CC BY
26УДК 882.31. Соллогуб «1820 - 1830»
Светские повести В.А. Соллогуба «Сережа» и «Большой свет» Т.Н. Пашаева
В 30 - 40-е годы XIX века, когда формировалась русская проза, когда литература начинает осваивать новый материал и пересматривает свое отношение к действительности, когда важнейшей ее функцией становится аналитическая, познавательная, тогда важное значение приобретают так называемые "второстепенные" писатели, а "формой времени" становится повесть.
В. Соллогуб написал немного произведений, наиболее значительные из них пришлись на конец 30-х - начало 40-х годов, а большинство оказались незамеченными. И все же поверим Белинскому, который, борясь за "реальный" способ воспроизведения жизни, назвал его "писателем с замечательным дарованием" [1, т. 5, с. 581]. Отмечая, что Соллогуб следует традициям Пушкина и Гоголя, критик писал, что простота и верное чувство действительности составляют неотъемлемую принадлежность его повестей, а характер, подобный Сереже (из одноименной повести), впервые является в литературе. Он "часто касается в своих повестях большого света, - писал критик, - но хоть он и сам принадлежит к этому свету, однако ж повести его тем не менее - не хвалебные гимны, не апофеозы, а беспристрастно верные изображения и картины большого света" [1, т. 9, с. 510]. Но Белинский отметил и "отсутствие личного (субъективного) элемента, сердечности и задушевности как признаков горячих убеждений, глубоких верований" . Отсюда, на наш взгляд, противоречия в отношении к героям, нагромождение разных стилей и тенденций, множество реминисценций, похожих на пародию, и пародий, скорее похожих на использование разного рода штампов "всерьез".
Главный конфликт и "Сережи", и "Большого света" - столкновение молодого человека со светом. Размышления о герое повести напоминают нам лермонтовские в предисловии к роману "Герой нашего времени". По сути, это спор о типическом герое времени. По Соллогубу - это "не герои нынешних романов", это просто "добрые молодые люди... больше ничего!" [3, с. 96]. Автор не претендует на изображение "резких драм внутренней жизни", потому что они "скрываются в глубине души" [3, с. 135]. Лермонтова же, как мы помним, прежде всего интересует " история души человеческой".
" Проза Владимира Соллогуба человечески и художественно значительна и не похожа на прозу его великих предшественников. Когда человек берется за перо, он хочет выговорить свое то, чего другой не скажет. Соллогуб своё выговорил", -пишет Немзер А.С. [2, с. 3]. На первый взгляд, этого "своего" у Соллогуба почти нет. Повесть "Сережа" начинается с мотива дороги: герой отправляется в деревню - типическая ситуация произведений этого времени, начиная с "Евгения Онегина". Авторское отступление, рисующее пейзаж русской дороги, - это обращение к читателю, эмоциональное, остроумное: "Вот мчится телега - буйная молодость русских дорог, вот переваливается бричка, как саратовский помещик после обеда; вот гордо выступает широкая карета, как какой-нибудь богатый откупщик; вот домрез, вот коляска, а за ними - толстый купец-дилижанс, выпив четырнадцать
* См. об этом: Герштейн Э. Судьба Лермонтова. - М., 1986. - С. 79.
чашек чаю на почтовом дворе, подает милостыню оборванной сиделке" [3, с. 24]. Любой читающий человек обнаружит в этом пассаже сходство со стилем Гоголя.
Литература того времени развивалась во взаимодействии. Существовало огромное количество светских салонов, редакций, кружков, было принято чтение в кругу близких друг другу людей. Произведения распространялись в рукописи. Так что до того, как повесть или роман появлялись официально или отдельным изданием, они уже были известны читающему кругу. Взаимовлияния были неизбежны, передавались сюжеты, темы. Сам большой свет в силу объективных причин (постоянный состав, кастовость) был однообразен. Описывая ритуальность жизни и пр., например, "доброго малого, гвардейского щеголя" Сережи, Соллогуб перечисляет почти весь набор из жизни Онегина в Петербурге (1 глава): "кресла у него в театре", "лорнет", "эполеты", "мазурка", чтение (весьма ограниченное), "науки" (тоже весьма скудные), "балы" и т. д. Все это завершилось скукой, когда "ноги устали, сердце пусто, мыслей мало, чувства нет". Так же, как и Онегин, Сережа едет в деревню, точно так же, как он, знакомится с деревенскими помещиками. И вот тут поражает абсолютное сходство истории семейства Лариных и героев повести Соллогуба. "Румяная девушка, дочь соседа... слывшая первой красавицей всего уезда", муж ее "преклонил уже свою буйную голову под иго своей... супруги"; "Авдотья Банифантьевна начала сердиться и солить рыжики, начала нюхать табак, начала бить своих девок, бранить своих дочерей и раскладывать пасьянец..." [3, с. 32]. Провинциальное дворянство, как и у Пушкина, изображено с добродушным юмором и, перенесенное в прозу, вполне вписывается в традиции натуральной школы. Олимпиада тоже первоначально обещает оказаться Татьяной Лариной, но романтическое чувство героев, постоянно сталкиваясь с приземленным деревенским бытом, языком, образом жизни, манерами поведения, - вызывает комический эффект. Можно было бы говорить об атмосфере пушкинской "Барышни-крестьянки", если бы не некоторые вполне трезвые прозаические авторские комментарии и неожиданный финал. Хотя можно вспомнить, что и пушкинская Марья Гавриловна ("Метель") тоже недолго страдала. Даже в образе графини, предмета любви Сережи, мы видим иногда черты Татьяны Лариной, как и у Воротынской ("Большой свет"), которая воспитывалась в деревне нянюшкой и, оказавшись в Петербурге, не очень-то и счастлива. Правда, на этом сходство заканчивается: "Свет, которому ею пожертвовали, много подавил в ней хорошего, оковал ее в холодные цепи и бросил в объятия старого мужа, который купил ее ценою своего имения" ("Сережа") [3, с. 27]. Тема светского "нравственного, сердечного развращения" - главная тема всех писателей светской прозы, которые, как и Соллогуб, разрабатывают ее в романтическом ключе. Рефрены "ноги устали, сердце пусто, мыслей мало, чувства нет"; или "Вы меня обманете - и я умру" создают впечатление общей неправильно устроенной жизни, которую изменить нельзя. Свет же здесь выступает в роли рока, судьбы, которой не избежать: нужно смириться.
Повесть "Большой свет", выйдя в 1840 году, приобрела скандальную известность в высшем свете: было очень увлекательно узнавать прототипов. А.П. Вяземский сообщает родным: "Соллогуб написал повесть, в которой много петербургских намеков и актуалитетов". Императрица записывает: «...читали повесть Соллогуба "Большой свет"».
Герштейн Э. считает, что в повести пародируется внешность Лермонтова, его неудачные попытки приобщиться к аристократическому кругу. Более того, анали-
зируя обстановку, обстоятельства событий тех дней, она уверена, что порой образ Леонина приобретает характер пасквиля. Действительно, собранный ею материал позволяет говорить об этом, тем более, что Соллогуб, написавший повесть по заказу Марии Николаевны (великой княгини) , сам заявлял, что "изобразил под именем Леонина "светское... значение" Лермонтова".
Соллогуб и Лермонтов начали свою литературную деятельность одновременно, вместе начали печататься: в 1837 году в пушкинском "Современнике" появились "Бородино" и "Два студента" Соллогуба. В 1838 году в "Литературных прибавлениях" к "Русскому инвалиду" были напечатаны "Песня про купца Калашникова" и рассказ "Сережа". В "Отечественных записках" в 1839 году - "Дума" и "История двух калош".
Воспоминания современников о Соллогубе позволяют говорить о его цинизме, беспринципности. Например, Лабанов-Ростовский вспоминал: "Соллогуб -умный человек и хороший писатель, многими высоко ценимый и повсюду принятый, но негодяй по своим низменным инстинктам к цинизму, с которым он надсмехался над всем" [2, с. 74]. В то же время нужно учитывать и то, что те же современники отмечали в Соллогубе абсолютное отсутствие "той литературной зависти или того неприятного ощущения при чужом успехе, которые, к сожалению, нередко встречаются в очень талантливых артистах и литераторах" [4, с. 132]. Может быть, поэтому многие исследователи считают, что Соллогуб очень "тонко отделил живого Лермонтова- поэта от героя Леонина, так же как, и самого себя от князя Щетинина, введя в текст упоминания о двух модных писателях этого времени: "...а потом поеду слушать стихи Л-ва и повести С-ба..." [5, с. 6].
Чистова И. С., современная исследовательница, считает, что репутация повести как пасквиля лишена оснований: ни Белинский, ни сам Лермонтов никогда об этом не упоминали. Кроме этого, вышеназванная реплика Щетинина тоже ставит барьер между Лермонтовым и героем Соллогуба, пишет ученый. Далее: "Лермонтов талантлив, Леонин ограничен. Леонин беден, Лермонтов богат и т. д." [5, с. 6]. Все эти рассуждения, на наш взгляд, наивны и не доказывают ничего. Не нужно забывать, что Белинский не вхож в высшие круги, а богатство Лермонтова весьма относительно. Да и в большом свете "кто именно составляет этот круг (аристократический)... где одна знатность происхождения не дает сама по себе никаких общественных прав", - пишет в 1839 году М.А. Корф. И далее продолжает: "в свете есть и министры, и генерал-адъютанты, статс-секретари... есть люди знатные по роду и богатству ли, а есть, напротив - как я уже сказал, люди совершенно ничтожные..." [2, с. 59].
Сейчас трудно определить, насколько связан "Большой свет" с Лермонтовым, но совершенно точно можно утверждать: 1) на эту связь указывает сам Соллогуб; 2) в реальности прототипов повести убеждает нас посвящение "трем звездам" -женщинам императорского круга, одна из которых и заказала, по свидетельству писателя, эту повесть, особенно если учитывать обстоятельства женитьбы писателя на С. Виельгорской и интерес Лермонтова к ней [2, с. 78 - 107]; 3) известно не раз цитировавшееся письмо Лермонтова к В. Лопухиной зимой 1838 - 1839 гг.: "Я пустился в большой свет; в течение месяца на меня была мода, меня буквально разрывали... Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, старается осы-
* См. об этом: Соллогуб В. Повести. Воспоминания. - Л., 1988. - С. 477.
пать меня лестью; самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихи и хвастаются ими, как величайшей победой...".
Таким образом, заказ высоких особ (может быть, оскорбленных поведением поэта на маскараде) [2, с. 88], ревность Соллогуба (думается, и к литературному таланту тоже), его аристократическое высокомерие сыграли немаловажную роль в появлении этой повести. Причем, если 1 часть оставляет впечатление неопределенности, то во второй части, написанной через год, все точки над 1 расставляются: Леонин смешон, он "глуп сердцем", он изгоняется из света, ему там нет места.
Существует в литературе другая точка зрения: "Большой свет" - это литературная пародия на лермонтовское творчество: "Повесть насыщена образами и идеями лирики Лермонтова, пародийно переданными" [6, с. 245]. "Ключом к замыслу повести" Герштейн Э. считает "убийственные разоблачения Сафьева, который смеялся вместе с графиней над его (Леонина. - Т.П.) простотою". Щетинин же, «лучший приятель Леонина», является прототипом Соллогуба. На наш взгляд, все сложнее.
Проанализировав внимательно текст повести, читатель сможет понять, почему Белинский, Лермонтов, Краевский и другие. воспринимали эту повесть без всяких аллегорий как критику великосветского общества.
Светская тема была одной из самых распространенных в это время. Наиболее известными произведениями, оказавшими влияние почти на всех писателей этого времени, были: "Евгений Онегин", "Маскарад" Лермонтова, повести Павлова, Одоевского. "Герой нашего времени", написанный чуть раньше (на несколько месяцев) второй части "Большого света", мог читаться по мере написания повестей, которые, как известно, появлялись отдельно с 1838 года. Может быть, Соллогуб слышал их? Да и Лермонтов часто любил высказаться, рассказать о новых замыслах. По крайней мере, поражает даже при поверхностном чтении сходство фраз, выражений, целых предложений с монологами Печорина из "Героя нашего времени". Можно, конечно, считать их пародиями, но такое утверждение не выдерживает критики. Ничто не дает нам основания считать, что автор ироничен по отношению к Леонину (если, конечно, не принимать его изначально за Лермонтова). Другое дело, что Щетинин и Сафьев беспощадно обличают его, один смеется над ним, а другой сочувствует. Тем не менее оба они низкого мнения о его "светском значении". Но здесь - явная неувязка: непонятно почему два светских "льва" -Щетинин и Сафьев - вообще дружат с Леониным, а если дружат, то почему такого низкого мнения о нем? Но, как нам кажется, это вопрос не к Соллогубу - человеку света.
Леонин в "Большом свете" ничем не примечателен, вызывает недоумение, почему он вообще претендует на какую-то роль в этом элитном обществе: он некрасив, неинтересен, не пишет стихов, неостроумен и ненаходчив. Соллогуб, претендуя на изображение героя времени, утверждает, что в нем "нет романтизма" [3, с. 135], но его Сафьева и Щетинина это как будто не касается. Да и Леонин выглядит скорее наивным юношей-романтиком, близким Ленскому, чем пародией. Слова: "А это светило должно быть и пламень и свет; оно должно согревать душу и освещать трудный путь жизни..." и т. д. - произносятся им вполне всерьез, а финал повести, рассказывающий о крахе Леонина в свете, вызывает симпатию и жалость к нему. Настоящим героем времени здесь выглядит скорее Щетинин. Чтобы раскрыть его истинный смысл, автор использует прием включения в текст дневника героя и его рассказа о любви, особенной, непохожей на леонинскую. Щети-
нин, как и Онегин в Татьяне, видит в Надине естественность, простоту, нравственную чистоту, такие непривычные в высшем обществе. В отличие от Леонина, он замечает отличие Наденьки от ее светской сестры.
Занимая, как и Онегин, "почетное место среди петербургской молодежи", Щетинин "с детства попал в стихию большого света" [3, с. 102]. Но дальше Щетинин начинает напоминать то героев лермонтовских произведений, то героев сентиментальных повестей.
Текст "Большого света" настолько впитал в себя общий стиль эпохи, что трудно выделить влияние кого-то одного. Соллогуб обладал удивительной способностью видеть типические, повторяющиеся мотивы и образы: "...нередко находила на него тоска неописанная. Тогда догадывался он, что в дружбе друзей его промелькивала зависть; что в приветствиях молодых девушек скрывалась тайная мысль о выгодном женихе..." Откуда это? Неоконченные тексты Пушкина или Одоевского, а может Лермонтов или Павлов ("Миллион")? Вчитываемся далее: " Тогда голова его склонялась от пустоты и усталости; тогда хватался он за грудь и чувствовал, что в ней билось сердце, созданное не для шума и блеска, а для жизни иной, для высшего таинства, - и тяжело было ему тогда, и хандра налагала на него свои острые когти" и т. д., и т. п. Такого рода описания встречались во многих произведениях этого времени. Романтические штампы здесь настолько расхожи, что кажутся пародиями исследователям ХХ века. Но автор воспринимает своего героя вполне сочувственно. Письмо Щетинина - это смесь фраз, напоминающих Онегина (об этом было выше) и одновременно Печорина: "Я старался сдружиться с людьми, которых не любил», «Я старался влюбляться в женщин, которых не любил, и в душе моей было пусто и мертво... Так долго жил я в чаду бессмысленных наслаждений, изнывая под бременем душевной лени и скуки убийственной" [3, с. 150].
Описывая первую встречу с Надей, Щетинин и вовсе по воле автора цитирует расхожие штампы из современной литературы (и в данном случае, это тоже явно не пародия!): "Вы были еще ребенком, но не знаю по какому сверхъестественному закону, все силы души моей устремились к воле. Я полюбил вас с чувством коротким и святым, в котором было что-то отцовское неземное. Непостижимое противоречие сердца человеческого!" Если это и пересказ стихов Лермонтова (как утверждает Герштейн Э.), то, переложенные на прозу, они теряют свою свежесть и чистоту, становятся пошлыми и смешными. Далее щетининские сентенции вообще начинают выглядеть пародией на романтический текст: "Вы - невинная, как мысль небожителей, я - осушивший до дна сосуд страстей человеческих" и т. д. Почему же Белинский не заметил пародию? Да потому что ее не было - эти штампы тогда не воспринимались таковыми, да и отношение Соллогуба к себе -Щетинину было неоднозначным, а в целом сочувственным. Приписывая Щетинину высокие чувства, умение любить и видеть необычное, свежее, Соллогуб не заметил, как он перешел грань между истинным и фальшивым: слезы умиления на глазах Щетинина при виде "святого этого полуземного существа", которое "как будто слетело с полотна Рафаэля" (обратим внимание на прямые реминисценции из стихов Лермонтова этой поры), вызывают у читателей ХХ века ощущение неловкости.
Сафьев, пожалуй, ближе всех по своему характеру и речи к Печорину, хотя, в отличие от него, он пассивен, не стремится к активной деятельности, к борьбе. Это загадочная личность, единственной целью которой (как мы узнаем в финале)
является преследование графини, любовь-ненависть к ней. Конечно, сразу вспоминаются Печорин и Вера Лиговская из неоконченного романа Лермонтова. Думается, поэт посвящал Соллогуба в свои сердечные тайны и замыслы - отсюда эта коллизия в повести [3, с. 18]. Сафьев "неутомимо преследовал графиню своим пронзительным взором. Она чувствовала себя прикованной к магнетическому влиянию неподвижного взгляда, который выказывал насмешку, упрек и ненасытное мщение" [3, с. 161].
Произведения 20 - 30-х годов буквально насыщены такого рода описаниями. Вся жизнь его посвящена этой женщине, "которая в старину, во время взаимной простоты, клялась ему прекрасными словами и продала его при первом случае первому попавшемуся человеку... он для нее вечный упрек, вечный судья. Вечная неотвязчивая тень и вечной будет тенью" [3, с. 123]. Истинно романтические чувства переданы без всякой иронии, более того, Сафьев - герой, совпадающий в своем взгляде на свет с автором. Именно он произносит приговор бедному корнету, осмелившемуся проникнуть без всякого основания в высшее общество. Да, оно лживо, фальшиво, в нем истинные чувства скрываются под маской, но в то же время "под маской можно сказать многое, чего с открытыми лицами сказать нельзя. В маскараде острыми шутками, нежными намеками можно достигнуть покровительства какого-нибудь важного человека..." [3, с. 89].
"Единственное средство выйти в люди" - это "волочиться всегда за самыми первыми и важными красавицами..." [3, с. 108]. Печорин будто бы наслушался Сафьева. На самом деле, эта тема в таком же духе разрабатывается почти во всех светских повестях, особенно посвященных маскараду (повести Павлова, Одоевского и др.).
Некоторые фразы Сафьева кажутся переписанными из "Героя нашего времени" (хотя время изданий этих двух произведений почти совпадает: роман Лермонтова был написан несколькими месяцами ранее, чем вторая часть "Большого света"): "По-моему, - небрежно отвечал Сафьев, - всякая дуэль ужасная глупость, потому, что нет ни одного человека, который бы стрелялся с отменным удовольствием... И к тому же, извольте видеть, я слишком презираю людей, чтоб с ними стреляться" [3, с. 170].
Женские образы в романе противопоставлены тоже традиционно: светская красавица, петербургская модница - и деревенская барышня, ее сестра, в которой все естественно: ее воспитывала няня, простая крестьянская старушка, она жила на природе, ей, как и Татьяне Лариной, чужды "пышность эта, постылой жизни мишура": "Няня, - говорит она, - увези меня отсюда, я не хочу здесь оставаться..." [3, с. 151]. Именно в ее уста автор вкладывает главную мысль повести, подводя тем самым итог. Решение просто: не нужно критиковать это общество, да, есть в нем "низкие" мужчины и "нарумяненные" женщины. "Да нам какое до этого дело? Если женщины румянятся, тем хуже для них; если мужчины низки, тем для них стыднее" [3, с. 142]. И далее Наденька продолжает учить Леонова: "И почему... искать в людях одно дурное? В обществе, я уверена, пороки общие, но зато достоинства у каждого человека отдельны и принадлежат ему собственно. Их-то, кажется, должно отыскивать, а не упрекать людей в том, что они живут вместе" [3, с. 143]. И этого автору показалось мало (напомним, что все же под Леониным он изобразил "светское значение" Лермонтова): "Неопытная девушка объяснила в нескольких словах молодому франту всю тайну большого света", - комментирует он.
Графиня - более противоречивый образ, проникнутый то авторской иронией, то его сочувствием и восхищением. Она одновременно напоминает и Татьяну Ларину, и героиню стихов Лермонтова, и графиню павловской повести "Маскарад", и баронессу Штраль из лермонтовской драмы: "Мне свет гадок, неимоверно гадок; менее душно и тяжело... Я сама не знаю, что со мной... Вы меня никогда не узнаете, но я рада, что могла хоть раз высказать свою душу, а вы еще так молоды, что меня поймете... Мое положение ужасное! Быть молодой, иметь сердце теплое, готовое на все нежные ощущения, и предугадывать небо - и быть прикованной вечно на земле с людьми хладнокровными и бездушными, и не иметь где приютить своего сердца... Мне тяжко под этой маской и можно говорить откровенно. Завтра на мне будет другая маска, и той маски мне не велено снимать никогда, никогда..." [3, с. 93] и т. д., и т. п. Мы привели эту большую цитату для того, чтобы показать, что монолог Воротынской, взятый вне контекста самой повести, может быть вставлен в любую светскую повесть этого времени.
Таким образом, говорить о новаторстве, о новых принципах изображения, об оригинальном стиле касательно первых повестей Соллогуба не приходится. На наш взгляд, его творчество вполне укладывается в рамки развивающейся беллетристики 30 - 40-х годов. Отсутствие убеждений, собственных представлений, не зависящих от окружающей его элиты, привели к тому, что почти все его произведения - это или реминисценции из современной ему литературы, или развитие известных коллизий и тем. Подтверждением является его "Тарантас", написанный после близкого общения с Гоголем. "Переимчивый" Соллогуб использовал целые образы великого писателя и, на наш взгляд, ничего нового так и не сказал.
А между тем талант Соллогубу был дан, но он, по свидетельству современников, не придавал своей литературной деятельности должного значения. Есть в его повестях несколько мотивов, сближающих его с таким далеким от него Чеховым: тема дороги, которая связана у него с грустью, безысходностью, но в то же время с щемящей надеждой на счастье.
Тема несостоявшегося счастья рефреном проходит по всем повестям Соллогуба и, наконец, становится главной в его почти бунинской "Метели". Грустная ирония, подтекст за лаконичными, недоговоренными монологами, - все это только намечается в его повестях. Такая же "безделушка", как "Метель", в которой не поднимаются социально важные вопросы, обществу оказалась не нужна. Наступало время новой литературы, в которой общечеловеческим ценностям места было мало. Да и эпоха требовала деятельных, энергичных героев - участников событий. Соллогуб же уверен: "Жизнь... проходит... в самых обыкновенных действиях жизни...", а "отсутствие всяких событий во внешнем быту... цель жителей большого света" [4, с. 134].
Литература
1. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. - М., 1953 - 1956.
2. Немзер А.С. Проза Владимира Соллогуба // Соллогуб В.А. Избранная проза. -М., 1983.
3. СоллогубВ.А. Избранная проза. - М., 1983.
4. Панаев И.И. Литературные воспоминания. - М., 1950.
5. Чистова И.С. Беллетристика и мемуары Владимира Соллогуба // Соллогуб В.А. Повести. Воспоминания. - Л., 1988.
6. Розанова С.А. Соллогуб В.А. // Русские писатели. Библиографический словарь: В 2 ч. Ч. 2 / Под ред. П. А. Николаева. - М., 1990.
