духовным постом» [1], именно из-за несоблюдения поста Адам и Ева были изгнаны из рая. Автор выделяет несколько аспектов смысла поста: послушание Богу (в результате которого Адам и Ева могли бы сохранить свое
32
место в раю), освобождение из плена страстей, открывающее возможность духовного восхождения и достижения утерянного рая, покаяние в грехах и очищение души. «Мы постимся и молимся, - подчеркивает архиепископ Лазарь, - чтобы быть способными принять Милость Божию и отдалить от себя заклятого». Пост, - заключает он, - это «возделывание сада души» [1].
«Сонное мечтание» о вороном жеребенке накануне поста воспринимается Харловым как «предостережение»: «Готовься, мол,
человече!» [с. 204]. Генетически оно связано с жанром средневековых видений, выполнявших функцию пророчества, откровения. «Сонное мечтание» Харлова - напоминание о смерти, о конце света, о Страшном суде. Вороной жеребенок в видении героя не может не напомнить о четырех всадниках Апокалипсиса: третий всадник Г олод скачет с весами на вороном коне, ведя за собой четвертого - Смерть. Вороной жеребенок «сонного мечтания», лягнувший героя «в левый локоть, в самый как есть поджилок», после чего у того не действует левая рука и левая нога, должен напомнить герою о грехах его и необходимости покаяния: левая сторона в христианской мифологии связана с дьявольским началом, правая - с Богом («одесную Отца» (то есть по правую сторону от Бога) будут стоять праведники). Таким образом, «сонное мечтание» должно подготовить героя к посту, а тот в свою очередь к празднику Петра и Павла.
Не случайно кризисный момент в жизни Харлова прикреплен к празднику Петра и Павла. Праздник Петра и Павла церковь выделила особым образом, подчеркнув его значение для христиан, - постом. Особый пост бывает ещё только перед тремя величайшими праздниками: Пасхой
Христовой, Рождеством Христовым и Успением Пресвятой Богородицы. Смысл необыкновенного выделения праздника Святых апостолов Петра и Павла состоит в подражании их нелицемерному покаянию и глубочайшему смирению. Образ Мартына Петровича Харлова в подтексте повести соотнесен как с апостолом Павлом, так и с апостолом Петром.
В повести постоянно подчеркивается одна деталь, связанная с личностью героя, - его трубный голос: «Голос из этого рта выходил хотя сиплый, но чрезвычайно крепкий и зычный... Звук его напоминал лязг железных полос, везомых в телеге по дурной мостовой - и говорил Харлов, точно кричал кому-то в сильный ветер через овраг» [с. 187]; «окликал громовым голосом всех» [с. 190]; «Совсем оглушил меня. Этакая труба!» -говорит Наталья Николаевна герою, на что тот отвечает: «Я в своей гортани не волен» [с. 192]; «закричал громовым голосом: «Повиноваться!» [с. 215]; «загремел Харлов» [с. 217]; «Что это, отец, как труба трубишь! Коли ты в самом деле в домочадцах своих так уверен, ну и слава тебе, Господи! Голову ты мне совсем размозжил!» [с. 221]; «Кров! - говоришь ты, - загремел он своим железным голосом, — проклятие! — говоришь ты... Нет! Я их не прокляну... » [с. 247]. «В литературе и средневековой культуре в целом «труба», «трубный звук» - семантически и стилистически маркированные слова, и входят они прежде всего в сакральный контекст: 1) в ситуацию, знаменующую второе пришествие, воскресение мертвых и начало Страшного
33
суда, 2) в систему тропов-определений сакрального персонажа - апостола Павла («божественный Павел, златобисерная и обрадованная труба христианства, вопиет и глаголет», «труба Вселенной, Павел наш... трубным гласом возбуждает спящих на земле и мертвых» [3, с. 101].
Семантика имени героя также поддерживает возможность соотнесения Харлова с апостолом Павлом: Мартын - от латинского Марс, то есть воинственный, посвященный Марсу. Известно, что Павел, до обращения в христианство - Савл, был язычником, римлянином, гонителем христиан, присутствовал при побитии камнями Стефана. Апостол Павел изображается в искусстве в сюжете обращения Св. Павла в римском воинском облачении.
Главный грех Харлова - гордость. Тема гордыни в средневековом и ренессансном искусстве воплощалась обычно в образе всадника, падающего с коня. Этот мотив присутствует и в жизнеописании апостола Павла и в истории жизни Мартына Петровича Харлова. Из «Деяний апостолов» известно, что по пути в Дамаск, где Савл (будущий Павел) должен был совершить акции против христиан, он был ослеплен лучом, пал на землю, как и воины, сопровождавшие его, и услышал Голос Бога, призывавшего его к себе. «Согласно традиции, идущей от средневековой манеры изображать Гордыню в виде падающего с лошади всадника, Павел совершает свое путешествие на лошади. Он лежит на земле, как если бы только что упал с лошади, распростертый в страхе или беспамятстве» - так обычно в мировой живописи изображается сюжет обращения Святого Павла [8, с. 414]. Когда Слеткин отбирает у Харлова лошадь, тот оказывается поверженным на земле: «Без шапки, взъерошенный, в прорванном по швам холстинном кафтане, поджав под себя ноги, он (Харлов. - Л. В.) сидел неподвижно на голой земле» [с. 233].
Образ Мартына Петровича Харлова включает в себя и коннотации, связанные с апостолом Петром: 1. Отчество Харлова - Петрович, он - сын Петра. 2. Будущий апостол Петр (первоначальное имя - Симон) занимался рыбной ловлей, до того как был призван Иисусом Христом в апостолы. В повести подчеркнуто, что после отказа от имения своего и ввода в наследство дочерей Мартын Петрович, никогда до тех пор не занимавшийся рыбной ловлей, на удивление всем становится рыболовом. 3. Особенность казни апостола Петра заключалась в том, что он был распят «стремглав» (то есть вниз головой), так как он сам считал, что недостоин быть распятым на кресте, как Спаситель. Смерть тургеневского героя: падает с крыши дома вниз головой, держа в руках переднюю пару стропил, продольный верхний брус крыши, конек, уперся ему в спину, - напоминает мученическую смерть апостола Петра. 4. Портрет Харлова, каким увидел его рассказчик в сентябре месяце: «Много его меняла борода, хотя короткая, но густая, курчавая, в белых вихрах, наподобие смушек» [с. 235], - схож с изображением апостола Петра в христианской иконографии, где был «усвоен тип седого старца с курчавыми волосами и бородой» [9, с. 335].
Соотнесенность героя с христианскими апостолами углубляет перспективу образа Мартына Петровича Харлова. Смысл судеб апостолов
34
Петра и Павла - через преступление, через нравственное падение, через заблуждение - к свету истины - такой путь открыт всем душам, томимым духовною жаждою. Открыт он и герою тургеневской повести.
Сам ввод дочерей в наследство, отказ от имения для героя имеет, видимо, то значение, какое несет в себе праздник Троицы. Дом героя в день церемонии ввода в наследство украшен березками, которые, «натыканные по обеим сторонам крыльца, словно в Троицын день», особенно поразили рассказчика. Обычай украшать в Троицу церкви и жилища цветущими ветвями идет из древности. В память того, как при Синайской горе всё цвело и зеленело в день, когда Моисей получал скрижали Закона, Сионская горница, где на апостолов сошел Святой Дух, тоже была украшена ветвями деревьев и цветами. В праздник Троицы вспоминают и явление Аврааму Троицы в Мамврийской дубраве, поэтому украшенный зеленью храм напоминает и ту дубраву. Цветущие ветки напоминают также, что под действием Благодати Божией человеческие души расцветают плодами добродетелей. Таким образом, церковь, дом, украшенные березками символизируют собой Царство Божие на земле, которого, по всей вероятности, взыскует и грешное сердце Мартына Петровича Харлова.
Праздник Троицы, или Пятидесятницы, посвящен памяти того великого события, когда Господь ниспослал Дух Святой на апостолов и учеников. Дух Святой начертал вместо Синайского Новый Сионский закон. Место Синайского закона заступила Благодать Святого Духа, законополагающего, подающего силы к исполнению Закона Божьего, изрекающего оправдание не по делам, а по благодати. Церемония, совершаемая в доме Харлова, означает для героя, что милость, заботу, доброту дочери будут являть теперь отцу не по юридическому закону, не по обязанности, а по благодати.
Отписывая всё имение дочерям («Ну, теперь всё ваше!»), герой тем не менее не снимает своей власти над ними, они обязуются выполнять его волю: «И сию мою родительскую волю дочерям моим исполнять и наблюдать свято и нерушимо, яко заповедь, ибо я после Бога им отец и глава... и будут они волю мою исполнять, то будет с ними мое родительское благословение, а не будут волю мою исполнять, чего Боже оборони, то постигнет их моя родительская неключимая клятва, ныне и во веки веков, аминь!» - говорится в раздельном акте, и именно эти слова Харлов пожелал прочесть лично. Речь идет, таким образом, о родительском суде за неисполнение заповеди отеческой и Божественной и отеческом и Божественном возмездии. Мотив суда превращается в дальнейшем повествовании в лейтмотив, прошивающий художественную ткань произведения.
Так, тема Страшного суда возникает в подтексте эпизода «окаменения» крестьян, когда Харлов обращается «громовым» голосом к крестьянам с тем, что они должны повиноваться новым владелицам: «Повиноваться!».
Крестьяне «ещё пуще окаменели и даже как бы перестали глядеть. Группа дворовых (в числе их находились две здоровенные девки, в коротких ситцах и с такими икрами, подобных которым видеть можно разве на «Страшном судилище» Микель-Анжело, да ещё один, уже совсем ветхий, от древности
35
даже заиндевевший, полуслепой человек в шершавой фризовой шинели - он, по слухам, был при Потемкине «валторщиком» - казачка Максимку Харлов себе предоставил), группа эта выказывала большее оживление, чем крестьяне, она по крайней мере переминалась на месте» [с. 215].
Сцена «окаменения крестьян», возможно, цитата из гоголевского «Ревизора». «Немая сцена», которой завершается гоголевская комедия, долженствовала напомнить людям о воздаянии за грехи, о Страшном суде, в том числе. С.А. Гончаров, автор книги «Творчество Н.В. Гоголя и традиции учительной культуры», приводит факт восприятия «Ревизора» читателями XIX века как своего рода мистерии, подчеркивая, что христианский подтекст пьесы Гоголя был очевиден для христианской читающей публики уже тогда [3, c. 17]. Группа дворовых написана в гоголевской манере гиперболизации, иронии (ср. описание общей залы трактира в 1 главе 1 тома «Мертвых душ»: «...те же картины на всю стену, писанные масляными красками, - словом, все то же, что и везде, только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию, иной раз даже нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров»). Ироническая манера рассказчика в тургеневской повести должна «спрятать» пафосность заявленной темы, сделать её не такой явной и откровенно звучащей. Ту же функцию, что и отсылка к «Страшному суду» Микеланджело, выполняет и образ «валторщика». Второстепенный персонаж, персонаж толпы, о котором писатель лишь замечает в скобках, описан в подробностях своего костюма и отчасти биографии. Впрочем, он будет упомянут в повести ещё раз: «По окончании молебна и водосвятия, причем все присутствующие, даже слепой потемкинский «валторщик», даже Квицинский, помочили себе глаза святой водой.» [с. 216]. По всей вероятности, образ «валторщика» имеет символическое значение в контексте повести. Известно, что в трубы трубят ангелы, возвещая о Страшном суде, и в день гнева семь священников трубят в трубы, возможно, сделанные из бараньих рогов. Поэтому не случайно «валторщик» изображен вместе с дворовыми девками, икры которых должны напомнить «Страшный суд» Микеланджело.
Слепой «валторщик», стремящийся помочить себе глаза святой водой, может напомнить и слепорожденного, которого исцелил Христос (в Евангелии от Иоанна 9:1-7 и Евангелии от Матфея 20:29-34 описывается, как Христос исцеляет двух слепых неподалеку от Иерихона). «В этом эпизоде видели символ человеческой духовной слепоты, спасти от которой и явился на землю Христос» [8, с. 513]. Образом слепого «валторщика» вводится в повесть ещё один важный мотив - мотив человеческой слепоты, который поддерживается «стеклярусом» глаз Евлампии (стеклянный глаз - невидящий глаз), слабым зрением Харлова, которому приходится пользоваться очками («.он нарочно ездил домой за железными круглыми очками, без которых писать не мог, и с очками-то на носу он едва-едва, в течение четверти часа, пыхтя и отдуваясь, успел начертать свой чин, имя, отчество и фамилию.»
36
[с. 191]), размышлениями рассказчика о человеческом неведении своей судьбы: «Всё на свете - и хорошее и дурное - дается человеку не по его заслугам, а вследствие каких-то неизвестных, но логических законов, на которые я даже не берусь указать...» [с. 263].
Таким образом, июньские события отказа Харлова от имения, ввода дочерей в наследство - это «обещание даров Святого Духа», обещание рая, Царства Небесного на земле (в эмпирическом плане это ожидание героем проявлений любви к нему дочерей, ожидание благодарности их), но вместе с тем указание пути к этому (покаяние в грехах) и намек на воздаяние за грехи на Страшном суде.
В конце сентября рассказчик вновь возвращается в родные места и встречается с Харловым, в жизни которого много переменилось. Сентябрьский пейзаж в повести акцентирует тему смерти, но в её гармоничном варианте. Это замирание природы, своего рода Успение её: «День выдался чудесный: я думаю, кроме России, в сентябре месяце нигде подобных дней и не бывает. Тишь стояла такая, что можно было за сто шагов слышать, как белка перепрыгивала по сухой листве, как оторвавшийся сучок сперва слабо цеплялся за другие ветки и падал, наконец, в мягкую траву -падал навсегда: он уж не шелохнется, пока не истлеет. Воздух ни теплый, ни свежий, а только пахучий и словно кисленький, чуть-чуть, приятно щипал глаза и щеки, тонкая, как шелковинка, с белым клубочком посередине, длинная паутина плавно налетала и, прильнув к стволу ружья, прямо вытягивалась по воздуху - знак постоянной, теплой погоды! Солнце светило, но так кротко, хоть бы луне» [с. 227]. Мотивы тишины, покоя, шелка паутины, мягкой травы, постоянной теплой погоды характеризуют мир, где царит равновесие, но это мир накануне тления (сучок падает навсегда в мягкую траву), в нем нет движения (слабо цеплялся сучок, паутина плавно налетала), нет красок (единственная цветовая деталь сентябрьского пейзажа -белый клубочек посередине паутины), нет звуков, а солнце похоже на луну («Солнце светило, но так кротко, хоть бы луне»).
Сентябрьский пейзаж повести содержит в себе как идею неизбежной смерти всего земного, так и идею вечного обновления, невозможного без умирания. Характерно для Тургенева, что эта мысль о единстве жизни-смерти, о взаимосвязи этих феноменов раскрывается через жизнь природы. «Вечная краса природы» проявляется даже в её угасании, замирании, тлении. В очерке «Лес и степь», завершающем цикл «Записки охотника», пейзаж поздней осени включает те же детали, что и сентябрьский в «Степном короле Лире»: «Ветра нет, и нет ни солнца, ни света, ни тени, ни движенья, ни шума.» [8, IV, с. 386], мягкий воздух, тонкий туман, «мирно белеет неподвижное небо», правда, в осеннюю картину добавлен цвет: последние золотые листья, бурые сучья деревьев. Для нас важно, что в очерке из «Записок охотника» раскрывается авторское восприятие такого пейзажа: «Спокойно дышит грудь, а на душу находит странная тревога. .Вся жизнь развертывается легко и быстро, как свиток, всем своим прошедшим, всеми чувствами, силами, всею своею душою владеет человек. И ничего кругом ему не мешает - ни солнца нет, ни ветра, ни шуму.» [8, IV, с. 386]. Осень для
37
тургеневского лирического героя - время раздумий, подведения итогов. Таким временем будет оно и для Харлова: «Много...ох! много передумал я, у пруда сидючи да рыбу удучи!» [с. 243].
В сентябре рассказчик увидит Харлова смирившимся, покорившимся своей участи: «Ну, а потом - покорился! Крест, думаю, мне послан, к смерти, значит, приготовиться надо» [с. 242]. Тема креста с этого момента станет ведущей в новелле. На сентябрь приходится один из числа двунадесятых праздников православной церкви - праздник Воздвижения Честного и Животоворящего Креста Господня, который отмечается 14 сентября по старому стилю. С одной стороны, он напоминает христианам о величии и торжестве совершенного Иисусом Христом дела спасения людей, победы жизни над смертью, а с другой - о страданиях и крестной смерти Иисуса Христа и о греховности людей [2]. В православной церкви в честь этого праздника установлен особый чин воздвижения креста в память обретения царицей Еленой древа того самого Креста, на котором был распят Христос. Поклонение Кресту происходило при таком стечении народа, что патриарх Макарий должен был поднять крест, чтобы всем его было видно. Это событие и послужило основанием для учреждения чина воздвижения креста. Воздвижение (поднятие) креста (как бы осуществление чина праздника Воздвижения) найдет свое отражение в октябрьской части новеллы: «Знакомый мне старик поп стоял без шляпы на крыльце другого флигеля и, схватив медный крест обеими руками, время от времени молча и безнадежно поднимал и как бы показывал его Харлову» [с. 251-252]. Чин воздвижения креста напоминает и изображение Харлова, стоящего на разоренной им крыше дома: «.бухнула последняя труба, и среди мгновенно взвившегося облака желтой пыли Харлов, испустив пронзительный крик и высоко подняв окровавленные руки, повернулся к нам лицом» [с. 253]. Поднятые окровавленные руки Харлова отсылают к поднятым рукам Моисея (пока Моисей держал свои руки поднятыми, чудесным образом побеждали израильтяне), ставшими одним из «типов» креста Христа [8, с. 371]. Таким образом, сентябрьский эпизод жизни Харлова освещен темой несения креста. Порванные одежды Харлова («прорванный по швам холстинный кафтан», «рубище» Харлова, поразившее рассказчика) могут быть соотнесены с разорванными одеждами Христа во время несения им креста.
Кульминация новеллистического сюжета отнесена автором к октябрю месяцу. Трагические события в семье Харлова разворачиваются на фоне октябрьского пейзажа: «Погода уже пятый день стояла отвратительная. Всё живое поспряталось, даже воробьи притихли, а грачи давно пропали. Ветер то глухо завывал, то свистал порывисто, низкое, без всякого просвету небо из неприятно белого цвета переходило в свинцовый, еще более зловещий цвет -и дождь, который лил, лил неумолчно и беспрестанно, внезапно становился еще крупнее, ещё косее и с визгом расплывался по стёклам. Деревья совсем истрепались и какие-то серые стали: уж. Кажется, что было с них взять, а ветер нет-нет - да опять примется тормошить их. Везде стояли засоренные мертвыми листьями лужи, крупные волдыри, то и дело лопаясь и возрождаясь, вскакивали и скользили по ним. <...> Казалось, уже никогда не
38
будет на свете ни солнца, ни блеска, ни красок, а вечно будет стоять эта слякоть и слизь, и серая мокрота, и сырость кислая - и ветер будет вечно пищать и ныть!» [с. 238-239]. Такой пейзаж перекликается с изображенным в стихотворении в прозе «Конец света» (Сон) (1878): небо - точно саван; «вдоль всей далекой земной грани зашевелилось что-то, стали подниматься и падать какие-то небольшие кругловатые бугорки» - морские волны, которые могут быть соотнесены с «крупными волдырями» в лужах в пейзаже «Степного короля Лира». «Морозным вихрем несется она (морская волна. — Л.В.), крутится тьмой кромешной. Все задрожало вокруг - а там, в этой налетающей громаде, и треск, и гром, и тысячегортанный, железный лай... Га! Какой рев и вой! .Конец всему!» [7, XIII, с. 155]. Глухой вой, визг, писк и нытье ветра, гром, грохот, отсутствие красок, свинцовый цвет неба, ливень, холод, «темнота вечная» - это характерные детали апокалиптической картины, присутствующие и в «Конце света» и в октябрьском пейзаже «Степного короля Лира». Для Харлова именно в октябре приходят последние времена. Последнее его унижение - изгнание из горенки, где он «каждое бревнышко собственными руками клал», которое толкает его на протест, на защиту собственной чести, человеческого достоинства: «Ну, либо его (обидчика Слеткина. — Л.В.) зарезать, либо из дому вон!». Показательно, что герой отказывается от убийства как наказания обидчика. Ад, в который превратилась его жизнь, он осмысляет как справедливое возмездие Бога за грехи: «Хоть бы ты пользу кому в жизни сделал! - размышлял я так-то, -бедных награждал, крестьян на волю отпустил, что ли, за то, что век их заедал! Ведь ты перед богом за них ответчик! Вот когда тебе отливаются их слезки!» [с. 243].
После исповеди Наталье Николаевне, покаяния в грехах, понимая истинную причину своих бедствий, Харлов обретает «истинно христианское расположение духа», готов простить своих обидчиков. Жест Харлова -«перекрестился трижды на образ» - свидетельствует о том, что герой остается в рамках христианской этики. Однако издевательские, насмешливые слова шута Сувенира о том, что стало со столбовым дворянином, воином Харловым, где его наследственный кров («ты бескровный!»), на что он теперь способен («под вашим кровом над вами потешаются вдоволь! И хоть бы вы их, по обещанию, прокляли! И на это вас не хватило!»), затрагивают гордость героя, рождают ярость, толкают к отмщению: «.я их не прокляну. Им это нипочем! А кров.кров я их разорю, и не будет у них крова, так же, как у меня! Узнают они Мартына Харлова! Не пропала ещё моя сила! Узнают, как надо мной издеваться!.. Не будет у них крова!» [с. 247]. Творя суд над дочерьми (праведный, с точки зрения Харлова), разоряя свой собственный дом, лишая дочерей крова, герой принимает смерть: «.передняя пара стропил, яростно раскаченная железными руками Харлова, накренилась, затрещала и рухнула на двор - и вместе с нею, не будучи в силах удержаться, рухнул сам Харлов и грузно треснулся оземь. Все вздрогнули, ахнули. Харлов лежал неподвижно на груди, а в спину ему уперся продольный верхний брус крыши, конек, который последовал за упавшим фронтоном» [с. 256-257]. Изображение смерти Харлова перекликается со средневековыми
39
и ренессансными изображениями Распятия Христа. (Известен интерес И.С. Тургенева к западноевропейской живописи (см., напр., «Поездка в Альбано и Фраскати (Воспоминание об А.А. Иванове)» [7, XIV]). Характерны детали, которые отмечает автор, и композиция персонажей в эпизоде, который можно определить как снятие с креста: «К Харлову подскочили, свалили долой с него брус, повернули его навзничь, лицо его было безжизненно, у рта показалась кровь, он не дышал... Побежали за водой к колодцу, принесли целое ведро, окатили Харлову голову, грязь и пыль сошли с лица, но безжизненный вид оставался тот же. Притащили скамейку, поставили её у самого флигеля и, с трудом приподнявши громадное тело Мартына Петровича, посадили его, прислонив голову к стене» [с. 257]. Такая деталь, как ведро воды, напоминает о мирре и алое, которые принес Никодим, чтобы забальзамировать тело Христа. Важнейшая деталь в изображениях Распятия и Снятия с креста - кровь Христа. Кровь Харлова упоминается несколько раз в тексте: «Кровь вдруг густо хлынула у него изо рта - всё тело затрепетало.» [с. 257].
Характерной особенностью изображения Распятия в искусстве является введение таких персонажей, как Дева Мария и Святой Иоанн Евангелист, центурион и человек с губкой на иссопе, два разбойника, солдаты, разрывающие одежды. Особенно значимыми являются фигуры Девы Марии и Св. Иоанна. Для Распятия обычны симметрические композиции, тенденция располагать фигуры парами по обе стороны креста. В «композиции» Тургенева на эту тему также прослеживается парное изображение фигур: «Казачок Максимка приблизился, стал на одно колено и, далеко отставив другую ногу, как-то театрально поддерживал руку бывшего своего барина. Евлампия, бледная, как сама смерть, стала прямо перед отцом, неподвижно устремив на него свои огромные глаза. Анна с Слёткиным не подходили близко» [с. 422]. Описание отличается детализацией вплоть до констатации жестов, правой и левой сторон: «Потом он (Харлов. — Л.В.) слабо повел одной - правой рукой (Максимка поддерживал левую), раскрыл один - правый глаз и, медленно проведя около себя взором словно каким-то страшным пьянством пьяный, охнул.», «Конец!» - подумал я. Но Харлов открыл ещё все тот же правый глаз (левая века не шевелилась, как у мертвеца) и, вперив его на Евлампию, произнес едва слышно: - Ну, доч.ка. Тебя я не про.» [с. 257]. Вороной жеребенок «сонного мечтания» поразил левую часть тела Харлова (в иносказательном смысле - его грешную часть души), теперь перед смертью левая часть действительно мертвая, а правая живая (действуют правая рука, правый глаз) и то, что хочет сказать Харлов перед смертью, сможет сказать правая часть его души (праведная). Такова «подсказка» автора читателю, как понимать недоговоренные Харловым слова, обращенные к Евлампии: «Ну, доч.ка Тебя я не про.». Рассказчик прав, решив, что Харлов хотел простить свою дочь.
Композиция персонажей в эпизоде Распятия и Снятия с креста в повести позволяет соотнести Евлампию с Девой Марией, а казачка Максимку со Святым Иоанном Евангелистом. Атрибутами Иоанна Евангелиста являются книга или свиток. Максимка - бессменный чтец Харлова, он читает ему вслух
40
том «Покоящегося трудолюбца». Маленький, ничтожный казачок Харлова, казалось бы, парадоксальным образом назван Максимом, что значит величайший. По слову Христа, именно малые первые войдут в Царство Небесное, последние станут первыми. «Максимушка» оказывается единственным человеком, до конца преданным своему барину и готовым ему служить. Соотнесение Евлампии с Девой Марией возникает и благодаря семантике её имени (Евлампия - светящаяся), а также именованием ее в последней главе хлыстовской богородицей.
Народную точку зрения на события и на героя Тургенев поручает «одному седоватому головастому крестьянину», который стоял, «опираясь, как некий древний судья, обеими руками и бородою на длинную палку»: «Обидели старика, на вашей душе грех! Обидели!» [с. 259]. «Это слово «обидели!» тотчас было принято всеми, как бесповоротный приговор. Правосудие народное сказалось, я понял это немедленно», - признается рассказчик. Тема народного суда развивается в эпизоде похорон, отпевания в церкви. Рассказчик чувствует в народе «общее, бесповоротное отчуждение, осуждение» дочерей Харлова: «Казалось, все эти люди знали, что грех, в который впало харловское семейство, - тот великий грех поступил теперь в ведение единого праведного Судии и что, следовательно, им уже не для чего было беспокоиться и негодовать» [с. 260].
В первоначальном варианте финал 29 главы был иной, нежели в окончательном тексте. Уход Евлампии из дома был приурочен к раннему утру начала зимы: «выпала первая пороша», белый снег прикрыл грязную землю. «Белый снег» здесь выступает символом очищения, утро - символом начала новой жизни. Евлампия предстает перед рассказчиком как богомолка: «...я увидел женщину в подпоясанном капоте с котомкой за плечами, с платком на голове. Она шла большими шагами, слегка подпираясь палкой. Я её принял сперва за богомолку.» [с. 402]. Такой финал был обнадеживающим, оптимистическим, утверждающим живую душу в Евлампии, осознание ею своего греха, желание искупить его. В окончательном тексте писатель оставляет «дыхание» октябрьского пейзажа (страшного и беспросветного), вскользь замечает об уходе Евлампии из родительского дома, тем самым давая знать, что ничего не изменилось после смерти Харлова, катарсического очищения трагическими событиями не произошло. Эпилог только подтверждает это. Смерть Харлова должна была быть воспринята и его дочерьми и другими персонажами повести как поучение, как указание на необходимость покаяния и изживания грехов своих, как напоминание о крестных муках Христа и его искупительной жертве. Была ли воспринята эта искупительная жертва персонажами повести? Имела ли смысл для потомков Харлова? Стремлением ответить на этот вопрос продиктовано продолжение повествования о том, что случилось с героями повести после смерти Харлова.
В своеобразном эпилоге (30-31 главы) Харлову, сформированному эпохой XVIII столетия, с его духовными исканиями, противопоставлены люди другой эпохи. Дочери изображаются как потерявшие память о страшном событии смерти отца и своего греха перед ним и Богом и
41
наслаждающиеся властью. В повествовании о них рассказчик особое внимание уделяет такой детали, как крыши их домов, которые соотносятся в его восприятии с крышей дома Харлова, его «пепелища», как он выражался, крышей, которую он разорил и которая стала его крестом. Об имении Анны Мартыновны рассказчик сообщает: «... её имение, и усадьба, и самый дом (я невольно взглянул на крышу, она была железная) - все оказалось в превосходном порядке.» [с. 261]. Железная крыша символизирует собой наступление железного века людей с железными сердцами.
Дом Евлампии - хлыстовской богородицы - «одинокий дом, стоящий у перекрестка двух дорог и обнесенный высоким и тесным частоколом <...> в нем было что-то таинственное, замкнутое, угрюмо-немое, что-то напоминавшее острог или больницу. С дороги только и можно было видеть, что его крутую, темной краской выкрашенную крышу» [с. 263]. Крутая крыша и темная краска отражают крутую власть героини, крутой её нрав и те темные силы, стихии, что бродят в её личности. Дома дочерей противопоставлены дому Харлова. Патриархальность, простота, непритязательность «державы» Харлова - вот, что поражает рассказчика: «Мы завернули на двор, огороженный тыном, прямо против ворот возвышался ветхий-ветхий флигелек с соломенной крышей и крылечком на столбиках.» [с. 263]. Ветхость и шаткость «пепелища» Харлова отражает и его восприятие земной юдоли. Читая «Покоящегося трудолюбца», Мартын Петрович «качал головою, упоминал о бренности, о том, что всё пойдет прахом, увянет, яко былие, прейдет - и не будет!» [с. 193].
Сообщая о жизни Анны Мартыновны спустя 15 лет после смерти её отца, рассказчик передает слухи и народную молву о ней: «продувная шельма», «скряга», «мужа своего отравила», но в то же время отмечает уважение к ней соседей-помещиков: «Возведи её на трон - та же Семирамида или Екатерина Вторая! Повиновение крестьян - образцовое.Воспитание детей - образцовое! Голова! Мозги!» [с. 262]. Поразительно самообладание героини, ничто не выдает в ней душевного движения, душевных мук: «.увидав меня, свидетеля того страшного происшествия, даже бровью не повела. Ни о моей матушке, ни о своём отце, ни о сестре, ни о муже даже не заикнулась, точно воды в рот набрала». Напротив, «довольством внутренним и внешним, приятной тишиной душевного и телесного здоровья так и веяло от неё самой, от её семьи, от всего её быта». Рассказчик не судит героиню, но её судьба заставляет размышлять его об общих закономерностях человеческого бытия: «Насколько заслужила она это счастье. это другой вопрос.. Всё на свете - и хорошее и дурное - дается человеку не по его заслугам, а вследствие каких-то ещё неизвестных, но логических законов, на которые я даже указать не берусь, хоть иногда, мне кажется, что я смутно чувствую их» [с. 262-263].
Евлампию рассказчик встречает спустя девятнадцать лет после смерти Харлова. Его поразило особенно изменившееся выражение её лица: «Трудно передать словами, до чего оно стало самоуверенно, строго, горделиво! Не простым спокойствием власти - пресыщением власти дышала каждая черта, в небрежном взоре, который она на меня уронила, сказывалась давнишняя,
42
застарелая привычка встречать одну благоговейную, безответную покорность. Эта женщина, очевидно, жила, окруженная не поклонниками - а рабами, она, очевидно, даже забыла то время, когда какое-либо её повеление или желание не было тотчас исполнено!» [с. 265]. «Каким образом, -размышляет рассказчик, - дочь Мартына Петровича попала в хлыстовские богородицы - я и представить себе не могу, но кто знает, быть может, она основала толк, который назовётся или уже теперь называется по её имени -евлампиевщиной?» [с. 265]. Судьбы дочерей Харлова свидетельствуют о трагическом разрыве между поколениями, намекают на те «неизвестные, но логические законы», которые лишь смутно могут быть почувствованы человеком.
Итак, своеобразие организации художественного времени в повести заключается в сочетании очеркового нравоописательного и новеллистического линейного времени, устремленного к сюжетной кульминации и неожиданной развязке. Благодаря символике природного и христианского календаря, а также символическому потенциалу деталей, образов и мотивов, составляющих архитектонику текста, сюжет обретает мистериальный план, в результате чего история, рассказанная о «степном короле Лире», получает трансцендентный смысл.
Список литературы
1. Архиепископ Лазарь Пухало. Духовное и библейское значение христианского поста. -[Электронный ресурс]: http://www.russdom.ru/oldsayte/2006/200603i/200603n.shtml.htm
2. Введенский В. Праздник Воздвижения Креста Господня // Журнал Московской Патриархии. - 1958. - № 9. - С. 56-59.
3. Гончаров С. А. Творчество Н. В. Гоголя и традиции учительной культуры. - СПб.,
1992.
4. Маркович В. М. О трансформациях «натуральной» новеллы и двух «реализмах» в русской литературе XIX века // Русская новелла. Проблемы теории и истории: Сб. статей. -СПб., 1993.
5. Мифологическая энциклопедия. - [Электронный ресурс]:
http://myfhology.info/planta/iva.html
6. Сочинения Святителя Игнатия Брянчанинова. - М., 1993. - Т. 4. Аскетическая проповедь.
7. Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: в 28 т. - М.; Л., 1960-1968.
8. Холл Д. Словарь сюжетов и символов в искусстве. - М., 1997.
9. Христианство. Энциклопедический словарь: в 3 т. - М., 1995. - Т. 2.
Е. А. Басова
Специфика повествования в повести И. С. Тургенева «Три портрета»
Специфика повествования в повестях И.С. Тургенева на протяжении всего творческого пути писателя заключается в системном использовании формы повествования от первого лица и связанных с ней элементов поэтики. Форма повествования от первого лица и ретроспективный характер изложения событий предполагает наличие в повестях И.С. Тургенева таких элементов сюжета, как пролог и эпилог. В количественном отношении таких
43
