CC BY
56
В. А. Михнюкевин
СТИЛЕВОЕ ТЕЧЕНИЕ "ПОЭТИЗИРУЮЩЕГО ЭТНОГРАФИЗМА" В ПРОЗЕ УРАЛЬСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ НА РУБЕЖЕ XIX—XX ВЕКОВ
Этот период нарастания дестабилизирующих факторов в русской общественной и государственной жизни отмечен в отечественной литературе те?*, что, наряду с прочими наметилась устойчивая тенденция к повышенно экспрессивному выражению ожиданий неумолимо надвигающихся то ли катастрофических, то ли благотворно обновляющих жизнь социальных изменений. Исследователи связывают это явление с оживлением в реализме романтических тенденций, сказавшемся в усилении субъективно-эмоционального и интуитивного начал, в образовании романтико-героического, романтико-философского и романтико-лирического стилевых потоков1. Внутренний смысл этой стилевой тенденции в развитии литературы мог быть двояким: у одних писателей он заключался в радостном и активном приятии надвигающихся великих социально-исторических перемен, у других был сопряжен со страхом перед ними.
Т.П.Маевская справедливо указывает, что отмеченная стилевая тенденция привела к особой популярности в конце XIX века жанров легенды, сказки, притчи, поэтической миниатюры в прозе. Правда, исследовательница почему-то объединяет эти литературные жанры, где действительно преобладают романтические приемы типизации, романтическая образность (иносказание, аллегория, символика, фантастика и проч.), в рамках некоего единого жанра2. Это, конечно, неточно: о названных жанрах можно говорить в плане их стилевой типологической общности, возникающей благодаря преобладанию условных форм отражения и осмысления действительности. И тем не менее, каждый из них обладает собственной жанровой определенностью. Впрочем, их дифференциация не входит в круг наших задач.
Новейший исследователь русской литературы 1880-х гг. указывает, что для нее характерен "притчевый способ организации читательского восприятия"; "появление в сюжете литературного произведения притчи изменяет структуру художественного мира, делая ее двухуровневой. Один "уровень", связанный с фабулой произведения, обладает относительной достаточностью и может рассматриваться как подобие мира действительного; другой "уровень" оказывается условным и открытым для интерпретации". Б.В.Кондаков отмечает в литературе рубежной культурно-исторической эпохи преобладание в структуре художественного времени настоящего и прошедшего, но не будущего, с акцентом на вечное, вневременное; тенденцию к мифологизации истории и одновременно демифологизации ее; постановку, по преимуществу, этических, а не социальных и социально-политических проблем, как в литературе предшествующих десятилетий3.
Указанная жанрово-стилевая тенденция начала ощущаться в "большой" русской литературе уже с 80-х годов: у позднего Тургенева, Лескова,
Л.Толстого, Гаршина, Короленко и даже Гарина-Михайловского и Чехова. В этом же ряду стоят повести-легенды Ф.Д.Нефедова "Ушкуль" и "Зигда", тем более интересные для нас, что написаны по материалам башкирского фольклора. «Поворачиваясь к новым запросам жизни своими различными сторонами и гранями, реализм "переходного времени" в зависимости от них эстетически акцентировал те возможности художественного познания, которые полнее всего соответствовали объекту и которые были связаны с традициями то романтизма, то натурализма, а то и фольклорных форм... Различные стилевые проявления реализма "переходного времени", как правило, не оформлялись как "школы", не складывались в самостоятельные и устойчивые стилевые течения, оставаясь скорей всего лишь тенденциями художественного развития, нередко причудливо сочетавшимися в творчестве одного и того же писателя или даже в одном и том же произведении», — пишет В.И.Каминский4.
Не оставалась в стороне от названных линий движения и уральская литература. Порой некоторые из них давали о себе знать даже раньше, чем в "центре". Они проявились здесь, в частности, во внимании к народным преданиям и легендам уральцев и попытках — с разной степенью художественной полноценности — их литературных обработок. Эту стилевую тенденцию, не претендуя на окончательность дефиниции и ее абсолютную терминологическую точность, мы и называем поэтизирующим этнографизмом. Она не носила характера глобальной всеобщности, но несомненно имела место в литературе Урала, и на некоторых ее проявлениях мы остановимся.
На Урале не было писателей, которые бы работали исключительно в русле поэтизирующего этнографизма. Все-таки преобладающей была художественная деятельность в стилевых и жанровых рамках изображения жизни "в формах самой жизни". Таковы социальные романы Д.Н.Мамина-Сибиряка, рассказы и повести А.Г.Туркина, Г.П.Белорецкого, Н.В.Казанцева, А.С.Погорелова, А.М.Федорова, И.Ф.Колотовкина и др. Вместе с тем трудно найти уральского писателя интересующего нас периода, который хотя бы однажды не вступил в область поэтизирующего этнографизма.
Так случилось с Маминым-Сиоиряком. Его легенды ("Баймаган''. "Лебедь Хантыгая", "Майя", "Слезы царицы", "Сказание о сибирском хане старом Кучуме") едва ли не самое яркое и талантливое проявление интересующей нас стилевой тенденции в уральской литературе В этих легендах проявились две стилеобразующие черты поэтизирующего этнографизма: ориентация на фольклор и постановка глобальных "всевременных" нравственно-философских проблем. Первая черта в маминских легендах реализовалась в форме стилизации. Как известно, даже авторитетные ученые-ориенталисты и литературные критики воспринимали эти произведения как обработки подлинных восточных легенд и сказаний. Писатель же начисто отрицал существование каких бы то ни было фольклорных образцов для него. Другими словами, перед нами искусная стилизация (это касается и сюжетики, и композиции, и языка). Читательское сознание было подготовлено к положительному восприятию подобных произведений, потому что в истории литературы был уже, в эпоху романтизма, проявлен мощный интерес к восточному материалу. И тем не менее легенды Мамина-Сибиряка
не воспринимались как что-то вторичное, потому что они затрагивали и в гуманистическом духе решали тот круг вопросов, над разрешением которых билось сознание развитого и честного человека эпохи. Показывая в своих легендах извечные столкновения жизни и смерти, любви и ненависти, богатства и бедности, войны как разрушения, и мира как созидания, Мамин освящал разрешение этих конфликтов авторитетом мудрости народного философско-нравственного опыта.
А.Г.Туркин в своей "Легенде" рассказывает о силе любви, разрывающей цепи социальных предрассудков. Трагический финал, где гибнет прекрасная девушка, утверждает волю к жизни и поэтизирует героическое начало6.
Чаще всего, однако, стилевая тенденция поэтизирующего этнографизма проявляет себя в творчестве уральских писателей в более скромных, так сказать, редуцированных формах. Композиционно это воплощается в эпизодах, имеющих вставной характер.
Писатель Н.А.Крашенинников, праправнук знаменитого путешественника, исследователя Камчатки, свои рассказы называл первоначально "Башкирскими рассказами охотника"7. В них повествуется о впечатлениях, встречах, лирических размышлениях охотника, блуждающего по лесам, горам и степям Южного Урала. В композиционно-жанровом отношении автор идет по следам Тургенева. В рассказе Крашенинникова "Из головы медведя" в качестве вставного эпизода присутствует легенда сказителя Угея о происхождении названия башкирского народа. Для рассказа характерна довольно рыхлая композиция и беспомощный сюжет, который составляют достаточно традиционные мотивы. Охотник-повествователь едет по горам и элегически размышляет о материальном, да и духовном оскудении башкир. Он встречается со слепым сказителем и его дочерью Бибик. В центре — повествование Угея. А в конце рассказа охотник становится невольным свидетелем ночного свидания Бибик с ее тайным возлюбленным Ахметом. Последний, повторяя тип поведения романтического героя, уходит прочь от своих падших соплеменников и надоевшей ему женщины: он хочет свободы, понимаемой как абсолютное своеволие, и денег — и его настигла нравственная порча.
Центральный эпизод этого далеко не совершенного и не оригинального в художественном отношении рассказа и составляет легенда. В ней объясняется одна из существующих этимологии слова "башкир", но в сюжетных деталях легенда является едва ли не плодом фантазии самого Крашенинникова. Суть ее такова. Две пары праведных людей уходят из богатого города, где живут ленивые и праздные жители (историческая несообразность: какие города в древности на башкирской земле?!), бог им помогает. Они убивают копьями, дарованными их покровителем, медведей и, по его совету, разрубив головы зверей, разбрасывают мозг — из него и появляется множество людей. "И назвали они народ тот "башкур", ибо он вышел из головы — "баш", — и сели управлять теми людьми"8. Нельзя не признать , что эта "легенда" страдает известной сюжетной заданностью и литературными "красивостями", тенденцией к орнаментальной украша-тельности.
Такой же "сочинённостью" отличаются и "Уральские легенды"-последняя книга, изданная в Петрограде в 1915 г., писательницы Е.С.Гадмер (Головой), внучки крепостного механика-самоучки Клементия Ушкова из Нижнего Тагила. Когда просматриваешь оглавление, надеешься познакомиться с подлинными, пусть и литературно обработанными преданиями и легендами, потому что каждое название вызывает в памяти известные любому, знакомому с фольклором Урала, произведения устной прозы. Но все четыре "легенды", помещенные в книжке, — "Чертово горотбище", "Невьянская башня", "Семь братьев", "Плешивая гора" — эти надежды не оправдывают. Гадмер написала вещи, связанные с уральским фольклором только по названию. В остальном же это все плод фантазии писательницы, в которой, впрочем, она не свободна от литературных штампов, отдающих духом псевдоромантизма, а в "Невьянской башне" — даже от влияния библейского мифа об Иосифе Прекрасном. Перед нами образец недоверия к поэзии народных преданий, непонимания их художественной самоценности — вот почему И.А.Дергачев напрасно ставил Гадмер в ряд предшественников П.П.Бажова9. По своему мистико-религиозному пафосу и отвлеченно-литературной фантастике "легенды" Гадмер несколько напоминают "сказы" А.Ремизова, в которых перелагаются этиологические легенды сибирских и кавказских народов или же библейские сказания10.
Уральский писатель А.С.Погорелов (Сигов) использует в романе "Перед грозой" крестьянскую быличку и в рассказе "Впотьмах" горнозаводское демонологическое предание для характеристики уровня сознания народа. При этом писатель вкладывает рассказы в уста его представителей, сохраняя все особенности яркой непринужденной устной речи. Так, слуга Демидыч рассказывает старому заводскому служащему Прохору Кузьмичу о Емелиной пещере, которой народная молва приписывает чудесные свойства11. В художественном контексте рассказа "Впотьмах", выдержанного в целом в духе бытового правдоподобия, упоминание о пещере, тревожащей своими странными звуками, воспринимается как зловещее предвестие жизненного краха героя. Прохор Кузьмич принадлежит к типу, нередко встречающемуся у Погорелова: это представитель средней заводской интеллигенции, к которому приходит запоздалое прозрение о нравственной несостоятельности собственной жизни, сопряженной с притеснением рабочих и невольным участием в сомнительных с моральной и юридической точек зрения "деяниях" администрации.
В рассказе того же писателя "Аликаев камень" целая главка (V) — это предание о "благородном" заводском разбойнике Аликае со всеми устойчивыми фольклорными сюжетными мотивами подобных повествований: неуязвимость народного заступника, обычные способы избавления от неволи (Аликай, перекрестившись, ныряет в ковш с водой и выныривает "уже версты на три ниже завода из речки Саранки", а то чертит на пол> темницы лодку — и уплывает на ней). Предание пересказывает управляющий заводом Конюхов, краевед и археолог-любитель^ генералу Полянскому, который под видом туриста тайно ревизует заводы . Внешне это тоже как будто бы вставной эпизод. Но внутренняя его связь с перипетиями сюжета рассказа несомненна: на фоне тревожных событий первой русской революции на заводах, поисков интеллигенцией своего места
в этих событиях предание о народном заступнике Аликае начинает отсвечивать символизирующими бликами.
Подобный художественный смысл имеет и башкирская легенда о батыре Зая-Туляке в эпилоге романа А.М.Федорова "Степь сказалась": поражение Зая-Туляка в борьбе с силой зла являет собой образную параллель к трагической участи башкирского культуртрегера Арасланова, потерпевшего поражение в своих мессианских начинаниях13.
Гр.Белорецкий (Г.П.Ларионов) в рассказе "Поздней осенью" прибегает к башкирской социально-утопической легенде, чтобы передать надежды и чаяния нищего и несчастного углежога Хайридина. Тот в утешение себе вспоминает, как Магомет, в своих странствиях по свету когда-то отдыхавший в этом самом Волчьем логе, где сейчас надрывается от тяжкой работы Хайридин со своими товарищами, рассудил тяжбу богатого и бедного в пользу бедняка14. Герой Белорецкого ждет, когда снова придет пророк, раз в тысячу лет обходящий землю, и восстановит справедливость.
В творчестве Н.А.Афиногенова, который часто выступал под псевдонимом Степной, отца известного драматурга, стилевая тенденция поэтизирующего этнографизма проявилась, пожалуй, наиболее последовательно. В книгах Афиногенова собраны литературно обработанные автором предания и легенды уральских казаков, башкир и казахов — давних соседей русских на Южном Урале15. Писатель не уставал собирать их, где бы ни находился. В его творчестве последовательно утверждаются сказовые элементы. В "киргизской легенде" "Кетмень-Тюве. Курган из-под мотыги" повествование в целом имеет сказовые признаки: есть образ рассказчика, который ведет повествование своим языком, но автор еще как бы не доверяет ни ему, ни возможностям читательского восприятия — ив скобках, прямо в тексте, считает нужным давать некоторые разъяснения и комментарии. Здесь наблюдается борьба сказового стиля с авторской речью, потому что автор еще не уверен в художественной полноценности сказа. Большинство же произведений Афиногенова построено как рассказ в рассказе. В "предании" "Гараська Горыныч" вначале дано детальное этнографическое описание багренья казаками рыбы в Урале, а потом в манере стилизованного сказа излагается предание о казаке Гараське, который, по условию, будто бы переплыл бурную реку на своем коне, за что царь и пожаловал казакам самую рыбную реку в государстве. Так же построен рассказ Афиногенова "Змея", где оренбургский старожил рассказывает о местном купце, караваны которого, отправляемые в Хиву, Бухару, Коканд, неизменно пропадали. Оказывается, что владелец караванов заранее продавал сопровождающих эти караваны людей в рабство и деньги за них получал на оренбургском меновом дворе. Повествование это имеет колорит настоящего предания, причем присутствует и фантастический элемент: когда купец умер, из его гроба выползла змея и обрызгала окружающих ядовитой слюной.
Рассказ "Два бугра" — это тоже рассказ-предание старого 90-летнего, казака в рассказе "от автора", обрамляющем центральный композиционный эпизод — сказ. Фабула идет от характерных для казацких преданий мотивов о неожиданном, в отсутствии мужчин, налете киргизов на станицу. Степняки увели в плен всех женщин. Вернувшиеся казаки, погоревав, нашли себе новых жен. Только один, лучший по силе и ловкости, затосковал. Он
поехал искать любимую жену и нашел ее в киргизской юрте, где, как он увидел, ей было совсем не плохо. Казак побеждает в схватке с тремя киргизами, потом рубит голову неверной и хоронит ее у станицы — так объясняется происхождение одного кургана. А другой курган насыпали над казаком, который убил и себя. Есть у Афиногенова другой рассказ, композиционно решенный сходным образом, — он называется "Смертное". Там отец, едущий ночью с сыном на возу с хворостом, рассказывает мальчику былички о полевике и водяном. По жанровым признакам — это этнографическая зарисовка, где художественно воспроизведены суеверия простых людей.
Особенный интерес представляет помеченный автором как "предание" рассказ "Пугач и Лунь". Композиция его привычна для Афиногенова: казаки из Бердов гуляют за несколько верст от своей станицы, один из них рассказывает о Пугаче. По типу повествования "Пугач и Лунь" — это монолог казака-рассказчика, только изредка прерываемый ремарками автора-повествователя. Пугач изображается сыном богатого и знатного дворянина, которого обидели, сулили смертную казнь — он и убежал в оренбургские степи, а сыну наказал мстить своим обидчикам. И тот, "когда излил гнев, вымыл руки в крови, скрылся... Дело сделал!.. Поймали его, а "не поймут того, что настоящая-то птица давно улетела". Но вскоре, по словам рассказчика, птица лунь стала кружить над двором — потом пропала, а с ним исчезла и сестра того, кого называли Пугачем. "А это он, что бунт поднял, обратившись в луня, за сестрой прилетел. После всё это — стали пробалтывать, да кой-кому языки повырывали — и правду-то вконец и потеряли".
Пожалуй, среди литературных обработок преданий Афиногенова "Пугач и Лунь" наиболее удачное произведение, в котором наблюдаются многие жанровые признаки будущего "классического" сказа: фигура рассказчика, который ведет повествование характерным разговорным языком; связь с некоторыми мотивами подлинных преданий и легенд о Пугачеве (о не простом происхождении его; о том, что он чудесным образом избежал казни). Есть здесь и конкретно-исторические реалии — о правительственном терроре во время подавления восстания.
Характерно, что, наряду с "вольной" интерпретацией народных преданий, сопряженной с попытками поэтических обобщений широкого масштаба, в уральской литературе наблюдается и другая тенденция, связанная с жанровыми традициями этнографического очерка, когда писатель только стремится добросовестно передать некоторые особенности народной жизни и народного сознания. Таких произведений много, например, у Мамина-Сибиряка16, есть они у Гадмер1 и у других писателей. Эффекта поэтизирующего этнографизма у рассмотренных авторов может и не возникнуть совсем, когда уральские народные предания и легенды вкрапляются в повествование в чисто орнаментальном значении или в функции проходного исторического экскурса.
Таким образом, намеченная стилевая тенденция в литературе Урала на рубеже веков свидетельствует, во-первых, о том, что литература региона не стояла в стороне от общих процессов развития национальной литературы. Более того: ряд данных позволяет говорить, что распространение поэтизи-
рующего этнографизма шло от окраин к центру и уральская проза в этом процессе занимала не последнее место. Во-вторых, стилевая тенденция поэтизирующего этнографизма обладала здесь своей спецификой, вызванной сюжетным и образным своеобразием того местного фольклорного материала, который привлекал внимание писателей.
Примечания
1 См., напр.: Маевская Т.П. Романтические тенденции в русской прозе конца XIX века. Киев, 1978 ; Каминский В.И. Пути развития реализма в русской литературе конца XIX века. JI.,1978.
2 См.: Маевская Т.П. Указ. соч. С.186.
См.: Кондаков Б.В. Русский литературный процесс 1880-х годов: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Екатеринбург, 1997. С.25—27, 29, 32—35 (выделено Б.В.Кондаковым).
4 Каминский В.И. Указ. соч. С.154.
5 Анализ этих легенд см.: Дергачев И.А. Жанр легенды в творчестве Д.Н. Мамина-Сибиряка и пути развития русской литературы в девяностые годы // Рус. лит. 1870—1890-х годов. Сб.5. Свердловск, 1973.
6 См.: Туркин А. Повесть. Рассказы. Уфа, 1988. С.167—171.
7 См.: Крашенинников H.A. Зыбь жизни /Под солнцем Башкирии/ 3-е изд. М., 1917.
Крашенинников H.A. Амеля: Роман и рассказы. Уфа, 1977. С. 198. 9 См.: Дергачев И.А. Люди и сказы Хрусталь-горы // Урал. 1971. №9. С. 158.
* См.: Ремизов А. Трава-Мурава: Сказ и величание. Берлин, Б.г.; Он же. Чак-хчыгыс-таасу: Сибирский сказ. Берлин, 1922; Он же. Лалазар: Кавказский сказ. Берлин, 1922.
11 См.: Погорелов A.C. Избранные произведения. Свердловск. 1937
С.55.
12
См.: Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Т.2. Свердловск, 1956. С.105—109.
13 См.: Федоров A.M. Степь сказалась. Уфа, 1981. С.241—243.
14 См.: Белорецкий Гр. Избранное. Уфа, 1958. С.84—85.
15 См.: Степь: Оренбургский лит. сб. / Изд. Н. Афиногенова. Оренбург, 1914; Степной Н. (Афиногенов). Степные сказания, Самара, 1919; Степной Н. Сказки степей. Б.м., Б.г.
16 Подробней см. об этом в ст. Михнюкевича В.А.: Истоки жанра литературного сказа (Уральские предания в произведениях Д.Н. Мамина-Сибиряка) / / Проблемы изучения русского устного народного творчества. Вып.2. М., 1976. С. 129—134."
17
См.: Гадмер Е.С. "Около железа и золота": Очерки из жизни уральских рабочих. СПб., 1904.
