CC BY
92
Л. И. Вигерина
К вопросу о библейском подтексте повести И. С. Тургенева «Степной король Лир»: образ ветхозаветного Моисея
В статье рассматривается библейский подтекст в повести И.С. Тургенева «Степной король Лир», проводятся параллели между образом ветхозаветного Моисея и главным героем повести Харловым.
Ключевые слова: Ветхий Завет, образ Моисея, подтекст, аллюзия.
В повести «Степной король Лир» (1870) И. С. Тургенев продолжает разгадывать загадку «сфинкса» - русского национального характера - на новом этапе своего творчества. Образ русского человека предстает в произведениях писателя как сочетание подчас несочетаемых черт, как причудливое переплетение иногда взаимоисключающих начал. «Его привлекает вопрос, - пишет Л. М. Лотман, - о покорности и бунте как постоянно действующих стихиях народного характера. Стремление к полному освобождению и к подчинению, беспредельное самоотречение и безграничное властолюбие - вот “крайности”, между которыми колеблются герои повестей Тургенева» [3, с. 419]. Сложность и неоднозначность образа главного героя повести Тургенева Мартына Петровича Харлова создается многочисленными интертекстуальными аллюзиями, многообразием контекстов восприятия героя самим собой, рассказчиком и автором. Один из важнейших контекстов повести - библейский. Г ерой соотносит себя с библейским царем Навуходоносором, в подтексте произведения (план авторский) обнаруживаются возможности соотнесения героя с апостолами Петром и Павлом [2].
В повести намечена еще одна библейская параллель к образу Харлова, которая вскрывает трагизм героя, усложняя содержание образа, - это образ ветхозаветного Моисея. Эта проекция актуализируется в 21 главе повести, где изображается Мартын Петрович Харлов после того, как он (под впечатлением сновидения о вороном жеребенке, которое воспринял как предостережение о смерти, данное ему свыше) передал свое имение дочерям, не оставив себе ничего, кроме права проживать в своем доме и малого жалованья на текущие нужды, а те предали его, отобрав и то, что составляло неотъемлемую часть его жизни: лошадь и казачка Максимку. Рассказчику не терпится увидеть Харлова, с которым он не встречался около трех месяцев, изменивших судьбу героя: «мне ... еще сильнее захотелось ... хоть одним глазком посмотреть на того колосса, которого я никак не мог вообразить себе загнанным и смирным» [3, с. 232]. В своем новом, подневольном и униженном, положении преданного дочерьми отца Харлов предстает перед рассказчиком в облике, который во многих деталях заставляет куль-
214
турного читателя вспомнить образ Моисея, как он изображен в библейских книгах, а также в искусстве Нового времени.
Рассказчик находит Мартына Петровича «у небольшого залива, посреди плоских и поломанных стеблей порыжелого камыша» [3, с. 234]. Камыш считается растением Моисея, так как его нашли в тростниковой (камышовой) корзине посреди тростника (камыша). Образ героя, каким его увидел рассказчик в его трагическом положении, отличается «скульптурностью»: «увидел громадную, сероватую глыбу» [3, с. 234], Харлов «сидел неподвижно», «так неподвижно <...>, что куличок-песочник при моем приближении сорвался с высохшей тины в двух шагах от него и полетел» [3, с. 234]. Возможно, эта подчеркнутая скульптурность и упомянутое ранее имя Микеланджело (гл. 13), создателя скульптуры Моисея, были авторскими сигналами, указывающими на связь тургеневского персонажа с образом пророка Моисея. Эту связь образов поддерживают и другие детали портретной зарисовки Харлова: борода, исполинская внешность, едва сдерживаемый гнев: «Много его меняла борода, хотя короткая, но густая, курчавая, в белых вихрах, наподобие смушек <...>. Он, хотя и похудел сильно, однако все-таки казался исполином.» [3, с. 235]. В изображении Микеланджело Моисей предстает перед зрителем как мудрый законодатель, вождь народа, затаивший в себе праведный гнев, не лишивший его веры в благую судьбу своего народа. Его могучая борода и тяжелые складки одежды напоминают клокочущую тучу, готовую разразиться грозой. В Словаре сюжетов и символов в искусстве подчеркивается, что «обычно Моисей изображается седобородым, с развевающимися на ветру волосами, патриархального облика» [4, с. 367]. Таким же предстает Харлов в 26 главе: «Резкий ветер обдувал его со всех сторон, вздымая его склоченные волосы, страшно было видеть, как местами краснело его голое тело сквозь прорехи разорванного платья, страшно было слышать его дикое, хриплое бормотание».
Лик ветхозаветного Моисея излучает сияние, которое принято было изображать в виде лучей света, напоминающих два рога. Фамилия тургеневского героя - Харлов, происходит она от «Харлам», «Харл» - сокращенной формы имени Харлампий, что по-гречески значит «сияющий радостью», «радостный свет». Мотив едва сдерживаемого гнева сближает образ тургеневский и образ Моисея Микеланджело: «Оставь! - прошептал вдруг Харлов со скрежетом зубов, и глаза его, уставленные на пруд, засверкали злобно. Убью, говорят тебе: уйди! - Диким стоном, ревом вырвался голос из груди Харлова, но он не оборачивал головы и продолжал с яростью смотреть прямо перед собой <.> Я взглянул на него попристальнее и остолбенел окончательно: Мартын Петрович плакал! Слезинка за слезинкой катилась с его ресниц по щекам., а лицо приняло выражение совсем свирепое.» [3, с. 237].
215
Еще одна деталь связывает тургеневского героя с библейским - трубный голос Харлова, который дважды акцентирован писателем в контексте повести: «Совсем оглушил меня. Этакая труба!» - замечает Наталья Николаевна. Характерен ответ Харлова на эту ее реплику: «Я в своей гортани не волен» [3, с. 192], то есть все в руках (во власти) единого Бога. В другой раз «трубить» будет Харлов, когда будет клясться, что «скорее шар земной в раздробление придет», чем он от своего слова отступится или раскаиваться будет в том, что сделал: «А дочери мои из повиновения не выдут, во веки веков, аминь!» [3, с. 221]. Именно в этот момент Наталья Николаевна замечает: «Что это, отец, как труба трубишь? Коли ты в самом деле в домочадцах своих так уверен, ну и слава тебе, господи! Голову ты мне совсем размозжил!» [3, с. 221]. Вариантами «трубного» голоса Харлова являются «железный голос», «громовый», голос, звенящий «медью». Труба выступает атрибутом Моисея: «И сказал Господь Моисею, говоря: сделай себе две серебряные трубы, чеканные сделай их, чтобы они служили тебе для созывания общества и для снятия станов...» (Числа, гл. 10, ст. 1, 2); «...и в день веселия вашего, и в праздники ваши, и в новомесячия ваши трубите трубами при всесожжениях ваших и при мирных жертвах ваших, -и это будет напоминанием о вас пред Богом вашим» (Числа, гл. 10, ст. 10).
Еще одна общая черта библейского персонажа и тургеневского - их косноязычие. «Яхве наделяет Моисея способностью чудотворства и делает Аарона «устами» косноязычного Моисея, его толмачом и вестником» [1, с. 372]. «И сказал Моисей Господу: о, Господи! Человек я не речистый, и таков был и вчера и третьего дня, и когда Ты начал говорить с рабом Твоим: я тяжело говорю и косноязычен» (Исх., гл. 4, ст. 10). О Харлове рассказчик сообщает: «Рассказывать он не умел и не любил» [3, с. 192]. Речь Харлова представляет собой пеструю смесь разнородных стилистических элементов: устаревшие книжные выражения, затрудненный синтаксис, просторечие, элементы официально-делового стиля, элементы народнопоэтической речи и др. Характерно указание рассказчика на то, как Харлов произносит слово «швед»: «Наш род от вшеда (он так выговаривал слово «швед»), от вшеда Харлуса ведется, - уверял он.» [3, с. 188]. Бессвязность речи героя отмечает рассказчик в связи с попыткой Харлова объяснить Наталье Николаевне свое решение по поводу выделения наследства дочерям. Витиеватая речь Мартына Петровича раздражает Наталью Николаевну: «Говори, говори, отец, да попроще. .К чему тут «сие»? Говори проще. Али опять меланхолия на тебя нашла?» [3, с. 203]. Исправник иронизирует над документом, составленным Харловым: «Это ихняя бумажка, - шепнул, с неизменной своей улыбочкой, исправник Квицинскому, -они ее для красоты слога прочитать желают, а законный акт составлен по форме, безо всех этих цветочков <...>. И лишние подробности устранены, ибо в пегих коров и турецких селезней палата никаким образом входить не может» [3, с. 212].
216
Господь объясняет Моисею, что от него зависит, владеет ли человек речью: «кто дал уста человеку? ...не я ли Господь (Бог)? Итак пойди, и Я буду при устах твоих и научу тебя, что тебе говорить» (Исх., гл. 4, ст. 1112). По воле Божией перед своей смертью Моисей должен создать «песнь» для своего народа. По воле Божией «польется, как дождь», учение Моисея: «как роса, речь моя, как мелкий дождь на зелень, как ливень на траву» (Второзак., гл. 32, ст.1 -2). Таким образом, перед смертью Моисей обретает дар слова, чтобы прославить имя Господа, чтобы научить свой народ: «. положите на сердце ваше все слова, которые я объявил вам сегодня, и завещайте их детям своим, чтоб они старались исполнять все слова закона сего, ибо это не пустое для вас, но это жизнь ваша, и чрез это вы долгое время пробудете на той земле, в которую вы идете чрез Иордан, чтоб овладеть ею» (Второзак., гл. 32, ст. 46 - 47).
Обретает дар речи перед смертью и герой Тургенева. Речь его меняется, становится стилистически единообразной, в которой доминируют по преимуществу элементы народно-поэтические: «дочка любезная», «голубушка», «муженек», «сударики», «Максимушка», «каменная душа», «горе-богатырь», «под гору покатилось - не удержишь», «станем вместе отбиваться от лихих татарских людей, от воров литовских», «как живешь-можешь», «хорошо ли целуетесь-милуетесь». В речь также включены выражения, отсылающие читателя к лубочным картинкам эпохи Отечественной войны 1812 года: «вот тебе гостинец» (то есть ответный удар), «Я хозяин строгий, не в пору гостей не люблю». Такая речь героя подчеркивает его единство с народом, национальным целым, подчеркивает, что герой воплощает коренные черты русского национального мира.
Как апофеозом жизни Моисея была его песнь во славу Господа, так апеофеозом жизни Харлова становится народная песня «Дубинушка»: «Свесившись с краю настилки, он как бы тащил их (стропила - Л. В.) за собою, мерно напевая по-бурлацкому: «Еще разик! Еще раз! Ух!» [3, с. 255]. Бурлацкой песней героя автор подчеркивает его связь с народом, вольнолюбие своего героя (не случайно рассказчик указывает на отношение мужиков к протесту Харлова: «Чуть ли не одобряли они Харлова, хоть и удивлял он их» [3, с. 253], которое является характерной чертой ментальности русского национального мира. Этой же идее подчинено и включение в его речь народных выражений, родившихся в кризисные для нации исторические периоды (татаро-монгольского нашествия, польсколитовской интервенции в 17 веке, Отечественной войны 1812 года).
Главное назначение (миссия) ветхозаветного Моисея - освободительная: он должен вывести из Египта сынов Израилевых и тем спасти их. Г е-рой Тургенева Харлов - участник Отечественной войны 1812 года: «Только когда его наводили на двенадцатый год (он служил в ополчении и получил бронзовую медаль, которую по праздникам носил на владимирской ленточке), когда его расспрашивали про французов, он сообщал кой-
217
какие анекдоты, хотя постоянно уверял притом, что никаких французов, настоящих, в Россию не приходило, а так, мародеришки с голодухи набежали, и что он много этой швали по лесам колачивал» [3, с. 192]. В эпизоде введения в наследство дочерей Харлов изображен облеченным «в серый, должно быть, ополченский, 12-го года, казакин с черным стоячим воротником, бронзовая медаль виднелась на его груди, сабля висела у бока, левую руку он положил на рукоятку...» [3, с. 209-210]. Издевательские слова Сувенира: «А еще воин! ... В двенадцатом году отечество спасал, храбрость свою показывал! То-то вот и есть: с мерзлых мародеров портки стащить - это наше дело, а как девка на нас ногой притопнет, у нас у самих душа в портки.» [3, с. 246], напомнившие о героической миссии, послужат толчком к бунту героя.
Еще одна деталь намекает на связь образ Харлова с образом Моисея. Как известно, Моисей наслал на народ, ставший в пустыне роптать на Бога и Моисея, ядовитых змей и тем самым увеличил его страдания. Название имения Харлова - Еськово, Козюлькино тож - происходит от диалектного козюля - змея, то есть имение Харлова - обиталище змей, змеиное гнездо. Такое название имения Харлова поддерживается сравнениями персонажей со змеями: майор Житков «змеем подколодным» называет Слеткина: «Змей подколодный.жалом своим меня уязвил и все мои надежды в жизни - в прах обратил!» [3, с. 226]. Когда народ раскаялся, Моисей по слову Божию сотворил медного змея и водрузил его на Т-образном шесте: кто с верой смотрел на медного змея - спасался. Медный змей считается прообразом креста, Распятия. В Евангелии от Иоанна сказано: «И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесено быть Сыну Человеческому».
В повести «Степной король Лир» внимание рассказчика привлекают жесты персонажей, которые, по всей вероятности, несут на себе особую семантическую нагрузку, однако не ясную пока для него. Таков жест Хар-лова, обращенный им народу в кульминационный момент его жизни: «.с тяжким грохотом бухнула последняя труба, и среди мгновенно взвившегося облака желтой пыли Харлов, испустив пронзительный крик и высоко подняв окровавленные руки, повернулся к нам лицом» [3, с. 253]. Этот жест Мартына Петровича рифмуется с жестом священника, который «схватив медный крест обеими руками, время от времени молча и безнадежно поднимал и как бы показывал его Харлову» [3, с. 252]. Жест поднятых высоко рук отсылает к жесту Моисея: «Будучи в пустыне,
израильтянам пришлось воевать с амаликитянами. Моисей поднялся на вершину холма, чтобы оттуда наблюдать за сражением. Пока Моисей держал свои руки поднятыми, чудесным образом побеждали израильтяне. Но когда он их опускал, амаликитяне теснили их. Когда Моисей устал, Аарон и Ор усадили его на камень и каждый из них держал руку Моисея, пока не завершился день. Поднятые руки Моисея стали одним из «типов» креста Христа» [4, с. 371].
218
Такие детали, как «медь голоса» Харлова, медный крест священника, намекают на медного змея на шесте. Окровавленные руки героя отсылают к жертве Христа на кресте. Таким образом, Харлов на крыше разоряемого им дома с высоко поднятыми окровавленными руками напоминает и о трагической фигуре Моисея, которого постигнет кара Божья и который не достигнет земли обетованной, и о жертве Христа, искупившего своей кровью грехи человечества.
Можно отметить в повести и сюжетные переклички истории Харлова и истории Моисея. Моисей призван передать заповеди Божии сынам израилевым (Исх., гл. 20, 21, 22, 23). «И пришел Моисей и пересказал народу все слова Господни и все законы. И отвечал весь народ в один голос и сказали: все, что сказал Господь, сделаем и будем послушны» (Исх., гл. 24, ст. 3). Моисей совершает жертвоприношение Богу и читает «книгу завета» народу: «...и взял книгу завета и прочитал вслух народу, и сказали они: все, что сказал Господь, сделаем и будем послушны» (Исх., гл. 24, ст. 7). После этого Моисей восходит на гору Синай и пребывает там 40 дней и 40 ночей (сакральный срок поста и уединения), после чего получает от Бога «скрижали каменные, и закон и заповеди», чтобы научить народ. «Конфликт между призванием пророка и косностью народа достигает предельной остроты» [1, с. 373] тогда, когда Моисей узнает, что во время его многодневной беседы с Яхве народ вместе с Аароном изготовили золотого тельца и поклонялись ему.
В повести Тургенева церемония введения в наследство дочерей Хар-лова осмысляется самим героем как акт, закрепляющий новые отношения героя со своими детьми, на что указывают «березки, натыканные по обеим сторонам крыльца, словно в Троицын день» [3, с. 208]. Эти березки отсылают не только непосредственно к празднику Троицы, посвященному памяти того события, когда Господь ниспослал Дух Святой на апостолов и учеников Христа, который начертал вместо Синайского Новый Сионский закон (Благодать Духа Святого - оправдание не по делам, а по благодати), но и к событиям жизни Моисея, так как обычай украшать в Троицу церкви и жилища цветущими ветвями связан с тем днем, когда Моисей получал скрижали закона и на Синайской горе, где это происходило, все цвело и зеленело. Тем самым акт введения дочерей в наследство, отказ от имения соотносится в подтексте повести как с заключением Синайского закона, так и Сионского, отсылает как к событиям Ветхого завета, так и к событиям Нового завета, подчеркивая особую значимость для героя события (введения дочерей в наследство) не в его юридическом значении, а в духовнонравственном.
Так же, как Моисей 40 дней и ночей (сакральный срок поста и уединения), уединяясь, беседует с Яхве, герой повести Харлов в уединении и посте («На сухоядении сидит.» - замечает Прокофий, камердинер рассказчика) пребывает долгое время, приготовляясь к смерти: «Ну, а потом -
219
покорился! Крест, думаю, мне послан, к смерти, значит, приготовиться надо» [3, с. 242]; «Много... ох! много передумал я, у пруда сидючи да рыбу удучи!...» [3, с. 243]. Так же, как во время долгого отсутствия Моисея евреи сотворили себе идола - золотого тельца - и поклонились ему, то есть согрешили, нарушили Заповедь Бога, так и дети Харлова во время его «поста» и уединения предаются греху: «Казачка Максимку от меня взяли, экипаж отняли, месячину урезали, жалованья выговоренного не платили -кругом, как есть, окорнали - я все молчал, все терпел!» - признается герой. Греховность детей Харлова подчеркивается рассказчиком: Слеткин, зять Харлова, цинично заявляет ему: «Обут, одет Мартын Петрович, кушает то же, что и мы, чего ж ему еще? Сам же он уверял, что больше ничего в сем мире не желает, как только о душе своей заботиться. Хоть бы он то сообразил, что теперь все как-никак - а наше. Говорит тоже, что жалованье мы ему не выдаем, да у нас самих деньги не всегда бывают, и на что они ему. Когда на всем готовом живет?» [3, с. 230]. О прелюбодеянии Слеткина и Евлампии догадывается рассказчик, застав их в лесу. Он слышит, как Евлампия поет:
Ты найди-ка, ты найди, туча грозная,
Ты убей-ка, ты убей тестя-батюшку.
Ты громи-ка, громи ты тещу-матушку,
А молодую-то жену я и сам убью!
Евлампия пела все громче и громче, особенно сильно протянула она последние слова» [3, с. 232]. Песня Евлампии намекает на преступные замыслы любовников. Таким образом, дети Харлова нарушили заповеди «почитай отца твоего и мать», «не прелюбодействуй», «не желай дома ближнего твоего., ни поля его, ни раба его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ничего, что у ближнего твоего» и готовы нарушить и заповедь «не убивай» (Исх., гл. 20, ст. 12-17). Дом Харлова становится своего рода истуканом, золотым тельцом, которому «молится» молодое поколение: ради материального они пренебрегли заповедями Божиими. В таком контексте становится ясен смысл разорения Харловым собственного дома. Такое прочтение поддерживается аллюзиями на образ истукана в характеристике Евлампии, данной ей Харловым: «Помилуйте, сударыня, -точно каменная! Истукан истуканом! Неужто же она не чувствует?» [3, с. 220]. Дважды в повести подчеркивается оценка Харловым души Евлампии как каменной: «Поздно шевельнулась каменная твоя душа!» [3, с. 254].
Моисей в гневе уничтожает золотого тельца (Исх., гл.33, ст. 20) и велит воинам из колена Левия предать казни наиболее виновных, не щадя самых близких (32, 7-35). Скрижали закона он разбивает (Исх., гл. 33, ст. 19), но не соглашается истребить народ, молит Бога не делать этого: не для того я вывел этот народ из Египта, чтобы потом истребить его: «.чтобы египтяне не говорили: на погибель Он вывел их, чтобы убить их в горах и истребить их с лица земли, отврати пламенный гнев Твой и отмени погубление народа Твоего, вспомни Авраама, Исаака и Израиля (Иако-
220
ва), рабов Твоих, которым клялся Ты Собою, говоря: умножая умножу семя ваше, как звезды небесные, и всю землю сию, о которой Я сказал, дам семени вашему, и будут владеть ею вечно. И отменил Господь зло...» (Исх., гл. 33, ст. 12-14).
Харлов признается, что «сначалу-то, на первых-то порах (после предательства - Л.В.), не такие у меня мысли были: возьму, мол, перебью, перешвыряю всех, чтобы и на семена (заметим, что эта лексема общая в речи Моисея и тургеневского героя и возникает в сходных сюжетных ситуациях) не осталось. Будут знать! Ну, а потом - покорился!» [3, с. 242]. Решение разрушить свой дом приходит к Харлову после слов Сувенира: «А дочки ваши, с зятьком вашим. под вашим кровом (выделено Тургеневым. - Л. В.) над вами потешаются вдоволь!..» [3, с. 247]. «Кров! - говоришь ты, - загремел он своим железным голосом, - проклятие! - говоришь ты. Нет! Я их не прокляну. Им это нипочем! А кров. кров я их разорю, и не будет у них крова, так же, как у меня! Узнают они Мартына Хар-лова! Не пропала еще моя сила! Узнают, как надо мной издеваться!.. Не будет у них крова!» [3, с. 247].
Сюжетный мотив разорения своего дома, «крова», Харловым может быть соотнесен с уничтожением скрижалей закона Моисеем. В книге «Второзаконие» Моисей обращается к Израилю со словами: «.люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим и всею душою твоею и всеми силами твоими. И да будут слова сии, которые Я заповедаю тебе сегодня, в сердце твоем и в душе твоей, и внушай их детям твоим <.> и навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими, и напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих» (Второзак., гл. 7, ст. 5-9). Человек, дом становятся аллегориями заповедей Божиих, своего рода скрижалями закона.
Смысл бунта Харлова (как и смысл «пламенного гнева» Моисея) - наказать грешный народ, нарушивший законы божии. В отличие от Моисея, Харлов вместе со своим кровом уничтожает себя. В эпизоде смерти Хар-лова (гл. 27) актуализируются новозаветные аллюзии: смерть Харлова напоминает о смерти апостола Петра (вниз головой на кресте), а также о кровавой жертве Христа, однако и связь с образом Моисея сохраняется.
Библейский подтекст повести помогает уяснить, чего ожидала душа Харлова от акта передачи наследства дочерям, - отношений не по Закону, а по Благодати (вот почему березки, натыканные по бокам крыльца дома Харлова в день передачи наследства), по любви. Перед смертью герой признает над собой лишь Божий суд и лишь Высший (Божественный) Закон, а земной закон (юридический), регулирующий права собственности и прочие финансовые и иные отношения уже не имеет для него значения. Именно поэтому в его речи слова «закон», «законник» звучат в ироническом ключе: «А ты стреляй же, трус, горе-богатырь! - гаркнул вдруг Харлов на Слеткина. - Что все только целишься? Али закон вспомнил: коли принявший дар учинит покушение на жизнь дателя, - заговорил Харлов с расста-
221
новкой, то датель властен все назад потребовать? Ха-ха, не бойся, законник! Я не потребую - я сам все покончу...» [3, с. 255]. Не достичь Харло-ву, как и Ветхозаветному Моисею, обетованной земли, счастливой и покойной жизни в окружении любящих детей. Лишь как Моисею дарован взгляд на эту недостижимую для него землю, так Харлову даровано автором услышать слова любви дочери, которых он так жаждал в своей жизни, но услышал тогда, когда не может им верить. «Ну, сойди, приди ко мне в светелку, на мою постель мягкую. Я обсушу тебя да согрею, - молит отца Евлампия, когда он разоряет свой дом, губит себя самого, - раны твои перевяжу, вишь, ты руки себе ободрал. Будешь ты жить у меня, как у Христа за пазухой, кушать сладко, а спать еще слаще того. Ну, были виноваты! ну, зазнались, согрешили, ну, прости!» [3, с. 254].
Соотнесение образа Харлова с образом ветхозаветного Моисея должно подчеркнуть общечеловеческое содержание в русском национальном характере. Возникающее в подтексте повести оно раскрывало своеобразие авторской позиции. «Величавость» мощной натуры Харлова, способного стать народным вождем, готового во имя справедливости на самоотречение вплоть до самоуничтожения себя, не может не вызывать симпатии, но не может и не пугать разрушительный революционный порыв героя (сравнение с Кромвелем в черновой редакции повести И. С. Тургенев посчитал, вероятно, слишком обнаженным приемом и снял). Создание образа Харло-ва - еще один вариант постижения писателем «трагической судьбы русского племени», попытки понять истоки и причины этого феномена.
Список литературы
1. Аверинцев С. С. Моисей // Мифологический словарь. - М., 1991.
2. Вигерина Л.И. Своеобразие художественного времени в повести И. С. Тургенева «Степной король Лир»: к проблеме символического подтекста // Пушкинские чтения - 2012. «Живые» традиции в литературе. - СПб., 2012. - С. 30 - 43.
3. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 28 т. - М.; Л., 1960 -1968. - Т. Х.
4. Холл Д. Словарь сюжетов и символов в искусстве. - М., 1997.
В. С. Севастьянова
«За гранью бытия...»: об основаниях поэтики русского литературного модернизма
В статье раскрываются важные принципы поэтики русского литературного модернизма: взаимодействие художественных построений с базовыми положениями генетически родственных им религиозно-философских учений; первостепенное воплощение не-бытия в образах, претендующих на роль первоначала художественного мироздания; формирование замкнутых образных рядов, передающих идею не-бытия как исходной и конечной точки процессов познания и творения.
Ключевые слова: русская литература, модернизм, поэтика, бытие, не-бытие.
222
