CC BY
31
УДК 32 :: 1 (045) И. В. Соловей
ДИСКУРСИВНАЯ СТРАТЕГИЯ ОРТОДОКСА: ПРОБЛЕМА ОБЪЕКТИВАЦИИ ПОЛИТИЧЕСКОГО МИРА
Анализируется проблема «конца политического», а также выявляются логически пределы объективации политического бытия в дискурсе ортодокса.
Ключевые слова: объективация политического бытия, ортодокс, преконструкт, пересказанное высказывание, схоластическая достоверность, политика умолчания, догма, докса, псевдоним.
На современном этапе своего развития политическая философия столкнулась с проблемой концептуализации политического мира. Утверждаемый философами - постмодернистами «конец политического» (Ж. Бодрийяр) обозначает границы существования легитимированных политических дискурсов (марксизм/консерватизм/либерализм), то есть является «концом государственной истины» (А. Бадью). Теоретическая исчерпанность легитимированных политических дискурсов рассматривается исследователями как «конец мира в том виде, в каком мы его знаем» (И. Валлерстайн). Сведение политического к «нулевому основанию» (Р. Барт), «пустой политической форме» (А. Бадью), означает, что в настоящее время политическое является неким «чистым» положением философско-политического дискурса.
В политике марксизма политическое утрачивает собственную сущность с момента исчезновения основного референта - революционного «рабочего класса». По мнению А. Бадью, «угасание некоего имени как политически уместного - что в наши дни происходит с именем «рабочий» - означает прекращение политики, связанной с этим именем... наше общество безымянно. Тем самым сообщество как целое провозглашает, что оно действительно тотально, т.е. не имеет остатка. Это означает, что оно провозглашает себя аполитичным» [1. С. 196]. Если в теории классического марксизма смысл политического выражала идея непримеримого классового антагонизма (Л. Аль-тюссер, Д. Лукач, К. Маркс и др.), то в современном дискурсе неомарксизма традиционная оппозиция пролетариат/буржуазия размывается и перестает различаться. Современные представители неомарксизма начинают говорить о процессе «обуржуазивания» пролетариата и «пролетаризации» буржуазии (Э. Балибар, И. Валлерстайн, П. Сондерс и др.).
Любое вопрошание о сущности классового антагонизма современного общества ставит исследователей перед неразрешимым вопросом относительно того, «куда отнести такие группы, как менеджеры, гражданские служащие, доктора, программисты и миллионы тех, кто хотя и получают заработную плату, но во всех других отношениях вряд ли похожи на пролетариев» [17. С. 124]. В дискурсе неомарксизма состояние непримиримого классового антаго-
низма переходит в свою противоположность - в состояние бесклассовости, которое наиболее полно выражает такое неопределенное понятие, как «средний класс», утратившее собственно политическое значение. Именно поэтому можно говорить о том, что своим появлением «средний класс» означает «конец классовой борьбы» как политики (Ж. Бодрийяр).
Стремление исследователей переосмыслить понятие «средний класс» в аспекте теории классического марксизма приводит к тому, что выделяется «старый средний класс» и «новый средний класс». Если «буржуазия» XIX в. считалась «средним классом», то в терминологии социально-политических наук XX в. понятие «буржуазия» используется для описания высшей страты. «Новые средние классы», образующие «промежуточный слой», находятся между «буржуазией» и «рабочим классом» [3]. С одной стороны, «средний класс» начинают отождествлять с «новыми рабочими классами», поскольку различия в образе жизни и уровнях доходов квалифицированных рабочих и получавших жалование профессионалов начинает сокращаться (Р. Блонер). С другой стороны, «новые средние классы» соответствуют некоторым категориям «мелкой буржуазии». «В течение примерно десяти последних лет, - пишет П. Сондерс, - со стороны различных марксистских теоретиков наблюдались попытки теоретизирования в отношении таких групп, определявшихся ими как истинный «средний класс» или «новая мелкая буржуазия», однако попытки эти были по большей части не убедительны, и их обычным следствием был весьма знаменательный разрыв с положением о том, что классы формируются по принципу наличия или отсутствия права собственности на средства производства» [17. С. 125].
В современном философско-политическом дискурсе неомарксизма доведенная до логического предела идея классового антагонизма, базирующаяся на двумерном представлении политического оборачивается необходимостью признания многомерной стратификации общества на основе классификации профессий, образования, дохода (О.Д. Данкен, Д. Фитерман, Р. Хаузер и т.д.). В данном случае на место одной пары противоположностей пролетариат/буржуазия возникает множество отдельно существующих страт, разделяющих политическое на абсолютно независимые, автономно существующие социальные группы (слои, страты), - «старый средний класс» / «новый средний класс» (И. Валлерстайн), «пограничные группы» (Э. Райт), «новая мелкая буржуазия» (Н. Пуланцас), «административная буржуазия», «управляющие высшего уровня», «новые рабочие классы» (С. Малле), «квалифицированные рабочие», «преуспевающий рабочий» (Дж. Голдторп), между которыми не существует какой-либо политической взаимосвязи, позволяющей говорить о непримеримом антагонизме и «классовой борьбе».
Неспособность неомарксистского дискурса объяснить классовую сущность политического находит выражение в исследовательских сомнениях относительно того, «является ли класс (сословие, страта) основной единицей деления?». Отвечая на поставленный вопрос, исследователи приходят к выводу, что в современных капиталистических странах класс вовсе не обязательно является причиной социальных делений, конфликтов, интересов и идентичностей (П. Сондерс).
Можно говорить о том, что понятием «средний класс» выражается предельная неопределенность политических позиций автономно существующих групп (страт, классов). В неомарксистском дискурсе означающее «средний класс» отсылает к «производственному агенту», представляющему собой «нулевое основание» (Р. Барт, М. Фуко) классового дискурса, в котором политическое постепенно отступает «к грани несуществования» (А Бадью). «С появлением же «производственного агента» возникает наиабстрактнейшая форма, - пишет Ж. Бодрийяр, - куд а более абстрактная, чем старый заэксплуатированный до смерти «специализированный рабочий»: появляется трудовой манекен, мельчайший сменный модуль, базовый прислужник принципа ирреальности труда» [6. С. 69]. Утрата социального означаемого рассеивает, обессмысливает означающее марксистского дискурса, «низведя политическое до нулевой степени его существования» (Ж. Бодрийяр).
Современные референты политики, обладающие реальной «рабочей» сущностью - «польское рабочее движение», «китайское рабочее движение», «вьетнамское рабочее движение», - являются а-типичными и делокализован-ными, существующими благодаря своей максимальной дистанцированности по отношению к теории марксизма. Обращаясь к тому значению, которое имеет «польское рабочее движение» в политической мысли, А. Бадью приходит к выводу, что «перед нами движение, которое, с одной стороны, вроде бы впервые за длительное время подтверждает изначальную гипотезу марксизма: существование особой политической пролетарской способности, гетерогенной по отношению к политической способности буржуазии; с другой же стороны, это подтверждение реализуется только в номинальной инверсии самой гипотезы, в стихии враждебности к тому, чем ее нарекли при возникновении, т.е. марксизму» [1. С. 38]. В этом случае можно говорить о существовании множества отдельных политик (une politique), которые не подчиняются Единственной истине политики (la politique) марксизма.
Любое возможное высказывание, в целях сохранения отжившей референции «рабочего класса», непременно возвращает к неким аксиоматическим положениям. В этом случае марксизм сохраняется только как устаревшая догма (гр. dogma), не имеющая никакого отношения к современному политическому миру. Догматическое возвращение к аксиоматическим положениям «закольцовывает» политическое в тавтологической замкнутости: «рабочий класс есть рабочий класс». В результате исключается сама возможность какого-либо исследовательского вопрошания относительно существования «рабочего класса», поскольку тавтология замыкает политическое в самодостоверном и самодостаточном существовании, не позволяя ничего добавить к «чистому», аксиоматическому положению. Догматизм, утверждающий аксиоматику политики, то есть нечто «уже-сказанное», является по своей сути «пересказанным высказыванием» (М. Пешё) или простым «повторением стародавних утверждений и/или опровержений» (А. Бадью), которые принадлежат области доксы, имеющей идеологический смысл (Р. Барт). Догматические положения содержат в себе «следы» пред-шествующих дискурсов или «пре-конструкты» (preconstruit), то есть «чистые» формулы, лишенные субъективной основы, но создающие «эффект очевидности» (М. Пешё). Можно говорить о том, что политический дискурс объективируется в «застывших», утра-
тивших дискурсивную «подвижность», следовательно, абсолютно неизменных утверждениях ортодокса (гр. ойЬо^хо8 - неуклонно придерживающийся определенного учения). Парадоксальность заключается в том, что ортодокс не-очевидные, утратившие собственную актуальность положения -«есть то, что не есть», предъявляет в качестве само-очевидных истин - «есть то, что есть» (Н. Луман). «По своей тенденции, - пишет А. Бадью, - философия становится словами тирана. Поскольку никакие правила не кодифицируют аргумент, его место занимает чистое утверждение, и, в конце концов, позиция, с которой делается высказывание (близость к государству), становится тем, что обосновывает такое «философское» высказывание» [2. С. 38].
Представляя собой «схоластическую достоверность», очищенную от следов политической борьбы (П. Бурдье), докса функционирует посредством утверждений ортодокса, который, «пере-сказывая» нечто «уже-сказанное», таким образом стремится утвердить абсолютные политические истины, которые в силу своей кажущейся само-очевидности как бы и не требуют интерпретации. «Докса, - пишет Л. Пэнто, - относительно систематическая совокупность слов, выражений, лозунгов и вопросов, признанная очевидность которых устанавливает границы мыслимого» [16. С. 32]. В этом смысле ортодокс претендует на статус обладателя абсолютной истины, то есть выражает предельно объективное или конечное знание политического мира.
Политическая докса детерминирует любые высказывания субъекта, то есть «еще-не-сказанное» определяется «уже-сказанным», которое устанавливает границы не только того, «что может и что должно быть сказано с определенной позиции в данных обстоятельствах» (П. Анри, М. Пешё), но и регламентирует то, о чем следует «молчать» (А. Бадью, Э. Пульчинелли Орлан-ди). Обращаясь к принципам «политики умолчания», Э. Пульчинелли Орлан-ди выделяет три ее уровня. Во-первых, существует конститутивное молчание, регламентирующее, что не надо говорить, чтобы что-то сказать. Одним из примеров такой политики является номинативная деятельность. Если субъект говорит «дикарь» в отношении индейца, то он не сможет сказать о нем «гражданин». Во-вторых, существует локальное молчание, осуществляющее внутреннюю цензуру, которая запрещает высказываться на определенные темы, тем самым обрекает на уничтожение и/или забвение нелегитимирован-ные догмой высказывания (например, субъект не может говорить о диктатуре при наличии диктатуры). В-третьих, выделяется основополагающее умолчание, которое, определяя языковую политику, легитимирует существование не столько Единого, сколько Единственного политического порядка [15. С. 220221]. В ситуации революции запрет на слово «дворянство» воспринимается как ликвидация самого дворянства (Р. Барт).
Современный политический дискурс, по мнению А. Бадью, в отношении «рабочего иммигранта» проводит политику радикального «умолчания». Исключенный из политических представлений, в силу своей национальной и/или классовой экстерриториальности, «рабочий иммигрант» оказывается неопределенным явлением современного политического мира, которое «вытесняется» (С. Жижек) или «умалчивается» (А. Бадью) политическим дискур-
сом [1; 10]. Проводимая политика «умолчания» вызвана тем, что появление «рабочего иммигранта» как бы разрушает, вносит «раскол» в Единое представление, поскольку указывает на исчезновение «рабочего класса» в собственно марксистском определении. Неопределенный с классовых позиций характер эксплуатации рабочих (алжирцев во Франции, турок в Германии, мексиканцев в США), трансформируется в мультикультурную проблематику «нетерпимости к инаковости». «Сегодня две сверхдержавы, США и Китай, -пишет С. Жижек, - все больше и больше соотносятся как Капитал и Труд. США превращается в страну менеджерианского планирования, банковского бизнеса, услуг, а «исчезающий рабочий класс»... всплывает в Китае, где большая часть американских продуктов, от игрушек до электронной аппаратуры, производится в идеальных для капиталистической эксплуатации условиях: никаких забастовок, ограниченная свобода передвижения рабочей силы, низкая заработная плата... Ирония истории такова, что Китай целиком и полностью заслуживает титула «государства рабочего класса»: он и является государством рабочего класса для американского капитала» [9. С. 89].
Это позволяет говорить о том, что политическое не имеет никакого непосредственного отношения к истине (aletheia), поскольку ортодокс выражает скорее одно из множества существующих мнений (doxa), которое представляет определенный политический порядок. «И в парламентаризмах Запада, и в деспотических бюрократиях Востока, - пишет А. Бадью, - понятие политики в конце концов путается с понятием государственного управления. Но философские последствия этой путаницы противоположны. В первом случае политика перестает принадлежать области истины, «окружающая» философия носит релятивистский и скептический характер. Во втором случае политика предписывает «государство истины», а окружающая философия становится философией монизма и догмы» [2. С. 45].
Политический мир, утративший субъективное значение, оказывается терминологически «свернутым» и/или категориально закрепленным в языке политики. Терминологически свернутое понятие превращается в категорию, накладывающую запрет на какое-либо произвольное изменение ее смысла. По мнению Г.-Г. Гадамера, «термин» - это «слово, значение которого однозначно ограничено, поскольку под ним понимается вполне определенное понятие... Термин является как бы окаменевшим словом, а терминологическое употребление слова - своего рода насилие над языком» [8. С. 482]. Категориально определяя политический мир, ортодокс стремится окончательно утвердить Единственный политический порядок, наличие которого подавляет, лишает какой-либо возможности осуществиться субъективной интерпретации как языковой игре исследователя. Категориальный язык ортодокса является средством классификации политического мира, а всякая классификация, полагает Р. Барт, есть способ подавления, поскольку «латинское слово oído имеет два значения: «порядок» и «угроза» [4. С. 548]. Здесь сила категориального определения оказывается на-силием власти, которая существует в режиме «схоластических догм» (П. Бурдье). Ортодокс становится носителем схем и классификаций, происходящих из функционирования государства (А. Бикбов). «Одна из простейших форм политической власти, - полагает П Бурдье, - заключается во многих архаических обществах в почти магической власти: называть и вызывать к существованию при помощи номинации» [7. С. 67].
Описывая и/или объясняя политический мир категориями и/или терминами («демократизация», «возрождение», «радикальные реформы», «необратимое изменение», «равенство прав», «формирование класса собственников», «естественная демократизация», «демократические ценности», «рост благосостояния», «единый мировой рынок» и т.д.), ортодокс насильно навязывает однозначную интерпретацию политического мира. Утвержденная тотальность Единственного значения изначально отрицает возможность какого-либо многоразличия имен политического мира. В данном случае однозначный и/или монологичный язык власти, основанный на категориальном определении, исключает диалектический принцип, способствующий дальнейшему развитию понимания политического мира. Только диалектика, отсылающая к диалогу, предполагает наличие логоса, указывающего как присутствие исследовательского рассуждения и/или сомнения, способного прояснять смыслы существующих понятий. «Освященная всеми возможными авторитетами в пространстве суждения (авторитетом научной традиции и связанных с нею «великих имен», - пишет А. Бикбов, - а также произведенных государством суждений, т.е. авторитетом политического господства) схоластическая классификация в пределе стремится лишь к переписи и прояснению всех возможных смыслов слова» [5. С. 321].
Власть «публично обвиняет» (по мнению П. Бурдье, «kategoresthai», от которой происходят категории и категоремы, означает «обвинить публично») всякую субъективную интерпретацию политического мира во «лжи», «заблуждении», «иллюзии» и/или «идеологии» (П. Слотердайк). Ортодоксальная позиция обличителя и/или обвинителя позволяет власти индивидуальное мышление интерпретировать как «ложное сознание» субъекта, неспособного к тотальной (лат. totalis - полный, всеобщий, всеобъемлющий) рефлексивности (К. Манхейм).
В социальной философии символическое насилие «интеллектуальной доксы» (Л. Пэнто) отождествляется с авторитетом традиции (М. Фуко), то есть некой «схоластической достоверностью» (П. Бурдье), которая диктует правила интерпретации политического мира. Ограничивая творческую инициативу, накладывая «запрет на мысль» (С. Жижек), идеологическая докса порождает состояние исследовательской не-свободы, не позволяя субъекту «выбрать свое поле деятельности, свои собственные темы и даже свои собственные слова» (П. Серио). «Докса содержит в себе отстоявшиеся социальные представления, - пишет Ю.Л. Качанов, - вульгаризмы своей эпохи; каковы наши «естественные» представления о парламенте?» - «это организованное в представительство общественное мнение»; об элите? - «это группа лично независимых и лично значимых персон, объединенных общими интересами» [11. С. 165].
Герменевтический принцип «набрасывание заново» (Г.-Г. Гадамер), составляющий смысловое движение понимания и истолкования политического мира, заменяется отношением «парафразирования» и/или «цитации», позволяющем ортодоксу «набрасывать несубъективный эффект смысла» (М. Пе-шё). В перспективе бесконечного возвращения к «уже-сказанному» ортодокс как бы воспроизводит объективный и/или дословный смысл (каждый знает, что..., ясно, что...) (М. Пешё). Герменевтический круг, сообщающий политическому субъективное значение (М. Хайдеггер), превращается в «порочный
круг» (с1гси1иш уШо8иш), преобразующий исследовательскую вопроситель-ность в ортодоксальную утвердительность. На любой поставленный вопрос (если таковой возникает) «что это такое?» ортодокс всегда уже имеет предположительную форму ответа: «это есть...».
Перефразируя и/или цитируя нечто «уже-сказанное», ортодокс абсолютно освобождается от предшествующих имен последователей данного концепта и/или парадигмы, как бы стирает, уничтожает «следы» прошлого. «Такого рода повторы, - полагает Ж.-Ж. Куртин, - сочетаясь с исчезновением синтаксических признаков передаваемой речи типа: X говорит, что р, X говорит: (цитата), - стирают следы какой бы то ни было интердискурсной разно-уровневости» [12. С. 99]. В ортодоксальном «повторении» политических догм авторитет традиции обретает силу Закона, гарантирующего неизменность его действия как в прошлом, так и в будущем.
Можно поверить о том, что для ортодоксального утверждения характерна «амнезия происхождения», которая появляется в связи с отсутствием исследовательской саморефлексии оснований теоретических положений (П. Бурдье). Политический дискурс больше не принадлежит субъекту и не может быть его репрезентантом, здесь раздается только «голос, не имеющий имени» (Ж.-Ж. Куртин). Присутствие субъективности в политическом дискурсе рассматривается в аспекте двух «забвений» (М. Пешё). В «забвении № 1» - субъект не рефлексирует, «забывает» или «отторгает» тот факт, что смысл формируется в процессе, являющемся для него абсолютно внешним. Зона «забвения № 1», по определению, оказывается недоступной для субъекта. В «забвении № 2» присутствие субъекта определяется между «уже-сказанным» и «еще-несказанным», где субъект манифестирует «нулевой уровень субъективности» [14].
В классическом понимании субъект (««иЫесШш») интерпретируется в качестве «под-лежащего», то есть некой перво-основы смысла. «8иЫес1;ит», -пишет М. Хайдеггер, - по существу своего понятия есть то, что в каком-то отличительном смысле заранее всегда уже пред-лежит, лежит в основе чего-то и таким образом служит ему основанием» [18. С. 118]. Однако ортодокс, который не говорит «от своего имени», занимает скорее подчиненное положение, поскольку является «подданным», «пронизанным» и зависимым от идеологической доксы. «Идеология является не сокрытием, а интерпретацией смысла (в определенном направлении). Она имеет отношение не к недостатку, а к избытку, представляет собой заполнение, насыщение, полноту, которая дает эффект очевидности, потому что она опирается на то же самое, на «уже имеющееся здесь»« [15. С. 208]. Здесь «место» субъекта остается «пустым», он существует как «ноль», «пропускающий», «транслирующий» нечто «уже-сказанное» в «пере-сказанном вы-сказывании». Субъект больше не является «источником того, что он говорит» (П. Серио), а любая попытка представить «субъекта дискурса в качестве источника субъекта дискурса» создает «эффект Мюнхгаузена» (М. Пешё). Позиция ортодокса, не производящая новой конфигурации смысла является «нулевым вмешательством» в сферу политического. «Условимся называть этот тип вмешательства, - пишет А. Бадью, - когда мы ставим перед ситуацией вопрос, не производящий никакого результата и не помогающий ее квалифицировать, нулевым вмешательством» [1. С. 89]. Это объясняется отсутствием субъективности как некой ин-
дивидуальной творческой инициативы исследователя, способствующей собственно философскому вопрошанию о смысле политического. Таким образом, можно говорить о том, что в позиции ортодокса объективация познавательного процесса доходит до своего логического предела.
Исчезновение субъективности означает, что ортодокс не имеет собственного «место-имения». Детерминированный политической традицией ортодокс является скорее «идеально-типическим» представителем политического течения (К. Манхейм) и/или «идеологической формации» (Л. Альтюс-сер), которое определяет его «стиль мышления» (К. Манхейм). «В области политики теоретик связан с определенным политическим течением, - пишет К. Манхейм, - с одной из борющихся сил не только в своих оценках и волевых импульсах, характер постановки вопросов, весь тип его мышления вплоть до используемого им понятийного аппарата - все это с такой очевидностью свидетельствует о влиянии определенной политической и социальной основы, что в области политического и исторического мышления следует, по моему, говорить о различии стилей мышления» [13. С. 101]. В дискурсе традиции субъект предъявляется под псевдонимом, то есть неким псевдоименем: консерватор, либерал, марксист и т.д. указывающим на «идеально-типического» представителя политической мысли.
Подводя итоги, можно сказать, что утверждаемый философами постмодернистами «конец политического» (Ж. Бодрийяр) обозначает границы существования легитимированных политических дискурсов (марксизм/консерватизм/либерализм). Сведение политического к «нулевому основанию» (Р. Барт), «пустой политической форме» (А. Бадью) означает, что в настоящее время ни одно из направлений политической мысли (марксизм/консерватизм/либерализм) не имеет какого-либо обоснованного приоритета в отношении истинности собственных теоретических положений.
Исчезновение с политической сцены основного референта - революционного «рабочего класса» - обращает исследователей к пересмотру всей теории марксизма. Современное стремление сохранить отжившую референцию «рабочего класса» неизбежно обращает к марксистским догмам, где марксизм оказывается неким дискурсом (А. Бадью), появившимся в ситуации исчезновения и/или отступания политической мысли. Лишенная политического смысла политика (la politique) представляется де-локализованной и атипичной («польское рабочее движение», «китайское рабочее движение», «вьетнамское рабочее движение» и т.д.). Дискурсивная саморепрезентация возвращает к аксиоматическим положениям, тем самым «закольцовывает» политическое в тавтологической замкнутости: «рабочий класс есть рабочий класс». Политический дискурс, утверждающий аксиоматику политики оказывается дискурсом ортодокса, который утверждает не-очевидные положения «есть то, что не есть» в качестве само-очевидных истин «есть то, что есть» (Н. Луман). Ортодокс, «пере-сказывая» нечто «уже-сказанное», тем самым утверждает абсолютные политические истины, которые по своей сути являются лишь ангажированным мнением (doxa), имеющим идеологический смысл (Р. Барт).
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бадью А. Мета/политика: Можно ли мыслить политику? Краткий трактат по метаполитике. М.: «Логос», 2005.
2. Бадью А. Тайная катастрофа. Конец государственной истины // S/L'2002. Альманах Российско-французского центра социологических исследований Института экспериментальной социологии Российской Академии наук. М.: Изд-во Ин-та эксперим. социол; СПб.: Алетейя, 2002.
3. Балибар Э., Валлерстайн И. Раса, нация, класс. Двусмысленные идентичности. М.: Логос-Альтера, Ecce Homo, 2003.
4. Барт Р. Лекция // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: ИГ «Прогресс»; «Универс», 1994.
5. Бикбов А. Формирование взгляда социолога через критику очевидности // Ленуар Р., Мерлье Д., Шампань П. Начала практической социологии. М.: Изд-во Ин-та эксперим. социол; СПб.: Алетейя, 2001.
6. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000.
7. Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993.
8. Гадамер Г.-Г. Истина и метод. М.: Прогресс, 1988.
9. Жижек С. Хрупкий Абсолют, или Почему стоит бороться за христианское наследие. М.: Изд-во «Художественный журнал», 2003.
10. Жижек С. Добро пожаловать в пустыню реального. М.: Фонд «Прагматика культуры», 2002.
11. Качанов Ю.Л. Политическая топология: структурирование политической действительности. М.: Ad Marginem, 1995.
12. Куртин Ж.-Ж. Шапка Клементиса (заметки о памяти и забвении в политическом дискурсе) // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М.: ОАО ИГ «Прогресс», 1999.
13. Манхейм К. Идеология и утопия // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994.
14. Пешё М. Прописные истины. Лингвистика, семантика, философия / Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М.: ОАО ИГ «Прогресс», 1999.
15. Пульчинелли Орланди Э. К вопросу о методе и объекте анализа дискурса // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М.: ОАО ИГ «Прогресс», 1999.
16. Пэнто Л. Интеллектуальная докса // Socio-Logos'96. Альманах Российско-французского центра социологических исследований Института социологии Российской академии наук. М.: Socio-Logos, 1996.
17. Сондерс П. Социальный класс и стратификация // Контексты современности. Казань: АБАК, 1998.
18. Хайдеггер М. Европейский нигилизм // Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993.
Поступила в редакцию 3.2.2006
I. V. Solovey
Discursive strategy of the conformist: problem objectivity of the political world
It is analyzed, actual for philosophy of a politics, a problem «the end political», and also objectivity limits of political life in a discourse of the conformist come to light logically.
Соловей Ирина Викторовна Удмуртский государственный университет 426034, Россия, г. Ижевск, ул. Университетская, 1, (корп. 6) E-mail: zhurbin@udm. ru
