CC BY
172
Я. Г. Гимельштейн
СТРУКТУРА И ОСНОВНЫЕ ПРИНЦИПЫ ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА
В современной политической науке анализ политического дискурса на всех уровнях часто сводится к изучению способов манипулятивного воздействия политических акторов на аудиторию [1-5]. Системообразующую роль в научной литературе играет точка зрения, согласно которой политические акторы способны формировать «стратегии» и «тактики» использования политического дискурса или даже самостоятельно конструировать последний [1-5]. Подобный предпринимательский инструментализм [6], укорененный в мысли о том, что рациональность как субъективность есть механизм, способный проектировать жизненный мир, логически, каузально связанный в единое целое, и управлять объектами и процессами, которые обнаружены в природе с целью воплощения проекта в жизнь [7, с. 5-12], оказал огромное влияние на современную гуманитарную науку в целом [8, с. 57-70] и сформировал у самых ее оснований, в науках о языке, масштабный архипелаг выраженно рациоцентрических концепций, дающих узкое, внятное определение, встроенное в консервативность социальных структур, базовым компонентом которых является в настоящее время дух государства [9, с. 121]:
«Дискурс — вербализация определенной ментальности; такой способ говорения и интерпретирования окружающей действительности, в результате которого не только специфическим образом отражается окружающий мир, но и конструируется особая реальность, создается свой (присущий определенному социуму) способ видения мира, способ упорядочения действительности» [10, с. 7]. Используя данное определение, лингвисты систематически изучают конкретные «стратегии» и «тактики» «говорения» и «интерпретирования»: «стратегию на понижение», в которую входят тактики «оскорбления», «угрозы» и т. д., «стратегию на повышение», в которую входят тактики «презентации», «неявной самопрезентации», «отвода критики», «самооправдания» и т. д. [1-4; 10] Таким образом, подразумевается, что перечисленные способы говорения, используемые преимущественно профессиональными политиками с тем, чтобы манипулировать аудиторией, действительно имеют отношение к политическому как глубинным изменениям в системе и режиме того или иного человеческого общежития на местном, региональном, национальном или наднациональном уровне.
При этом следует учитывать два существенных нюанса. Во-первых, политическую теорию, на которой основывается исследование, в данном случае это модель К. Шмитта, в частности наиболее известная его работа «Понятие политического» [11], которая дает основание рассматривать всякое проявление политического в контексте отношения «друг — враг», что, в свою очередь, позволяет разрабатывать понятие манипуляции. Во-вторых, используемое определение манипуляции: «Манипуляция представляет собой особый вид психологического воздействия, характеризующийся установкой на скрытое внедрение в психику объекта целей, желаний, намерений, не совпадающих
© Я. Г. Гильмельштейн, 2011
с теми, которые адресат мог бы сформулировать самостоятельно» [10, с. 29]. Таким образом, лингвистическая концепция дискурса подразумевает, что «вербализация ментальности» неустойчива и эфемерна, по отношению к ней можно использовать «стратегии» и «тактики», и в структуре этой «ментальности», или «особой реальности», «присущей определенному социуму», наиболее эффективным способом взаимодействия является взаимодействие по методу «друг — враг», «свой — чужой», и именно так явленное политическое (политические акторы), в том числе в системе представительства, успешно трансформирует аудиторию политического.
Инструментальному подходу к изучению политического дискурса можно условно противопоставить подход конструктивистов, основанный на убеждении в том, что дискурс не только не совпадает с языком, а находится по ту его сторону, в невысказанном [12, с. 53], но и выраженный через язык (так как иного способа выразительности для дискурса не существует) переворачивает на протяженности социального факта [13, с. 35] рациональность актора и формулируемую им связность в соответствии со своей собственной структурой. Иными словами, претензии на политическую манипуляцию с использованием дискурсивных механизмов (в конструктивистском понимании) являются в той же степени фантазиями рационалистов (либеральных политических теоретиков по преимуществу), в какой, с точки зрения их ведущих представителей, к примеру Л. Штрауса и И. Берлина, игрой воображения является сам социологический конструктивизм [14, с. 41]. В основании конструктивистского подхода лежит довольно едкая мысль о том, что, как выражает это Хайдеггер, die Sprache spricht: «Человек действует так, словно бы он создатель и господин языка. Хотя на деле язык остается господином человека» [15, р. 124].
На этой посылке, которая ранее в иной форме была высказана Ф. Ницше: «Мысль приходит, когда “она” хочет, а не когда “я” хочу; так что будет искажением сути дела говорить: субъект “я” есть условие предиката “мыслю”. Мыслиться: но что это “ся” есть как раз старое знаменитое Я, это, выражаясь мягко, только предположение, только утверждение, прежде всего вовсе не “непосредственная достоверность» [17, с. 253], — основано предположение о том, что дискурс есть структура денотативная, т. е. исторические коннотации (конкретная речевая ситуация, контекст) для дискурсивного пространства имеют значение вуали, временами скрывающей форму, искажающей ее тем или иным образом, но не способной самостоятельно изменить символическую структуру, упрятанную за ней. Другой стороной такого подхода является мысль о том, что не существует никакой «окружающей нас реальности» как объекта, которым мы можем манипулировать с помощью речи, языка, дискурса: «Не стоит воображать, что мир обратит к нам свое ясное лицо... Мир не соучастник нашего знания, не существует никакого преддискурсного провидения» [17, с. 49]. Так же, как всякий объект для Гуссерля является объектом интенциональным, сформированным интенциональностью трансцендентального субъекта [18, с. 532], для Фуко всякий объект является элементом дискурса, который субъект видит своей дискурсивной способностью. Несмотря на то что дискурс представляет собой структуру, в которой определенные символы связаны между собой определенным способом, при этом ни сами символы, ни связи между ними, строго говоря, не обладают способностью к изменению, в речи, в зависимости от конкретной ситуации, дискурс может быть явлен отдельными элементами и их связями, дающими удивительные, нехарактерные эффекты, которые нарушают, казалось бы, целостную картину и иногда позволяют строить гипотезы, существенно завышающие
значение политической манипуляции, а иногда указывают на то, что никакая политическая манипуляция невозможна.
Такие эффекты политического дискурса известны истории в форме возвышения и падения политических режимов и правителей и своеобразно описаны в знаменитом произведении В. Гюго «Девяносто третий год»: «Марат бросал вызов Конвенту, вел за собой Коммуну и боялся Епископата. Это своего рода закон. На определенной глубине Мирабо начинает чувствовать, как колеблет почву подымающийся Робеспьер, — Робеспьер так же чувствует подымающегося Марата, Марат чувствует подымающегося Эбера, Эбер — Бабефа. Пока подземные пласты находятся в состоянии покоя, политический деятель может шагать смело; но самый отважный революционер знает, что под ним существует подпочва, и даже наиболее храбрые останавливаются в тревоге, когда чувствуют под своими ногами движение, которое они сами родили себе на погибель. Уметь отличать подспудное движение, порожденное личными притязаниями, от движения, порожденного силою принципов, — сломить одно и помочь другому — в этом гений и добродетель великих революционеров» [19, с. 161]. Удивительная прозорливость В. Гюго нашла в одном из истинно политических событий истории явленность политического дискурса как области дискурса субъекта в целом: речь идет не о манипуляции, а о резонансе, о совпадении структур, производящих определенные действия, которые, вопреки инерции социального, простираются столь далеко, что переворачивают социальное, определяют каждого из акторов в дискурсе на новое место. Именно глубинное отличие «личных притязаний» от «движения, порожденного силою принципов», требует от нас рассматривать «стратегии» и «тактики» как служебные элементы политического дискурса.
Действительность же политического дискурса заключена в символическом событии, которое способно изменить расстановку акторов внутри дискурса [20, с. 98]: таким событием могут быть явленные в речи на том или ином уровне институциональные процедуры — выборы, назначения, принятие тех или иных законодательных актов, заключение международных договоров, решения верховных или конституционных судов. Однако такие события могут как относиться к политическому дискурсу, так и не относиться к нему, так же как перечисленные выше «стратегии» и «тактики» будут иметь отношение к политическому, если они совпадут с тем состоянием, которым представлена структура, попадающая в зону действия последних.
Развитые государства все чаще используют техники политической манипуляции, пытаясь имитировать политическое, и в меру своей способности «чувствовать подпочву», наблюдая спокойствие этих «глубинных пластов», предполагают, что и без действительности политического инерция социального обеспечит благополучие государства и удовлетворенность общества. Однако концентрация актуальных жизненных интересов обывателя в области частной жизни вовсе не отменяет циркуляцию политического дискурса и сосредоточение его энергии вокруг определенных вопросов и проблем, которые остаются скрытыми в силу того, что институционализированные способы политического в обществе не позволяют гражданам сформировать корпус символического события, т. е. обратить определенное напряжение требования против тех инстанций, которые обладают соответствующим статусом, чтобы, сформулировав это требование, в итоге проложить траекторию символического события и создать дискурсивный объект политики в том виде, в котором он бы соответствовал требованию граждан. Опасность игр, связанных с замалчиванием политического, велика. В сборнике эссе
нынешнего лауреата Гонкуровской премии М. Уэльбека были поставлены вопросы о действительности политического по отношению к одной из наиболее демократических систем — французской: «Такое упорное, прямо-таки непостижимое стремление правительственных партий протащить проект, в котором никто не заинтересован, от которого уже всех тошнит, — это стремление само по себе говорит о многом. Когда при мне упоминают о ценностях демократии, я не чувствую в себе благородного воодушевления, более того, я сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Когда мне предлагают выбирать между Шираком и Жоспеном (!), но не спрашивают моего мнения о единой европейской валюте, единственное, в чем я уверен, так это в том, что мы живем не в демократическом обществе. Ладно, предположим, демократия — не лучший из режимов, она, как говорится, создает благоприятную почву для “опасных популистских тенденций”, но тогда пусть мне скажут прямо: судьбоносные решения давно уже приняты, это мудрые, справедливые решения, они выше вашего понимания, однако вам дозволяется в соответствии с вашими взглядами в известной степени повлиять на политическую окраску будущего правительства» [21, с. 181].
Для того чтобы точнее определить составляющие политического дискурса и то, каким именно образом он явлен в речи, необходимо описать наиболее существенные элементы дискурса: требование, ответы различных инстанций, через которые требование должно пройти и в которых должно преобразоваться, чтобы стать символическим событием, чтобы изменение зафиксировалось в дискурсе. Каждый из перечисленных элементов — это элемент структуры, являющейся основой дискурса, и в ее специфике требуется разобраться. У. Эко в работе «Отсутствующая структура» пишет: «Структура, очевидно, предстает как Отсутствие. Структура — это то, чего еще нет. Если она есть, если я ее выявил, то я владею только каким-то звеном цепи» [22, с. 327-329]. Речь идет о том, что во всех требованиях, предъявляемых в определенной области (в данном случае в области политического), и во всех ответах, которые даются теми или иными инстанциями, обладающими тем, что можно условно назвать властью, можно найти путем умелого обобщения определенные закономерности, взаимосвязанное целое, которое можно будет назвать структурой.
Однако функционирование этой структуры и та речь, в которой она будет воплощена, никогда не будут связаны с ней непосредственно. Сами по себе названия элементов и установленные между ними связи — только еще одно воплощение структуры, но вовсе не она сама, ее нюансы и возможности остаются глубоко скрытыми в языке, и при этом она являет себя в речи постоянно — в тех случаях, когда ее стремятся выявить, и во всех тех, когда она проявляет себя сама. Требование как первичный элемент политического дискурса возникает в ходе функционирования иных дискурсов, прежде всего обыденного, в момент, когда в речи внезапно дает о себе знать определенная нехватка [23, с. 101]. Релевантность выбора этой нехватки из ряда других может быть впоследствии поставлена под сомнение в связи с тем, что нехватка часто избирается по совокупности причин, не имеющих прямого отношения к публичному пространству, однако это никак не влияет на функционирование политического дискурса: он получает нехватку в свое распоряжение, и это само по себе становится первым символическим событием, которое провоцирует сдвиг, колыхание той вуали [24, с. 29], которая наброшена на структуру.
Первичная формулировка требования не содержит в себе необходимого разнообразия структуры и одновременно не выявляет тех звеньев, которые позволят ей стать
символическим событием и первой инстанцией, которая, отражая, распространяет требование в речи, которая есть нечто, представляющее общество: это может быть разговор с соседями или вопрос, заданный на собрании общины, так или иначе, первая инстанция предлагает богатство языка для уточнения и разворачивания требования, которое может продолжаться длительное время, оставаясь при этом на уровне, вовсе не интегрированном в политические институты общества, и тем не менее в силу своей обращенности к политическому, к динамике в общежитии, социальных структурах, быть процессом формирования чисто политического. «Событие является политическим, если материя этого события коллективна — или же если событие можно приписать исключительно множественности некоего коллектива. “Коллектив” здесь — не числовой концепт. Мы называем событие онтологически коллективным в том случае, если это событие является носителем некоего виртуального требования ко всем. “Коллектив” есть нечто немедленно универсализирующее. Эффективность политики сопряжена с утверждением того, что “для всякого х имеется мысль”» [25, с. 221]. Из приведенного тезиса А. Бадью следует, что достаточно непублично высказаться в форме требования, обращенного ко всем, и это само по себе запустит механизм политического дискурса, или, как говорит А. Бадью, «истинностную процедуру», т. е. порядок, последовательность актов установления истины [25, с. 227].
Однако для того чтобы политический дискурс функционировал, необходимо не только отразить сингулярность первичного требования в языке, организовав некоторую область языка в конкретную понятийную систему, необходимо также установить отношение требования к государству, выраженному как минимум двумя инстанциями — нормами (законодательством) и регулярностью власти (практиками), т. е. тем конкретным способом, которым эти нормы функционируют. А. Бадью характеризует эти элементы через термины «бесконечное состояние ситуации» — «операция, которая внутри ситуации квалифицирует ее участников, ее подмножества», и политическое предписание — «послесобытийное установление фиксированной меры мощи государства» [25, с. 225]. В то время как отношение первичного требования к своему развертыванию по отношению к коллективности является конкретной идентификацией в символическом пространстве, отношение развернутого требования к двум последующим элементам является отношением интеграции, т. е. требование, оставаясь отчасти по ту сторону институциональной системы, своим значением заходит в ее границы, приобретая необходимые для функционирования в этих границах черты.
Следует отметить, что именно в этом пункте современные системы артикуляции и агрегации интересов (в конечном счете, часть политического дискурса) лишают политическое самой его сути в связи с тем, что их задача — особенно в развитых государствах — не в том, чтобы реально интегрировать политическое требования в систему функционирования политических институтов, а в том, чтобы канализировать напряженность. Здесь политический дискурс терпит крах и в конечном итоге компенсируется неполитическими дискурсивными формами удовлетворения политического требования, что уводит субъекта от его истины и в результате лишает его субъективности вовсе; в этом отношении преуспело общество массового потребления, обладающее феноменальными способностями подменять политический дискурс на этапе интеграции политического требования в институциональную систему. Реальная интеграция требования в институциональную политическую систему неизбежно сопровождается разрывом социальных структур и социальным напряжением: в развитых государствах
речь обычно не идет о революциях или государственных переворотах, однако спектр методов, которыми требования во всей своей полноте и значимости в своем специфическом формате инсталлируются в политическую систему общества, включает все — от острой, часто нелицеприятной и двусмысленной общественной дискуссии (какую, к примеру, в Германии можно наблюдать уже многие годы по вопросам, связанным с ассимиляцией иммигрантов из Турции, смежным вопросам о статусе христианской культуры и ее символов, неявное доминирование которых в публичном пространстве (школы, больницы) вызывает протест мусульманской общественности и т. д.) вплоть до настоящего восстания, с которым столкнулась в недавнем прошлом Франция.
Однако даже указывая на наиболее радикальные случаи политического противостояния последних лет, можно констатировать, что политики и СМИ, формально признавая политический характер выступлений и придавая им таким образом статус элемента институционализированной политической дискуссии, в действительности часто интерпретировали события как несерьезные, как нечто, что не следует воспринимать в качестве элемента политической дискуссии, что выходит за рамки действий, принятых в цивилизованном обществе. Следует отметить, что в ходе обычных общественных консультаций и переговоров политики обычно так же формально относятся к требованиям тех или иных институтов гражданского общества и выполняют эти требования только тем способом и в той мере, в какой они совпадают с их политической позицией. Иными словами, реальность современного развитого государства такова, что политики скорее прислушиваются к внутренним процессам в государственной машине, тем мнениям и течениям, которые формируются в ней, чем к обществу и его структурам.
Таким образом, практически в любой ситуации задача политиков в случае прямого столкновения с требованиями не интегрированных в систему политических институтов людей — лишить эти требования остроты и конкретности, интегрировать в тот стратегически ориентированный комплекс мер, который разрабатывался ранее этой политической партией или этим политиком, и таким образом настоять на своем, так и не запустив механизм политического дискурса. Достаточно сказать, что даже упоминавшиеся бунты во Франции были притушены повышением социальных пособий, в то время как политический курс остался неизменным и даже не подвергся обсуждению в свете происшедшего: требования демонстрантов не были окончательно сформулированы, недовольство так и не получило политического выражения. Функционирование политического дискурса требует, чтобы социальная структура, на которую направлено требование, ее часть, связанная с нормами и регулярностями, была действительно поставлена под вопрос, чтобы альтернативное решение стало возможным, и именно конкретные ситуативные аргументы, что бы они из себя ни представляли, а не инерция социального, привели к тому или иному исходу.
Политический дискурс в ходе функционирования провоцирует нестабильность, внутри которой все должно быть переоценено и переосмыслено. Чем выше градус нестабильности, чем более хрупким представляется равновесие в момент перед принятием политического решения, тем более ответственным и результативным оно будет. Чем более значимо дифференцированы альтернативы, спровоцированные одним или несколькими требованиями, направленными против социальной структуры, тем больше необходимость для каждого субъекта быть вовлеченным в политику, участвовать в функционировании политического дискурса, разворачивать его в себе и ставить
перед собой конкретные политические вопросы. А. Бадью пишет об этом: «Какими бы ни были внешние гарантии политического решения, извлекаемые из фикции его истинности, чтобы решать, оно возвращается к точке неразрешимости» [25, с. 19]. В этом видится одно из фундаментальных условий всякого эффективного решения, однако для политического решения оно наиболее принципиально: преемственность в политике является решением оптимальным с точки зрения сохранения социальной структуры в том случае, если ей угрожает энтропия, однако эта оптимальность уничтожает реальные точки бифуркации и возможности развития. Неготовность современных обществ к точкам «неразрешимости» и стремление обеспечить максимальный комфорт, нивелировав всякую борьбу, связанную с угрожающей неизвестностью, в действительности неоднократно приводила к трагической радикализации политического: Э. Кассирер цитирует в своей книге «Миф о государстве» по тексту С. Раушенбуша «Марш фашизма» анекдот о поездке американского туриста в 30-х годах ХХ в. в Германию: «Немецкому бакалейщику, очень хотевшему поговорить с американским посетителем, я высказал наше ощущение об утрате чего-то невосполнимого, связанной с отказом от свободы. Он ответил: “Вы ничего не понимаете. Прежде нам нужно было заботиться о выборах, партиях, голосовании. На нас была ответственность. Теперь у нас ничего этого нет. Теперь мы свободны”» [цит. по: 26, с. 127].
Источником угрозы, как и упоминалось выше, действительно являются социальные структуры — как со стороны государства, так и со стороны общества. Специфичность ситуации заключается в том, что дефицит политического дискурса отвечает структуре того обыденного дискурса [23, с. 15], в котором предпочитает пребывать большинство. В обыденном дискурсе ресурс политического требования функционирует, однако его развертывание неизбежно сталкивается с основной чертой обыденного дискурса: упаковкой всякой речи в границы тех стабильных структур воображения, которые прочно привязаны к социальным структурам и не дают рефлексивному усилию даже в области воображаемого зайти слишком далеко. Обыденный дискурс фиксирует политическое требование прочнее, чем можно подумать: его структура составляет огромный пласт психической деятельности, и только травматический опыт способен выбить субъекта из тех циклических процессов возвышения и падения рефлексии в дозволенных пределах [27], которые спрятаны в надежной воображаемой оболочке.
Сходные феномены дефицита политического дискурса описывали и первые «консервативные революционеры» в преддверие победы нацизма, в частности Эрнст Юнгер писал в знаменитом тексте «Рабочий»: «Какого бы мнения ни придерживались об этом мире социального обеспечения, страховок, фармацевтических фабрик и специалистов, сильнее тот, кто способен обойтись без всего этого <...>. Все эти экспроприации, девальвации, шагания в ногу, ликвидации, рационализации, социализации, электрофикации, переустройства земель, перераспределения и разукрупнения не предполагают ни культуры, ни характера, поскольку оба скорее мешают автоматизму. <...> Люди столь прочно запрессованы в коллективном целом и его структурах, что они становятся почти беззащитными» [28, с. 64]. Правота Э. Юнгера с течением времени стала только более очевидной: для сегодняшнего дня в развитых и развивающихся странах характерны кризис индивидуальной политической ответственности, полная беззащитность по отношению к произволу государства, дух которого пронизал насквозь не только материальную жизнь субъекта, но и способность мыслить, само формирование этой способности [9] и многое другое.
Таким образом, возможность формирования политического дискурса оказывается под угрозой как со стороны политических институтов, входящих в социальную структуру, так и со стороны граждан, которые также укоренены в социальной структуре. Более чем через полвека после Э. Юнгера М. Уэльбек написал нечто поразительно похожее и выдвинул фактически тот же тезис о возможности развертывания политического дискурса: «Правила сложны и многообразны. Помимо времени, проводимого на работе, надо еще успевать делать покупки, брать деньги из банкоматов (а перед ними так часто приходится стоять в ожидании). Но главное — вы должны представлять множество документов в организации, управляющие различными аспектами вашей жизни. И вдобавок ко всему этому вы еще можете заболеть, что влечет за собой и дополнительные расходы, и новые формальности <...> Вам стало тесно в пространстве, ограниченном правилами; вы не могли больше жить в пространстве, ограниченном правилами; поэтому вы должны были вступить в пространство борьбы» [29, с. 69]. Центральная фигура философии Э. Юнгера — бунтарь, находящийся в пространстве, тот, кто способен на «уход в леса», «рискованные прогулки, которые уводят не только в сторону от проторенных троп, но и за границы рассмотрения» [31, с. 59]. Несомненно, приведенный отрывок перекликается и с мотивами знаменитого «Разговора на проселочной дороге» М. Хайдеггера [30]. Таким образом, радикализация политического происходит тем интенсивнее, чем более захвачено большинство в обществе обыденным дискурсом и инерцией социальных структур и чем менее готовы политические институты к политической борьбе.
В силу совокупности перечисленных обстоятельств в структуру политического дискурса, помимо самого требования коллективности, норм и регулярности власти, входит пространство борьбы, в котором элементы политического дискурса приобретают необходимый характер и черты. Результирующим элементом политического дискурса является сообщение, оно же фиксирует сдвиг, оставшийся от символического события. В связи с тем что сообщение может быть получено только в том случае, если все элементы политического дискурса взаимодействовали определенным выше образом в пространстве борьбы, можно вслед за А. Бадью говорить о том, что сообщение есть постсобытийная «фиксация посредством политического предписания — при условии коллективности события — меры государственной мощи. Через это предписание прерывается блуждание государственной избыточности, так что становится возможным через активистские лозунги измерять свободную дистанцию между политической мыслью и государством» [25, с. 226]. В заключение мы хотели бы привести общую схему
Рис. Структура политического дискурса
политического дискурса, выстроенную на основе схемы высказывания, приводимой в семинарах Ж. Лаканом [23, с. 17]. Выявление и интерпретация элементов относительно друг друга в отдельном политическом событии может способствовать анализу возможностей и перспектив политического в конкретном сообществе (см. рис.).
Литература
1. Грушевская Т. М. Политический газетный дискурс: лингвопрагматический аспект: дис. д-ра филол. наук. Краснодар, 2002. 341 с.
2. Ерилова С. Л. Метафоризация как способ смыслопостроения в политическом дискурсе: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Тверь: Твер. гос. ун-т, 2003. 34 с.
3. Исакова Ю. С. Политический дискурс в контексте маркетинговых исследований: дис. ... канд. филол. наук. Краснодар, 2004. 168 с.
4. Комисcарова Т. С. Механизмы речевого воздействия и их реализация в политическом дискурсе: на материале речей Г. Шрёдера: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Воронеж: Воронеж. гос. ун-т, 2008. 38 с.
5. Марченко Т. В. Манипулятивный потенциал интертекстуальных включений в современном политическом дискурсе: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Ставрополь: Ставроп. гос. ун-т,
2007. 31 с.
6. Веретенников Д. Н. Инструментальный подход к политическим конфликтам: дис. ... канд. полит. наук. М., 2005. 168 с.
7. Адорно Т., Хоркхаймер М. Диалектика просвещения. М.: Медиум-Ювента, 2007. 312 с.
8. Фейерабенд П. Против метода: очерк анархистской теории познания. М.: АСТ, Хранитель, 2009. 543 с.
9. Бурдье П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля // Поэтика и политика. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1999. 207 с.
10. Михалёва О. Л. Политический дискурс как сфера реализации манипулятивного воздействия. Иркутск: Иркут. гос. ун-т, 2005. 251 с.
11. Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 37-67.
12. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Магистериум, Изд. дом «Касталь», 1996. 289 с.
13. Дюркгейм Э. Социология: ее предмет, метод, предназначение. М.: Терра — Книжный клуб,
2008. 400 с.
14. Штраус Л. Введение в политическую философию. М.: Логос, Праксис, 2000. 364 с.
15. Macey D. On the subject of Lacan // Psychoahalysis in Contexts. London; New York: Routledge, 1994. 289 p.
16. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Ницше Ф. Соч.: в 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. 350 с.
17. Фуко М. Археология знания. Киев: Ника-Центр, 1996. 416 с.
18. Тульчинский Г. Л. Трансцендентальный субъект, постчеловеческая персонология, и новые перспективы гуманитарной парадигмы // Я. (А. Слинин) и МЫ: к 70-летию профессора Ярослава Анатольевича Слинина. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. Сер. «Мыслители». Вып. X. 809 с.
19. Гюго В. Девяносто третий год. М.: Правда, 1981. 448 с.
20. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000. 392 с.
21. Уэльбек М. Мир как супермаркет. М.: Ад Маргинем, 2004. 160 с.
22. Эко У. Отсутствующая структура: введение в семиологию. СПб.: Symposium, 2004. 432 с.
23. Лакан Ж. Семинары: образования бессознательного. М.: Гнозис, Логос, 2002. 608 с.
24. Lacan J. On Femine Sexuality. The Limits of Love and Knowledge. Book XX. Enœre 1972-1973. New York; London: WW, Norton & Company. 651 p.
25. Бадью А. Краткий курс метаполитики. М.: Логос, 2005. 250 с.
26. Бурдье П. Политическая онтология Мартина Хайдеггера. М.: Праксис, 2003. 280 с.
27. Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия // Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. Я и оно. Неудовлетворенность культурой. СПб.: Алетейя, 1998. 198 с.
28. Juenger E. Garten un Strassen // Juenger E. Werke. Bd. 2. Stuttgart: Klett, 1962. 290 s.
29. УэльбекМ. Расширение пространства борьбы. М.: Иностранка, 2007. 166 с.
30. Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге // Хайдеггер М. Избранные статьи позднего периода творчества. М.: Высшая школа, 1991. 192 с.
Статья поступила в редакцию 16 декабря 2010 г.
