CC BY
51
Д. В. Ефременко
ТЕХНИКА В ПОЛИТИЧЕСКОМ ИЗМЕРЕНИИ: ОТ МЕГАМАШИНЫ ДО НАНОРОБОТОВ ET VICE VERSA1
В статье рассматривается проблематика взаимосвязи технической организации и социально-политических процессов. Особое внимание уделяется феномену конвергенции технологий и ее возможным последствиям с точки зрения стабильности существующих социальных систем. Анализируются особенности дискурсов NBIC-конвергенции и трансгуманизма. Обсуждаются проблемы социальной экспертизы и гражданского контроля в области развития новейших технологий.
Ключевые слова: политические процессы и научно-техническое развитие, технократия и ее критика, мегамашина, нанотехнологии, NBIC-конвергенция, группы интересов, социальная экспертиза, гражданский контроль.
Техническая деятельность и техническая реальность до сих пор являются периферийными темами для политической науки. Разумеется, научно-техническая политика формально может быть отнесена к той сфере, на которую должно распространяться внимание политологов. Но до тех пор, пока речь идет только об управлении и планировании научно-технической деятельности, а вопросы власти, институциональных изменений, взаимодействия и конфликтов политических акторов затрагиваются лишь по касательной, техническая проблематика будет оставаться для политологов маргинальной темой.
Вместе с тем попытки увязать знание и / или техническое могущество с отношениями власти предпринимались еще у истоков политической мысли. От трехсословной модели организации идеального государства у Платона и вплоть до современных идей технократии и меритократии обладание эксклюзивным знанием рассматривалось в качестве предпосылки выдвижения его носителей в высший эшелон иерархии власти. Весьма мощной является и традиция критики технократических устремлений, причем вклад в нее вносили не только теоретики социальной мысли и авторы художественных антиутопий, но и политические деятели. Например, в 1912 г. во время кампании по выборам президента США В. Вильсон заявлял: «Чего я опасаюсь, так это правительства экспертов. Бог за-
1 Статья отражает результаты работы над исследовательским проектом «Социальные последствия конвергенции технологий: Междисциплинарный анализ, этические и политико-правовые проблемы», осуществленном при поддержке РГНФ (проект № 11-03-00512 а). © Д. В. Ефременко, 2012
прещает, чтобы в демократическом обществе мы отказывались от решения какой-либо задачи в пользу экспертов, ставя их выше правительства. Что мы есть, если дозволяем научную заботу о нас небольшой группе джентльменов, которые являются единственными, кто понимает суть дела? Поскольку мы не понимаем суть дела, мы не являемся свободными людьми.» (цит. по: Lapp, 1965, p. 1).
В отличие от умозрительных конструкций, в которых знания и технические умения связываются с политической властью, в работах американского историка и социального мыслителя Льюиса Мамфорда была предпринята попытка переосмысления в этом контексте всемирной истории. Мамфорд использовал термин мегама-шина для описания феномена совокупного действия политических, хозяйственных, военных, управленческих факторов, объединенных личностью и волей верховного властителя. Впервые созданная в древнем Египте, а затем и в других древневосточных обществах мегамашина представляла собой «незримое сооружение, состоявшее из живых, но пассивных человеческих деталей, каждой из которых предписывалась особая обязанность, роль и задача, чтобы вся громада коллективной организации производила огромный объем работы и воплощала в жизнь великие замыслы» (Мамфорд, 2001, с. 250). Мегамашина древности (на современный лад ее можно назвать мегамашиной 1.0.) послужила моделью для всех позднейших форм механической организации. В этой грандиозной социотехни-ческой системе примитивная техника, главным образом, обеспечивала связь и усиливала эффективность действия живой силы и одновременно, в соответствии с волей сакральной личности фараона или другого верховного властителя, налагала на «человеческие компоненты» жесткие ограничения. С самого начала функционирование (как, впрочем, и разрушение) мегамашины сопровождалось насилием, а нередко и массовым уничтожением множества людей.
С решением военных задач, а также с идеологически мотивированной реорганизацией общественной жизни было связано появление нового поколения мегамашин. Эти системы (назовем их мегамашины 2.0) возникают в связи с переводом военного дела на индустриальные рельсы, когда война превращается в противоборство индустриально-технических потенциалов. Такими характеристиками уже отличались войны второй половины XIX в. (в частности, Гражданская война в США и Франко-прусская война), но в полной мере о противоборстве мегамашин можно говорить применительно к Первой мировой войне. Линия фронта, вытянувшаяся в 1914 г. на западе от Атлантики до Альп, а на востоке — от Балтийского моря до Карпат, представляла собой гигантскую человеко-машинную систе-
му, где осуществлялось преобразование огромных потоков энергии и веществ. Для поддержания работы этой системы потребовались чрезвычайные мобилизационные мероприятия в промышленности и ее ресурсном обеспечении. Как писал Ф. Юнгер, «война начала изнутри изменять структуру государств и народов... организация войны проникла в самые недра этих структур и сделала их предметом своего потребления. В первую очередь были мобилизованы и пущены в ход все имеющиеся резервы. Все имущественные накопления подверглись мобилизации, таким образом расшатывался существующий порядок в отношениях собственности» (Юнгер, 2002, с. 259). В дальнейшем мобилизационная экономика и централизация государственного управления, осуществленные в ходе Первой мировой войны, нашли свое логическое завершение в большевистской политике «военного коммунизма».
В условиях Первой мировой войны происходило существенное усиление роли технических специалистов и ученых как в самой армии, так и в тыловом обеспечении. На организационную и экспертную поддержку решения этих задач были ориентированы специальные структуры, включавшие как ученых, так и организаторов экономики. Так, в военном министерстве Германии был создан Отдел стратегического планирования, которым руководил один из крупнейших немецких предпринимателей В. Ратенау (впоследствии — министр иностранных дел Веймарской республики). Под руководством Ратенау была осуществлены исключительные по своим масштабам регламентация и бюрократизация хозяйства, фактически означавшие установление экономической диктатуры. Ф. фон Хайек отмечал, что сформированная под руководством Ратенау структура управления немецкой промышленностью была впоследствии в своих существенных чертах воспроизведена нацистами, хотя сам Ратенау даже спустя многие годы после его убийства оставался для нацистов объектом ненависти (Хайек, 1992, с. 132). Даже после окончания Первой мировой войны дух и организационные принципы функционирования мегамашин нового поколения не только не были приданы забвению в области военного дела, но и стали своеобразной матрицей для социальной инженерии тоталитарных режимов, возникших между двумя мировыми войнами.
Отличительную особенность мегамашины 2.0 можно видеть в том, что, хотя организующей силой для нее по-прежнему является человеческая воля, мотивированная идеологией или соображениями военно-политической конкуренции, основными составляющими этой социотехнической системы выступают научное знание, передовая техника и развитая индустриальная база, тогда как «человеческий компонент» призван обеспечить ее слаженное и эффектив-
ное функционирование. Очевидное сродство мегамашины и тоталитарных режимов не означает их полной идентичности. Одной из самых «результативных» мегамашин второго поколения стал «Ман-хэттенский проект», осуществленный в условиях либеральной демократии. Запуск такого рода мегамашины не изменил характера американской политической системы, но породил для нее устойчивую угрозу, о которой предупреждал еще президент Д. Эйзенхауэр. Это высказывание, сделанное Эйзенхауэром накануне ухода из Белого дома, обычно сводят к предупреждению об опасности переплетения интересов Пентагона и крупных промышленных корпораций. На деле Д. Эйзенхауэр видел ничуть не меньшую опасность и в научно-технической составляющей военно-промышленного комплекса: «В правительственных комитетах мы должны остерегаться концентрации неправомочного влияния, гласного или негласного, военно-промышленного комплекса. Потенциал для пагубного роста ненадлежащей власти существует, и будет существовать в будущем. Мы не должны позволить мощи этого комплекса создать угрозу нашим свободам или демократическим процессам... Сегодня отдельный изобретатель, работающий в своей мастерской, оказывается в тени команд ученых из лабораторий и испытательных полигонов. Подобным образом и свободный университет, исторически призванный быть источником свободных идей и научных открытий, переживает революцию в сфере исследований. Отчасти благодаря огромным привлеченным средствам правительственный контракт становится виртуальным замещением интеллектуальной любознательности. На каждую старую классную доску теперь приходятся сотни новых электронных компьютеров. Перспектива доминирования федеральной власти над учеными страны, распределение проектов и власть денег уже налицо — и она должна рассматриваться со всей серьезностью. Однако, отдавая наш долг уважения научным исследованиям и открытиям, мы должны быть в равной степени готовыми иметь дело с противоположной опасностью подчинения публичной политики научно-технической элите. Задачей государственного деятеля должны быть формирование, уравновешивание и интеграция этих и других сил, новых и старых, в рамках принципов нашей демократической системы — и даже их использование для достижения высших целей нашего свободного общества» (Public Papers., 1961, p. 1038).
Мегамашины второго поколения продолжают существовать и в наши дни. Они, разумеется, претерпевают на ходу необходимую технологическую перенастройку, а иногда и возрождаются к жизни после крушения тех социально-политических систем, для обслужи_ 49
ПОЯИТЭКС. 2012. Том 8. № 4
вания интересов которых они первоначально были созданы. Последний случай особенно интересен, поскольку распад Советского Союза продемонстрировал многообразные, подчас довольно неожиданные эффекты того, как «осколки мегамашины» влияют на ход социально-политических процессов в России и постсоветских странах (подробнее см.: Ефременко, 2009). «Единый народнохозяйственный комплекс СССР» можно рассматривать как особую техносферу, включавшую в себя, наряду с техническими объектами, инфраструктурой обслуживания и персоналом, также институты управления, планирования и координации, процесс принятия решений, за которыми, в свою очередь, стояли специфические политико-экономические интересы, идеологические и ценностные установки. Распад СССР означал не исчезновение, но дезинтеграцию и фрагментацию этой техносферы, разрыв институциональных и хозяйственных связей, необходимость крайне болезненного приспособления к новым экономическим и политическим условиям. Крупные предприятия, объекты технической инфраструктуры, сложные со-циотехнические системы, созданные как часть хозяйственного комплекса сверхдержавы, зачастую служившие решению масштабных внеэкономических задач, интегрированные в структуру директивного иерархического управления, оказались на территории относительно небольших (за исключением России, Украины и Казахстана) государств с нестабильными режимами, подорванной экономикой и неустоявшейся идентичностью, чаще всего ориентированной на отрицание советского прошлого.
Фрагменты техносферы советской эпохи во многих случаях сами оказывали и продолжают оказывать влияние на социально-экономические и политические процессы в странах СНГ и Балтии, в том числе на межгосударственные отношения и конфликты. Даже если такие технические объекты перестают функционировать, то и тогда последствия их остановки имеют долгосрочный характер, вынуждают государственное руководство принимать политические решения и действовать с учетом этих последствий. Но чаще речь идет об их «встраивании» в новую политико-экономическую реальность и о трансформации самой этой реальности в процессе такого «встраивания».
И все же мегамашина 2.0 — это гость из прошлого, более или менее вольготно себя чувствующий в нашем полном напряженности и конфликтов настоящем. Следует ли из этого, что в эпоху миниатюризации, практически мгновенной скорости передачи информации и вытеснения иерархических структур сетевыми сама идея мегамашины стратегически обречена? Не стоит торопиться с выводами. Вопрос о возможности появления мегамашины 3.0, основан-
ной на перечисленных выше принципах, заслуживает серьезного обсуждения. В предельном варианте такая мегамашина будет характеризоваться тем, что воля, ее организующая и направляющая, перестанет быть человеческой волей.
Человечество все ближе подходит к черте, за которой простая адаптация и реактивные действия, позволяющие минимизировать опасные эффекты научно-технического развития, окажутся бессмысленными. Футурологи называют этот рубеж точкой технологической сингулярности, когда технический прогресс станет независимым от человеческой воли благодаря созданию искусственного интеллекта, самореплицирующихся механизмов (нанороботов), конвергенции ключевых технологий. Вернор Виндж, один из наиболее известных проповедников наступления технологической сингулярности, описывает ход событий следующим образом: «А каким же будет наступление самой Сингулярности? Что можно сказать об истинном характере этого события? Поскольку дело касается интеллектуального разгона, вероятно, это окажется самой стремительной технической революцией из всех прежде нам известных. Свалится, вероятнее всего, как снег на голову — даже вовлеченным в процесс учёным. ("Но ведь все наши предшествующие модели не двигались! Мы только подкрутили кое-какие настройки..."). Если сети достаточно широко распространены (в вездесущих встроенных системах), может показаться, будто наши артефакты вдруг обрели самосознание. И что же тогда случится через месяц или два (или через день-другой) после этого? Есть только одна аналогия, которую я могу провести, — возникновение человечества. Мы очутимся в постчеловеческой эре. И, несмотря на весь свой технический оптимизм, мне было бы куда комфортнее, если бы меня от этих сверхъестественных событий отделяла тысяча лет, а не двадцать» (Виндж, 2004).
Пожалуй, самое интригующее в этом фрагменте — заключительная реплика. Ведь если даже энтузиасту постчеловеческого будущего недостаточно двадцати лет для подготовки к пришествию «дивного нового мира», то что же тогда говорить об остальном человечестве. Разумеется, футурология в силу своей близости к фантастической литературе имеет статус некой «околонауки», прогнозы которой принято воспринимать cum grano salis. Да и сами футурологи прорабатывают сценарии, при которых сингулярность не наступит вовсе. Однако в случае с перспективами конвергенции технологий и разработкой на этой основе искусственного интеллекта есть все основания исходить из йонасовской «эвристики страха», предлагающей ориентироваться на наихудшие сценарии (Йонас,
2004). А если так, то эти самые двадцать лет, о которых говорят Виндж и другие футурологи, и являются сроком, отпущенным человечеству для разработки и внедрения надежных механизмов гражданского контроля научно-технического прогресса.
В данном контексте конвергенция технологий будет, по всей видимости, играть ключевую роль. Феномен конвергенции технологий не является чем-то принципиально новым. Прежние конвергенции, начиная с объединения научного знания с технической деятельностью в начале индустриальной революции и заканчивая важнейшей технологической конвергенцией XX в. — возникновением информационно-коммуникационных технологий, породили ожидание чуда, прорыва, имеющего неисчислимые социальные и политические последствия. Теперь на пороге новый технологический синтез — конвергенция нано-, био-, информационных и когнитивных технологий
Прогнозы последствий NBIC-конвергенции звучат многообещающе, хотя горький опыт техногенных катастроф последних десятилетий дает пищу и для апокалипсических сценариев. В конечном счете, следствием NBIC-конвергенции может стать технологическая трансформация человеческой цивилизации в единый глобальный разум, когда произойдет почти мгновенное в историческом масштабе высвобождение потенциала человека — потенциала как разрушительного, так и созидательного.
Весьма вероятно, что фактическое развитие событий, связанных с NBIC-конвергенцией, будет существенно отличаться от обсуждаемых ныне сценариев. Однако сами дискурсы нанотехнологий и NBIC-конвергенции, акторы этого дискурсивного процесса заслуживают серьезного и вдумчивого изучения. Несомненно, что здесь нужно будет проанализировать слова и дела людей, задававших и задающих тон дискуссиям об этих проблемах. Причем в центре внимания окажутся не столько фигуры масштаба Ричарда Фейнма-на, который еще в 1959 г. говорил о возможности манипуляций с материей на молекулярном уровне (Фейнман, 2002), сколько удачливые популяризаторы, в числе которых на первом месте стоит Эрик Дрекслер с его книгой «Машины творения» Р^^г, 1986). Опубликовав свою книгу всего лишь через пять лет после того, как швейцарские исследователи Генрих Рорер и Герд Бинниг создали сканирующий туннельный микроскоп, способный показывать отдельные атомы, поднимать их и переставлять с места на место, Дрекслер не только поведал о небывалых перспективах применения нанотехнологий, но и предостерег от возможных катастрофических последствий. Описанный им сценарий нанотехнологического конца света, когда вырвавшиеся из-под человеческого контроля са-
мореплицирующиеся нанороботы (ассемблеры) преобразуют всю биомассу планеты в «серую слизь», до сих пор остается предметом дискуссий. И хотя в силу своей гипотетичности сценарий «серой слизи» не произвел на заинтересованную публику того оглушительного эффекта, который в начале 1960-х годов имела «Безмолвная весна» Рэчел Карсон, все же начало дискуссиям было положено. Последующее участие в дебатах таких крупных фигур, как Нобелевский лауреат по химии Р. Смолли, Дж. Уайтсайдс, Р. Курцвейл и др., привлекло к ним внимание как представителей общественности, так и политических деятелей и представителей бизнес-структур. Модальность дискуссий о нанотехнологиях воспроизводится и в дебатах о NBIC-конвергенции. Помимо восходящих к книге Дрекслера споров о шансах и рисках создания и применения на-нороботов, активно обсуждаются перспективы развития молекулярной электроники, нанобиологии, алгоритмизации человеческого разума и т. д.
Сегодня в дебатах о нанотехнологиях и NBIC-конвергенции вполне уверенно можно идентифицировать позиции различных групп интересов. Прежде всего, это часть научного сообщества, ученые, ведущие исследования в соответствующих областях знания, заинтересованные в устойчивом финансировании их работ. Внутри этого кластера можно выявить различные группы, ориентированные на ту или иную стратегию исследований, а также на тех или иных заказчиков их разработок. Что касается заказчиков и потребителей, то здесь чаще всего можно выявить влияние различных альянсов, в которых тесно переплетены интересы политики и бизнеса. Создание государственной корпорации «Роснано» является весьма показательным примером, поскольку в данном случае произошла смена профиля деятельности одной из наиболее влиятельных российских политико-финансовых групп, благодаря чему были аккумулированы весьма значительные средства, организационный и лоббистский потенциалы. Другие альянсы, заинтересованные в определенных направлениях развития нанотехнологий и конвергентных технологий, включают в себя также представителей военного истэблишмента и служб безопасности, хотя интересы и влияние этих акторов по понятным причинам не афишируются.
Но нельзя забывать и об акторах, которые, не будучи заказчиками и потребителями нанотехнологической или NBlC-продукции, являются заинтересованными сторонами в качестве потенциальных потребителей рисков этих технологий. Здесь можно вспомнить, что именно голос общественности оказал и продолжает оказывать существенное влияние в странах Запада на принятие политических
решений в областях биотехнологий и атомной энергетики. Вполне естественно, что заинтересованной стороной дебатов является и церковь, поскольку возможные плоды NBIC-конвергенции способны привести к ревизии ключевых религиозных догматов.
Особого внимания заслуживают группы, которые как раз и объявляют своей целью преодоление естественных ограничений человеческой природы. Представители этих групп заявляют, что природа слишком часто «ошибается», чтобы на нее можно было безоговорочно полагаться. Отголоски подобного подхода можно обнаружить и во вполне респектабельных исследованиях технологической конвергенции: например, получивший широкую известность доклад Национальному научному фонду США (под редакцией М. Роко и У. Бэйнбриджа) назывался «Конвергентные технологии для улучшения человеческих показателей». Составители доклада не скупятся на обещания: «Понимание (природы) интеллекта и мозга сделает возможным создание новой разновидности интеллектуальных машинных систем, которые смогут генерировать экономическое благосостояние в масштабе, до настоящего времени невообразимом. В пределах половины столетия интеллектуальные машины могли бы создать материальные блага, позволяющие обеспечить едой, одеждой, убежищем, образованием, медицинским обслуживанием, чистой окружающей средой, физической и финансовой безопасностью население всего мира. Интеллектуальные машины могут, в конечном счете, обеспечить производительность, позволяющую поддерживать всеобщее процветание и финансовую безопасность для всех человеческих существ. Таким образом, разработка (искусственного) интеллекта есть нечто намного большее, чем стремление удовлетворить научное любопытство. Это даже больше, чем монументальная технологическая проблема. Это — возможность уничтожить бедность и возвестить наступление Золотого Века для всего человечества» (Converging technologies..., 2003, p. 3). Авторы доклада предполагают, что использование соответствующих технологий будет способствовать преодолению языковых и культурных барьеров и установлению мира на планете, а также развитию плодотворного сотрудничества между людьми и машинами.
Наиболее откровенно и решительно идеи технологического исправления изъянов биологической и социальной организации человеческого рода сформулированы последователями трансгуманизма — движения, существующего с конца 1990-х годов и постулирующего необходимость превращения несовершенного на данный момент человечества в киберчеловечество будущего. Трансгуманисты обещают миру бессмертие, которого они намереваются достичь, сохраняя и передавая информационное содержание человеческого
мозга с помощью компьютера. Неудивительно, что у трансгуманистов более чем напряженные отношения с традиционными религиозными общинами.
В известном смысле, проекты трансгуманистов представляют собой расписку в нежелании или в неспособности решать проблемы цивилизации конвенциональными средствами, оставаясь в рамках фундаментальных для человеческих общностей моральных и социальных норм. Если при всех усилиях и триллионных вложениях программы образования и здравоохранения не дают радикального улучшения, то, согласно логике трансгуманизма, лучше всего использовать новейшие технологические возможности для «исправления» человека как такового. Такие радикальные декларации свидетельствуют о слабости, хотя по форме они могут быть более или менее удачно «технологизированным» повтором ницшеанской идеи Сверхчеловека. Подобного рода установки представляют собой технократический соблазн, возникающий благодаря иллюзии легкого решения, якобы позволяющего уйти от сложности современного общества.
Заявленная цель организаций трансгуманистов состоит в содействии совершенствованию человека, чтобы он мог в большей мере соответствовать меняющимся условиям существования в современном мире. Трансгуманисты привлекают на свою сторону актуальное знание из самых разных областей — молекулярной биологии, робототехники, наномедицины, философии, социологии. В итоге в их текстах кибербудущее человечества выглядит как историческая и антропологическая необходимость.
Канадская исследовательница феномена трансгуманизма М. Ро-битай обращает внимание на то, что адепты этого движения используют в своих работах тот же неспецифический научно-технический язык, каким пользуются профессиональные ученые при написании статей, отчетов, научно-популярных материалов ^оЬКаШе, 2011, р. 63). В таком стиле они якобы нейтрально описывают то, что произойдет с миром через энное количество лет. Тем самым трансгуманисты ставят научный дискурс и саму науку себе на службу. Они утверждают, что общество зависит от ученых, в чьих руках сейчас находятся судьбы мира: именно ученые ведут человечество по пути к лучшему будущему, они способны преобразовать природу и трансформировать тело человека вплоть до молекулярного уровня.
Трансгуманисты постоянно используют позитивные характеристики: «больше», «лучше» и проч. Одной из ведущих особенностей научного знания становится прогресс, который носит перманентный
характер и «который не остановить». Тем самым развитие науки изображается как объективный процесс, как поступательное движение, линейное и предсказуемое. Трансгуманизм в нынешней России воспроизводит основные характеристики этого движения на Западе, но, разумеется, имеет специфические особенности. К их числу, например, можно отнести популярные у отечественных трансгуманистов и имморталистов отсылки к идеям Н. Ф. Федорова и других русских космистов. Однако более важно, на наш взгляд, то, что российские трансгуманисты и активисты таких движений, как «Россия-2045», осознанно или неосознанно выступают в специфической роли ложных мишеней, отвлекающих на себя внимание общественности и критику со стороны биоконсерваторов. На фоне эпатажных призывов имморталистов и трансгуманистов довольно спорные проекты, осуществляемые куда более весомыми и влиятельными структурами, начинают выглядеть весьма респектабельно. А наиболее серьезные по своим последствиям исследования и разработки в области NBIC-конвергенции, похоже, и вовсе пребывают в глубокой информационной тени. Впрочем, данная ситуация не является специфичной только для России.
В дискурсе трансгуманизма и отчасти социальных воздействий NBIC-конвергенции элементы научного прогнозирования зачастую переплетаются с научной фантастикой и социальной утопией. В этом есть немало плюсов, поскольку эвристический потенциал научной фантастики и социальной утопии (а также и антиутопии) весьма высок. Однако проблема, на которую указывает М. Робитай, состоит в том, что многие тексты трансгуманистов представляют собой самосбывающиеся предсказания, т. е. утверждения, которые сами порождают собственную валидность (Ibid., p. 65). Подобные визионерские экзерсисы способны конституировать «наше будущее, хотя бы уже тем, что их в принципе можно реализовать. Именно поэтому нанотехнологическая междисциплинарность получает отчетливое социальное измерение, которое одновременно делает ее трансдисциплинарной, т. е. выходящей за пределы науки и техники в широкую социальную сферу» (Аршинов, Горохов, 2010, с. 28).
Научная фантастика и социальная фантастика, не пытающиеся маскироваться под серьезную науку, но обращенные к обществу, могут выступить в необходимой роли «свежей головы», способной сказать о том, о чем постарается умолчать квазинаука или даже постнормальная наука. Как однажды заметил Мартин Хайдеггер, «наука не мыслит» (см. интервью М. Хайдеггера в журнале «Экспресс»: Entretien avec Heidegger, 1969). Он имел в виду трудности осмысления учеными собственных идей и результатов своей дея-
тельности, хотя, согласно Хайдеггеру, в этом и заключается преимущество науки, прогресс которой не тормозится чрезмерной рефлексией о его сути и последствиях. Именно поэтому так значимы публичные дебаты по поводу актуальных тенденций в науке, каковыми в настоящее время являются и конвергентные технологии.
Подобные дебаты тем более важны, что риски применения новых технологий уже сейчас представляются значительными, а в будущем могут многократно возрасти. Трудно не согласиться с теми, кто предупреждает об опасности принципа laissez faire применительно к современной науке, когда ученый из исследователя превращается в инженера (Dupuy, 2004, p. 17), а возможно, весьма скоро — также и в инженера человеческих тел.
Публичная дискуссия о будущем человеческого рода в единстве его психических и физических характеристик не может быть полноценной без участия философов, социологов и политологов. Причем наибольшего внимания заслуживают не радикальные, а промежуточные сценарии, вероятность осуществления которых в ближайшие десятилетия довольно высока. Таким, например, является сценарий скачкообразного увеличения средней продолжительности жизни на 15-20 лет по сравнению с сегодняшним уровнем. Уже сейчас решение этой задачи является в большей степени вопросом политической воли и инвестиций, чем научно-технического поиска. Однако социальный и политический стресс, который вызовет такой скачок продолжительности жизни, даже в индустриально развитых странах мог бы привести к демонтажу всей системы государства всеобщего благосостояния (впрочем, западное государство всеобщего благосостояния и без этого трещит по швам под напором глобального кризиса). Стоит отметить, что и устойчивость системы социального обеспечения в современной России в немалой степени привязана к нынешнему уровню продолжительности жизни, и даже простое его приближение к среднеевропейскому уровню (не говоря уже о действительно радикальном скачке) может спровоцировать серьезные экономические и политические потрясения.
Не менее значимой является и проблема гибридных констелляций, т. е. новых форм человеко-машинного взаимодействия, следствием которых становится усиливающаяся технизация человеческого тела. Проблема гибридных констелляций в настоящее время становится одной из основных тем дискуссий среди специалистов по социальным исследованиям техники, в частности в Германии (Dolata, et al., 2010, S. 124-128). В известном смысле термин «гибридная констелляция» представляет собой более мягкий аналог термина «киборгизация», но такое смягчение лишь подчеркивает
актуальность проблемы нарастающей релятивности различий между техническим и телесным. Наиболее заметна гибридизация технического и телесного в современной авиации, где действия пилотов дополняются работой технических систем, которые не только вмешиваются в управление, но и могут принимать его на себя полностью. Фактически в таких случаях происходит распределение задач и ответственности между человеком и техническими системами.
Рассуждения о техническом «расширении человека» и о технологиях, способствующих снятию «телесных ограничений», продолжают линию дебатов о прямом техническом вмешательстве в человеческое тело, у истоков которой стоял еще Э. Капп с его идеей ор-ганопроекции. Новизна современной ситуации состоит в том, что развитие техники выходит далеко за пределы представлений о ее инструментальном характере, порождая новые гибридные формы деятельности, для анализа которых необходимо обновление теоретико-методологических стратегий. Например, необходимо понять, какие побочные воздействия на организационные структуры общества могут оказывать новые техники репродукции человека или замедления процесса старения с помощью искусственных органов. Одной из самых сложных здесь становится проблема размывания границ между представлениями об обычном человеке, тело которого не испытало никакого технического вмешательства, и человеке, некоторые органы которого заменены высокотехнологичными протезами, причем наличие этих протезов не делает их носителя инвалидом, но, напротив, обеспечивает ему значительные преимущества перед обычными людьми.
Пусть на гипотетическом уровне, но уже можно представить людей, которые при помощи NBIC-технологий смогут сутками обходиться без сна, а их работоспособность при этом нисколько не снизится. Но каковы в таком случае будут социальные отношения, какие новые водоразделы и конфликты возникнут в смешанном обществе людей и киборгов? Могут ли люди, чье тело (а быть может, и разум) подверглось техническому «улучшению», обладать равными с обычными людьми политическими правами? Как будет оплачиваться их труд? Смогут ли они рассчитывать на полноценный доступ к системе социального обеспечения, если в результате какого-нибудь технического сбоя они испытают потребность в обращении за общественным пособием?
Даже сейчас, когда конвергентные технологии еще остаются чем-то на грани обещания и реальности, социальные и гуманитарные науки должны начать обсуждать эти вопросы всерьез. Необходимо выявить конфликтный потенциал и осмыслить возможные со-
циальные последствия развития и внедрения NBIC-технологий. Но, учитывая социальную значимость этих проблем, необходимо использовать существующие и создавать новые механизмы общественной экспертизы, привлечения к дискуссиям по проблемам конвергентных технологий не только специалистов в тех или иных областях знания, но и представителей гражданского общества. Поскольку в случае социальных последствий NBIC-конвергенции лица, принимающие политические решения, имеют дело с высоким уровнем неопределенности, привлечение к дискуссиям представителей общественности является одной из стратегий оптимизации рисков и снижения конфликтного потенциала.
Потребность в социальной экспертизе во многом обусловлена теми недостатками традиционной экспертной деятельности, которые обнаруживают себя в случаях, подобных последствиям конвергентных технологий. Особенность таких ситуаций состоит в том, что позиции научного сообщества ослабляются именно в связи с результатами экспертной деятельности. Здесь наука сталкивается с лумановским парадоксом: «Чем больше знаешь, тем больше знаешь, чего не знаешь, и тем скорее формируется сознание риска» (Луман, 1994, с. 152). Иначе говоря, наука в экспертизе риска не только оперирует достоверными данными, но одновременно показывает масштабы неопределенности и, следовательно, ограниченность экспертного знания.
В таких условиях эксперты нередко стремятся компенсировать дефицит достоверного знания использованием различных методов статистического анализа риска, построением моделей, применением гипотетического подхода и т. д. Происходит «экспансия гипотетического», когда политические решения принимаются на основе гипотетических соображений (Ма^иа^, 1986). Уязвимость гипотетических построений отражается в учащении конфликтов между экспертами, что способствует подрыву авторитета науки. Подрыв доверия к экспертизе не только ведет к снижению политического спроса на экспертное знание, особенно драматичному в сравнении с масштабами аккумуляции нового знания, но и создает благоприятные условия для возникновения политических конфликтов.
Однако если рассматривать риск как феномен социальной коммуникации, то именно взаимодействие экспертов и неспециалистов является предпосылкой рационального выбора и социальной акцептации (позитивного восприятия) риска решений, принимаемых в условиях повышенной неопределенности. Объединение научной и обыденной рациональности становится характерной особенностью существования в современном технизированном обществе. Оно
_ 59
ПОЛИТЭКС. 2012. Том 8. № 4
также призвано восполнить дефицит легитимности принимаемых решений, возникающий по причине инверсии неполитического в политическое в рамках коммуникации риска. Но конвергентные технологии обладают очень серьезным потенциалом такой инверсии.
Технизированный мир, мир знания — это не мир социальной статики и благодушия. Как подчеркивает Нико Штер, «современные общества суть образования, которые отличаются, прежде всего, тем, что "сами производят" свои структуры, сами определяют свое будущее, — а стало быть, обладают способностью к саморазрушению» (Штер, 2002, с. 33). Стоит отметить, что это суждение в полной мере применимо и к перспективам NBIC-конвергенции. Вполне возможно, что вместо приближения к идеальному обществу знания человечество создаст мегамашину третьего поколения. Во всяком случае, решение социальных и политических проблем за счет дальнейшего бесконтрольного ускорения научно-технического прогресса — путь, отличающийся принципиальной непредрешенностью и проблематичностью трансформаций. «Джокер» конвергентных технологий способен эту проблематичность многократно усилить.
Очевидно, что в современных условиях важнейшей предпосылкой устойчивости социальной системы является способность иметь дело с множественными рисками и эффективно функционировать в условиях неопределенности сценариев ее будущего развития. NBIC-технологии выступают фактором, повышающим уровень такой неопределенности и создающим почву для новых социальных и политических конфликтов.
В свое время Станислав Лем в знаменитой «Сумме технологии» поставил вопрос, который, вполне вероятно, станет основным вопросом XXI в.: «Кто получит превосходство, стратегическое пространство для цивилизационного маневра, — человечество, свободно черпающее из арсенала технологических средств, которыми оно располагает, или же технология, которая автоматизацией увенчает процесс изгнания человека из своих владений?» (Лем, 2002, с. 36). Сегодня в формулировку этого вопроса можно внести уточнение, заменив слово «автоматизация» термином «конвергенция».
Анализ и прогнозирование социальных и политических последствий NBIC-конвергенции требует нового качества экспертной деятельности. Здесь на переднем плане должны оказаться те научные направления, которые «схватывают» многообразные и изменчивые взаимосвязи между социальным и техническим. Усиление тенденций междисциплинарности и трансдисциплинарности в социальных исследованиях техники, модификация их экспертной функции должны отвечать потребностям не только лиц, принимающих политические решения, но и широкого круга социальных акторов.
В любом случае остановить или заморозить исследования в областях нанотехнологии и NBIC-конвергенции уже не удастся. Во-первых, группы, заинтересованные в продвижении на этом рубеже научно-технического прогресса, слишком влиятельны. Во-вторых, нано- и конвергентные технологии, несомненно, стали значимой составляющей глобальной политико-экономической конкуренции, и ни одна ведущая держава, претендующая на самостоятельную роль в современном мире, не откажется добровольно и в одностороннем порядке от тех возможностей (в особенности военных), которые сулят ей специалисты, занимающиеся соответствующими технологиями. В-третьих, пока баланс позитивных и негативных эффектов NBIC-конвергенции остается неизвестным, голос технологических оптимистов будет звучать не менее убедительно, чем призывы к осторожности со стороны тех, кто руководствуется этическими или религиозными побуждениями. Но уже сейчас можно и необходимо формировать совещательные и экспертные механизмы, которые позволят институционализировать диалог по проблемам конвергентных технологий между учеными, гражданским обществом и политическими инстанциями. Гражданский контроль в национальных рамках и, скорее всего, на наднациональном уровне необходим именно на нынешнем этапе, когда еще не получены прорывные результаты NBIC-конвергенции. Если при помощи конвергентных технологий будет создано еще одно сверхоружие или станут обретать черты реальности дерзновенные мечтания о человеческом бессмертии (что, скорее всего, окажется не менее разрушительным), то создавать структуры общественного контроля будет поздно.
Механизмы представительной либо совещательной демократии — вовсе не панацея. Их частичное задействование или даже радикальная демократизация не обеспечивают ни решение всего комплекса социальных проблем, ни резкий скачок эффективности принимаемых решений. В условиях кризиса современного капитализма вновь возникают сомнения в фундаментальных основаниях демократии, по крайней мере, в том, что касается реальной подотчетности и подконтрольности избирателям политических и экономических элит. В этих обстоятельствах новые технологические возможности создают для демократии дополнительную потенциальную угрозу, открывая устрашающую перспективу небывалых манипуляций не только общественным мнением, но мыслями и поступками конкретных индивидов. В предельном варианте злоупотребление потенциалом конвергентных технологий может привести к возникновению сверхолигархии, которая уже не будет нуждаться ни в каких процедурах демократической легитимации.
_ 61
ПОЛИТЭКС. 2012. Том 8. № 4
Но даже если в начале XXI в. демократия все более демонстрирует свои слабость и несовершенство, идея народовластия все равно остается привлекательной как наиболее соответствующая человеческому достоинству. А если так, то установление общественного контроля за развитием конвергентных технологий становится необходимой составляющей борьбы за сохранение и укрепление демократии в условиях современного турбулентного мира.
Литература
Аршинов В. И., Горохов В. Г. Социальное измерение NBIC-междисциплинарности // Философские науки. 2010. № 6. (Arshinov V. I., Gorokhov V. G. Social dimension NBIC-interdisciplinarity // Philosophy. 2010. N 6.)
Виндж В. Технологическая сингулярность // Компьютерра. 2004. 1 сентября // http://www.computerra.ru/think/35636/ (Vinge V. Technological Singularity // Computerra. 2004. Sept. 1 // http://www.computerra.ru/think/35636/)
Ефременко Д. В. О техническом наследии советской эпохи // Энергия: экономика, техника, экология. 2009. № 5. С. 56-58. (Efremenko D. V. On technical legacy of the Soviet era // Energy: economy, technology, ecology. 2009. N 5. P. 56-58.)
Йонас Г. Принцип ответственности. Опыт этики для технологической цивилизации. М.: Айрис-Пресс, 2004. (Jonas H. The principle of responsibility. Experience of ethics for a technological civilization. M.: Iris-Press, 2004.)
Лем С. Сумма технологии. М.: АСТ; СПб: Terra Fantastica, 2002. 668 c. (Lem S. Amount technology. M.: AST; SPb.: Terra Fantastica, 2002. 668 p.)
Луман Н. Понятие риска // THESIS. 1994. № 5. (Luhmann N. The concept of risk // THESIS. 1994. N 5.)
Мамфорд Л. Миф машины. Техника и развитие человечества / пер. с англ. М.: Логос, 2001. (Mumford L. The Myth machine. Technology and human development. M.: Logos, 2001.)
Фейнман Р. Ф. Внизу полным-полно места: Приглашение в новый мир физики (с сокращениями) // Российский химический журнал. 2002. Т. 46. № 5. С. 4-6. (Feyn-man R. F. Below is full of places: Invitation to the new world of physics (the Reduction) // Russian Chemical Journal. 2002. Vol. 46. N 5. P. 4-6.)
Хайек Ф. А. фон. Дорога к рабству. М.: Экономика, 1992. (Hayek F. A. von. The Road to Serfdom. M.: Economics, 1992.)
Штер Н. Мир из знания // Социологический журнал. 2002. № 2. (Stehr N. World of Knowledge // Journal of Sociology. 2002. N 2.)
Юнгер Ф. Совершенство техники. СПб: «Владимир Даль», 2002. (Junger F. Perfection technology. SPb.: «Vladimir Dal», 2002.)
Converging Technologies for Improving Human Performance // Nanotechnology, Biotechnology, Information Technology and Cognitive Science. NSF/DOC-sponsored report / еd. by M. Roco, W. Bainbridge. Dordrecht: Kluwer Acad. Publ., 2003.
Dolata U., Hampel J., Schrape F., Schulz S. Perspektiven der sozialwissenschaftlichen Technik- und Innovationsforschung: Klausurtagung der Sektion Wissenschafts- und Technikforschung der Deutschen Gesellschaft für Soziologie. Stuttgart, 2010, 8-9 Juli // Technikfolgenabschätzung Theorie u. Praxis. Eggenstein-Leopoldshafen, 2010. Jg. 19, H. 3. S. 124-128.
Drexler K. E. Engines of creation: The coming era of nanotechnology. New York: Anchor books, 1986.
Dupuy J.-P. Quand les technologies convergeront // Futuribles. Paris, 2004. N 300. P. 5-18.
Entretien avec Heidegger / Heidegger M., de Towarnicki F., Palmier J.-M. // L'Express. Paris, 1969. N 954. P. 79-85 // http://www.heidegger.ru/tovarnitski.php
Lapp R. E. The new priesthood: the scientific elite and the uses of power. New York: Harper and Row, 1965.
Marquard O. Apologie des Zufalligen: Philosophische Studien. Stuttgart: Reclam, 1986.
Public Papers of the Presidents of the United States (1960-1961): Dwight G. Eisenhower. Washington D. C.: US Government Printing Office, 1961.
Robitaille M. Le transhumanisme comme idéologie technoprophétique // Futuribles. Paris, 2011. N 370. P. 57-70.
