CC BY
75
ИСТОРИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2015. № 1. С. 169-173.
УДК 882
В.А. Мартынов
«СЦЕНИЧЕСКАЯ РОЛЬ» ИТАЛИИ
В ИСТОРИОСОФСКОЙ «РЕЖИССУРЕ» ЛЮБОМУДРИЯ
Существенный момент в любомудрии 1820-х гг. - своего рода театрализация исторического процесса, где нации понимаются как «лица» (Д.В. Веневитинов, А. С. Хомяков), при этом «лицо» немыслимо вне роли, призвания, миссии. До предела эту логику доводит С.П. Шевырев, который в итальянской поездке 1829-1831 гг. создает эскиз целой историософской «драмы». Самая выгодная «роль» в этой драме, конечно, у «лица-России». Еще «повезло» Италии. Именно продумывание «роли» Италии оказалось наиболее драматичным эпизодом в работе над «сценографией» и «режиссурой» этой «драмы».
Ключевые слова: русская литература, Италия, романтизм, С.П. Шевырев, любомудры.
В последние дни весны 1829 г. в Италию прибыло несколько экипажей, перевозивших на жительство в Рим из России семью княгини Зинаиды Волконской, выдающейся женщины, хозяйки литературного салона.
Повседневной нормой зарубежные поездки станут для русской аристократии много позже, когда Берлин, Париж, Берн, Неаполь станут частью пространства московского и петербургского света, а пока это - событие: как для оставшихся в России, так и для путешественников. Поэтому поездка Волконских - именно путешествие, а не просто перемещение в пространстве. Начавшись еще зимой, оно продолжалась всю весну. Дерпт, Рига, Берлин, Мюнхен - везде остановки, встречи, среди прочих - с Гете.
Путешественниками, в известной мере обязанными осознавать значимость впечатлений, чувствовали себя все участники поездки, и тем более Степан Петрович Шевырев, молодой русский дворянин, уехавший из России с Волконскими в качестве домашнего учителя сына княгини и, как он сам считал, в качестве старшего товарища. Еще в Москве он закупил огромные тетради в кожаных переплетах - для будущего дневника, который до того не вел и который решил начать вести со всей серьезностью, как и положено было тогда интеллектуалу и к тому же философу. Остановившись ненадолго во Флоренции, Волконские и Шевырев добираются, наконец, до Рима, но перед тем как обосноваться на жительство, отправляются в экскурсию на юг - Неаполь, Искья, и к осени они снова в Риме.
В Риме Шевырев погружается в работу. Впечатления от прогулок аккуратным, не без изящества, почерком вписываются в дневник, часть впечатлений обрабатывается в очерки-зарисовки, часть сразу оформляется как готовый текст, минуя дневник. Первые месяцы в Италии и первые сто страниц дневника - это как бы накапливание впечатлений и сил. Не для славы журналиста и не для успехов в педагогике приехал Шевырев в Италию. Безусловно, без Волконских его поездка не состоялась бы, но и без историософского самопозиционирования, без увязки целей путешествия с решением той задачи, которую Шевырев чувствовал для себя главной, он не покинул бы Москву. А задачей этой было ни больше ни меньше как определение направления русского просвещения, движения всей русской и - шире - европейской истории. Шевырев, двадцатитрехлетний юноша, чувствовал себя вместе со своими ближайшими друзьями, молодыми философами-любомудрами, человеком, от интеллектуальных усилий которого непосредственно зависит судьба России. Просто отдыхать или просто служить за заработок он не мог. У поездки должен был быть особый специфический смысл, и он был. Италия - прародина евро-
© В.А. Мартынов, 2015
170
В.А. Мартынов
пейской цивилизации, ее сердцевина. Ше-вырев первым из друзей отправлялся туда надолго. Так он оказывался полномочным посланником новой русской мысли на встрече с самим Западом в лице Вечного города Рима. По крайней мере, сам Шевы-рев свое пребывание в Италии ощущал именно как миссию, со всей значительностью такой роли.
Чтобы эта роль состоялась, нужна была концепция - насыщенное новым живым материалом существенное уточнение той историософской модели «русского пути», которая уже наметилась в философском товариществе любомудров в середине 1820-х гг. Именно для изложения будущих прозрений и покупались в Москве огромные тетради. Ощущением прояснения должной прийти мысли Шевырев жил почти весь 1829 год. Та ясность, к которой он приходит к концу 1830 г., - рубеж в его жизни и значительное событие в становлении русской философской мысли.
Поздней осенью 1829 - зимой 1830 г. контуры идей складываются в более или менее завершенную картину, ставшую основой всей последующей деятельности Ше-вырева. Точнее будет сказать, что общий облик этой картины виделся ему и раньше, но идеи - это для Шевырева еще не результат, на котором можно остановиться.
Здесь есть нечто специфично шевырев-ское: просто концепции как чисто мыслительного построения ему было мало, только с мыслями, а тем более фрагментами, он на публику не вышел бы (как это сделал бы любой из романтиков). Концепция должна была явиться в виде чего-то, оформленного как сценическая композиция. В пределе -это театральная сценка и даже целое сценическое действие, пьеса. Сказать, что атмосфера театра была близка Шевыреву внутренне, - это ничего не сказать. Сама по себе логика его мысли была устроена так, что предполагала театрализацию как внутренний предел мысли как таковой. Идеи не где-то там скрыты, а зримо воплощены и торжествуют. Пафос усиливается, если угодно, почти воинственностью. А еще театрализация интересна тем, что более наглядно реализует возможный триумф автора.
Ясность такого порядка - с необязательным, но допускаемым будущим триумфом -приходит именно тогда - в октябре-феврале. Созревают замыслы двух произведений -драмы и теоретического трактата. Целиком оба эти произведения так и не будут написаны - ясность их целого была настолько острой, что сами тексты оказались как бы и ненужными, в любом случае яркость готового текста уступала бы сиянию замысла.
Все последующее время, проведенное в Италии (почти два года), будет для Шевыре-
ва продумыванием возможного усиления действий, разворачивающихся в этих ненаписанных текстах, возражений предполагаемым оппонентам, уточнением следствий. Так или иначе, эти два замысла - главный результат работы Шевырева в Италии, а также историософский итог всего раннего любомудрия.
Первый по очереди замысел - историческая драма «Ромул». Второй замысел - эстетический и одновременно историософский трактат. Историософский, так как в нем должны были сопоставляться цивилизации Европы и Россия в перспективе их исторического движения. Материалом для наблюдений и доказательств должны были выступать формы художественной деятельности народов, создавших эти цивилизации. Впервые более или менее развернуто «тезисы в мое будущее рассуждение от отношении прочих Литератур Европейских к нашей» изложены ровно на сотом листе дневника, рядом запись: «После Ромула буду в России дебатировать помянутым сочинением, которому посвящу первый год по возвращению туда» [1, ед. хр. 14, л. 100]. Твердо зная, что впереди еще многие месяцы в Риме, Шевырев приговаривает себя к труду строго в двух направлениях, видя в этом смысл своей жизни. Ни о каких других планах он столь же монументально не писал.
Итак, два замысла, два произведения. Но: оба они по существу едины, восходят к одной и той же идее, обнаруживают общее в способах ее развертывания. Объединяются и материалом, из которого вырастала в одном случае образная логика, в другом - теория. Это впечатления и размышления Ше-вырева об увиденном им на улицах, в картинных галереях Рима, Неаполя - о том, что он мог увидеть и воспринять.
Идеей, от которой отталкивались и к которой стекались практически все размышления Шевырева во все время его трехлетнего итальянского погружения в стихии чистой духовности, была впервые появившаяся в русской философии истории и ставшая позже основой славянофильства мысль о русском народе как о народе-мессии. У Шевы-рева это выглядело так: русская культура -самая молодая, ей всего сто лет. Она последней появляется в Европе и, с одной стороны, именно поэтому, в силу обязанности всякого завершения быть синтезом, а с другой - в силу природных свойств русского народа она вместит в себя все другие культуры, снимет все крайности каждой и даст подлинно гуманную цивилизацию Европе.
В этом раннем наброске судьбы народа-мессии еще нет убежденности в том, что другие народы уже исчерпали свой культурный потенциал и завершили свой путь. Это
«Сценическая роль» Италии в историософской «режиссуре» любомудрия
171
положение появится у Шевырева позже, через десять лет он станет пророком этой идеи, пока же, в 1830 г., специфика первого в России наброска «этноцентрической» философии складывается из двух образов: народа-Протея и народа-Христа. Оба заявлены в дневнике [1, ед. хр. 17, л. 16, 19, 43] и в письмах (письмо Погодину от 29 октября 1829 г. [2]).
Однако определение своеобразия историософии Шевырева только лишь через указания на идейные составляющие было бы неполным. В таком изложении, на уровне лишь идей, гипотеза Шевырева почти совпадает с идеологией «Пушкинской речи» Достоевского, но ранний Шевырев - это не поздний Достоевский. В размышлениях Шевырева присутствует специфичность, совершенно неотделимая от его идей, которая уже была отмечена: идеи для Шевырева должны были непременно разворачиваться в образный ряд, складывающийся в действие с элементами театральной (а также немного спортивной) зрелищности. Не просто Европа, а «европейская сцена», народы не просто живут сами по себе, а по очереди «выходят на сцену». Этот момент театральности в исторических построениях - не причуда, он содержателен, связан со всем комплексом идей Шевырева, и не только его, но и любомудрия в целом. Подобного внимания к «лицам» народов не найти нигде, кроме как у славянофилов и любомудров. Такая «сравнительная историософия», или «историософия в лицах», - индикатор всей традиции любомудрия-славянофильства. Поэтому Шевырев как автор наиболее развернутых сравнений в таком роде -продолжатель дела Веневитинова и один из создателей славянофильства. Есть серьезные основания считать, что именно в его размышлениях любомудрие реализовало себя наиболее полно - в смысле выхода к некоторому пределу, за которым должно начаться нечто иное. Все преувеличения и крайности, к которым приходил Шевырев, - это крайности в пределах логики любомудрия, это её заострение, которого Шевырев не боялся в том числе в силу внутренней уверенности в себе и в том, что найдет понимание «наших».
С точки зрения формы эту крайность можно понять как своего рода мелодраматизацию отвлеченной логики - имея в виду, что определенная склонность к театральному пафосу присуща и любомудрию в целом. Именно так у Шевырева появляется образ «европейской сцены». В основе его - то же самое аксиоматичное как для любомудрия, так и для славянофильства положение: «Всякая из наций есть лицо в общественной жизни Европы». Образ сцены и одновременно поединка уже заложен здесь. Шевы-рев его просто разворачивает. Получается своего рода историософский спектакль, где Шевырев - автор и режиссер. Именно здесь мы приближаемся к самому сокровенному в Шевыреве. Такая «историософская режис-
сура» - не просто одно из дел. Это занятие, полностью сокрытое от глаз других и одновременно едва ли не самое любимое. Важен не столько даже сам спектакль, сколько триумф России в последнем действии, когда «последними» появляются русские как «молодая» нация. Продумывание этого торжества, его «режиссура», а внутри «представления» - «прописывание» той роли, которая суждена России, - в самом существе любомудрия. Именно в качестве «главного» «режиссера» Шевырев завершал его.
«Русские выходят последние на сцену Европы с тем, чтобы всё закончить», - запись весны 1830 г. [1, ед. хр. 14, л. 119]. Как видно, действие не очень богатое. Содержание «спектакля» полностью задается исходными посылками, прежде всего составом действующих «лиц» (их всего пять). Серьезной драматургии быть не могло. И конфликт, и кульминация, и апофеоз - в конце, в пятом действии. Подлинно серьезная, более или менее драматичная здесь - это только последняя роль. С прочими было явно проще. Так, немцам, очевидно, полагалось «глубокомыслие» (конечно же, здесь видна была явная протекция «режиссеров» любимой по молодости Германии), французам -страсть к социальному строительству с душком экспериментаторства, англичанам -житейский практицизм.
Несколько особняком оказалась Италия. Хотя в любом из сравнительных рассуждений ее роль столь же вторична и однозначна по отношению к «последнему» участнику «драмы», от контекста к контексту определения ее роли колеблются. Дело в том, что «роль» Италии в «спектакле» не исчерпывается ее появлением на «сцене» в качестве действующего «лица». В некоторой степени Италия - это еще и что-то вроде «помощника режиссера» или «соавтора» пьесы - в том смысле, что итальянские впечатления находятся в основе всего замысла как импульс первоначального озарения, как источник, как ориентир для возвращения к точке этого озарения. И поэтому «сценография» действия устраивалась с постоянной оглядкой на это представление об Италии, которое в виде живого образа рисовалось Шевыреву, в диалоге с ним. Получился явный протекционизм и очень понятный, потому что Шевы-реву было очень хорошо в Италии.
Именно благодаря такой «протекции» в чисто зрелищном отношении Италии чуть больше других и повезло на «сцене»: ее роль живее и богаче, она постоянно уточнялась, немного меняясь, кое-где в дневниках заметны следы того, что Шевыреву все труднее свести «роль» Италии к единому началу, к неподвижной маске.
Исходная идея для сценической «роли» Италии - это Италия как родина свободной гражданской доблести. Этой идеей почти целиком исчерпывается «Ромул». Его «мысль» сформулирована еще в августе 1829 г.: «Как
172
В.А. Мартынов
в дикарях природа просто развивает все идеи, связующие народ в общество» (письмо Погодину от 5 августа 1829 г. [2]). Ромул создал римское общество, именно он связал воедино идеи, составляющие основание этого общества. Общество как явление органическое живет прежде всего внутренними источниками развития. Это - некие первичные исходные основания, «начала». Эти исходные основания, «начала», служившие
первоначальным импульсом к развитию явления, воспроизводятся на всех этапах его жизни. Чуть позже Шевырев прочтет эту мысль у Сисмонди и узнает в ней свой замысел. «Сисмонди в начале 5-го тома своей Истории республ(лики) Итальянской, говорит: “... в характере народов всегда найдутся известные черты, впечатленные в них при самом их начале, черты, недоступные ни времени, ни обстоятельствам”. - Глубокое замечание. В теперяшних римлянах, как они ни изменены правлением, сквернейшим в мире, видны современники Ромула» [1, ед. хр. 17, л. 12]. Это почти то же, что сообщалось Погодину год назад: «... В жизни Ромула я нахожу весь тип истории Римской» (август 1829 г. [2]).
Все действие «Ромула» представляло в написанной его части (и должно было представлять в ненаписанной) последовательность узнаваемых ситуаций, имеющих очевидный символический смысл в большей степени, чем последовательность событий. Мотивировки поступков Ромула обращены скорее к потомкам-зрителям, «все зревшим», чем к каким-то целям внутри действия драны. Все сплошь объемлется одной идеей: «...Свобода и Закон, или конституция, выросли из почвы Римской, из почвы чести, на холме Палатинском. - Вот идея моего Ромула! - Честь, добродетель республиканская, идея общего блага - здесь в инстинкте, в крови, в стихиях народа» [1, ед. хр. 17, л. 22].
Под влиянием своего замысла Шевырев и живые уличные впечатления «выравнивает» в монолитное единство под знаком той же идеи. Нищие в Риме принимают милостыню с римским достоинством, требуя, но не выпрашивая ее. Крестьяне делают свое дело с римским же величием (запись середины июля) [1, ед. хр. 14]. И даже в современных итальянских разбойниках «сила все та же», поэтому «я верю даже в похищение сабинянок» (письмо от 9 декабря 1830 г. [2]).
Идея «Ромула» - историософского порядка: «Италия - мать свободы» [1, ед. хр. 17, л. 22]. Так получилась «маска» для Италии в той «метадраме», которая была в основании всех замыслов Шевырева того времени. А весь «Ромул» в целом стал иллюстрацией к первому действию этой «метадрамы» или, точнее, её «первым актом».
Но вот постепенно в его дневниках все большее место начинает занимать нечто
иное. В мае 1830 г. в дневник вписывается пространное рассуждение отом, что в Италии больше, чем в России, в повседневную жизнь проникает культ красоты. В Италии повсеместно видишь обязательность красоты, вытекающую из ее доступности, всеприсутствия, из естественности красоты для «менталитета» итальянцев [1, ед. хр. 14, л. 108-109].
Постепенно таких заметок становится все больше. А коль скоро Шевырев вписывает в дневник только то, что имеет или может иметь философский смысл, что потенциально может стать источником какой-то новой классификации или же занять свое место в уже готовой схеме, то по мере появления рассуждений на тему «Италия - страна господства красоты» становится неизбежным уточнение «сценического амплуа» первого участника драмы. Такое уточнение - в начале 1831 г. [1, ед. хр. 17, л. 57]. В обобщающем историософском наброске за каждым народом закрепляется сфера бытия, которая задает форму реализации творческого духа народа. Стихия Германии - умозрение, Англии и Франции, как и прежде, -бытовое и социальное творчество, стихия Италии теперь - искусство. Близок к этому наброску «сценария» чуть более ранний, где излагается замысел некой «сказки». Героини
- пять дочерей: Италия, Англия, Франция, Германия, Россия. «Пятой... дана мощь перенять их (искусство, промышленность, гражданскую жизнь, наука. - В. М.) у сестер своих. Может быть, успею развить это аллегорической драмой». Завершающий эскиз «постановки» поражает, даже если к нему готовишься заранее (зная о любви Шевыре-ва к театральности): «Можно сделать славный балет!..». Этот проект вместе с наброском драмы на 57-м листе второго дневника
- кульминация всех философско-исторических построений Шевырева.
Как и всегда у Шевырева, эскизы и уточнения «сценария» вырастают из погружения в мысль о величии русского пути, из попыток доопределить этот путь. Но интересно и само по себе развитие итальянской темы.
Изменение «роли» Италии приводит к «сбою» во всем теоретическом аппарате, который поддерживал историософию: «начало» сегодняшнего менталитета расходится с «начальным» историческим событием, а в идеале они должны совпадать - так было, когда задумывался «Ромул», там прямо рисуется событие, «повторяющееся на всем протяжении итальянской истории» и «впечатленное» в глубины сознания сегодняшнего итальянца. Приняв исходной основой итальянского мышления естественность эстетической фантазии, Шевырев фактически отказывается от стройности теории, а во имя теории задумывался «Ромул», главный труд.
«Сценическая роль» Италии в историософской «режиссуре» любомудрия
173
Выбрав красоту, Шевырев «подложил мину» под свое любимое детище. Шевырев не признается себе в этом, но фактически принимает крушение планов. Утверждение о первичности красоты в Италии позже появится в печатных работах Шевырева, а «Ромул» умрет навсегда. Само понимание философии истории как систематизации «начал» останется, но в будущей «Истории поэзии» оно станет более гибким и пластичным.
Шевырев всегда и везде хотел быть прежде всего философом, ученым, таков он и в своем дневнике. Как для ученого Италия была для него местом в некой теоретической схеме, которая была в основном готова еще до зарубежной поездки. Но Шевырев все же был не только ученым, и Италия стала для него чем-то большим, чем теоретическое понятие. Говоря о значении Италии в творческой деятельности Шепырева, надо прежде всего помнить, что в Италии ему было просто хорошо. Ему нравились климат, природа, итальянцы и их жизнь. Ему нравился язык - до такой степени, что и здесь случился парадокс: он готов был фонику русской речи подправить на итальянский манер. В 1831 г. он выступил публично со своим переводом фрагмента из «Освобожденного Иерусалима» Тассо, который сопровождался теоретическим комментарием, где, среди прочего, говорилось и о близости русской и итальянской речи. В процессе же работы над самим переводом было и такое: Шевырев читал переведенные на русский строфы итальянцам, добиваясь от слушателей одобрения, а от русских слов - итальянской благозвучности. Погодину о своем переводе сообщалось: «Есть чисто итальянские звуки» (письмо от 7 октября 1830 г. [2]).
Среди итогов поездки было и то, что в памяти Шевырева остался ряд несомненно ярких и прекрасных образов, интимно теплых, сопричастных самому дорогому в душе. Позже Шевырев придет к полному отрицанию ценности современной западной цивилизации, провозгласит, что Запад «гниет» и что спасение русских только в России, в русском пути - именно так написано в программных работах Шевырева 1840-х гг., и все это станет крайним пределом русского антизападничества. Но вот ведь реальность судьбы Шевырева: теоретическое изложение неприятия всего, что западнее Москвы, и вечное возвращение в любимую с юности Италию.
В 1832 г. после возвращения из поездки Шевырев выбирает - на всю жизнь - путь ученого, университетского преподавателя, причем не философа, а историка, именно историка литературы. После напряженной работы середины 1830-х гг., когда были написаны главные труды (а среди них - ка-
питальная книга о Данте), когда была предпринята новая попытка создания жанра литературно-критической статьи в новом журнале любомудров «Московский наблюдатель», Шевырев снова отправляется в Европу, посещает Лондон, Париж, Мюнхен. И дважды - Рим.
И наконец, более чем двадцать лет спустя, после долгих лет отчаянных сражений в попытке удержать русскую литературу от движения к идеалам «натуральной школы», а русскую жизнь в целом - в рамках «православия, самодержавия, народности», усталый и больной Шевырев уезжает, и близкие это знают, умирать, и снова - в Италию. Правда, свои дни он оканчивает в Париже (май 1864 г.), но его исход из России был путем именно в Италию, в обетованную землю его молодости. В Италии Шевырев прожил часть 1861 г., весь 1862 г., часть 1863 г. Во Флоренции в 1862 г. на итальянском языке была издана его последняя книга - лекции по истории русской литературы.
Многие из современников Шевырева, читавшие его рассуждения о «гниющем» Западе, знали эту коллизию и могли прощать его категоричность как свидетельство в том числе и остроты внутренней борьбы.
И, кстати, здесь, в этой противоречивости своей «нелюбви» к Западу, Шевырев так же, как и во всем, верен духу любомудрия. «Страна святых чудес» - так видел Запад Хомяков в одном из своих стихотворений. Наверное, только славянофил с прошлым любомудра мог сказать так торжественно и чинно, утверждая дистанцию и одновременно преодолевая ее. В истории раннего русского антизападничества много таких парадоксов. Главный враг петербургских западников 1840-1850-х гг. Константин Аксаков, тяжело заболев, уезжает в сопровождении брата Ивана прощаться с жизнью в Италию. По дороге в октябре 1860 г. они встречаются с Шевыревым в Вене, где узнают о кончине Хомякова и справляют по нему заупокойную обедню и панихиду. Вскоре Шевырев снова встречает их в Венеции. «Передовой боец» славянофильства, самый твердый и решительный из второго поколения «москвичей», К. Аксаков недолюбливал самого твердого из старшего поколения бывших любомудров Шевырева. В Москве они были далеки. Но в своем последнем пути из России в Италию они оказываются вместе. Так в реальной жизни создателей славянофильства еще раз сближаются два участника шевыревской «драмы», «герои» первого и последнего «актов»: Италия и Россия.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Шевырев С. П. Дневник // ОР РГБ. Ф. 850.
[2] Шевырев С. П. Письма М.П. Погодину // ОР
ИРЛИ. Ф. 26. Ед. хр. 14.
